Текст книги "Лжедимитрий"

Марине кажется, что из-за стрельцов глядит на нее знакомое лицо с глубокими, неразгаданными глазами, то лицо, которое она видела ровно год назад, в Самборе, в родном парке, у гнезда горлинки… Да, это то лицо, те непостижимые глаза… Но Боже! Как изменилось это лицо: оно стало еще неразгаданнее, еще непостижимее… Марина не выдерживает взгляда этих, каких-то нечеловеческих, неизъяснимых глаз – и потупляет свои. Она чувствует, что теперь и у нее начинает кружиться голова… все кружится: люди, небо, весь мир кружится.

Когда она снова подняла глаза – то лицо исчезло… торчат только бородатые и усатые головы стрельцов.

За каптаною Марины следует другая каптана, та, в которой она выехала из своего родного далекого Самбора. Эту карету везут восемь лошадей белой масти – белой, как девическая совесть самой Марины. Эта карета снаружи обита малиновым бархатом, возницы – тоже во всем красном, да и сбруя на лошадях вся из красного бархата… Но эта карета – пустая: птичка, что в ней сидела, выпорхнула в другое гнездо.

А поезд все двигается. За красною каретою следует белая с серебром, а на возницах – черные бархатные жупаны с красными атласными ферезями внакидку: из этой кареты выглядывают пани Тарлова, княгиня Коширская, пани Гербуртова и пани Казановская. А там еще карсты и еще коляски – и все это бархат да золото, пурпур да атлас, да каменья жемчужные…

А народ-то за ними валит, Господи! Конца-краю ему нет и, кажется, не будет. Как не будет теперь конца торжеству Польши, которая, наконец-то прибирала к своим рукам Москву богатую, но дикую, варварскую, чтоб и ей дать волю, просвещение… Предвкушает это великое торжество Польша, чувствует роковой поворот исторического колеса и народным гимном, под громы литавров и бубен, кричит до самого неба:

 
W każdym czasie,
Jak w szczęściu, jak iw nieszczęściu[49]49
  Во все времена, как в счастье, так и в несчастье (пол.).


[Закрыть].
 

И содрогается тень Грозного от этого гимна. Кто же царица новая? Полячка?.. Еретичка! А кто же царь на моей Москве? Где царевичи… Федька, Митька? Али и их уж нет? Али Андрюшка Курбский сидит на моем престоле, держит мое скифетро, носит барму и шапку Мономахову на холопской своей голове? О! Бесы, аспиды, василиски[50]50
  …василиски… – В древнерусской литературе – мифические существа, женщины-змеи, здесь – пресмыкающиеся, гады.


[Закрыть]! Я вас!.. Я опять приду к вам стережитесь, черви!

А звон-то колокольный! А крики народные! Осатанела Москва.

Поезд останавливается в Кремле, у Вознесенского монастыря. И белое трепетное облако висит над самым монастырем…

– Ох, Господи! Что это такое? Владычица! – с испугом говорит офеня-иконник, поглядывая на небо и крестясь испуганно.

– Что ты? Чего испужался? – спрашивает его Конев, стоя с ним рядом в толпе.

– Знамение Божие! Ох, святители!

– Да где ты знаменье-то видишь?

– А вон на небе… во облаце… видишь?

– Вижу… Что ж там?

– Да облик-то чей? Аль не видишь? Не познаешь?

Конев всматривается.

– А и впрямь он, родной… Ну, живехонек, – шепчет он с испугом.

– Он… он… истинно он… Это его душенька с неба сошла поближе – поглядеть на сынка-то, на молодого царя, на Митрей Иваныча, и благословить его.

– Полно, так ли? – недоверчиво замечает Конев.

– Почто не так? Знамо, сынок-от посягает в браке, ну, батюшка-то родимый и хочет благословить…

А клюки коли не видишь? У его вон в руке-то клюка железна, посох. А это не к добру.

– Сохрани Бог, отврати.

Марина выходит из каптаны, поддерживаемая отцом и Мстиславским. Урсулу поддерживает дьяк Власьев. Марина всходит на ступеньки крыльца под звон всех московских колоколов, окна монастырские дрожат от этого звона, воздух содрогается, птицы мечутся в испуге…

Из монастыря выходит мать-царица Мария, ныне старица Марфа, чтоб принять свою дорогую невестушку. Что написано на лице у старицы Марфы – этого никто не прочитает.

Белое облако так и затрепетало. «Ох, это Марьюшка моя, царица Марья… Ох, да какая же она стала старая, скверная… гриб грибом… мухомор эдакой… Господи! А я-то какой… и костей поди не осталось во гробу… одна тлень-мерзость запустения да затхлость могильная… О, где же мое царское величие, моя красота, молодость моя?.. Отдайте мне жизнь мою – пусть я буду смердом последним, только бы жить, жить, жить!..»

И облако распалось. Москвичи с удивлением посмотрели на небо – солнце горит, на небе ни облачка, а как будто дождик брызнул… Власьев схватился за лысину: «Что за диво! Откуда это дождь – вот чудо невиданное».

– Пропало… – говорит офеня, крестясь.

Пропало, исчезе яко дым, – вторит Конев.

– Не дым, а слезою сошло на землю – на Русь святую.

– К худу, ох, к худу знамение сие.

XXV. Смерть в очи глянула

Как ни было воображение Марины настроено на что-то необычайное, фантастическое, но то, что она видела в течение последних дней, особенно со вступления в Москву, этот какой-то сказочный мир, эти богатства, какие-то подавляющие, гнетущие, все это в каких-то невиданных формах и размерах, каких представить себе нельзя было, эта поражающая громадность всего, начиная от колокола, который ревет где-то над ее ухом и пугает ее, и кончая золотой солоницей величиною в ведро, которую поднесли ей на хлеб величиною с колесо, – эти стены, эти люди, это море голов, колыхавшихся вокруг нее, все это скомкало ни во что ее прежние представления, захлестнуло ее каким-то могучим валом и унесло в неведомое море, разбило, утопило, разбросав в стороны, как щепки, ее мысли, ее чувства… А он не потерялся в этом омуте – он взял в свои руки все, – все это страшное царство, этих страшных людей, и ее самое взял, ее душу, ее волю…

Но… и Марина почувствовала словно кусок льда у сердца… Он не только взял ее, Марину, но и ту… ту, неведомую ей, но ненавистную… эту татарку… дочь этого царя-татарина, царя-узурпатора, эту противную дочь Бориса… Он к ней прикасался, к этой татарке, ее ласкал… Ксения… какое холопское имя…

– Ах, Марыня, как долго он не является к своей невесте с утреннею визитою, – говорит Урсула на другой день утром, после въезда Марины в Москву.

Марина и ее свита ночевали в Вознесенском монастыре, в особо отведенных им и богато убранных покоях рядом с покоями царицы-матери.

– Панна цезарина и не ожидает так рано его величество, – отвечает за Марину пани Тарлова, догадывающаяся, что невесте что-то не по себе. – Пан воевода говорит, что царь собирается принимать великих послов Речи Посполитой и потому занят теперь государственными делами.

– А все же! – возражает нетерпеливая Урсула. – Мы только вчера приехали, а уж он забывает нас.

– Он не в Самборе, моя милая, – старается остановить болтунью пани Тарлова. Она видела, что разговор этот производит неприятное впечатление на Марину. – От его воли зависит жизнь миллионов: он все сам должен решать в таком громадном царстве.

В это время доложили, что от царя прислан великий канцлер, дьяк Афанасий Иванович Власьев, видеть ее высочество, панну цезарину, и узнать о ее здоровье. Искры брызнули из глаз Марины, и она потупилась.

Власьев вошел, низко поклонился Марине и сказал:

– Наияснейшая и великая государыня-цесаревна и великая княгиня Марина Юрьевна всеа Русии! Наияснейший и непобедимый самодержец великий государь Димитрий Иванович, Божиего милостию цесарь и великий князь всеа Русии, указал спросить тебя о здоровье и способно ли тебе будет принять великого государя на пару слов?

– Милостию Божиего я здорова и буду рада видеть государя, – коротко отвечала Марина, скрывая блеск глаз.

Власьев вышел. Урсула не вытерпела и захлопала от радости в ладоши, а пани Тарлова только покачала головою.

Мы должны оставить панну цезаревну, – сказала она. – Мы не смеем здесь быть.

– Вот еще! – возражала Урсула. – Хоть бы в щелочку посмотреть, как он будет объясняться в любви. Ах, как смешно должно быть: в короне – и на коленях!

Они вышли. Марина осталась одна и нервно мяла в руках батистовый платок с гербом Мнишков… Царь не заставил себя ждать. Он вошел быстро и на мгновенье остановился. Как ни коротко было это мгновенье, но Марина успела скользнуть своими глазами по его глазам, которые напомнили ей не те глаза, что она видела когда-то у гнезда горлинки, а те, что смотрели на нее из-за голов алебардщиков и стрельцов. Ее поразил и костюм царя: красный бархатный опашень, усаженный жемчугом и опушенный соболем; из-под опашня виден был край бархатного кафтана, тоже залитого жемчугом, с двуглавыми орлами и коронами; в руке шапка с пером и блестящей запоной; красные бархатные же сапоги звякают золотыми подковками… Не он… не тот… Хоть все он же, тот же…

– Панна Марина-цезарина! Я исполнил свое обещание, данное панне у гнезда горлинки, – быстро проговорил он, подходя к девушке. – Я добыл престол моих предков моим мужеством. За панной цезариной очередь – исполнить свое слово.

– И я свое исполнила, государь: я отдала вам свою руку, – отвечала Марина, не глядя на него.

Что-то такое звучало в ее голосе, как будто что-то режущее, холодное, и Димитрий невольно отшатнулся. Широкие ноздри его расширились, как бы силясь забрать в грудь больше воздуха.

– Но, панна Марина, я имею, кажется, право надеяться на большее! – сказал он сдержанно.

– На что же, государь? – был ответ.

– На сердце панны Марины…

– Руку мою, ваше величество, вы завоевали мужеством. Недостаточно одного мужества, чтобы победить сердце женщины.

Словно гальванический ток прошел по телу Димитрия. Перо на шапке, которую он держал левою рукою, задрожало, ток через сердце прошел к оконечностям.

– Что же для этого нужно, панна Марина? – спросил он еще более сдержанно, еще тише.

– Сердце, такое же верное, как то, которое ваше величество желали бы победить.

– Такое сердце и бьется в моей груди, панна цезарина.

– Сердце женщины, ваше величество, прозорливее ума и сердца мужчины и царя…

Она говорила все это ровно, словно отчеканивая каждое свое серебряное слово. Это была уже не девочка, не та, что кормила горлинок рисовой кашкой. Это был какой-то мрамор – от него и веяло холодом.

– Панна цезарина, что с вами? Я не понимаю вас, – быстро заговорил Димитрий, стараясь взять девушку за руку, которую она отвела в сторону.

– Ваше величество! Можно управлять целыми царствами, когда подданные верны своему государю, но не так легко управлять сердцем женщины: там подданные должны быть верны государю, здесь государь должен быть верен тому, кого он желает иметь своим подданным – сердцу женщины и ей самой…

Димитрий догадался. Ему чувствовалось, что он краснеет – краснеет в первый раз в жизни. «Ксения… бедная… что-то она?»

– Панна Марина, на все мои письма вы не удостоили меня ни одним словом ответа. Я тосковал по вас… я гонца за гонцом гнал с письмами к вам, для вас я забывал управление моим государством… А вы не вспомнили обо мне ни разу.

– Вы этого не можете знать, ваше величество. Если бы я не помнила вас, я не была бы здесь.

– Марина! Звезда моя! – заговорил он страстно.

– Ваше величество говорили мне это и в Самборе, в парке…

– Я повторяю.

– Ничто в жизни не повторяется.

Мрамор, гранит, пень какой-то, а не девушка! Нет, это укушенная женщина, укушенная за сердце.

– Марина! Царица моя! И это первое свиданье после целого года разлуки! Я не узнаю вас!

– Забыли… отвыкли…

Димитрий не выдержал. Он упал на колени, так что звякнули золотые подковки. Шапка с пером отлетела в сторону.

– Марина! Жизнь моя! Сердце мое! – И он схватил ее за край платья, припал к нему губами. – Ты моя! Я умру здесь…

– Встаньте, Димитрий, я еще не царица, – говорила девушка несколько ласковее, поднимая его. – Коронованной голове неприлично быть у ног простой девушки.

Он хотел обнять ее – она отстранилась.

– О, гордая полячка! Ты не хочешь дать мне поцелуя…

– Царь может получить его только от царицы. Не забывайте, что я должна быть «женою Цезаря»!

Димитрий был окончательно ошеломлен: Марина взяла его руку и поцеловала!

– А теперь до свиданья, ваше величество. Я иду к тому, кто выше вас, кто дал вам корону: я иду молиться Ему о вашем здоровье.

И она вышла.

Наряженным сидит Димитрий на троне в золотой палате после первого свиданья с Мариной. «А, гордые полячишки! Я осажу вас… я собью с вас гонор. Вы у меня и ее подстроили, так я покажу вам себя!»

Обаятелен вид неразгаданного проходимца – на троне. Трон – весь из чеканенного серебра, точно оклад на гигантском образе, так и отливает блестящим инеем. Над троном балдахин из четырех громадных щитов, таких же блестящих, расположенных в виде креста. На щитах золотой шар, а на нем двуглавый орел, золотыми когтями впившийся в этот золотой арбуз-державу и разинувший два золотых рта с золотыми языками и с золотыми коронами на обеих головах – так, кажется, и готов броситься на врагов Русской земли, заклевать их золотыми клювами, растерзать золотыми когтями… Над спинкой трона икона Богородицы в кованом золотом окладе, испещренном дорогими камнями. Балдахин поддерживается колоннами, как сень над церковным алтарем, а от щитов спадают вниз змеи-нити из жемчуга и драгоценных камней – и все это массивно, тяжело, величественно: виднеются алмазы в грецкий орех!.. У колонн два гигантских, серебряных, до половины вызолоченных льва – они держат золоченые, на серебряных ногах подсвечники, а на подсвечниках – грифы: один держит кубок, другой меч. Мир и война, жизнь и смерть, пир и разрушение.

По сторонам трона стоят четверо рынд – неподвижны, как мраморные статуи, и только молодые, почти детские лица, и живые глаза, глаза изобличают, что это живые люди, царские телохранители: рынды в высоких меховых шапках, в длинных белых одеждах и белых сапогах, со стальными блестящими бердышами в руках. Плечи и груди их крестообразно обвиваются золотыми цепями.

По левую сторону царя стоит великий мечник, юный князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский. На нем кафтан темно-каштанового цвета с золотыми цветами, подбитый золотом. В обеих руках – обнаженный царский меч с богатейшею рукоятью, на которой блестит золотой крест. Крест и нож – как это совместимо! Но так должно быть. Тут же стоит молодой стряпчий, Власьев, сын великого дипломата, дрыгавшего по аеру ногами ради государевой чести и славы. Власьев держит царский платок – ради его, государевой, нужды.

Сам царь одет в белые ризы, сверху донизу залитые жемчугами и чудовищными камнями. На шее – отложное ожерелье, унизанное алмазами и рубинами, так и ломит, кажется, молодую, здоровую шею проходимца. На груди у проходимца большой яхонтовый крест на кованой золотой цепи. В правой руке скипетр – «скифетро», дрожит оно немножко, наряжен проходимец. На круглой голове проходимца плотно сидит массивный царский венец… О, проходимец, проходимец! Какая мать тебя выродила, на чьих грудях вспоилось такое удивительное детище! Молодое лицо подергивается. Глаза, немножко стоячие, словно бы остекленели. Настоящая икона в ризе, а не человек. Нет, не икона: словно от нетерпения, он попеременно берет в правую, белую с веснушками руку то «скифетро», то государственное «яблоко» с крестом – державу… Целое царство в руке, и он, подержав его, нетерпеливо передает в руки Шуйскому.

В правую сторону от Димитрия сидит освященный собор весь: патриарх Игнатий, посаженный этим мальчишкой на патриарший престол вместо старика Иова, восседает на чернобархатном троне, и сам в чернобархатной рясе, по разрезу и по подолу усыпанной в добрую ладонь шириною жемчугами бурмицкими[51]51
  …жемчугами бурмицкими – название жемчуга лучшего качества, добываемого в Персидском заливе.


[Закрыть] и камнями самоцветными – как огонь горят они на черном бархате. В правой руке святителя посох высокий с золотыми змиями на верхушке и с крестом. Перед ним рясофорец держит массивное серебряное блюдо, а на блюде золотой крест с мощами и камнями и серебряный сосуд с святою водою и кропилом в золотой рукоятке. Дальше – святые отцы: епископы, архиепископы, митрополиты. Сколько золота на ризах, сколько серебра в бородах, сколько кротости и благочестия на лицах, сколько лукавства в сердцах! А там снова золото и серебро, да седые бороды, да лукавые головы – бояре, окольничьи да думные дворяне.

В золотую палату, в это сонмище бояр, входят польские послы. Их вводит окольничий Григорий Микулин – русая борода, рысьи глаза, медовые уста… Послы низко кланяются.

– Его королевского польского величества великие послы пан Микулай Олесницкий, староста малогосский, и пан Александр Корвин-Гонсевский челом бьют великому государю Димитрию Ивановичу, цесарю, великому князю всеа Русии и всех татарских царств и иных подчиненных Московскому царству государств государю, царю и обладателю, – возглашает «Микулин – медовые уста».

Димитрий не шелохнется – только глаза изобличают, что это не икона в окладе. Вперед выступает Олесницкий.

– Его королевское величество, государь мой и повелитель, Сигизмунд, Божиею милостию король Польский и иных, посылает поздравление, изъявляет братскую любовь и желает всякого счастия великому князю Московскому…

«Великому князю… только!..» Молния пробегает по стоячим глазам проходимца – он приподнимается на троне, вскидывает нетерпеливо вверх глазами – Шуйский снимает с его головы корону. Старый Шуйский знает, что это значит: обожженный царь хочет сам говорить, вступит в прение с послами, осадит их, а в короне ему говорить нельзя.

Пока Олесницкий говорил дальше, Димитрий лихорадочно брался то за державу-яблоко, то за скипетр, так что Шуйский не успевал подавать ему то и другое. «А обожгли, обожгли молодца», – злорадно думала старая лиса с лицом агнца пасхального.

Олесницкий кончил и подал старику Власьеву грамоту. О! Не провести этого продувного старика: он видит подпись на грамоте – «описка в титуле… не весь титул…» Подходит к царю и показывает эту надпись царю, не распечатывая пакета. Снова молния в глазах проходимца. Он отворачивается от грамоты, и Власьев уж знает, что ему делать.

– Николай и Александр, послы от его величества Жигимонта, короля Польскаго и великаго князя Литовскаго, к его величеству непобедимому самодержцу! – громко, отчетливо возглашает он. – Вы вручили нам грамоту, на которой нет цесарскаго величества. Эта грамота писана от его величества короля Жигимонта к какому-то князю Русии. Его величество есть цесарь на своих государствах, и вы везите эту грамоту назад и отдайте его величеству королю Жигимонту обратно.

«Яблоко» и «скифетро» так и ходят то к проходимцу, то к Шуйскому. Быть буре!

– Я принимаю с должным почтением грамоту в том виде, в каком дал ее в руки Афонасья Ивановича, и возвращу ее королю, которым ваше величество пренебрегает, отказываясь принять его грамоту, – гордо отвечал Олесницкий. – Это первый случай во всем христианском мире, чтоб монарх не оказал справедливого уважения королевскому титулу, признаваемому много столетий всеми государствами света, и не принял королевской грамоты. Ваше господарское величество не воздает должного его величеству – королю и Речи Посполитой, сидя на том престоле, на котором вы посажены, при дивном содействии Божием, милостию польского короля и помощию польского народа. Ваше господарское величество слишком скоро забыли эти благодеяния и оскорбляет не только его королевское величество, всю Речь Посполитую и нас, послов его величества, но и тех честных поляков, которые стоят пред лицом вашего величества, и все отечество наше. Мы не станем далее излагать цели нашего посольства и просим приказать проводить нас к нашему помещению.

Яхонтовый крест на груди царя усиленно поднимался и опускался. Грудь дышала тяжело – воздуху не хватало… обида… не полный титул… попрек… А давно ли под заборами ходил? О! Это так скоро забывается.

Нет, не вытерпел! Заговорила «живая икона»:

– Неприлично монархам, сидя на троне, вступать в разговоры с послами, – заговорила «икона» на троне. – Но нас приводит к тому уменьшение титулов наших со стороны польского короля. Объявляю и повторяю: мы не князь, не господарь… Мы – император и цесарь на своих пространных государствах! Мы приняли этот титул от самого Бога и пользуемся им не на словах, как некоторые делают (о! поляки поняли, куда послан удар), а на самом деле. Ни ассирийские, ни мидийские монархи, ни римские цезари не имели более справедливого права на свой титул, как мы. Не только мы не были князем либо господарем, но, по милости Божией, имеем под собою, у стремени нашего, служащих нам князей, господарей и даже царей. Нет нам равного в краях полуночных. Здесь нами повелевает один Бог. И мы сами так себя именуем, и все монархи и императоры писали к нам с таким титулом, только его величество король Жигимонт уменьшает нашу честь. Мы не потерпим этого! Свидетельствуемся Богом, что не от нас, а от вины польского короля может возникнуть вражда и кровопролитие между нами. Помните это!

Послы хотят откланиваться. Димитрий опять не выдерживает – он еще не разрядился.

– Пан староста малогосский! – возвышает он голос. – Я помню доброжелательство ваше ко мне в землях его королевского величества, государя вашего. Вы оказывали расположение ко мне. Потому не как послу, а как нашему приятелю, я желаю оказать вам честь в моем государстве: подойдите к руке моей не как посол!

И он протягивает свою царственную руку. Олесницкий отказывается подойти «не как посол»…

– Я не могу этого сделать, – отвечает упрямый лях.

«Га! И здесь упрямство!.. и здесь проклятая польская гордость, как и там».

– Подойдите как посол! – кричат с трона, так что вся зала вздрагивает, и святые отцы в душе крестятся, и даже Шуйскому показалось, что он слышит голос Грозного: «Васютка! В синодик!»

– Подойдите!

– Подойду, если ваше господарское величество возьмет грамоту его величества короля, – невозмутимо отвечает Олесницкий.

– Возьму!

Послы подходят к руке проходимца и целуют ее. Рука холодна, как у мертвеца. Точно в самом деле это тот, зарезанный…

«А, проклятое племя!.. и все ради ее… Погодите, погодите – я ссажу вашего Жигимонтишку – вешалку королевскаго сана… Я не буду вешалкой – я приберу вас к рукам, табунное королевство…»

– Возьми грамоту, Афанасий!

Власьев взял грамоту и стал бережно распечатывать ее дрожащими руками. Да и как не дрожать рукам старого дипломата, когда первый раз принимается грамота с неполным титулом? Этого не бывало, как и земля стоит…

– Венец, князь Василий!

Шуйский надел венец и пристально всматривался в молодое лицо царя, в глубине своей лукавой души думая: «А что, коли во место сего младого лица под сею шапочкою будет лицо старое… мое лицо?..» И он вздрогнул: смерть стала за плечами… в очи глянула…