Текст книги "Троянский кот"

И царевна едва не заплакала от отчаяния, ибо половина запястья пропала, и виной тому было скорее всего, корыстолюбие старухи, и у Бади-аль-Джемаль не было больше дороги к Зумруд. А Зумруд боялась, что Бедр-ад-Дин и аш-Шаббан найдут ее и во дворце повелителя правоверных, чтобы убить, и не доверилась бы никому, кроме посланца Бади-аль-Джемаль, показавшего ей половину запястья.

А царевна была решительна, и быстра в действиях, и остра разумом. И она поняла, что нет ей иного пути, кроме проникновения в гарем повелителя правоверных в женском виде. И она пошла на рынок и купила женскую одежду, и переоделась, и потом пошла на рынок невольников, и нашла там посредника, и обратилась к нему с такими словами:

– О дядюшка, я невольница из невольниц одного из индийских купцов. И мой господин собрал караван, и нагрузил верблюдов тюками с товарами, и взял с собой вооруженных невольников, и мы отправились в Багдад. Но по дороге на караван напали разбойники, и перебили стражу, и ранили моего господина, и похитили товары. И вот я привезла его в хан, и позвала лекарей, и они стали его лечить, но его болезнь усилилась, а мои деньги кончились. И я хочу, чтобы ты объявил обо мне на рынке невольников, и продал меня, а полученные деньги я отдам лекарям, чтобы они выходили моего господина, ибо он лежит без чувства и не отличает белое от черного и кислое от горького.

Посредник посмотрел на нее, и увидел, что она красива и прелестна, стройна и соразмерна. И он согласился покричать на рынке о Бади-аль-Джемаль.

Но уговорившись о плате за посредничество, царевна сказала ему так:

– Ты не продашь меня никому, о посредник, кроме того, кто придется мне по душе, и пусть продажа будет по моему желанию.

– А кто тебе по душе, о невольница, и каково твое желание? – спросил посредник.

И царевна ответила:

– Я хочу, чтобы ты продал меня в гарем повелителя правоверных, и я согласна скорее быть рабыней у младшей из его наложниц, чем занимать почетное место в доме купца, кади или вали.

И посредник обещал Бади-аль-Джемаль, что он продаст ее во дворец повелителя правоверных, но только для этого нужно, чтобы ее увидел ювелир по имени Ибн аль-Кирнас, ибо это – приятель и сотрапезник повелителя правоверных, и Харун-ар-Рашид доверяет ему выбор невольников, и невольниц, и драгоценностей, и редкостей. А также посредник сообщил царевне, что невольниц во дворец часто покупает один из черных евнухов халифа, по имени Сандаль, и его приход на рынок – благо для нее.

– Делай как знаешь! – сказала царевна. – Ты можешь отвести меня на рынок сегодня же, и открыть мое лицо, чтобы слух о моей красоте прошел по рынку и Ибн аль-Кирнас с Сандалем услыхали обо мне и явились сами?

– На голове и на глазах! – сказал ей посредник, и повел ее на рынок, и принес скамеечку из черного дерева, украшенную белой слоновой костью, и поставил скамеечку на землю, и возвел на нее царевну, и поднял с ее лица изар, и открыл ее перед купцами.

И купцы заторопились, и стали набавлять цену за царевну, и посредник извещал о ее достоинствах, говоря: «Эта невольница искусна в игре на музыкальных инструментах, и осведомлена во всех науках и искусствах, и нанизывает стихи, и сведуща в ремеслах!»

И на рынок пришел евнух халифа Сандаль, и посредник указал на него царевне, и царевна велела посреднику подвести ее к Сандалю, чтобы он разглядел ее. И евнух посмотрел ей в лицо, и понял, что повелитель правоверных будет рад этой невольнице, и назначил ей цену десять тысяч динаров. И царевна обрадовалась, но тут из купцов вышел один, одетый как чужестранец, и его стан скрывал магрибский бурнус, и лицо было закрыто, и даже кончика бороды не виднелось из-под края чалмы. И он прибавил цену и сказал: «Эта невольница моя за тысячу и сто динаров!». Тогда прибавил цену Сандаль, и незнакомец, услышав ее, прибавил опять, и так они состязались, пока цена не достигла двадцати тысяч динаров. И сандаль испугался, что повелитель правоверных не одобрит этой траты, и отступил. И царевна сказала посреднику:

– Удержи его, о посредник, ибо я желаю, чтобы ты продал меня этому евнуху!

И посредник обратился к евнуху, уговаривая его подождать и купить царевну, ибо ее желание – быть проданной во дворец повелителя правоверных.

И тогда незнакомец сказал посреднику:

– О Посредник, я купец из Сирии, и я приехал в Багдад, и хочу войти во дворец повелителя правоверных с дарами и подношениями, чтобы он позволил мне здесь торговать и был моим покровом и моей защитой. И я приготовил для него редкости и драгоценные камни, и знающие люди сказали мне, что лучше всего будет поднести ему в дар прекрасную невольницу, высокогрудую деву с тонким станом и тяжелыми бедрами. И я пошел на рынок невольников искать девушку для подарка халифу, и увидел вот эту невольницу, и сердце мое обрадовалось, ибо красота ее несравненна. И я заплачу за нее столько, сколько будет нужно, ибо она доставит мне благосклонность повелителя правоверных.

И посредник посмотрел на царевну Бади-аль-Джемаль, и она сделала ему знак глазами, и он сказал:

– Я продал тебе эту невольницу за двадцать тысяч динаров, о купец!

И все купцы, видевшие это, были свидетелями сделки.

И чужестранец взял Бади-аль-Джемаль за руку, и его невольники окружили их, и опустили изар на лицо Бади-аль-Джемаль, и повели их к дому, который снял в Багдаде этот купец.

А посредник успел незаметно передать Бади-аль-Джемаль деньги, полученные за ее продажу, и это был маленький кожаный кошелек, ибо в нем были только золотые монеты и драгоценное ожерелье, которое ювелиры оценили в пятнадцать тысяч динаров. И посредник взял из кошелька сколько ему полагалось за хлопоты, а остальное получила Бади-аль-Джемаль.

И тогда чужеземец велел своим невольникам проложить дорогу сквозь толпу, и вывел Бади-аль-Джемаль с рынка, и невольники с обнаженными саблями окружили ее, и купец повел ее по улице, и вдруг Бади-аль-Джемаль увидела, что он хромает!

* * *

Я сразу же попыталась вырваться, но плешивый урод, хуже пятнистой змеи, визирь аш-Шаббан крепко вцепился в мою руку.

И мне стало ясно, что я попалась в расставленные сети.

О том, что я отправилась по следам Зумруд в Багдад, он мог узнать, прислав ловкого человека на пристань, чтобы тот разведал, куда купец увез проданную мною невольницу. О том, что Зумруд вообще существует на свете, ему мог рассказать тот же Садреддин ибн Яхья. Одним словом, не нужно было обладать пророческим даром, чтобы догадаться – проклятый аш-Шаббан тоже явится в Багдад.

Снятый им дом был неподалеку от базара. Меня сжали между невольниками, и заломили мне руки за спину, и силой ввели в этот дом.

А затем аш-Шаббан велел невольникам оставить меня наедине с ним, и запер двери, и сел на возвышении, а я стояла перед ним, и больше всего я жалела о том, что сабля, подаренная братом, осталась вместе с моим мужским нарядом в хане.

– Привет, простор и уют тебе, о Бади-аль-Джемаль! – сказал, издеваясь, этот гнусный визирь, этот шелудивый пес.

Я ничего ему не ответила.

– Дошло до нас, о Бади-аль-Джемаль, что ты прибыла в багдад с каменным талисманом царицы Балкис, – не смущаясь, продолжал аш-Шаббан. – И мы хотим получить от тебя этот талисман, о царевна. Поэтому мы искали тебя по всему Багдаду, и вдруг видим – ты стоишь с открытым лицом на скамеечке посреди рынка невольников! Должно быть, горестны были твои обстоятельства, раз ты продавалась на рынке при помощи посредника, о Бади-аль-Джемаль!

Я продолжала молчать.

– Я прекрасно понимаю, что заставило тебя избрать этот путь, о царевна, – сказал аш-Шаббан. – Ведь ты утратила свою половину запястья!

Я изумилась.

– Что ты, о скверный, о сын шайтана, можешь знать о запястье? – высокомерно спросила я его.

– Только то, о царевна, что не следует доверять драгоценности жадным и глупым старухам, – криво усмехнулся он. – Вообрази, о царевна, что эта подобная ифриту старуха крайне удивилась, разглядывая половину запястья, ибо никогда раньше не видела таких крупных камней. И она отнесла запястье к ювелиру, чтобы узнать его цену. А мы знали, что ты прибудешь в Багдад, о царевна, без денег, потому что ты бежала из дворца, ничего не захватив с собой, а то немногое, что ты имела при себе, истратила по дороге. И наши невольники сидели у лавок ювелиров, ибо ты могла появиться там, чтобы продать какую-нибудь из своих драгоценностей, или подослать кого-нибудь другого. И они увидели старуху, которая принесла половину запястья, и ювелир удивился, ибо он никогда раньше не видел таких крупных камне, и он долго разглядывал половину запястья, и наконец сказал старухе, что по его мнению, такие вещи выделывают на острове Шед, и цена их велика, но он может купить только камни, чтобы вставить их в другие ожерелья и запястья. И мои невольники поняли, что это украшение – из твоих украшений, о Бади-аль-Джемаль, и побежали за мной, и я приехал на муле, и старуха поклонилась мне, и поцеловала землю между моих рук, и рассказала, что должна показать эту половину запястья в гареме повелителя правоверных. И я купил у нее половину запястья, и заплатил ей за сведения, и она ушла довольная, призывая на мою голову милость Аллаха. А я понял, что это – тайный знак между тобой и Зумруд, и что ты ищешь ее, о царевна, и что роды ее близятся, и что ты хочешь охранять ее, и пронести во дворец повелителя правоверных талисман, и спасти ее ребенка. И я узнал таким образом, как найти Зумруд и сделать так, чтобы она поверила посланцу и доверилась ему. И знак, по которому она признает твоего посланца, у меня в руках, так что твоя игра проиграна, о царевна. И все твои подвиги и старания были напрасны.

Он был прав. Он приобрел власть над жизнью и смертью Зумруд. И ему достаточно было продержать меня взаперти две недели или немногим более того, пока срок родов приблизится. Или же просто послать другую старуху к Зумруд, и заманить ее в ловушку, и погубить. Но в таком случае, зачем этому хитрецу, поймавшему за хвост шайтана, понадобилась я? Ведь со смертью Зумруд я перестаю быть опасна и для него, и для его повелителя, вонючего ифрита Бедр-ад-Дина! Так в чем же тут причина?

Возможно раньше я набросилась бы на него с проклятиями, и вцепилась ему в бороду, и невольники навалились бы на меня, и связали бы, и кончилось бы все это мрачным подземельем с крысами и мышами. Но сейчас я, очевидно, поумнела за время странствий, и я поклялась не давать воли гневу прежде, чем не разгадаю этой загадки. Ибо в разгадке, возможно, была моя жизнь, и жизнь Зумруд, и жизнь младенца.

– Ты шелудивый пес, о аш-Шаббан, – сказала я ему, потому что если бы я не сказала этого, он бы решил, что я от поразивших меня бедствий лишилась рассудка, а вместе с ним и норова царской дочери. – Ты гнуснее гиен и крокодилов! Ты позволил своим грязным невольникам прикоснуться к дочери царей и сестре царя! Ты оскорбил мое достоинство, о аш-Шаббан, и Аллах тебя за это покарает!

Аш-Шаббан долго смотрел на меня.

– Ты умна, о царевна, и мне хотелось бы договориться с тобой по доброму. Прости моих невольников за то, что они прикасались к тебе, а если хочешь, я прикажу их казнить, всех до одного, – предложил аш-Шаббан.

Он затевал какую-то странную игру. Я могла спорить на любой заклад, что каким бы ни был мой ответ, невольники не пострадают. Поэтому я приняла гордый и независимый вид и сказала:

– Ты должен был сам додуматься до этого, о аш-Шаббан, а не ждать моих приказаний. Осквернение достоинства царей и царских детей должно быть наказано.

– Это все, что ты желаешь от меня, о царевна? – спросил он.

– Еще я желаю, чтобы ты немедленно отпустил меня, – потребовала я.

– Я готов отпустить тебя когда тебе будет угодно, о Бади-аль-Джемаль, – отвечал он, и это тоже, очевидно, было ложью. – Но куда ты пойдешь и как ты станешь жить? Ведь ты больше не царская сестра, и ты не возведешь на трон своего племянника, и все твои сокровища остались на острове Шед. Я хотел бы проявить заботу о дочери брата моего повелителя.

Я поняла, что сперва он предложит мне богатства, и дворец, и невольниц, и что-нибудь еще, а потом окажется, что расплатиться за это будет выше моих сил.

И я почувствовала, что нужно увести его помыслы с верного пути на ложный, и не было к этому иного средства, кроме того, которое пришло мне в голову.

– Я сама позабочусь о себе, о аш-Шаббан, – сказала я. – Если мой племянник все равно что погиб, и дорога на остров Шед для меня закрыта, то единственный путь для меня – вновь обрести мое царское достоинство или умереть. Я опять пойду к посреднику, и он продаст меня во дворец повелителя правоверных, и я подкуплю евнухов, и они расскажут обо мне Харуну ар-Рашиду, восхваляя мою красоту и прелесть, и он пожелает немедленно приблизить меня, и я понравлюсь ему, и он полюбит меня великой любовью. А поскольку Ситт-Зубейда уже немолода, я могу стать любимой женой повелителя правоверных, и царское достоинство вернется ко мне.

Аш-Шаббан, кажется, онемел.

В голове его происходила борьба между старым и новым мнением обо мне. Он не думал, что причиной моих поступков может быть корысть. Воистину, ведь если бы сын моего брата взошел на престол, я заняла бы в нашем царстве одно из самых высоких мест. И он лишил меня этого. Сама я раньше как-то не думала о том, что, если я привезу Зумруд с ребенком на остров, и соберу оставшихся верными моему брату Джаншаху эмиров, и возведу дитя на престол, мне еще долгое время придется заниматься государственными делами. Так далеко я не заглядывала. Я просто не могла допустить, чтобы единственный сын брата погиб.

Наконец плешивый урод усмехнулся.

– Я понимаю тебя, о царевна. Ты хочешь вновь достичь подобающего тебе положения. Ты поступаешь так, как поступают мудрейшие – не собираешь пролитую воду в разбитый кувшин! Если бы я знал, чем ты руководствуешься, – клянусь Аллахом, не было бы нужды в твоих странствиях! Я мог бы предложить тебе кое-что получше места во дворце повелителя правоверных, но скажи сперва – окончательно ли ты отказалась от замысла спасти своего племянника талисманом?

Я чуть было не воскликнула сгоряча, что отказалась от этого замысла, но вдруг поняла, что это насторожит его, ибо аш-Шаббан знал мое упрямство и легкая победа ему показалась бы сомнительной.

И я вспомнила, как Ильдерим торговал у аль-Мавасифа каменный талисман…

– О аш-Шаббан, а что бы ты предложил мне взамен утраченного величия? – спросила я.

– Ради Аллаха, зачем мне предлагать тебе что-то, когда я не знаю, похоронила ли ты свои замыслы! – отвечал аш-Шаббан.

– О шелудивый пес, почему ты не хочешь, чтобы я заняла подобающее мне место во дворце повелителя правоверных? – как можно ласковее полюбопытствовала я. – И что ты в состоянии предложить мне такого, что перевесило бы достоинство жены повелителя правоверных?

– То, что я хочу предложить тебе, воистину обрадует тебя куда больше, чем близость с повелителем правоверных, – загадочно заявил аш-Шаббан. – Ведь халиф уже немолод, и маленького роста, и у него широкое лицо и маленькие толстые губы. И близость с ним будет тебе неприятна, о Бади-аль-Джемаль. Разве ты не предвидела этого бедствия?

– Всегда ли близость царей приятна их женам? – ответила я вопросом на вопрос. – И, однако, нет у царей недостатка ни в невестах, ни в наложницах. И женщины гордятся своим местом в царском дворце и своим достоинством в глазах царя.

– О Бади-аль-Джемаль! – обратился ко мне аш-Шаббан, окончательно убедившись в моих честолюбивых замыслах. – Ты оплакивала своего брата, и хотела отомстить за него, а ведь он не был для тебя воистину заботливым братом и покровителем. И сейчас я объясню тебе, почему. Все то время, что он был царем и сидел на царском престоле, он знал, что мой повелитель Бедр-ад-Дин представляет для него опасность. Но он не искал встречи с Бедр-ад-Дином, и был горд и заносчив. А также он не подумал о том, что надо вовремя выдать выдать тебя замуж, и не искал тебе достойного мужа, и тебе самой известно, чем все это кончилось. А между тем он знал, что у вашего дяди, Бедр-ад-Дина, вырос сын, и он ровно на год старше тебя, о Бади-аль-Джемаль, и стан его заставляет устыдиться ветку ивы, а лицом он прекрасен, и нравом мягок, и у него блестящий лоб, и румяные щеки, и шея, точно мрамор, и зубы как жемчуга, и слюна его слаще сахара. И если бы царь Джаншах выдал тебя замуж за сына твоего дяди, как это делают все цари и достойные люди, то не было бы ничего из того, что было, и Бедр-ад-Дин не стал бы ему вредить. И я прошу тебя, о царевна, позабыть былую вражду, и стать женой сына своего дяди, и покончить этим со всеми разногласиями. А когда Бедр-ад-Дина призовет к себе Аллах, царем станет его сын, Захр-ад-Дин, и ты вместе с ним взойдешь на престол, и будешь править, и все благословят тебя за то, что ты принесла на остров мир и спокойствие. Что ты скажешь об этом, о Бади-аль-Джемаль?

Я задумалась.

Возможно, у Бедр-ад-Дина действительно был юный сын, которого скрывали от людей. Для низвергнутого предателя такой страх за свое дитя – вещь вполне объяснимая. Но еще возможнее было то, что наследника Бедр-ад-Дина аш-Шаббан придумал только что, сию минуту, и тогда это была ловушка для меня. Оставалось понять, ради чего он заманивает меня в эту ловушку.

– Я впервые слышу о том, что у меня двоюродный брат, о аш-Шаббан, – сказала я. – И хотя царевны часто выходят замуж за своих двоюродных братьев, мне это и в голову не приходило, потому что я ничего не знала о Захр-ад-Дине. Но если ты хочешь, чтобы я согласилась стать его женой, ты должен показать мне его портрет, чтобы я полюбила его по портрету. Неужели не найдется у Бедр-ад-Дина одаренной талантами невольницы, которая вышила бы образ его сына цветным шелком на платке? И когда я увижу его, я решу, выходить ли мне за него замуж. Разве к царским дочерям сватаются иначе? Разве являются без подарков и портрета, о аш-Шаббан?

Этими словами я дала понять аш-Шаббану, что настаиваю на соблюдении порядка сватовства. И он откровенно обрадовался.

– Ради Аллаха, откуда же я знал, что сегодня у нас день сватовства, о царевна?! – воскликнул он. – Бедр-ад-Дин и его сын Захр-ад-Дин даже не могли и мечтать о такой удаче! Но если ты подождешь немного, я соберу подарки, и найду в своих вещах портрет юноши, и пошлю известие о сватовстве Бедр-ад-Дину. Что ты скажешь о том, чтобы получить подарки с портретом и дать ответ на сватовство этим же вечером?

– Если я получу достойные царевны подарки, о аш-Шаббан, и если образ царевича западет мне в сердце…

Аш-Шаббан прямо расцвел от радости и стал еще сквернее и гнуснее видом, чем раньше. Голос его был вкрадчив, и если бы я своими ушами не слышала, как он приказывал бестолковым ифритам найти меня и разодрать на кусочки, я, может быть, и поверила бы ему. Да и трудно было предположить, что он простил мне удар каменной подставкой по затылку, пусть даже тюрбан и смягчил этот удар.

– Как отрадно приходить к соглашению, о царевна, – пропел он. – Воистину, ты наделена неженским умом. Скажи, о царевна, где ты остановилась и в каком хане стоят твои вещи. Мы пошлем невольников, чтобы они все принесли сюда.

– Вещей у меня немного. Как ты знаешь, о аш-Шаббан, за время дороги я все продала, и сделала долги, и плата за меня, которую ты отдал посреднику, предназначена для выкупа из заклада сабли моего брата и для возмещения долгов. Так что посылать за молитвенным ковриком ценой в два дирхема и стоптанными сапогами, право же, не стоит, о аш-Шаббан!

– А талисман, о царевна? – спросил он. – Ты забыла про талисман!

– А разве есть в нем теперь какая-то нужда? – удивилась я. – Ведь мы с тобой пришли к соглашению.

– Я поклялся моему повелителю Бедр-ад-Дину, что уничтожу этот талисман, – сказал аш-Шаббан. – Причем поклялся и Каабой, и бородой пророка, и разводом. Словом, нет мне иного пути, кроме уничтожения талисмана. Ведь неизвестно, какие еще заклятья и пророчества с ним связаны.

Вот это уже было правдой! Уничтожить талисман – такова была изначальная цель аш-Шаббана. Убить Зумруд и уничтожить талисман, чтобы уж ни с какой стороны не ждать бедствий и неприятностей!

Я вспомнила, что именно поэтому он снес голову глупому старому магу аль-Мавасифу.

– Но ведь талисман не будет охранять Зумруд в час родов, – ответила я. – Зачем же его уничтожать?

– Я поклялся Каабой, и талисман должен быть уничтожен, о царевна, – вполне миролюбиво, однако твердо заявил он. – И таково желание твоего дяди и отца твоего жениха, Бедр-ад-Дина.

Я опять задумалась.

И он начал подозревать истину.

– Ты не хочешь пожертвовать пятью камушками ради своего будущего величия? – тихо спросил он.

– Я не вижу в этом смысла, – строптиво отвечала я. – Надо показать этот талисман другим магам, и пусть они откроют нам, на что он еще способен!

– О Бади-аль-Джемаль… – голос старого хитреца стал зловещим. – Если ты не скажешь нам, где талисман, то сегодня же посланец с половинкой запястья найдет Зумруд и заманит ее в ловушку, и она погибнет! А если ты отдашь нам талисман, она останется жива и лишь утратит ребенка. И перед престолом Аллаха вы будете стоять вместе, и она станет взывать о справедливости, и Аллах будет судить вас, о Бади-аль-Джемаль! Ибо ты, и никто другой, станешь причиной ее гибели!

– О шелудивый пес! – снова воскликнула я в величайшем гневе. – Подумал ли ты, кому угрожаешь, о презренный? В день моей свадьбы, когда я выйду замуж за сына моего дяди, он войдет ко мне, и обнимет меня, и захочет сокрушить мою девственность, но я не буду принадлежать ему раньше, чем он даст клятву казнить тебя! Ты угрожаешь мне, о нечестивый, о сын греха, о гиена? Благодари Аллаха, что со мной нет сабли моего брата!

– Это не угроза, а предупреждение, о царевна! – но в голосе аш-Шаббана не было смущения. Он был уверен в своей победе.

– А знаешь ли ты, о аш-Шаббан, во сколько мне обошелся этот талисман? – пытаясь сделать свой голос таким же зловещим, как и у него, спросила я.

– Я знаю его изначальную цену, о царевна, и я готов был заплатить ее, лишь бы завладеть талисманом и уничтожить его.

Я поняла, что торг, наподобие того, что затеял Ильдерим с аль-Мавасифом, тут не получится.

– И ты готов возместить мне все затраты?

– Разумеется, о царевна. Прикажешь ли принести сундуки с сокровищами и редкостями? Или кошельки с деньгами?

– И то и другое – сказала я, еще не зная, как же теперь выпутываться и выкручиваться. Ведь если он каким-то обманом вынудит меня сказать ему установленные законом слова: «Я продала тебе талисман» в присутствии свидетелей, то напрасны все мои странствия, и не сдержаны клятвы, и нет мне прощения и пощады.

Невольники внесли сундуки и раскрыли их.

– И если я продам тебе талисман, то могу взять плату за него, и выйти из твоего дома вместе с твоими невольниками, и пойти в хан, где я живу, за талисманом? – спросила я. – Ведь я спрятала его, и никто не найдет его, кроме меня.

– Разумеется, о царевна! – отвечал аш-Шаббан. – Взгляни, вот тут изделия индийцев, а тут изделия франков. А в этом горшке – драгоценная благовонная смола, такой ты еще не видела. У нас на острове такой нет. Смотри, как ее много! А вот золотые пояса, и худший из них может стать праздничным для дочери повелителя правоверных в день ее свадьбы. Во что ты ценишь эти пять кусков грубого камня? А вот венец, который пригодится тебе в день твоей собственной свадьбы.

Насчет собственной я сильно сомневалась. Ничто не мешало аш-Шаббану, получив талисман, расправиться с невестой несуществующего царевича. Однако опасная игра со старым хитрецом продолжалась.

– Что за обноски предлагаешь ты мне, о аш-Шаббан? – брезгливо спросила я. – Это пояса для невольниц мясников и пекарей! А в таком венце пусть выходят замуж дочери носильщиков и рыбаков с берегов Тигра! Разве нет у тебя сокровищ, достойных царских дочерей, что ты предлагаешь нам побрякушки?

– Я могу приказать невольникам, и они принесут другие вещи, а эти унесут, – предложил аш-Шаббан.

– Нет, о собака! – им я ухватилась за крышку сундука. – Пусть мне покажут все, что у тебя есть, и тогда посмотрим!

Я вознамерилась затеять торг вроде того, которым Ильдерим совсем заморочил и сбил с толку аль-Мавасифа. Возможно, мне это и удалось бы. Я так скучала без Ильдерима, что вспоминала все его слова, движения и, конечно, стихи. За время долгого плавания я столько раз думала о том торге, что могла бы, кажется, и сама справиться с любым старым скупердяем.

Но Аллаху, видно, надоело сегодняшнее вранье аш-Шаббана, и чаша его терпения переполнилась.

Четверо невольников побежали за другими сундуками, оставив дверь раскрытой нараспашку. Я схватила большой горшок с ароматической смолой и без лишних слов надела его на голову аш-Шаббану. Смола залепила ему уши, нос и рот. Я не стала долго слушать его хрип и, предоставив ему наслаждаться благовонием, стремительно выбежала из помещения.

Как я проскочила мимо стражи у ворот – объяснить не берусь. Они не ожидали моего появления и позволили мне выбежать на улицу и скрыться за углом.

Благословляя Аллаха, пославшего мне этот горшок, я замешалась в толпу женщин на перекрестке у колодца.

На груди у меня все еще был спрятан кошелек, полученный от посредника. Я потянула за изар одну из женщин, по походке – молодую и изящную.

– Не хочешь ли ты уступить мне за золотой динар свой изар и кувшин, о сестрица? – спросила я. – А ты получишь мой изар, чтобы пристойно дойти до дома!

– Золотой динар? – удивилась она. – Ради Аллаха, откуда такая щедрость?

– Я вышла из дома моего мужа, – сказала я, и пошла по своим делам, но его невольник, желтый раб, идет за мной следом, и я непременно должна обмануть его и устроить над ним хитрость! Ради блага своих детей, помоги мне, сестрица, а Аллах поможет тебе!

Мы забежали за угол и быстро обменялись изарами. Я поставила на плечо пустой кувшин и чинно пошла навстречу погоне.

Она проскочила мимо меня, тогда я ускорила шаг и резко свернула в ближайший переулок. А там не то пошла, не то побежала, поскольку не могла знать, что произойдет у фонтана.

То, что сказал мне аш-Шаббан, было скверно и отвратительно. Жизнь Зумруд внезапно оказалась в страшной опасности, и виной тому была я. Но, если посмотреть на это дело с другой стороны, не могла же я везти сюда из своего царства более или менее надежную старуху! Искать ее следовало здесь, и в этих поисках мне с равной вероятностью могло и повезти, и не повезти. Аллах решил, что должно не повезти. Такова его воля, и следует не размышлять о собирании воды в разбитый кувшин, как сказал аш-Шаббан, а придумывать что-то новое.

И я поспешила на рынок.

Я могла еще найти Ибн аль-Кирнаса, о котором обмолвился тот посредник, и открыть перед ним лицо, и даже заплатить ему из тех денег, что отвесил за меня сын греха аш-Шаббан, лишь бы он согласился ввести меня во дворец халифа. Ибо, по моим подсчетам, срок родов был уже до того близок, что несколько дней решали дело.

И я вернулась на рынок, и нашла ряды ювелиров, и пошла мимо них, покачиваясь и играя боками, потому что именно так, а не иначе, ходили мимо лавок все здешние женщины.

И я спросила у одной насчет лавки Ибн аль-Кирнаса, и она указала мне эту лавку, но Аллах, как видно, послал ангела, чтобы задержать меня и не пустить туда.

Этот незримый ангел потянул меня сзади за край изара. Я ускорила шаг, но и ангел поспешил следом. Вовсе мне было ни к чему, чтобы кто-то врывался за мной в лавку к ювелиру, с которым я собиралась обсудить такое важное дело. Оставалось только оторваться от этого незнакомца и замешаться в толпе.

Я ускорила шаг, и миновала рынок ковровщиков, и рынок медников, и еще какие-т о ряды, и кидалась в проходы между тюками товаров, и проскальзывала между людьми там, где оставалась ничтожная щель, и даже подлезала под брюхо верблюда.

Словом, мне удалось отцепиться от преследователя и вернуться к Ибн аль-Кирнасу. Но в лавку к нему я не вошла по весомой причине – я увидела, что туда входят двое невольников из тех, что таскали сундуки с диковинками в доме, который снял аш-Шаббан!

Воистину, тот, кто пристал ко мне в толпе, сделал благое дело! Иначе эти порождения скверны схватили бы меня в лавке, а старый хитрюга аш-Шаббан уж наверно научил их, что говорить сбежавшимся на мой крик правоверным! И я могла спорить на любой заклад, что кроме этих невольников за мной пришло их не меньше десяти, и вооруженных, но только они ждали поблизости от лавки.

Я прокляла свою глупость. Ведь аш-Шаббан наверняка не хуже меня знал, что невольниц для повелителя правоверных покупает Ибн аль-Кирнас! Это весь Багдад знал! И он понимал, что не осталось мне иного пути к Зумруд, кроме как через гарем халифа.

И я повернулась и пошла обратно, и в голове моей была сумятица, а бедра продолжали мерно колыхаться, как если бы стан мой был тростинкой, колеблемой ветром, и тайну этой походки даже в гареме моего брата знали немногие, а уж на багдадском базаре она и вовсе была диковиной, подобной разе среди верблюжьих колючек.

И та же рука, что удержала меня от посещения лавки Ибн аль-Кирнаса, снова потянула за изар. И точно так же я ускорила шаг, и прошла через ряды, и вышла с рынка, и вошла в переулок, совсем не подумав, что народу в нем немного, а чем дальше я отойду от рынка, тем меньше прохожих мне попадется.

Тот, кто шел за моей спиной, тоже прибавил шаг, так что я ощутила близость его тела сквозь все свои покрывала, и он протянул руку, и положил ее мне на спину, чуть пониже поясницы.

Мне показалось, будто проклятая джинния Азиза взяла меня в объятия и молниеносно взлетела, и разомкнула руки, и кинула меня вниз, и я лечу, переворачиваясь! И когда я ощутила под ногами землю, то удивилась тому, что цела и невредима.

А рука тем временем протянулась и коснулась моего бедра, и я поняла, что мое тело уже принадлежит этой руке, и что сейчас она крепко прижмет меня. Но даже будь со мной сабля, подаренная мне братом, я не ударила бы по этой руке, потому что мной овладело поразительное бессилие, и даже хуже того – глаза мои едва не закрылись сами собой.

И было в этом нечто странное, но неизбежное, как будто я уже целую вечность ждала прикосновения именно этой руки, и потому оно не вызвало во мне возмущения, тем более, что обладатель сильных и вкрадчивых пальцев принес с собой и облако мускуса, совсем меня одурманившее.

И тут я словно с небес рухнула на камни, ибо притягивавший меня все ближе и ближе незнакомец прошептал мне прямо в ухо:

– Меж бедер твоих – престол халифата!

Мне показалось, будто меня преследует мой безумный попугай!

И две мысли столкнулись в моей бедной голове, словно два гиссарских барана лбами. Первая из них была – о том, что в этот миг меж бедер моих действительно престол халифата. А вторая – Аллах всемогущий, только один человек в мире мог научиться от попугая этим дерзким словам, и это его голос!