Текст книги "Пути Миритов. Недобрые всходы"

Он встал с места и стремительно прошел к двери.

– До свидания, герцог, и прошу вас не проявлять гнева и не чинить препятствий, когда к вам придут.

– О чем вы? Кто придет? – начал Аминан.

– Сожалею, герцог, что дело вынуждает прибегать к подобным мерам, но, надеюсь, вы меня поймете и не будете создавать помехи расследованию. Есть подозрение, что кинжал Моранси спрятан во дворце, поэтому все помещения необходимо проверить.

– Виконт, вы понимаете, кому вы это говорите? – помрачнел Аминан, поднимаясь с места.

– Понимаю и сожалею, если мои слова и действия покажутся вам оскорбительными, но я повторяю, обыскивать будут все комнаты, весь дворец сверху донизу, поэтому никакого бесчестия вам не причинят.

– Ну да, когда все в грязи, никто никого не называет грязным, – протянул Аминан.

– Не совсем так, но я признателен, что вы меня понимаете. Если стража позволит себе какую-либо грубость, сообщайте мне, виновные будут строго наказаны. Они также предупреждены, что в случае нарушения порядка я приму строгие меры. Это все, что я могу для вас сделать.

И он молча встал и вышел, не произнеся более ни слова и не услышав ничего от Аминана. Оставшийся в звенящей тишине одиночества, южанин переводил взгляд с закрывшейся за Силиваном двери на нетронутые закуски. Впервые за очень долгое время он не знал, что говорить и что делать, а сердце отчего-то неистово колотилось в груди. Не желая оставаться сломленным и слабым, он шагнул к двери и велел отнести закуски слугам. Раньше Аминан так не делал, но куда ему сейчас до благоразумия и спокойствия?

Коридоры встретили его пустотой и пронзительной тишью, а звук собственных торопливых шагов показался слишком громким. Наконец он вошел в Большую залу, где представление вот-вот должно было начаться, и сразу отметил, что остальные Хранители уже здесь. Мелькнула темная низкая макушка взволнованного Ли, впереди замаячили белокурый и седой затылки: видимо, Север и Запад продолжали оставаться приятелями. А где Адис?

Аминан оглядывал залу, задержавшись недолгим взглядом на королевском столе. На этот раз здесь присутствовали не только венценосные супруги, но и родственники со стороны королевы. Слева от Ее Величества Камиллы восседали супруги Инам: благообразная пожилая дама и статный старик с резкими чертами лица, которые, по счастью, не передались его дочери.

Прежде, говорят, на дворцовых представлениях был обычай – сажать наименее родовитых подальше, более знатных – поближе, а королевскую семью – прямо на сцене. Однако после того как лет пятьдесят назад королева, испугавшись, чуть было не потеряла дитя, этот порядок отменили и места распределяли по жребию, вынимая номерки из небольшой вазы. Новая затея оказалась полезна еще и тем, что теперь дворяне уже не ссорились из-за мест – кто же обижается на судьбу? А чтобы гости не чувствовали себя одинокими, на каждом билетике с двух сторон было написано два соседних номера, и тянуть полагалось вдвоем.

В одном из кресел Аминан заметил подле Фрэнсиса донельзя беспокойного и по-старчески хмурого, не имеющего ничего общего со сдержанным герцогом Дальгорским молодого человека, который оглядывал окружающих с неприличным любопытством и только что не ерзал на месте. Впрочем, не стоило его осуждать: сам Аминан, впервые посетив столицу, вряд ли выглядел солиднее, хотя был постарше. С другой стороны увидел старого знакомого, мальчика Ли, но тот был ужасно взволнован, смотрел перед собой и не заметил, как герцог ему кивает. Дамы, которые сидели рядом с юношами, тоже не удостоили Аминана Анвара своим вниманием, ни женщина в цветах Найто, скорее всего, вдова прежнего герцога и мать нынешнего, ни ее худощавая спутница в лиловом.

Аминан, наверное, долго стоял бы на пороге, размышляя неизвестно о чем и попирая правила приличия пристальными взглядами на малознакомых людей, однако вскоре услышал веселый возглас:

– И долго вы, герцог, намерены здесь стоять?

– Доброе утро, Адис. Я ждал тебя, – ответил Аминан, увидев друга.

– Вот как? А без меня ты не можешь войти? Можно подумать, не я твой вассал, а ты мой. – Адис засмеялся. – Извини, глупая шутка. Я немного не в себе из-за вчерашнего, и еще этот Силиван.

– И тебя успел допросить? Быстрый…

– Мы поговорили, – пожал плечами Адис, – обсудили кое-что. Не бери в голову. Силиван заносчив, но свое дело знает отлично. Старается во дворце, чтобы не выставили со службы и не было причины ехать домой, к семейству, – последнее слово он выдохнул с подавленным сожалением и запустил руку в низкую серебряную вазу.

– Вот наши места, – сказал он, показывая номерок. – Пошли сядем, заодно договорим.

Договорить им не удалось: вокруг беседовали мужчины, посмеивались женщины, толкали друг друга и оживленно разговаривали дети. Благо последних было немного в зале – лишь несколько смешливых проворных пажей и Ли, а еще молодые порученцы заняли свои места, и многие из них – уроженцы Запада. Вскоре Анвару наскучило наблюдать за ними, и он взглянул на высокие кресла с резными спинками, в которых восседали король и королева.

Кажется, оба были совершенно равнодушны к представлению, и Аминан понимал их, в особенности сына Антуана. Король редко бывает весел в дни своей коронации, когда осознает до конца, какую ответственность принимает на себя и чего лишается до конца дней. Только себялюбцы или непроходимые глупцы радуются королевскому венцу, для всех остальных он даже если желанное, все же бремя. Жена тем более не может быть счастлива и весела, когда мрачен и задумчив ее муж, разве что она жестока и легкомысленна.

Даже если бы вчерашний день прошел без происшествий, и тогда бы Виктор Моранси не был безмятежен. Но проклятый вор – или воры – до того замутили чистую воду, что настроение короля, казалось, передалось всем придворным. Никто не был спокоен, никто не радовался, в зале висела тугая, тяжелая тишина, от которой не бывает ничего хорошего. Может быть, этого и добивались неведомые злоумышленники – сеяли страх и тревогу.

Запели скрипки, зазвенела труба, и на сцену вышел актер в старинной, подобающей времени действия одежде. Он начал декламировать, как водится, объясняя зрителям, что происходит, и Аминан не сразу понял, что это Ганнон.

 
– Мой друг, как счастлив ты! Судьба твоя – любить.
Мой горестный удел – любовь мою таить.
Меж Эльдой и тобой вовеки я не встану,
Не смею прибегать ни к ковам, ни к обману.
 

– Не смеет он, как же, – буркнул Адис. – Ничего, скоро осмелеет.

Сидевший впереди, немного правее, герцог Эртон не поленился обернуться, сурово посмотреть на Аминана и сказать несколько гневных фраз, заглушаемых музыкой, однако того поведение склочного старика ничуть не трогало. Интересно, разговаривал ли с ним уже Силиван? Аминан покосился на беззаботного Адиса, что вольготно, совсем как Деметрий в его гостиной, сидел в соседнем кресле и наблюдал за сценой.

Анвар решил после спектакля как следует выговорить другу, который, в конце концов, был его вассалом, значит, герцог Эн-Меридский отвечал за поведение графа и за то, что о нем думают другие.

Пока он ограничился суровым взглядом, на который Адис ответил показным смущением, и снова стал смотреть на сцену.

 
– Увы, любимый мой, ушел ты в дальний путь,
На башню я взойду, чтоб вслед тебе взглянуть,
 

– сокрушалась на сцене актриса.

– А она хороша, – задумчиво произнес Адис.

– Правда? – равнодушно откликнулся Аминан. – Я не разбираюсь в искусстве декламации.

– А я и не о нем, – ответил Адис и продолжил смотреть на сцену.

Аминан ожидал, что герцог Эртвестский снова сделает замечание, но тот промолчал. Причины этого, как справедливо рассудил южанин, вовсе не имели отношения к тому, что старик вдруг решил скрыть вздорный характер. Отец, которого Фрэнсис Эртон пережил на добрый десяток лет, иногда упоминал о его ветрености и любви к женщинам, что неистово бурлила в крови западного герцога. Теперь Эртон умрет, не оставив наследника, и его провинцию разберут на куски вассалы, так же как в свое время и Эн-Мерид. Но полно тосковать, лучше ненадолго забыться в игре актеров и музыке.

Это оказалось проще, чем Аминан ожидал. Старая история была изменена до такой степени, что стала казаться новой. Стихи были неплохи, а произносимые приятными голосами актеров так и вовсе стали хороши. К тому же он знал о правилах нынешнего театра: поменьше жестокостей и странных несообразностей, побольше добрых примеров, и любопытствовал, как можно соблюсти это правило при подобной основе.

Драматург справился с делом: предатель и вправду оказался несчастным и ни в чем не виновным человеком – его друг погиб по горькой случайности. Саму гибель показали изящно и просто: сцена повернулась, оставив декорации и скрыв актеров, а затем гулко, будто издали, зазвенели голоса:

– Держись, мой друг, держись! На помощь я иду!

– Скорей спеши, Ганнон, не то я упаду.

Правда, голос одного казался слишком ровным для бегущего, а другого – слишком звучным для того, кто боится вздохнуть.

– А лет двести назад эту комнату использовали для казней, – шепнул Адис. – Вращающийся пол увозил человека прямо в комнату с палачом – к полной для него неожиданности.

– Будь добр, дай послушать, – буркнул Аминан.

Слушать было что: сначала скорбящий Ганнон оплакивал друга, держа в руке его случайно сорванный перстень, а затем вернулся на родину, к его невесте, втайне надеясь на ее благосклонность. Эльда, однако, вовсе не желала менять жениха, и Ганнон рассказал обо всем происшедшем сам, без всяких нежданных птиц, прекрасно понимая, что ему грозит смертный приговор, но не желая жить.

 
– Пускай бесчестно смерть найти на эшафоте,
Бесчестней жизнь прервать по собственной охоте,
 

– с горечью сказал он, завершая свой монолог.

Его увели за сцену, видимо, чтобы предать казни, а Эльда выразила желание уйти в монастырь, считая себя виновной в смерти Ганнона. Пьеса закончилась, и под рукоплескания, сначала неуверенные, но затем все более сильные и слаженные, актеры вышли для поклонов и реверансов.

Аминан сидел, чувствуя, как внутри со странным клекотом начинает закипать непонятное волнение, и до самого последнего шага стоявших на сцене людей сидел безмолвно и неподвижно. Впрочем, Адис не аплодировал тоже, как и некоторые другие. Мальчишка и старик, что словесно сцепились вчера за столом, смотрели на опустевшую сцену с недоверчивым волнением, и Анвару подумалось, что в кои-то времена эти двое хоть в чем-то схожи. Тишина, воцарившаяся после ухода актеров, враз исчезла, уступив законное место восторженным возгласам и громким обсуждениям.

Адис Бедиль неспешно встал, опершись ладонями о мягкие подлокотники, и слегка улыбнулся другу.

– Как тебе трагедия?

– Недурна, хоть и упрощена до безобразия. Надеюсь, что комедию нам покажут достойную, – покривил душой Аминан. Он не был полностью уверен, что разочаровался в трагедии.

– Возможно. – Судя по тому, с какой неохотой улыбнулся Адис, он тоже хотел сказать иное.

Недомолвки между друзьями – прямая дорога к жесточайшей ссоре – так сказал дед Аминана его отцу, когда сам Аминан был еще мальчишкой, но вряд ли это имеет отношение к нему и Бедилю. Просто оба устали и взволнованы.

– Герцог, вы разве не знаете, что комедию отменили?

Вопрос был задан самим королем, который под руку с женой шел к выходу из залы. И Аминан почувствовал, как внутри у него что-то нехорошо сжалось. Произошло еще что-нибудь? Нет, королевская чета выглядит и ведет себя слишком спокойно для новой беды. Наверное, в краже заподозрили придворных актеров.

– Поймите меня правильно, неано Аминан, – именно таким теплым тоном разговаривают со спасителем своего отца, – люди не видят повода для радости, когда их силой удерживают во дворце и в городе, а начальник дворцовой охраны опасается нового происшествия.

– Да, Ваше Величество.

Анвар посмотрел на удаляющуюся пару, на безмолвно стоящих в углу гвардейцев, одетых в черно-желтые мундиры, на безмятежное лицо лучшего друга и четко осознал, что очень многое вокруг далеко от его понимания, как небо от земли, и что в этот раз он не менее бессилен, чем тогда.

Глава 4
Камилла Моранси

Согласно устоявшимся в Фиаламе законам и обычаям, принятым еще в глубокой древности, а именно во второй половине первого кватриона, когда закладывали столицу, ведь примерно с этого времени ведется счет существования мира Акеман, королеву Фиалама короновали отдельной церемонией через одну седмицу после восхождения на престол короля, если принц женился раньше смерти отца. В противном же случае коронация Ее Величества происходила сразу после брака, и Камилла Моранси, в девичестве Инам, кардинал Орани, священник Бенедикт знали об этом. Более того, лето 140 года четырнадцатого кватриона казалось кардиналу наилучшим для коронации – однако после того как королевские гвардейцы в смятении доложили о краже кинжала своему начальству, капитану Деметрию Силивану, а тот – королю, все пошло прахом. Испуганно прижимая смуглую ладонь к разгоряченной от волнения щеке, Ее Величество не знала, что может сказать или сделать, а ее ныне венценосный супруг растерялся тоже, хоть и отдавал приказы твердым голосом. Камилле было восемнадцать, Виктору – девятнадцать, они поженились в начале лета и собирались управлять огромной страной, сердцем Акемана. А теперь чья-то подлость и ловкость сыграли против королевской четы.

Виктор, несмотря на охватившую его растерянность, знал, что делать. Сразу после объяснений он заговаривал зубы подданным, и, наверное, только Камилла видела, как дрожали губы мужа, когда он улыбался, пытаясь поправить положение.

– Известие печальное, однако мы считаем своим долгом скрасить нашим подданным заточение, которое, смею надеяться, продлится недолго. К услугам наших гостей будут предоставлены лучшие кушанья, приятные развлечения и при необходимости помощь врачей. Завтрашние праздники не претерпят никаких изменений, а пока пусть несут десерты.

Вечер после праздничного пиршества закончился тревожно и невесело: гости после объявления лично королем Виктором приказа оставаться в своих покоях до поимки вора или хотя бы нахождения кинжала в скором времени разошлись из украшенного зала. Недовольные, расстроенные, удивленные… Камилле, с ее искренним добросердечием, было жалко каждого из них, однако матушка, познавшая суровые нравы северного Талнора, провожая свое единственное дитя в дальнюю дорогу, сказала тихонько, что на одном сочувствии к подданным не уедешь. Наверное, София Инам, в девичестве Берг, молвила те слова верно, подвергать их сомнению точно не хотелось. Но что молодой королеве делать теперь?

Выросшая в традициях солнечного Эн-Мерида, дочь южанина и северянки Камилла любила орехи и засахаренные фрукты, поэтому не смогла отказаться от них, однако свою вполне внушительную часть сахарного замка приказала отдать камеристкам. Пусть девушки порадуются сладкому вместо нее, а у нее совсем пропал аппетит, и, сложив ладони на коленях, молодая королева расправила плечи, затем послала вопросительный взгляд застывшему с каменным лицом кардиналу. Его Высокопреосвященство Орани молчал, настороженно сверкая светлыми глазами, и оставалось лишь верить, что он не захочет вмешиваться в суть происходящего, ведь где кардинал, там и фанатик Бенедикт, в миру некогда носивший фамилию Силиван.

Слава Всевышнему, святого отца Бенедикта здесь нет, а то закричал бы, вытаращив жутковатого вида красные глаза, что противники воли Творца отобрали у монарха Фиалама семейную реликвию, освященную консилистскими монахами в далеком прошлом. Сама королева с такими его выходками не сталкивалась, но слышала о подобном от мужа и кардинала, что вовсе ее не радовало. С другой стороны, как мудро рассуждал Орани, может случиться и так, что за долгую церковную службу отец Бенедикт станет вести себя смиреннее и тише.

Но она слишком задумалась, к тому же Виктор успел встать с кресла.

– Вашу руку, сударыня, – произнес он нетерпеливо и взволнованно, повернувшись лицом к жене. – Сегодня ночью возле наших с вами покоев будет усилена охрана.

– Вы предполагаете о возможности покушения?

– Я не буду удивлен, если он или они попытаются. Идемте…

Без страха и сомнений Камилла вложила смуглую узкую ладонь в бледную сильную руку короля, но запоздало вспомнила, что им следует, согласно дворцовому этикету идти, держась не за руки, а под руки. Впрочем, кого волновало сейчас столь незначительно малое отступление от правил? Когда случается дерзкое преступление, можно ожидать либо покушений, либо мятежей, либо позора королевской семье Фиалама перед иностранными послами и гостями, до которых вполне могут донести неприятное известие, если вора не схватят. А может, и всего сразу! Как знать, не познает ли венценосная чета тот самый крах, что и принцы-близнецы Нормандены сто пятьдесят лет назад? Эта мысль причинила ей боль, но Камилла тут же успокоила себя другой мыслью – о том, что Виктор вовсе не похож на малолетнего Ромена, изгнанного за пределы дворца братом. К тому же брата у короля нет, а все пять сестер умерли в разных возрастах. Самую старшую, здоровую и крепкую Луизу, хотели выдать замуж за аранийского короля, однако она заболела лихорадкой и сгорела, как свечка, буквально за неделю. После той трагедии отношения между Аранией и Фиаламом, в котором раньше Талнор и Эртвест торговали с ней как граничащие части Фиалама, имеющие доступ через море, стали куда более напряженными. Аранию все меньше манили западные мануфактуры фарфора и текстиля, однако от северных меха, воска и пеньки аранийский король Эрих Десятый отказываться вовсе не спешил.

Так что торговая политика между странами еще не разрушена, и Виктор надеялся воспользоваться отпущенным Фиаламу мирным временем, чтобы укрепить политику внутреннюю. А как заниматься этим, когда украли королевский кинжал и все вверх дном, да еще от них требуется не потерять самообладания?

Думать об этом можно было бесконечно, однако, едва войдя в свои покои, Камилла Моранси почувствовала страшную усталость. Глаза слипались, ноги подкашивались – должно быть, от избытка нахлынувших на нее противоречивых чувств, однако она заставила себя потерпеть еще немного. Камеристки подготовили для нее мягкую белоснежную постель, заранее нагретую, развязали корсет праздничного черно-золотистого платья, разобрали тяжелые локоны и расчесали их перед сном, чтобы заплести в толстую косу.

Темный цвет волос достался Камилле от отца, как и смуглость кожи, голубые глаза и добрая улыбка – от матери. Так сложилось, что родителям Творец не послал других детей, так что единственную дочь они любили и опекали как могли, стараясь при этом не избаловать и не сделать зависимой от других людей. После ее пятнадцатилетия пошли разговоры о том, чтобы просватать ее за Хранителя Юга, как дочь его вассала, однако это не нашло одобрения других вассалов, потому что едва ли не каждый из них, кроме Бедилей, имел на него зуб, а покойный отец Адиса Бедиля настолько разозлился на Аминана Анвара за отчаянные помехи в покушении на короля, что в гневе расторг его помолвку с Джан Бедиль. Только было все это тщетно. Заступился Аминан Анвар за прежнего короля перед родичами, когда самой Камилле было два года, а не забылось до сих пор, ведь некоторые южане слишком злопамятные. Так или иначе, а дочь южанина и северянки ждала куда более завидная судьба, нежели жизнь Хранительницы Юга – она стала королевой.

Вот только жаль едва ли не до боли, что большинство юных дворянок мечтает увидеть себя на ее месте – бедные наивные девушки не понимают, что кроется за королевской властью и насколько тяжелая ответственность лежит на плечах супруги монарха. Славу и почтение народа нельзя получить, но можно заслужить, а как быть, если она относится к южанам, попытавшимся убить монарха? Разумеется, тот давний случай замяли, никто из вассалов Аминана Анвара не отправился в тюремный замок Апимортен, с тем чтобы позже заслуженно сложить свою голову на плахе, а сама Камилла тогда едва увидела белый свет, и вроде бы та грязная история не бросала на Инамов тень вообще. Только юная женщина, на свою беду, обладала излишней мнительностью и беспокоилась, что, если начнется смутное для королевской четы время, ей припомнят эту хоть и незначительную, а все-таки принадлежность к предателям.

Ночь она спала весьма дурно, то проваливаясь в глубокий и тяжелый сон, прямо в объятия кошмаров, то лежа на спине с прерывистым дыханием и утирая пот со лба. Под утро Творец, кому она прерывистым шепотом посылала консилистские молитвы, смилостивился и подарил королеве спокойный сладкий сон, из которого не хотелось возвращаться. Но утро наступило – значит, следовало открыть глаза и всем своим видом показать, что даже очень молодая королева способна держать себя в руках. «Пробудиться первым», – гласил гербовый девиз семьи Инам, и теперь его будет носить ее троюродный кузен, как и его потомки. А основная ветвь рода, увы, изжила себя.

Первой явилась самая примерная и расторопная камеристка: Сюзанна Лефевр. Обладательница рыжих кудрей, быстрых рук и бойкого языка сплетницы, она довольно поспешно расплела косу, расчесала волосы, но сегодня, как отметила Камилла, вела себя на редкость тихо. И это славно. Меньше всего она сейчас желала слушать досужие сплетни о вчерашнем происшествии.

– Какую прическу желает Ваше Величество?

– Высочество, – тихо молвила Камилла, успевшая как следует зазубрить все правила придворного этикета. – Самая простая придворная прическа. Вчера моя голова устала от излишеств.

– Вы являетесь королевой, – тепло заметила Сюзанна, – для всех нас и для народа… Достаточно забыть о седмице, через которую произойдет коронация.

На это Камилла ничего не смогла ответить, терзаемая сомнениями. Она часто перебрасывалась парой-тройкой ни к чему не обязывающих фраз с камеристками, исключительно из-за скуки и нехватки женского общества, поскольку молодых фрейлин, которые смогли бы развлекать королеву, во дворце еще не имелось, хотя предполагалось, что ко двору представят девушек из западных графских семей: Шелтон и Аллен. Но когда сему будет дозволено произойти? Придворные же дамы, пережившие умершую прошлой осенью матушку Виктора, королеву Монику Моранси, уроженку Талнора, казались или растолстевшими, забывшими о духовном развитии сплетницами, или строгими, занудными, набожными. Кроме того, они не воспринимали Камиллу всерьез, считая ее забитой застенчивой южанкой, однако любой бы распознал в подобном объяснении простую отговорку, ведь пожилые люди частенько отвергают молодежь, делая это до того чванливо и гордо, что отталкиваемым крайне тяжело понять, что с ним может быть не так.

Ведь Камилла Моранси не могла быть виновной в том, что в северном Талноре власть мужчин над женщинами невесома, как крошечное птичье перышко в ладони, а в южном Эн-Мериде сравнится разве что с тяжелой каменной глыбой. Свободолюбивая мать королевы вышла замуж за отца по огромной любви, но в их семье никогда не имелось тирании со стороны Гаэтано Инама. Он любил музыку северной лютни и был добр к жене и дочери, только это не значило, что других южных девиц не воспитывали в мучительно-давящей строгости.

Завтракала она сегодня в обществе короля, и это времяпрепровождение Камиллу не порадовало: то ли потому, что за окном посерело небо и пошел проливной дождь – видимо, Творец решил оправдать название месяца Летних Дождей, то ли из-за понурого, осунувшегося лица Виктора. Еще вчера ее коронованный супруг выглядел молодым и цветущим, но сегодня словно повзрослел на десять лет. В юношеском голубом взгляде застыла болезненная тревога, и Камилла снова почувствовала себя крайне неуютно.

– Вчера Хранитель Севера упомянул хорошую погоду, – наконец произнес упорно молчавший король надтреснутым голосом, когда с яичницей и хлебом с сыром было покончено. – Как говорится, Творец его услыхал.

– В Эн-Мериде считается, – Камилла радостно ухватилась за шанс приподнять мужу настроение, отвлекая от больной темы, – что лучше ливни, чем страшная духота перед грозами.

– Духота действительно неприятна, – согласился супруг и откинулся на спинку покрытого золотистой обивкой кресла. – Я слышал и про летнюю болезнь.

– Да, – пришлось невольно признать поникшей Камилле, – этот смертельный недуг распространен в наших краях, но я надеюсь, что зависит он не от дурной крови южан, а от местности.

– Может, и так. – Виктор не смог или не захотел спорить, однако, кусая губы от беспокойства, стал постукивать длинными тонкими пальцами по столу темного дерева. – Я со вчерашнего вечера сам не свой, если быть честным с вами. И ночью мне явилась странная мысль, что нашим с вами сыновьям придется рано жениться и оставить своих сыновей, но связывать свои жизни они будут не с южанками. Не в обиду вам и вашему краю, но… – Бледное лицо молодого короля порозовело от смущения и неприятности того, что ему предстояло сказать. – Мой отец был не очень дальновиден в выборе.

– Возможно, он руководствовался личными принципами, – предположила немного задетая Камилла, принимая от слуги пирожное в виде фруктовой корзинки и ягодный отвар. – Но я уверена, что под присмотром королевских лекарей наши сыновья проживут долгие и счастливые жизни. Заражена летним недугом не кровь – заражен край.

– Остается на это надеяться, – тяжело вздохнул король. – Прошу простить меня, если невольно обидел вас, но я порой боюсь слишком многого и предпочитаю смотреть вперед. После того что случилось, я провел ночь в раздумьях и молитвах, а потом понял, что негоже монарху вести себя как послушнику. Во дворце проведут обыски, приказ начальнику королевской стражи уже отдан.

– Надеюсь, это не скажется на доверии наших вассалов.

– Они достаточно умны, чтобы понять необходимость…

– Сударь, – Камилла удивилась собственной решимости, но нашла в себе силы выпрямиться и посмотреть расстроенному супругу в глаза, – мне важно, чтобы вы знали, что я, как подобает королеве, всегда буду на вашей стороне. Раз наши с вами судьбы связал Творец, значит, нам обязательно следует держаться вместе и способствовать процветанию Фиалама, тем более что обычно на стыке кватрионов нашу бедную страну колебали несчастья.

– Что и сказать, – с горечью откликнулся Виктор Моранси, – вы правы.

– Порой я впадаю в отчаяние, – призналась Камилла, не сдержав легкую грустную улыбку и устремив взгляд в сторону мутного стекла, о которое разбивалось с другой стороны множество мелких водяных капель, – когда вспоминаю, что должна сделать для своего народа, чтобы фиаламцы не страдали и не бедствовали. Так что я прекрасно понимаю ваши чувства.

– Благодарю вас, – с чувством ответил король, подивившись этой удивительной способности супруги говорить словно по-писаному. Должно быть, в библиотеке родового поместья Инам имеется немало романов, но сейчас это совсем неважно. – Вот только разрешите дать вам один совет, сударыня.

– Конечно, – на миг растерялась Камилла, почувствовав себя отчего-то маленькой и беззащитной.

– Скрывайте ваши душевные порывы и добродетель от придворной знати и духовенства, даже на исповедях. Имейте горячий ум и холодное сердце, моей покойной матери это очень помогало действовать наравне с отцом.

– Хорошо, – чуть подумав, отозвалась она, понимая, что совет дан ей просто великолепный и что она обязательно станет ему следовать. – Я обязательно запомню эти слова.

Они еще долго беседовали этим мрачноватым утром – как о политике, так и об истории прежних кватрионов, а также о тех временах, когда каждые двести шестнадцать лет происходили хоть раз природные катаклизмы, военные конфликты, как внешние, так и внутренние, и прочие бедствия, вызванные, если верить сказаниям, некой Чашей. А может, дело в периоде обращения в полтора кватриона, как знать? Но что если дело все-таки в самой Чаше жизни и смерти? Впечатлительная и пылкая Камилла, будучи девочкой, случайно наткнулась в семейной библиотеке на старую книгу с пожелтевшими страницами и прочла одну легенду. Прошло около семи лет, а она четко помнила тот странный текст.

«Над землей и горами, над небом и звездами покоится золотая Чаша. Хранитель Запада ковал ее, хранитель Юга раздувал горн, хранитель Севера закалил ее в холоде, хранитель Востока вытравил по ней тончайший узор. Вся кровь, все слезы и весь пот наполняют Чашу, но настает час, когда она переполняется и переворачивается, и зло людское изливается на их головы. Но проходит время смерти, горя и тяжких трудов, и вновь наполняется Чаша. Одно неведомо людям: холод крови, жар слез и резкость пота истончают Чашу. Настанет срок, когда она рассыплется золотым прахом, и не будет у злодеев защиты от своего зла, а у добрых людей от зла чужого. Но четверо последних соберутся вместе, и сказаны будут четыре слова, и пробудятся братья, и будет открыта книга, и будет явлен…»

Историки, живущие в те времена, видели некие таблички, с которых и списали древний текст, однако последняя табличка отсутствовала. Была она потеряна или кем-нибудь украдена, неизвестно, да и какая разница, ведь это просто сказка! К тому же ни к одной из четырех господствующих в Фиаламе религий эта легенда, скорее всего, не относилась – так думала прежде Камилла. Пока однажды не стала невольной свидетельницей разговора кардинала с ныне покойным королем: Его Высокопреосвященство рассказывал старику о том, как яростно королевский священник Бенедикт относится к религии миританства.

Камилла ничего не знала об этой религии. Ее семья исповедовала фраминизм – религию варваров, как называли ее еще кватрион назад. Символизировала она то ли огненную пылкость, то ли кровавые жертвоприношения, а может, все вместе, но сейчас фраминисты не поклонялись своему Творцу так же рьяно. После замужества Камилла была вынуждена принять западный консилизм, ведь Моранси пришли с запада, но смена религии вовсе не беспокоила ее теперь. Гораздо важнее узнать, куда пропал кинжал и как теперь поступать.

Решение тем не менее пришло довольно быстро.

– Виктор, – позвала она неловко мужа, который собрался встать из-за стола и отдать какие-то распоряжения, прежде чем заняться делами. По имени – как человека, которому доверяет и искренне хочет помочь.

– Да, Камилла? – От неожиданности он тоже забыл про этикет и посмотрел на нее с беспокойством и удивлением.

– Пусть меня коронуют раньше, чем через седмицу, – решительно произнесла она. – Тайно и без лишних свидетелей, вроде Хранителей с их вассалами. Придут только кардинал, королевский священник и мои родители в качестве свидетелей. Когда вор захочет повториться, то жестоко ошибется и может попасться – конечно, если не будет огласки.