Текст книги "Троянский кот"
Автор книги: Далия Трускиновская
Жанр: Русское фэнтези, Фэнтези
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
– Такова любовь царевен, – заметил Ахмед. – Возьми же пояс, а то старшие евнухи сейчас поведут всех в зал для пиршества и прогонят меня прочь.
– Дай его сюда! – И я взяла этот кусок тисненой кожи, и прижала его к груди, вызвав изумление своих невольниц, и поцеловала его, и погладила ножны от сабли, и улыбнулась чернильнице, в которой булькала волшебная вода, только ее осталось совсем мало. И я взяла кожаный кошелек, и открыла его, но он был пуст и на ладонь мне вывалился всего лишь старинный перстень.
Я задумалась, что это за перстень, который носят в кошельке, а не на пальце. И я стала его разглядывать, и увидела на нем вырезанные знаки, и вдруг поняла, что это такое! Это был тот перстень, который Ильдериму продал аль-Мавасиф, чтобы он приобрел власть над джиннией Марджаной!
Конечно же, двери халифского дворца охранялись знаками и заклинаниями, так что джинны, ифриты и мариды не могли попасть в него. Но, возможно, речь шла о том, что они не могли попасть по своей воле или по воле пославших их людей. Что, если, находясь во дворце, я все же смогу вызвать Марджану?
Я призвала на помощь Аллаха и потерла перстень!
Комната наполнилась дымом, невольницы, лютнистки и певицы с визгом бросились от меня прочь, а под высоким потолком повисла красавица джинния.
– А где же мой повелитель? – растерянно спросила она. – Ради него я нарушила запреты, и об этом узнают наложившие заклятия маги и покарают меня!
– Я теперь твоя повелительница! – сказала я. – Магов я беру на себя, я знаю средство, как их уговаривать, а ты возьми меня в объятия и немедленно неси отсюда прочь! Пока эти несчастные не выдали меня замуж за китайца!
– Ты не повелительница, ты всего лишь случайная хозяйка перстня, – ответила мне джинния. – И я должна тебе подчиниться. Но мой повелитель задерет у тебя перстень, и я вернусь к нему.
– А ты знаешь, где он, о Марджана? – спросила я.
– Да, знаю. Но я не могу к нему приблизиться, ибо он не зовет меня.
– Ну так неси меня к Ильдериму!
– Хорошо, о женщина! – и Марджана посмотрела на меня с великим подозрением. – Я отнесу тебя к Ильдериму, но если ты бросишь на него хоть один взгляд, или откроешь перед ним лицо, или даже покажешь ему кисть руки, я убью тебя. Слышишь, о царевна?
Что такое бурные страсти джиннов, я знала благодаря Азизе. По милости Аллаха великого, могучего, Марджана не признала во мне насурьмленной и нарумяненной, того мальчика, который должен был сразиться ночью с Ильдеримом на заброшенном ристалище. А если бы узнала, ей достаточно было бы призвать свою бешеную сестрицу, и все ее заботы разрешились бы сами собой.
– Я слышу и все понимаю, о Марджана, – ответила я. – И если будет на то воля Аллаха, я вырвусь на свободу из этого дворца, а ведь больше мне ничего не надо, лишь свобода. И пусть нас ждут на дороге за городом два хороших оседланных коня, потому что мы с тобой поедем, как два путника. Это мое приказание, о рабыня перстня! Повинуйся!
– Я повинуюсь перстню, но не тебе, – сказала она. – На голове и на глазах! А тебя, если ты помышляешь об Ильдериме, ждет смерть.
Разумеется, я могла одним нажатием камня отправить ее туда, откуда она явилась со своей дикой ревностью. И позволить, чтобы меня семь дней открывали перед китайским царевичем, и чтобы он сокрушил мою девственность!
Я была достаточно сердита на Ильдерима, чтобы сделать такую глупость. Но мне после этого пришлось бы зарубить Ахмеда саблей, ибо совесть не позволила бы мне встретить его взгляд.
– О рабыня перстня, есть еще одно дело! – вспомнила я. – Ты понесешь меня в сокровищницу халифа, где лежит мое приданое, и мы возьмем там мою саблю, в рукояти которой бадахшанские рубины, и лезвие покрыто узором виноградных листьев, и ножны которой с золотым наконечником в виде виноградной кисти!
– Слушаю и повинуюсь, хотя эта сабля не спасет тебя, о царевна! – С такими словами Марджана взяла меня в объятия, и потолок раскрылся и мы вылетели и понеслись.
Мы взяли саблю, и еще кое-что из оружия, и я опоясалась поясом Ильдерима, и вложила мою саблю в его ножны.
И Марджана быстрее молнии вынесла меня за городские стены.
К оливковому дереву были привязаны два прекрасных коня, подобных моему Абджару. Марджана, едва коснувшись земли, превратилась в почтенного шейха.
– Караван Ильдерима двинулся в путь на рассвете, – сообщила она, – и идет вон той дорогой. Его красные верблюды сильны, но медлительны, и мы легко догоним их. Но берегись, о царевна!
И мы поскакали.
Когда же вдали показались замыкающие караван всадники, я придержала коня и обратилась к Марджане.
– Ты напрасно собираешься убивать меня, о джинния, – сказала я ей. – То, что я хочу сообщить Ильдериму, касается наших незавершенных дел и обязательств, которые остались между нами, и это вовсе не слова любви. Подумай сама, могут ли быть слова любви между наследницей царей и купцом из Басры? Я платила ему за услуги, а он служил мне. А когда мы покончим с делами, я отдам ему перстень и мы расстанемся навсегда. Так что с тобой я тоже больше не увижусь, о Марджана. Поэтому давай в последний раз сядем рядом, и я поблагодарю тебя за то, что ты сегодня для меня совершила, и выпьем шербета, и закусим плодами, и я пожелаю тебе счастья и Ильдеримом, и ты пожелаешь мне счастья с тем, кого назначит мне в мужья Аллах.
Шейх покосился на меня из-под седых бровей. Но я смотрела открыто и немного печально, как положено одинокой царевне, не имеющей в мире покровителя и защиты, кроме своей сабли. Каждый сражается за любовь как может. У меня не было острых перепончатых крыльев, которыми можно разрубить дамасскую сталь, и когтей у меня тоже не было. Но моя любовь была сильнее ее любви!
Потому, и лишь потому я выдержала взгляд Марджаны.
– Будь по-твоему, о царевна, – решила она и из-за своей спины извлекла поднос с фруктами и кувшин с шербетом.
Мы спустились с коней и сели в тени дерева.
Остальное было совсем просто – когда она, достав из воздуха две чаши и разлив в них шербет, потянулась куда-то в гущу веток за жареным цыпленком, я плеснула ей в чашу из чернильницы Ильдерима, и выплеснула около половины того, что там осталось.
Язык смертного бессилен описать то, что из этого получилось!
Марджана осушила чашу, поднесла ко рту ножку цыпленка и вдруг застыла, прислушиваясь к тем чудесам, что творились в ее теле. Затем стала странно ерзать на ковре, запустила руку к себе под одежду и вскочила на ноги. Голову ее вдруг окружили языки синего и зеленого пламени, наподобие львиной гривы, и сменились языками алого и желтого пламени, и из ушей и ноздрей пошел черный дым, и она стала топать ногами, и земля задрожала под ней.
– Я победила, о Марджана! – сказала я, не вставая с ковра и лишь положив руку на рукоять моей любимой сабли. – Теперь тебе ни к чему Ильдерим! Теперь тебе нужны молодые и красивые невольницы, а львов пустыни оставь уж нам, слабым женщинам! И к тому же ты в безопасности от магов, охраняющих дворец халифа своими заклинаниями, ибо джиннии Марджаны больше нет на свете, и им некого вызвать к себе, чтобы наказать за вторжение! Они не знают, что ты из джиннии превратилась в джинна!
– Вода из источника Мужчин! – поняла Марджана, продолжая топать, и расшвыривать ногами песок и камни, и размахивать руками, когти на которых выросли и стали длиной в локоть.
Вырвав с корнем дерево, под которым мы сидели, и размахивая им, как помелом, она взмыла в небеса и с диким криком кинулась оттуда на меня. Я увернулась и ударила ее саблей по руке. Раны, нанесенные людьми, у джиннов заживают мгновенно, на глазах затянулась и эта рана. Но Марджану поразила не столько боль, сколько мое сопротивление.
– Постой, о Марджана, и дай мне сказать тебе одну вещь! – закричала я, видя, что она опять собралась взлетать. – Знаешь ли ты, что я могу нажать камень перстня, и ты от этого исчезнешь? Видишь, я знаю даже ту тайну перстня, которую не знала ты сама. Вот откуда моя смелость! А если Ильдерим рассказал мне о всех свойствах перстня, которым можно вызвать тебя, то как по-твоему, кто из нас ему дороже?
Марджана, или как там теперь следовало ее звать, выронила дерево. И я испугалась, как бы ее гнев не обратился на Ильдерима.
– Почему же ты не подумала об этом раньше? – спросила она. – Ты бы могла отправить меня прочь, едва увидев след его каравана, и не превращать в мужчину!
– Начертал калам – как судил Аллах, – отвечала я. – А если бы обстоятельства изменились и ты опять сделалась свободна от чар перстня, о Марджана? Нет, я хочу владеть моим любимым без лишних тревог и волнений!
Я нажала на камень, и она со стоном исчезла.
А я стала крутить рукоять моей сабли, и открутила верхний виток, и сняла его, и положила перстень в то малое пространство, которое оставил оружейник нарочно для таких случаев. И я закрыла рукоять, и дала себе слово никогда больше ее не раскручивать, и поскакала вслед за караваном, и нагнала его, и увидела среди ведущих его всадников Ильдерима, который был богато одет, и сидел на великолепном коне, и все ему повиновались. И я подъехала поближе, и приветствовала Ильдерима, и долго ждала ответного приветствия, ибо он онемел, и молчал столько времени, что хватило бы на молитву в два раката.
Я смотрела ему в глаза и думала, что одержала победу. Но лучше бы мне было встретиться еще с одной разъяренной джиннией – ту я хоть без зазрения совести могла бы обмануть.
– Закрой лицо, о царевна, – сказал Ильдерим. – На тебя смотрят незнакомые мужчины. И я тоже на тебя смотрю.
– Ну так опусти глаза, о Ильдерим! – посоветовала я.
Он отвернулся.
– Неужели нам больше нечего сказать друг другу, о Ильдерим? – спросила я. – Неужели это не мы сражались со стражей источника, и прятались от ифритов, и спасли сына моего брата? Неужели это не наша верность друг другу все преодолела? И теперь ты не хочешь взглянуть мне в глаза?
– Я был верен, чтобы не сказали: «Умерла верность среди людей!» – пробурчал он.
– Да не облегчит Аллах твоей ноши, о Ильдерим! – начала сердиться я. – Ты же видишь, что я покинула собственную свадьбу, и убежала из-под присмотра халифа, которому не терпелось увидеть меня китайской царицей и который лучше меня знал, что мне нужно для счастья! И я обманула джиннию Азизу, которая неосмотрительно дала клятву, что отступится от меня, если я сумею незаметно для нее выбраться из халифского дворца! И я избавилась от джиннии Марджаны, превратив ее в джинна! И вот я поскакала за твоим караваном, и догнала тебя, и стою перед тобой с открытым лицом, так какие же еще нужны между нами слова и объяснения?
– Не надо никаких слов, о царевна, – согласился он. – Я благодарен тебе и повелителю правоверных за эти сокровища, и невольников, и коней, и верблюдов. Вы щедро наградили ничтожного купца за его скромные услуги! Ведь я – всего лишь купец из Басры, я уезжаю и приезжаю, покупаю и продаю, и это дело, сперва казавшиеся безнадежным, стало для меня прибыльным.
– Воистину прибыльным, о сын греха! – отвечала я. – Ты получил целый караван, и невольников, и невольниц, и верблюдов, и мулов, и коней, и тюки тканей, и золотые и серебряные блюда и кувшины, и еще царевну в придачу! Кто из купцов мог бы этим похвастаться, о Ильдерим?
– Благодарение Аллаху, мы не нуждаемся в царевнах! – вдруг с гордостью объявил он. – Я купец, и я женюсь на дочерях купцов, и мои дети и внуки будут купцами. А царевнам надлежит выходить замуж за царевичей, что бы их дети и внуки были царями!
– Гордость погубит тебя, о Ильдерим! – воскликнула я. – Ты горд, как целое войско шайтанов!
– А ты – как два войска шайтанов, о царевна! – он тоже вышел из терпения. – Ты уверена, что стоит тебе сделать знак – и все будут ползать во прахе у твоих ног, потому что ты сестра царя, Джаншаха, и тетка будущего царя Тадж-ад-Дина! Ты настолько в этом уверена, что предлагаешь себя мужчине и даже подумать не можешь об отказе!
– А ты настолько горд, что не можешь даже принять дара от женщины, которая тебя любит!
– А ты настолько горда, что говоришь об этом с гордостью, как если бы ты говорила с человеком настолько ниже себя по происхождению и положению, что его мнение для тебя не имеет никакого значения!
– Распутай узлы своего красноречия, о Ильдерим! – взмолилась я, хотя отлично поняла, что он имел в виду. – И забудь наконец, что я царевна, как я сама об этом забыла!
– Видишь, сколь велика твоя гордость, о царевна? – ухватился он за возможность сопротивляться. – Ты можешь даже позволить себе забыть на минутку о своем царском достоинстве и величии, прекрасно зная, что они от тебя никуда не денутся!
Воистину, легче мне было сражаться с разъяренными джинниями, чем растолковывать этому безумцу, что я люблю его!
– Перед лицом Аллаха могучего, справедливого, отрекаюсь я от своего царского звания! – воззвала я к небесам. – И пусть Аллах сделает меня если не женой, то хоть невольницей вот этого безумного купца! Вот все, чего я хочу в жизни!
– Далеко же заводит тебя твоя гордость! И ты будешь накрывать на стол, за которым усядутся четыре мои законные жены, и донашивать за ними старые шальвары? – ехидно осведомился он.
– У тебя не будет четырех жен, о несчастный, – как можно строже отвечала я. – Или ты женишься на мне, или я убью тебя собственными руками. Ты знаешь, как я владею оружием!
Сперва я хотела вынудить его к поединку. А во время сражения, и обмена ударами, и обмена острыми словами, он забыл бы обо всех сегодняшних глупостях, и снова стал самим собой, и мы до чего-нибудь путного договорились бы.
– Мы отъедем на расстояние пущенной стрелы, и станем биться, пока не погибнет один из нас. Мы давно уже собирались завершить поединок, начатый на том ристалище, между колонн из белого мрамора, и не будет для нас случая удобнее, чем этот! Едем, о Ильдерим, не заставляй меня ждать!
– Ты славно бьешься, о царевна, но вспомни, что халиф подарил мне сотню невольников, способных охранять в пути караваны и отбивать нападения разбойников! И все они бросятся на тебя, и ты успеешь убить десять или двадцать, но остальные свяжут тебя по рукам и ногам, а я буду издали приказывать им, чтобы они, упаси Аллах, не повредили твоей нежной кожи веревками! – насмешливо сказал Ильдерим. – К тому же твоя сила – всего лишь сила женщины.
Но вдруг мне в голову пришло совсем иное!
Я отъехала немного, сняла с пояса чернильницу, открутила крышку и поднесла к губам.
– Что это у тебя, о царевна? – забеспокоился Ильдерим. – Клянусь Аллахом, это же чернильница с волшебной водой!
– Надеюсь, того, что осталось, хватит, чтобы сделать меня мужчиной, – отъезжая еще дальше, отвечала я. – Погоди, о Ильдерим, я выпью воду, и силы мои прибавятся, и в поединке я буду гораздо сильнее тебя, и мы сразимся, и мой меч выйдет, блистая, из твоей спины, и…
Я запрокинула голову, собираясь сделать глоток.
– Не смей, о царевна! – воскликнул он. – Брось немедленно эту проклятую чернильницу!
Но я, не выпуская ее из рук, ударила пятками коня и поскакала прочь по дороге, а он – за мной.
– Хорошо, прекрасно, о Ильдерим! – закричала я обернувшись. – Отъедем подальше, сразимся, и ты увидишь, кто из нас сильнее!
– Брось чернильницу, о женщина! – завопил он, потому что я придержала коня и опять поднесла ее к губам. – Во имя Аллаха! Я тебе приказываю!
Влага уже коснулась моих плотно сжатых губ, когда он налетел, вырвал из моих рук чернильницу и отшвырнул в сухие придорожные кусты.
Но прежде, чем он бросил чернильницу, я попыталась ее отнять, и он обхватил меня, чтобы прижать мои руки, а потом он не стал размыкать объятия, и мы молча смотрели, как песок всасывает струйку волшебной воды, темнеет и опять светлеет.
– Так ты воистину хочешь, чтобы я оставалась женщиной? – тихо спросила я, слушая биение его сердца.
– Да, – ответил Ильдерим. – Клянусь Аллахом, я хочу в жизни только этого и ничего больше!
И на сей раз последнее слово осталось за ним.
Рига
1990?
Троянский кот
Евдокии Кудрявцевой – с искренней благодарностью
В ночь с 5 на 6 июля 1898 года домовладельцы, живущие на Большой Купеческой, их семьи и постояльцы были разбужены выстрелами. Перестрелка была короткая. Выглянув в окна и убедившись, что нигде нет пожара, обыватели улеглись спать.
Наутро полицейские сыщики обходили дома справа и слева от участка, недавно приобретенного негоциантом Зибенштейном, спрашивали о количестве выстрелов, о прочих звуках, о точном времени пальбы и о тому подобных глупостях. Обыватели поняли, что револьверной стрельбой баловались в будущем Зибенштейновом доме, который строили с прошлого года и уже подвели под крышу. Владелец оптового склада колониальных товаров Лабуцкий по вечерам играл в трактире с частным приставом Беренсом на бильярде и по дружбе спросил его, что случилось.
– Да вроде ничего не случилось, – сказал Беренс. – Может, студенты дурака валяли. Стекла в первом этаже перебиты, и всё.
Студентов не поймали, собранные сыщиками гильзы выбросили, стекла Зибенштейн купил новые – так это дело и забылось.
А меж тем особняк, еще не став настоящим домом, приобрел первого жильца.
Это был столичный житель Адам Боннар, забравшийся в провинциальный портовый город по важной причине – он служил в частном сыскном бюро и преследовал плохого человека, лишившего жену самого обер-полицмейстера фамильных бриллиантов. Бриллианты отнюдь не были украдены, а просто исчезли при очень сомнительных обстоятельствах – были там и тайные визиты полицмейстерши в некую гостиницу, и вранье насчет помирающей тетушки, и сплетни прямо в каком-то гомерическом количестве. Потому-то пострадавший супруг через подставное лицо обратился к светилам частного сыска.
Как Адам, идя по следу, оказался в недостроенном доме, кто именно там его встретил, чья пуля вошла в сердце, когда в подвале образовалась яма глубиной в целых два аршина, куда потом подевались лопаты – не суть важно. Тело неудачника злодеи закопали и разбежались.
Менее всего они могли предположить, что такая смерть – вернейший путь к бессмертию. Уже на следующую ночь Адам бродил по особняку, плохо понимая, что с ним случилось.
Привычка сопоставлять факты и делать выводы очень пригодилась – вскоре Адам догадался, что стал привидением, привязанным к дому надолго – видимо, до того дня, когда найдут его прах, захоронят по-человечески и отпоют. Но особняк Зибенштейна строился на века, пол в подвале замостили каменными плитами, и мало надежды было, что кому-то придет в голову под ними ковыряться.
Адам погоревал и понял, что нужно чем-то занять себя. Он привык жить деятельно, весело, и боялся, что скучное существование привязанного к дому привидения – вернейший путь к безумию.
Он наблюдал за строителями, видел их мелкие хитрости, бродил по саду, слышал, как за высоким забором в кустах дважды в неделю возится парочка, и вычислял: отчего дважды в неделю, кем служит кавалер, если в иные дни занят, и почему бы им не пожениться.
Сперва его мир был ограничен этим забором. При попытках перелезть или перепрыгнуть (Адам мог теперь подскакивать на сажень в высоту) бывшего сыщика отбрасывало нечто вроде прозрачной натянутой простыни. Но однажды ночью он обнаружил, что обойщики и декораторы не заперли ворота. Ночь была лунной, и от щели между створками начиналась светлая дорожка. Адама осенило, он пошел по ней – и даже пересек улицу.
Покойный сыщик был убежден в своей незримости – ведь слонялся же он по вечерам среди маляров и паркетчиков, а его никто не видел. И он даже испугался, услышав хриплый бас:
– Ого! Еще одно несчастное создание навеки к сей скорбной юдоли прилепилось!
Адам еще не отвык при опасности хвататься за револьвер, вот только оружия теперь не имел – непонятным образом вся его одежда, включая хитрые новомодные подтяжки для носок, перешла в призрачное состояние, а револьвер – дудки!
– Не трепещи! – прорычал бас. – Пива желаешь ли?
– Пива? То есть как?
Адам за то время, что состоял в привидениях, ни аппетита, ни жажды не испытывал, что его немного огорчало – при жизни он был любитель хорошего застолья и часы, проведенные за столом в хорошей компании, считал самыми полноценными. Ему сильно недоставало ритуала – с усаживанием, расправлением салфетки, поклонами кельнера или полового, шутками сотрапезников, сосредоточенным выбором блюд и вин, тостами и кулинарными комментариями.
– А вот! – И перед Адамом предстал бородатый призрак в коричневой рясе, с непокрытой головой и с бочонком на плече.
– И что, оно… льется?.. – растерянно спросил Адам.
– И как еще льется, чадо! Имя свое почтенное соблаговоли изречь.
– Адам Боннар, к вашим услугам.
– А я, чадо, брат Альбрехт, бенедиктинского ордена недостойная овца. Подноси уста!
– Как это – уста?
– Кознями сатанинскими я пивом-то снабжен, а кружки мне не дали. Вот – брожу, чая обрести собрата, кой подержал бы для меня бочонок, а я для него подержу. В одиночку пить не то чтоб несподручно, а вовсе даже невозможно.
Призрачное пиво оказалось неплохим, и Адам подивился тому, что у призраков сохраняются вкусовые ощущения. Вот только пить, приспосабливаясь к дыре в бочонке, оказалось неудобно.
– Соседи, стало быть, – сказал брат Альбрехт. – Сие славно и пользительно. Будет с кем словцом перемолвиться. Тебя, чадо, как угораздило?
Адам рассказал историю с бриллиантами.
– Ну и дурак ты, чадо, – заметил брат Альбрехт. – Заманить себя позволил – вот и слоняйся теперь до скончанья века, пока умом не тронешься, как наш гусар. Хотя он, может, в безумии скончался, того знать не могу, ибо на вопросы не отвечает, а чуть что – за саблю хватается.
– Тут и гусар есть?
– А также гусарова кобыла! Я полагаю, он лет с сотню как переселиться изволил. И с кобылой вместе. Ты, чадо, знай – я в скорбной юдоли четыреста лет обретаюсь, я тут старший. Был еще рыцарь Тагенбург, да пропал, а веселый был рыцарь! Сядет, бывало, под окошком и поет, и поет! Заслушаешься! Сдается, извели рыцаря. Не всем пенье нравится, а сосудам сатанинским так и вовсе оно противно.
– Кому?
– Бабам! Ибо всякая баба есть сосуд скверны и вместилище соблазна, – брат Альбрехт вздохнул. – Есть у нас и свое вместилище, у реки является. Я туда не хожу, дабы не оскверниться. Тагенбург от старости позабыл, у которого окна свои серенады распевать, то там, то сям садился. А голос-то людишкам слышен…
– Как это слышен? – удивился Адам. – Я в своем доме нарочно кричал – сам себя слышу, а маляры меня – нет.
– А это, чадо, нашего закона исполнение. Не понять, кара или награда, а только чего в смертный час сильнее всего желал – то и получаешь. Только радости от того мало. Тагенбург вот желал для красавицы такое спеть, чтобы услышала и снизошла… то есть на ложе грешной страсти снизошла. Ну вот, ему голос дан. Я, когда меня обломками башни завалило, в бред впал, пить просил, но не воды, а пива. Вот оно, пиво. И все не кончается. А который год уж пью. А ты, чадо, чего желал?
– Я бриллианты найти желал, – признался Адам. – Думал, у них бриллианты при себе…
– Ох ты, святой Гервасий и все присные его! Искать тебе, чадо, теперь те камушки до второго пришествия, – сделал вывод брат Альбрехт. – Вот отчего ты остался, а не вознесся. Я для пива сдуру остался, ты – для камушков. Тот сосуд скверны, что у реки шатается, тоже чего-то, видать, горячо возжелал. Оттого-то ты, полагаю, и не мог выйти за пределы забора – тебе казалось, будто камушки где-то в доме.
– Так вот, вышел же!
– По лунной дорожке?
– Да!
– Это тебе удача выпала. По лунной дорожке далеко зайти можно. Главное – метку оставить. Меня отец Теофраст научил. Он являлся, потому что не отпели. А как отпели – вознесся. Уж от кого он эту мудрость перенял – на спрашивай, не ведаю. При мне денег, когда помирал, было – разбитый горшок с талерами, на полгорода их хватило, потому и шастаю. Чей горшок – неведомо, но коли я, помирая, на нем лежал, выходит, мой. У тебя, чадо, талеры или фердинги при себе есть?
Адам покопался в карманах, сильно сомневаясь в успехе, – если револьвер не перешел в призрачное состояние, то и деньги, видно, тоже. Но несколько монеток, завалившихся за подкладку, нашлось – наверно, сила, создавшая призрачную плоть, их просто не заметила.
– Клади сюда, в крапиву, – велел брат Альбрехт. – Теперь ты и без лунной дорожки дойдешь до сего места. Ибо тут твое имущество – имеешь право! Но учти – выходить за ворота можешь только ночью. Шастать по своему обиталищу – когда угодно, а за пределы – от восхода до заката.
– Это как? – удивился Адам.
– От лунного восхода до лунного заката, бестолковое чадо!
Посидели на лавочке у ворот, выпили еще пива, потолковали о сосудах скверны и с рассветом разошлись.
Иметь приятеля для призрака – сперва праздник, потом – дело привычное, наконец – тяжкий крест. Брат Альбрехт рассказал все монастырские истории и повторил их раз двести, Адам рассказал все подвиги частного сыскного бюро и повторил их раз триста, после чего оба как-то одновременно устали от дружеского общества, и даже бездонный бочонок с пивом был бессилен помочь. А время шло, события мельтешили, опять людишки стреляли, пушки грохотали, дома рушились, особняк неоднократно поменял жильцов, над подвалами, оставшимися от бенедиктинского монастыря, возвели дивное здание в двадцать этажей, на которое и смотреть было страшно.
Разумеется, за это время Адам не нашел и следа пропавших бриллиантов, хотя раскрыл несколько преступлений поблизости от особняка просто так, из любви к искусству, чем очень порадовал брата Альбрехта. Жаль, что донести имя главного злоумышленника до людей не удалось.
В один прекрасный день Адам сидел в особняке, который теперь, как в конце позапрошлого века, опять занимала одна семья, и смотрел телевизор. Сам он включать эту штуковину не мог, вся надежда была на хозяйку, красивую женщину, целыми днями смотревшую бесконечные истории про других красивых женщин. Брат Альбрехт, который мог приходить в особняк, от телевизора наотрез отказался. Он сказал, что в земной жизни вместилища соблазна многим ему напакостили, и вовсе незачем смущать собственный покой, глядя, как они предаются разврату.
Вошел супруг дамы, к которому Адам чуточку ревновал.
– Ну, всё о’кей, можно собираться, – сказал он. – Послезавтра вылетаем – и целых две недели я твой!
– На Сардинию? – спросила женщина.
– Как ты просила – на Сардинию! Просто лежать на берегу и балдеть! А что?
– Но ведь это не какая-нибудь рыбацкая деревня? Там есть хоть пара ресторанчиков?
– Наверно. В отеле точно что-то есть. Но мой тебе совет – всё ценное оставить дома. Давай-ка собирай свои блестяшки, я их запру в сейф.
Адам, хотя и охотился за бриллиантами, не очень в них разбирался. Из любопытства он проследил, как супруги собирают бархатные коробочки с украшениями в железную коробку и как прячут ее в замечательный сейф, отыскать который было совсем непросто – он был вмурован в перекрытие между этажами, и дверца открывалась в ванную.
– Надо было теткины камушки сдать на экспертизу, – сказала хозяйка. – Я все думала – Финкельману или Гроссу, собиралась, собиралась… С одной стороны, Финкельман может найти хорошего покупателя…
– С другой – черт ее, покойницу, знает, откуда она взяла эти камушки. Про нее всякое говорили. Пусть пока полежат. Торопиться некуда, – прервал супруг. – Найдем кого понадежнее Гросса или Финкельмана. В худшем случае – отдадим камни заново огранить, на оправу охотники найдутся… Где они?
– В спальне.
– Ну так неси сюда, чего ты ждешь?
Три длинные кожаные коробочки не сразу удалось пристроить в сейф.
– Теперь главное – не забыть включить сигнализацию, – напомнила хозяйка.
– Этим пусть Столешников занимается. Я его попросил – он эти две недели у нас поживет. Будет по вечерам включать свет и музыку.
– Это ты хорошо придумал.
Столешников был подчиненным хозяина, подчиненным-неудачником: все попытки сделать из него по старой дружбе делового человека были обречены на крах скорый и беспощадный. В конце концов он стал чем-то вроде доверенного лица и исполнителя мелких несложных поручений, это его устраивало, да и хозяина тоже – кто-то же должен организовать ремонт холодильника и доставку дров для камина.
Этот человек Адаму нравился – он был тихий, кроткий, деликатный, старался лишний раз о себе не напоминать. И он был благодарен за всё, как будто не получал награду за труд, а просил милостыню. Еще Столешников любил интересные книжки, и Адам заранее радовался тому, что будет через плечо читать всякие заковыристые истории про английских, французских и американских сыщиков. Это было лучше всякого телевизора.
Хозяева уехали, четыре дня Адам со Столешниковым жили в особняке душа в душу. На пятый стряслась беда.
Адам вышел прогуляться и выпить пива с братом Альбрехтом. К тому времени он уже имел четыре маршрута за пределами двора, помеченные монетками. Один удалось проложить прямо к многоэтажному дому, под которым лежали почти истлевшие косточки брата Альбрехта. Больше монеток не было.
– Ходил к мосту, гусара встретил, – рассказывал брат Альбрехт. – Чем дальше, тем хуже. Уже и саблей машет, когда скачет на кобыле по мосту. Раньше просто в полнолуние садился верхом, носился по городу, выезжал на мост галопом и посреди реки рушился в воду. Теперь же – с саблей. Людишек пугает до полусмерти.
– Отчего его видят? – спросил Адам.
– Я ж тебе, чадо, толкую – видать, перед дурацкой своей кончиной возжелал, чтобы все видели, как он несется по наплавному мосту и в пучине гибнет. Вот оно и сбылось. Там, на дне, его косточки, видно, лежат, вместе с кобыльими. И мост уж не тот, он лет сто как каменный, а наш дурак никак не угомонится… вот кара так уж кара… чадо! Слышишь? У тебя там что-то делается неладное!
Адам помчался к особняку. Теперь и он разбирал голоса. Брат Альбрехт, взгромоздив на плечо бочонок, летел следом.
В особняке их встретил Столешников. Точнее сказать, Столешниковых было двое. Один лежал на полу, скрючившись, держась за простреленный живот, а другой стоял над ним на корточках, пытаясь зажать рану, да только как ее зажмешь призрачными пальцами?
– Ого, чадо! – сказал брат Альбрехт. – Вот тебе и соседушку даровали.
– Что тут было? Кто это вас? – спросил Адам. – Где он?
Призрачный Столешников посмотрел на него снизу вверх – и вскочил.
– Полицию вызвать надо! Полицию!
Еще не зная своих новых способностей, он взмыл под самый потолок.
– Угомонись, чадо. Не можем мы никого вызвать, увы нам, – горестно ответил брат Альбрехт. – Ибо не слышат нас и не разумеют.
– Я вас спрашиваю, что тут было! Отвечайте живее! – требовал Адам.
– Да какая уж тут живость… – проворчал брат Альбрехт.
– Пришли трое! Я сигнализацию не включал, они как-то догадались! Где сейф – они знали… а как я мог помешать?.. Что хозяева уехали – знали, все знали!..
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.