Текст книги "Пути Миритов. Недобрые всходы"

Еще не договорив, он изменился в лице, точно отражая собой чувства Аминана.

– Прости, – вздохнул он. – Но ты ведь знаешь моих родичей, а твоих тем более. У меня есть дядя и младший брат, у тебя родня со стороны матери. Ни Бедили, ни Мистаны никогда не упускают своего. Среди их мужчин достаточно тех, кто видит на этом месте себя, а женщины совсем не против добиться герцогства для своих мужей или сыновей.

– Я оставлю завещание, по которому моим наследником будешь ты, – твердо сказал Аминан.

– У меня тоже есть наследники, – ответил Адис. – Младший брат, например. И он всегда был нетерпеливым, насколько я помню.

Аминан упрямо опустил голову.

– И все же я хочу, чтобы ты принял Эн-Мерид. Достойнее тебя нет человека во всей провинции. Адис, я прошу тебя.

– А я, Аминан, прошу тебя, давай не думать о смерти. – Адис мягко положил руку другу на плечо. – Мы с тобой еще не так стары. В Вете много родовитых и красивых невест, а у нас достаточно времени, чтобы узнать о них побольше. Но теперь давай ужинать.

Он молодо рассмеялся и подал пример, впившись зубами в кусок мяса. Аминан кивнул и тоже принялся за еду. Мясо успело слегка остыть и оттого стало жестковато, но превосходно подобранные специи и душистый соус искупали его недостатки. Овощи тоже были хороши, а молодое вино оказалось легким и на редкость ароматным.

– Лет через двадцать вино этого года будет стоить на вес золота, – сказал Аминан, осушая чашу.

– Если его раньше все не выпьют, – ответил Адис и отправил в рот несколько миндальных орехов.

После ужина хлопотливые слуги стали размещать герцога и его свиту. На всех места под крышей не хватило, и конюхи с удовольствием устроились под открытым небом на циновках и коврах. Другие разошлись по комнатам, благо они пустовали. Герцогу отвели отдельные покои, но Адис последовал за ним.

Некоторое время они лежали рядом, переговариваясь ни о чем, как в детстве, когда сбегали в степь ловить птиц и ящериц. Скоро Адис перестал отвечать на вопросы и стал тихо похрапывать, а Аминан долго лежал без сна, глядя в узкое окно. Где-то жаловался степной шакал, где-то спорила с ним сова, прямо под окном звенели сверчки. Вдруг они умолкли: кто-то подошел к гостинице. Послышались звонкий девичий смех, рокочущий мужской хохот, звуки поцелуев, испуганный вскрик и совсем уж недвусмысленные звуки.

Аминан понимал, что должен бы прогнать парочку – не потому что они поступали бесстыдно, а потому что он подслушивал чужое счастье. Но отчего-то на душе вдруг стало так спокойно и хорошо, что никому не хотелось омрачать настроение.

С этими мыслями Аминан и заснул.

Пролог
Север

 
«Меня, злодейка, не морочь
И не зови меня к воде», —
И дочь волны умчалась прочь,
И не видать ее нигде.
Он стал ответа поджидать,
Но девы моря нет как нет,
И вот опять он стал искать
Ее в танцующей волне.
 

Западная баллада «Рыбак и морская дева».

Утро выдалось сурово-прохладным для конца лета, и двадцатилетний Мартин Дальгор со всей свойственной ему серьезностью видел в этом недоброе предзнаменование. Накануне солнце прощальной лаской согревало всех, кто выходил из замка на прогулку, и прибывшие вассалы не переставали радоваться прекрасной погоде. А сегодня солнце спряталось за облаками и не собиралось показываться на небе. Мартин с будничным унынием смотрел, как деловитые молчаливые слуги выносят сундуки, и чувствовал себя отчасти виноватым. Ему не терпелось покинуть родные северные просторы, впервые за восемнадцать лет побывать в оживленной и шумной столице, но в то же время юноша чувствовал стыд. Словно этим горячим и несдержанным желанием он предавал память отца, болезненную мать, младшего брата, который обязательно будет тосковать, старый величественный замок и вассалов – всех сразу.

Сколько Мартин себя помнил, его всегда предостерегали от излишне бурного выражения чувств, не подобающего герцогу Талнорскому. Он не то чтобы овладел этим искусством в полной мере, но привык, что быть сдержанным – одна из важнейших его обязанностей, хотя иногда, как ему казалось, требовалось совсем другое.

– Ее светлость ожидает вас, – тихо напомнила Ида, которая много лет была камеристкой матери, а теперь стала почти сиделкой.

Мартин последовал за ней в комнаты на первом этаже.

– Вы уверены, что я ее не побеспокою? – вполголоса спросил он.

– Ваше сиятельство, она вас очень ждет. – Ида прижала руки к груди жестом, перенятым от госпожи. – Идите, пожалуйста, поскорее.

И Мартин вошел в материнскую спальню.

Герцогиня сегодня, против обыкновения, не была в постели, а села в кресло с высокой спинкой, положив ноги на скамеечку и укутавшись в цветастую шаль, которая делала ее совсем бледной. У колен матери, точно паж подле королевы, сидел Пауль, держа на коленях лютню. Должно быть, перед приходом Мартина младший брат развлекал герцогиню музыкой – она любила старые сказания под незатейливые мелодии, которые никто, кроме младшего сына, не умел или не желал петь.

При виде своего первенца она улыбнулась обветренными губами и попросила:

– Иди сюда, Мар, я тебя обниму на прощание. Пауль, выйди пока и пройдись, ты устал сидеть.

Пауль нахмурился, но послушно встал, слегка наклонил голову и, оставив лютню на скамеечке, вышел из комнаты.

Мартин подошел к матери и положил руку ей на плечо. Она вздохнула и притянула сына к себе. Он неловко прижался щекой к ее щеке, чувствуя запах лекарственных трав и неестественную теплоту.

– У вас опять жар, матушка, – сказал он, отстраняясь. – Я сейчас позову врача.

– Погоди пока, потом Ида всех позовет и все принесет. Посиди со мной немного, Мар, что ж ты такой неласковый, не хочешь меня лишний раз обнять, расцеловать.

– Я не умею, матушка, – признался Мартин.

– То-то и оно, – с грустью вздохнула вдова. – Не научили тебя. И Пауля не научили. Хотя он хоть вспылить умеет, а у тебя и того нет.

Мартин смешался, как всегда, когда мать мягко упрекала его в бесчувственности. Возражать на это было нечего, тем более что отец обычно упрекал в излишней порывистости.

Трудно было жить при таком положении вещей, и теперь юноша сам удивлялся, как сумел сохранить спокойный нрав и не бросался из крайности в крайность. В этот раз Мартин промолчал: негоже было заводить продолжительные и бессмысленные разговоры перед долгой разлукой.

– Совсем как отец, – посетовала герцогиня Анна и слегка улыбнулась. – Обещаешь ли ты осторожно вести себя в дороге?

– Да, матушка. – Сухость этого ответа Мартин постарался смягчить искренней улыбкой.

– Обещаешь ли ты не забывать о том, кто ты есть? – спросила мать, сделав суровую мину, которая ей совершенно не шла.

– Обещаю, матушка. – Мартин кивнул, сохраняя привычное спокойствие. Герцогу Талнорскому действительно следовало помнить свое имя, спорить было не о чем, но как это иногда казалось тяжело.

– Обещаешь ли ты беречь и защищать честь нашего дома? – спросила герцогиня.

– Обещаю, матушка.

– Обещаешь ли ты, – герцогиня вдруг широко улыбнулась, – умываться каждый день и не забывать мыть руки перед едой?

Мартин, не удержавшись, фыркнул. Матушка тоже засмеялась – звонко и легко.

– Вот, хоть на человека похож, – добавила она и вдруг смолкла.

– Матушка, вам дурно?

– Да нет, нет, – ответила побледневшая герцогиня. – Так, пустяки.

В комнате назойливым стеклянным дребезжанием повисла зыбкая недосказанность, поэтому Мартин чувствовал себя не в своей тарелке. Его родители поженились, когда бедной девице Анне едва исполнилось шестнадцать. Их любовь поистине оказалась крепче гранита, но нередко юноша задавался вопросом: а что свело таких разных людей? Ответом тут же, как по подсказке доброго наставника, приходила в голову легенда о юных несчастных влюбленных из прошлых кватрионов, но его родители к таковым явно не относились.

– Ты действительно похож на отца. – Вдова зачем-то коснулась рукой своих темных прядей, в которых, словно запутавшиеся белые нитки, серебрились седые волосы. – Но нельзя все время быть холодным и отстраненным, постарайся это понять…

– Я понимаю, – кивнул Мартин.

– Нет, пока ты не понимаешь. Но когда-нибудь поймешь. Не зажимай себя в кулак, позволь своим чувствам хотя бы иногда стать явными. Знаешь, если бы твой отец всегда был таким, каким хотел казаться, он бы никогда на мне не женился.

Герцогиня снова улыбнулась, а Мартин ответил ей, как сумел.

– Вы же видите, матушка, я стараюсь позволять себе быть свободнее, чем раньше.

– Да-да, – кивнула герцогиня, – так же как лет пять назад ты старался упражняться в стихосложении.

Мартин с досадой почувствовал, что невольно краснеет. В свое время он готов был решить хоть дюжину дюжин задач по арифметике, упражняться с мечом и пистолетом от рассвета до захода солнца, за один день вызубрить годы правления и тронные прозвища всех королей, только бы не мучиться с рифмами и размерами, еще и следя за композицией и не допуская повторов.

– А вот твой отец очень любил писать мне стихи, – продолжала герцогиня. – Я до сих пор их храню и перечитываю.

Она вздохнула и добавила:

– Нынче ночью он мне приснился. Жаловался, что у него много дел, напомнил, как много дел у меня. Так что, когда ты будешь возвращаться, сынок, я выйду тебя встречать. Я непременно поправлюсь, – закончила она.

– Я тоже желаю этого, матушка, – ответил Мартин, наклоняя голову.

Всем было известно, как суеверна вдовствующая герцогиня. Она знала тысячу примет, дурных и добрых, частенько посылала за старой гадалкой, на которую не первый год закрывали глаза церковники, и умудрялась во всем находить знаки – в разбитой посуде, в птичьем крике, даже в том, в какой день недели чихнешь. Все сны, разумеется, герцогиня считала вещими.

– А еще мне снилась твоя невеста, очень красивая девушка, – добавила герцогиня. – Белокурая, голубоглазая.

Мартин с сомнением покачал головой. Можно было перевести разговор на другую тему, но матушка сразу поймет, что он хочет уклониться от разговора про женщин, а потому лучше всего пожать плечами и промолчать. Вряд ли безбожница и преступница, сумевшая покорить его сердце, станет хорошей невесткой Анны Дальгор.

У нее ярко-рыжие, бесстыдно распущенные волосы и пронзительно-зеленые глаза. Она жестока и изворотлива. Она держит в руках его сердце. Но самое печальное, что она уже вряд ли помнит Талнорского герцога, год или два назад позволившего скрыться в своей карете от преследования королевских солдат.

Граф Талн, коим на тот момент являлся Мартин, должен был посодействовать ее задержанию, но сделал наоборот. Она отблагодарила его кривой ухмылкой, небрежно вложила ему в руку звонкую горсть медных монет, а потом девица выскользнула из кареты, накинула на голову темный капюшон и стремительно, подобно шустрой белке, нырнула в непроходимую темень ближайшего сумрачного леса. Вот только рассказать об этом матери он все же не решался: вместе со спокойствием ему привили любовь к молчанию.

– У меня нет невесты, – произнес он твердо, – и вряд ли до конца кватриона таковая появится, матушка.

– Сколько там до конца кватриона, – ответила герцогиня.

– Немного, но все-таки… – начал Мартин.

– Немного, да и я ведь вижу, невесты у тебя нет, а на сердце что-то есть, ведь есть же, правда? – Матушка внимательно всмотрелась в лицо сына. – Только ты отчего-то думаешь, что она тебе в невесты не годится.

Мартин красноречиво промолчал. Матушка кивнула и продолжила:

– Может быть, она не очень знатная? Так это пустяки, я ведь тоже, знаешь ли, не герцогиня и даже не графиня, а так… – Она помахала в воздухе худой рукой. – А твой отец все-таки меня выбрал, никого не побоялся. Тебе во второй раз будет даже легче: люди ведь уже привычные.

Мартин, против воли улыбаясь, покачал головой. Как ни были привычны люди, но, если герцог Талнорский женится на государственной преступнице, это не встретит одобрения.

– Может, она старше тебя? – продолжала матушка. – Так ведь и я отца старше. На целых полтора года.

– Матушка, давай не будем об этом говорить, – сказал наконец Мартин и осекся, подумав, что это можно принять за упрек.

– Не будем, что ж. – Герцогиня кивнула. – Перед дорогой надо говорить о хорошем, а то иначе можно накликать беду.

Они говорили, но недолго. Слуга постучался в дверь и вполголоса сказал:

– Ваша светлость, вам уже пора.

Мартин вышел в коридор. У дверей стоял притихший Пауль.

Наклонившись к брату, герцог поцеловал его в лоб.

– Что тебе привезти из столицы? – спросил он, как в давние времена спрашивал отец.

– Ты сам приезжай, – серьезно ответил мальчик. – И привези хорошего лекаря, чтобы он матушку поставил на ноги.

– Ну а ты сам что хочешь?

– Только этого. – Пауль опустил глаза.

Мартин вздохнул. Конечно, мальчик любил матушку и готов был ради нее жертвовать своими немудреными радостями, но не слишком ли много жертв он уже принес? Второй год брат живет в четырех стенах и выходит на воздух только для ежедневных упражнений в фехтовании, а чтобы прогуляться верхом… он так скоро забудет, как на коня садиться. А ведь Пауль всегда был и сложением крепок, и нравом непоседлив, любил побегать, поиграть, затеять проказу вместе с отрядом замковых мальчишек. Неудивительно, что у него одно желание – чтобы кончилось его заключение.

– Что ж, попробую привезти лекаря. – Мартин крепко обнял брата. – А теперь иди к матушке, она скучает без тебя, да и меня уже ждут.

Пауля тоже учили сдержанности, но он все-таки был младше, да и характером отличался, поэтому брат заметил, как мальчик подавляет вздох и придает лицу бодрое выражение, перед тем как войти в комнату.

Вассалы действительно терпеливо ждали Мартина Дальгора в холле замка, наверняка при этом обсуждая его убранство. Люди они хорошие, но Фридрих Ниссен никогда не прочь поболтать со своим дальним родственником Якобом Ольсеном. А Кронборг и Винтер уже достаточно пожилые и степенные люди, поэтому давно перестали поддаваться соблазнам посмеяться от души. Глядя на двух веселящихся людей, походящих друг на друга, словно братья, Мартин вспомнил слова матери и подумал, что кто-нибудь из них постарается выдать за него свою младшую сестру. Одной девушке шестнадцать лет, второй едва исполнилось четырнадцать, и Мартин относился к ним хорошо, однако никаких возвышенных чувств не испытывал. Вот только кого это станет волновать, когда речь зайдет о наследнике?

– Здравствуйте, господа, – поприветствовал он вассалов сдержанным голосом и быстрым кивком головы.

– Приветствуем герцога Талнорского, – отозвались четыре голоса, и вассалы склонились в поклонах.

– Нам пора отправляться в путь, – провозгласил он, и вассалы последовали за ним.

Они ехали неторопливо и молча: Мартину не хотелось говорить, а вассалы вынуждены были следовать его примеру. Кажется, слуги пересмеивались вполголоса, шептались, наверное, о том, что ждет их в столице, которая предоставляла немало возможностей развлечься не только благородным господам, но и простым людям. Впрочем, молодые дворяне от них не отставали: кто смеялся, кто оживленно спорил, кто что-то напевал.

Кто-то – кажется, это был Кронборг – несколько раз окорачивал расшумевшуюся челядь, но это помогало ненадолго. После четвертого окрика герцог веско сказал:

– Оставьте. Пусть каждый ведет себя как умеет.

Это помогло водворить тишину. Слуги по-прежнему переговаривались, но уже не поднимали голос, и Мартин мог позволить себе роскошь задуматься о том, что было и что будет, как любила говорить обожаемая матушкой гадалка Орфида. Может быть, будь он чуть менее здравомыслящим, то заехал бы накануне в ее домик на отшибе и расспросил. Но Мартин не собирался этого делать: он все равно не верил ни в какие гадания, а если серьезно, боялся, что услышит что-то вроде «Она не твоя судьба». Он и сам знал об этом, но одно дело, когда такое говоришь себе сам, а совсем другое, когда слышишь от других. Искры в глазах, огненно-рыжие волосы, худое тело, тонкое и гибкое, как язык пламени, бесстыдно подчеркнутое мужским костюмом.

Мартин даже прикоснуться к ней не успел. Он ее видел несколько минут и больше никогда не встретит. Ему надо думать не о ней, а о той, которая скоро станет его женой и герцогиней. Ведь преступно, взяв в супруги одну, томиться и мечтать по другой.

Пролог
Восток

Держать спину прямо стало гораздо утомительнее, чем раньше. Еще полгода назад, когда он носил длинный детский хвост, голова под тяжестью волос сама слегка откидывалась назад, а теперь, когда его остригли по столичной моде, потому что предстояло ехать в сердце страны, за всем приходилось следить самому. Привычный халат из алого шелка тоже сменили белоснежной рубашкой с кружевным воротником, дублетом и штанами по столичной моде. Но Ли Найто знал, что человеку высокого рода во всех обстоятельствах надлежит выглядеть достойно своего происхождения, и очень старался. Ему было гораздо легче, чем его далеким предкам: раньше юноши рода Найто женились в двенадцать лет, или шли на войну, или сами правили провинцией, или…

Он дошел до южной части сада и остановился, глядя на крохотные белые цветы гадючьего лука.

Не сорвать ли один для матери? Они так скромны и невзыскательны, что послужат наилучшим украшением для вдовы.

Но Ли тут же опомнился и покачал головой.

– Цветы растут, плоды срывают, живые на земле живут, а мертвые в покое пребывают, – пробормотал он старинную строфу, сложенную в неведомые года.

К тому же, чтобы сорвать такой низкорослый цветок, пришлось бы встать на колени, что в новых штанах было весьма затруднительно. Да и запачкать землей замечательные новые вещи, в которых он будет представлен будущему королю, совсем не хотелось. В вершине персика, усыпанного завязями, раздался недовольный свист, и Ли протянул руку. На его предплечье тотчас села ручная сорока, встряхнулась, вздыбливая перья, и, перепрыгнув мальчику на плечо, ухватила его за ухо.

– Как тебе не стыдно! – улыбнулся он.

– Стыдно! – его голосом ответила сорока, но слетела на ветку и стала смотреть на него, наклонив голову и кося хитрым блестящим глазом.

– Зачем ты меня обижаешь, разве так можно? – принялся увещевать ее Ли.

– Можно, – глубокомысленно заявила сорока, встала на одну лапку и другой стала чесать себе шею, приоткрыв клюв от усердия.

– Смотри, ты еще раскаешься, – с укором заметил Ли.

– Раскаешься, – крикнула сорока.

– Я, может быть, никогда не вернусь, – закончил юный Хранитель, отлично понимая в душе, что не хочет верить в свои слова.

– Не вернусь. – И, захлопав крыльями, точно рукоплеща достойному окончанию разговора, сорока улетела прочь.

Ли вздохнул и, забыв о приличиях, угрюмо склонил голову, разглядывая камушек, попавший под ноги, и гоняя его туда-сюда носком сапога. А ведь он так надеялся, что сорока повторит «Вернусь» и все будет хорошо, а она сказала два слова вместо одного.

– Кто обманывает, тот бывает наказан строже, чем за обычный проступок. Даже тот, кто обманывает судьбу, – вздохнул Ли и решил, что эту мысль надо непременно занести в заветную тетрадку, которую, как Хранитель, он обязан был вести.

Раньше он почти не писал в ней прозу, разве что стихи или примечания к ним, но эта мысль, хотя и была тревожной, ему понравилась.

– Эй, друг Ли у нас сегодня мудрец?

– Друг Нио? – Ли поднял голову. – Ты что вытворяешь, тебе же попадет.

– Не попадет. – Нио весело засмеялся и поудобнее устроился на дереве. – Никто, кроме тебя, не видит, что я тут делаю, а ты не выдашь, ты мой официальный друг.

Ли, несмотря на тревогу, а может быть, именно из-за нее тоже стал смеяться.

Нио был официальным сыном одной из прислужниц матери – слово «камеристка» в Нае было не в ходу. В семье Тайто рождались исключительно девочки, и после пятой дочери глава стражи Корито и его супруга Леми решили взять в дом мальчика-сироту, дабы приманить кровных сыновей. Сыновья не приманились, и Нио был признан их сыном и принят в род Тайто со всеми надлежащими церемониями и необходимыми бумагами. Вскоре его назначили другом Ли, который тогда был еще не Хранителем, а лишь наследником.

Дружба, впрочем, удалась не сразу: одной разницы в возрасте – Нио был на два с половиной года старше – хватило бы, чтобы между мальчиками пролегла пропасть, а они к тому же отличались, как день от ночи.

Нио обожал шумные игры и беготню – Ли был тихим и мечтательным, несмотря даже на врожденное любопытство. Нио отличался крепким здоровьем – Ли, напротив, часто хворал и дважды находился между жизнью и смертью, так что приходилось обращаться к лекарям, монахам и знахарям. Нио любил похохотать – Ли смеялся редко и только за компанию с товарищем, а лет до восьми мог и всплакнуть над печальной повестью или мертвой птичкой.

Даже внешне мальчики не походили друг на друга: Нио удался невысоким и коренастым, а Ли – тонким в кости и в последние полгода сильно пошел в рост, обещая перегнать старшего товарища. У Нио было приятное, но грубовато очерченное округлое лицо, низкий лоб, выступающие скулы и полнокровный пунцовый рот с пухлыми губами. Ли отличался тонкостью черт и не совсем здоровой бледностью, а изящный овал лица придавал ему сходство с девочкой. Мальчики были схожи только мастью: оба кареглазые, с волнистыми каштановыми волосами, матово-смуглые, точно выточенные из одного куска дерева.

Когда их начали обучать, оба мальчика проявили недюжинные способности, но каждый в различных занятиях: из Нио получился неплохой стрелок и фехтовальщик, но рисовал он скверно, поэзию не жаловал, а музыкального слуха был лишен начисто. Ли же не преуспел в том, что требовало телесной силы, но зато выучился отлично чертить карты, музицировать и слагать стихи. Стратегия оказалась сильным местом Нио, а в искусстве врачевания – разумеется, теоретическом – преуспел Ли. Способности к математике обнаружили в себе оба, но старший мальчик был практичнее, и никто не удивился, когда Нио по достижении тринадцати лет стал статским порученцем – или, как говорили на Востоке, слугой-учеником казначея.

Когда они расставались, Ли немного всплакнул, кажется, последний раз в жизни, а Нио только нахмурился и угрюмо распрощался с другом, нарочито соблюдая все необходимые церемонии.

За два года Ли редко вспоминал о Нио и теперь не знал хорошенько, как с ним разговаривать. Нио, впрочем, выручил его и заговорил сам.

– Говорят, друг Ли, ты едешь в столицу? – без обиняков спросил он.

– Еду, друг Нио, – ответил он. – Точнее, меня везут.

– Тогда счастливого пути. Смотри, друг Ли, не подерись там ни с кем, – хохотнул Нио.

Ли улыбнулся и вздохнул.

– Ты ведь знаешь, я не люблю драться, да и не умею. Это ты у нас…

– Я? Да я кроток, как дух мертворожденного младенца! Помнишь, как в детстве я никогда тебя не обижал?

– Потому что я был сильнее. – Ли заведомо солгал. Он знал, что Нио легко попадается на такие слова и сейчас покажет какой-то из своих детских трюков, а ему почему-то очень хотелось увидеть их перед отъездом.

– Это ты-то сильнее? Смотри и учись. – Нахмурившись для виду, Нио ловко спустился по стволу дерева, ухватился обеими руками за ветку и стал раскачиваться туда-сюда, как маятник. Ли посторонился и стал наблюдать за приятелем. Тот качнулся раз, другой, третий – и вдруг бесславно упал прямо на щебень садовой дорожки.

– Не такой уж ты и сильный, – заметил Ли, отступая в сторону.

– Это я просто недоспал, вот руки и пеньковые, – хмуро ответил Нио, вставая и отряхивая свой халат. – Я зачем пришел-то? Слушай меня, друг, слушай меня, судьба! – торжественно заговорил он, опускаясь на колени, упираясь руками в землю и только не склоняя голову. – Пусть будет гладка твоя дорога, пусть легким покажется путь, пусть отрадным будет возвращение, пусть минуют все беды.

– Беды! Беды! Беды! – закричала сорока из листвы.

Ли вздрогнул и посмотрел вверх. Нио вскочил и снова засмеялся:

– Какой же ты суеверный, друг Ли. Ну, доброй тебе дороги, а я побегу, иначе господин казначей надерет мне уши. Хотя… – Нио остановился и призадумался, – я ему и раньше не спускал, а теперь тем более.

Ли посмотрел ему вслед и тихонько пошел к дому.

* * *

В алом платье, расшитом серебром, в легкой накидке, подбитой пухом, госпожа Юмири казалась почти неузнаваема. Кроме того, Ли никогда не видел, чтобы мать причудливо укладывала волосы: она всегда носила хвост – простую прическу мужчин и вдов. Но сегодня ее голову венчала целая башенка из кудрей – исключительно своих собственных. Даже ради столичных обычаев ни одна женщина Востока не стала бы прибегать к поддельной красоте, разве что убрала бы волосы искусственными цветами.

Неподалеку от матери расхаживала туда-сюда, перебирая вещи, ее сестра, тетушка Кими. В непривычном корсете она ходила медленно, дышала с трудом, к тому же черное платье с лиловой оторочкой – в цветах семьи Карито – казалось для нее слишком темным и делало ее похожей на мрачную тень. Однако она сохраняла присутствие духа, весело улыбалась и, кажется, не далее как минуту назад что-то очень живо обсуждала со старшей сестрой. У нее на голове тоже красовалась сложная башенка, только несколько локонов были выпущены и темными змейками касались плеч. Раньше такие прически были модны у молодых женщин всего Фиалама, но с окончанием прошлого кватриона остались лишь среди большинства ценивших традиции донгминок. О том Ли слушал от матери и тети как-то раз, но отчего-то хорошо запомнил. Особенно то, что они порицали манеру донгминских девушек забывать старое и ходить с распущенными волосами.

– Что с тобой, сынок? – спросила мать, и Ли наконец получил возможность говорить.

В кругу семьи Найто отношения слишком теплы и доверительны, чтобы соблюдать строгий этикет и повторять без устали титулы – и Ли был очень рад тому.

– Я хотел спросить, матушка, нельзя ли мне достать мою тетрадку? Мне пришла в голову хорошая мысль.

– Сынок, все вещи уже в сундуках, – мягко, но непреклонно заметила мать. – У нас нет времени искать твою тетрадку, а потом заново укладываться. Не спорю, твое желание вполне достойное и не похоже на детскую прихоть, но лучше прибереги его до более подходящего случая.

– А если я забуду эту мысль? – робко спросил Ли.

– Не забудешь, если она хороша. А если все-таки забудешь, значит, ее и не стоило запоминать, – утешила госпожа Юмири.

Ли понурился было, но вспомнил, о чем на самом деле хотел спросить.

– Матушка, как ты думаешь, мы ведь вернемся?

– Вернемся, сынок. – Госпожа Юмири с некоторым трудом склонилась над сыном и погладила его по голове. – Отчего ты думаешь, будто мы не вернемся?

– Просто… – Ли очень не хотелось рассказывать про сороку, тем более при тетушке Кими, которая стала бы смеяться. – Просто у меня не очень хорошее предчувствие.

– Мы остановимся в храме Святого Лири и помолимся в дорогу, – утешила его матушка. – Ты согласна с моим планом, сестрица?

– Конечно, сестра, – ответила тетушка Кими и сдержанно поклонилась, так что у нее на голове заколыхались кудряшки. – Хотя я заблаговременно обо всем позаботилась: поручила служанкам возжечь возле каждого бога четыре благовонные палочки, каждую вещь, которую мы берем с собой, пронесла под воротцами и пропела песнь смиренной мольбы.

– Ох, Кими, и охота тебе стаптывать ноги ради старых поверий, – покачала головой матушка. Ли заметил, что она назвала тетушку Кими не по родству, как на Востоке положено обращаться к близким, не по родству и имени, как принято между родичами в официальной обстановке, а только по имени, словно чужую.

– А вот и охота! – выпалила Кими и покраснела. – Я же знаю, что это помогает! И нянюшка так говорит!

– Пусть говорит, – ответила госпожа Юмири, вставая, – мне не хочется ее слушать. Ты утомила себя перед дорогой, разве это может принести счастье?

– Мы же все равно поедем в экипаже, – ответила Кими.

– Поначалу да, но потом мы переправимся через реку на лодках, а на том берегу пересядем на лошадей.

– Матушка? Мы будем плыть на лодках? – в восторге прошептал Ли.

– Именно так. Но постарайся выражать свои чувства не так явно. Ты не просто дитя, ты Хранитель. Пойдемте же к экипажам, нам пора в путь. Сынок, ты разве хочешь остаться тут?

– Если бы я и хотел, – ответил Ли, чуть склоняя голову, – мне это не позволено.

– Тогда поспешим. – И госпожа Юмири величественно встала с места.

Поспешать в непривычной одежде оказалось нелегко, но, по счастью, идти было недолго.

– Матушка, – вдруг вспомнил Ли, когда они уже вышли из комнаты. – А я ведь недавно сочинил стихотворение.

– Ну-ка, ну-ка, послушаем. – Кими подскочила на месте.

– Сестрица, не торопись, – укорила матушка. – Что за стихотворение, сынок? Ты помнишь его наизусть?

– Да, матушка, – кивнул он. – Прочесть ли мне его?

– Читай, конечно, читай.

Ли перевел дыхание и медленно начал:

 
– Украдкой стирая слезы, сегодня покину дом,
Хотя накануне только мечтал из него уйти.
Что завтра со мною станет, не скажет никто о том,
Не ведаю я в начале, что будет в конце пути.
 

– Недурно, сынок, – благосклонно кивнула матушка.

– Я и триаду в первых трех строчках употребил как положено, – добавил Ли, не в силах сдержать улыбки.

– Это хорошо, но хвастаться не следует. «Не радуйся тому, что сделал, жалей о том, что не сделал», кто это сказал?

– Кинори Добродетельный, – ответил Ли.

– В каком году?

– В семнадцатом году двенадцатого кватриона.

– Хорошо, сынок. А при каких обстоятельствах он это сказал?

– Право, сестрица, сейчас не время для экзаменов, – заметила Кими. – Нам пора садиться и ехать. Если мальчик забыл…

– Он сказал это перед смертью, – тихо ответил Ли.

– Верно, но впредь не перебивай старших. И ты, Кими, тоже не вмешивайся в чужие разговоры. Но вот и экипажи.

Домочадцы одновременно поклонились, прощаясь с господами. Несколько женщин подошли обнять отъезжающих. Была среди них и Кора, которая вынянчила и матушку, и Кими, и самого Ли, а теперь жила в доме семейства Тороми, пестуя близнецов – двоюродных сестер Хранителя, но ради такого случая была отпущена господами.

Восемь прислужниц сели в два расписных экипажа, высокородные сестры заняли простой черный. Слуга поднес Ли широкополую шляпу из некрашеной соломы, которую придется в столице заменить чем-то более подобающим для присутствия на коронации, и мальчик сел в открытую повозку. Экипажи тронулись и неспешно покатили по дороге. За ними вереницей шли слуги. Они махали кто рукавами, кто платками, кто шляпами, чертили пальцами в воздухе старинные знаки защиты и вытирали слезы.

Многие остались за воротами, но некоторые вышли, чтобы проводить господ чуть дальше. Ли сидел в повозке задом наперед и смотрел, смотрел, смотрел, пока дом и слуги не скрылись за поворотом. Но и тогда он глядел назад, пока от тряски и неудобного положения не ощутил дурноту.

Тогда он сел как следует и стал смотреть на дорогу. Солнце было очень яркое, и Ли невольно зажмуривался от его лучей.