Текст книги "Лжедимитрий"

Ляпунов даже ногами затопал.

– Прочь, баба! Проваливай! – закричал он.

Баба вскинула на него изумленные глаза и пошла дальше, бормоча:

– Ишь, сердитый какой… белены объелся.

– Что ж ты, чертов сын, молчишь? – накинулся Ляпунов на офеню.

– Да ты кричишь, я и молчу, – спокойно отвечал тот.

– Ну, кто ж под стягом-то?

– Да все он же – рыженький Димитрий с бородавкой.

– Так не Гришка Отрепьев?

– Нет, не Гришка… Гришка – это Юшка.

– А тот не Гришка?

– Не Гришка, стало быть.

– Так кто же он?

– А и бог его ведает.

Ляпунов осмотрелся кругом. Заглянул в палатку.

– Эй! – закричал он. – Десятской!

Из-за шатра вышел рослый ратник.

– Взять вот этого да отвести к князю-воеводе за приставы, – сказал Ляпунов, указывая на офеню. – Я и сам, чу, непомедля приду.

Офеня сидел на колодце спокойно, как будто дело не его касалось.

– Эй, тетка! Ходь сюда. Неопалимая Купина у нас есть – всякой пожар Матушка Неопалимая Купина тушит.

– Что ж ты смеешься, собачий сын? – снова вскинулся Ляпунов.

– Нету, бояринушка, не смеюсь. И князь-воеводе скажу то же, что твоей милости докладывал.

В это время к палатке приближался кто-то быстрыми шагами, издали делая знаки руками. Это был мужчина средних лет, плечистый, коренастый, лицом напоминавший Ляпунова. Он также одет был ратником. Открытое, загорелое лицо его казалось встревоженным.

– Ты что, Захарушка? – спросил Ляпунов.

– Вести черные. Новая беда стряслась над Русскою землею.

– Что ты? Какая еще беда?

– Царя не стало.

Ляпунов перекрестился. И десятский, и офеня стояли как вкопанные.

– Как! Что ты говоришь?

– Так, Прокуша. Басманов сам вести привез. И митрополит Исидор с ним прибыл Новогородской, и весь синклит. Ко кресту пригонят ратных людей.

– Когда ж царя не стало?

– В саму неделю мироносиц. Здоров был, батюшка.

Он отвел Ляпунова в сторону.

– Дело неладно. Сказывают, царь сам на себя руки наложил.

– Как?

– Зельем отравным. Кровью изошел…

– Дивны дела… дивны дела. Да и я тут узнал неисповедимое нечто. Рука Господня, десница Его тяжкая на Русь налегла. Ох, быть беде великой. Узнал я вон от этого…

– От офени-то?

В это время в главном стане послышался вестовой барабанный бой и глухой удар в колокол походной церкви. Мрачно застонал колокол. А в Кромах раздался торжественный звон.

– Чу!.. Ох, страшно… Господь идет. Пропала матушка-Русь… Плачь, земля Русская!

XV. Присяга царских войск Димитрию

Офеня в палатке воеводы «большого полка»… Палатка напоминает собой обширную киргизскую кибитку или вежу и убрана очень богато – увешана коврами, шитыми убрусами, блестящим оружием и другими походными принадлежностями. Посредине палатки – раздвижной стол на складных ножках, с разбросанными на нем свитками, столбцами и отдельными листами бумаги. В серебряной высокой вазе, в форме удлиненной дароносицы, мокнут десятки гусиных, лебедяных и орлиных перьев. Бронзовая, итальянской работы чернильница изображает свернувшуюся на камне змею с открытою пастью. В пасти этой находятся чернила для подписания памятей, отписок, приказов, наказов, наград и смертных приговоров.

За столом, на складных сиденьях, сидят главные военачальники царских ратей: молодой Басманов, прославившийся защитою Новгород-Северска от Димитрия-неведомого, князь Михайло Катырев-Ростовский, воевода в большом полку; князь Голицын Василий Васильевич, и князь Михайло Федорович Кашин – в правой руке; боярин князь Андрей Андреевич Телятевский да князь Михайло Самсоньевич Туренин – в передовом полку; Замятия Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатов в левой руке; тут же и князь Федор Иванович Мстиславский и окольничий Иван Иванович Годунов, да начальные воеводы рязанского ополчения братья Ляпуновы – Прокопий да Захарий.

Татарский облик Басманова с круглою головой и узкими хитрыми глазами под бархатными бровями и открытые лица сидящих рядом с ним Ляпуновых особенно выделяются из сонма воевод. Лицо князя Телятевского, толстое, красное, несмотря на свою некрасивость, заставляет вспомнить хорошенькое личико его дочки Оринушки, любимой подружки царевны Ксении, а глаза князя Катырева-Ростовского, заплывшие и потускневшие, никак не могут напомнить его бойкенькой, большеглазой «дурашки-дочушки», княжны Наташеньки, тоже любимицы царевны Ксении.

Офеня стоит перед столом и спокойно встряхивает своими русыми с проседью волосами, поминутно падающими на лоб. Всех этих князей-боярушек, окольничих-воеводушек он знавал и видывал, у всех у них во палатушках бывал, иконушки княгинюшкам их да боярыням на золоту казну менивал. Неробкого десятку Ипатушка-иконник.

– Так ты стоишь на том, что он – не Гришка Отрепьев? – говорит Басманов.

– Отчего не стоять? Стою и стоять буду, как на вот этой на матушке, на сырой земле, покуль в нее, матушку, не зароют, желтым песком глазыньки не прикроют.

– Он же и благоверного князя Александра Невского «дедушкой» назвал?

– Он же, батюшка боярин.

– Да, промахнулись, промахнулись святой патриарх Иов с покойничком царем – не на ту птицу кречета выпустили: не поймать теперево этого кречета-грамоту – по всей матушке-Руси летает, – сказал кто-то из бояр.

– А что ж он в Путивле делает? – вновь спросил Басманов.

– Царское дело делает: ратных людей обряжает, суды судит, с боярами да панами обедает, с ионами разговоры говорит да изменников казнит – все царское дело делает.

– Почто ж ты в Кромы попал?

– А к атаману Кореле, бояринушка.

– Чего ради?

– По знаемости по прежней: я у него на Дону гащивал, иконы тож ему менивал… И в Кромах менял, да на стяг большой, по плате, Ягорья Победоносца им написал: с этим стягом, сказывает Корела, и в Москву войду.

Воеводы переглянулись.

– А сказывай, что ты видел в Кромах, да говори без утайки, как на духу, – снова обращает к нему татарский свой облик Басманов.

– Что мне таить-то, князи-бояра? Мне и Корела-атаман, как отпущал из Кром, сказал: «Болтай, быть, Ипатушка, сколько хошь, все из-под ногтя да со-под оплеки выкладывай, коли пытать с расспросу в московском войске станут: я-де не боюсь Москвы. Достань-ко, гыть, суслика али тарантула в его норе так и меня-де с моими казаками не достать в норе толстобрюхим москалям».

Басманов лукаво улыбнулся и переглянулся с Ляпуновым.

– Прав, вор-разбойник, – пояснил он. – Всю зиму возжалось с ним войско царское, а и рать наша немахонькая, два-сорока-тысяч поди будет, а вот не достали ево, аспида, в норе тарантуловой.

Князь Катырев-Ростовский поморщился.

– А поди сам попробуй, возьми его, – отрывисто сказал он.

– В чем же его сила, этого Корелы? – продолжал расспрашивать Басманов офеню.

– А и бес его знает – простите, князи-бояра. Вся сила у него, дьявола, в башке. Уж и шельма же всесветная, я вам доложу. Нарыл это он нор сусликовых подо всем валом и подо всем, почитай, полем – город у него, у Ирода, там целый… Как крот под землей ходит. Вы думаете, князи-бояра, трудно ему из-под земли выюркнуть вот в эту самую палатку? Да он, шельмин сын, может, слушает теперь, что я вам докладываю – вот тут под землей сидит! – И офеня стукнул ногой в землю. – Водили они однова меня в свои норы-то, со свечой ходили. И тепло-то там у них, разбойников, – мороз, значит, не доходит. И варят там, и жарят: у нас же, князи-бояра, скотину воруют по ночам. И зелено вино у них там, и в зернь-то они, песьи сыны, играют, и с бабами по норам, как суслики, хороводятся.

– Чево уж! – заметил окольничий Иван Годунов. – Сами мы не однова отсель видывали, как они, поганцы, блудниц-то этих да плясавиц на поругание нам выпускали на вал, в чем мать родила, а те срамницы неподобное и неудобьсказуемое царскому воинству показывали.

Басманов только покачал головой. Ляпунов вспыхнул…

– Да, сказывают, и шатость в войске царевом не однова замечена, – заметил он горячо, многие из воинских людей норовят ему и здесь. Письма воровские из стана в город на стрелах пущают.

– Пущали, эго верно, – отвечал офеня.

– И зелье пищальное передавали казакам же, – добавил Ляпунов.

– И зелье передавали, бояринушка.

В это мгновенье в палатке появилось новое лицо. За ним еще и еще – все духовные лица… Это был новгородский митрополит Исидор, присланный для приведения войска к присяге новому царю – Федору Борисовичу Годунову. И на Исидоре, и на его синклите лица не было: волнение, страх, неизвестность – все это сказывалось в испуганных глазах, в беспокойных движениях.

Воеводы встали со своих мест и поклонились святителю.

– Что случилось, святой отец? – тревожно спросил Басманов.

– Шатаются рати… шатость велия в войске, креста не целуют, – дрожащим голосом говорил митрополит.

– Где же? Чьи полки, отче?

– Все кричат, все мятутся.

– Что ж говорят они?

– Не хотим-де служить Борисову роду, не целуем-де креста Годуновым. Токмо немцы одни не пошатнулись – «хотим-де служить и прямить законному наследнику». И как только капитан их, Розен, поцеловал крест, так и все немцы тако ж поцеловали.

Басманов и прочие воеводы торопливо вышли из палатки. Ляпуновы бросились к своим ополчениям – к рязанцам. Они застали их в волнении. Гул в рядах стоял невообразимый.

– Братцы! Православные! – громко, высокими грудными нотами начал Прокопий, и ряды смолкли, надвинувшись ближе к своему любимому дружиннику. – Братцы! Вспомните своих жен и детей! Не забывайте, православные, и обо всей Русской земле. Беда висит над нею вот уже десять лет. И над вами эта беда, братцы, и над вашими семьями. Что вы ни посеете – это не ваше; что ни сожнете – в подушное идет, а вы голодаете. Некому было пожалеть вас – никому не жаль было Русской земли. А все оттого, что на Руси правда пропала – нашу правду украли. На Москве царь Борис сел неправдою – и с того вся беда пошла, и с той поры Русская земля осиротела. Но Бог не хотел нашей гибели: когда Борис хотел сесть на Москве, он велел извести законного царя – царевича Димитрия. Бог спас царевича. Он идет добывать Москву – свою отчину и дедиву, и нас вместе с нею. Станем же, братцы, за правду, за святую Русь да за истинного царя-батюшку. Хотите ли, братцы, служить и прямить царевичу Димитрию?

– Хотим! Димитрия-царевича хотим! – заколыхались ряды.

Голоса рязанцев увлекли и других. Послышались согласные крики и в других ополчениях, стоявших под Кромами.

– Царевича Димитрия! Ему прямить хотим! – волновались тульские ратники.

– Ломайте крест годуновский, братцы! – гудут каширинцы. – Целуем крест тому, кому Ляпунов да рязанцы целуют.

Гул перешел к алексинцам. Попятились и все остальные.

Вдруг увидели, что стрельцы ведут какого-то парня, который, по-видимому, был перехвачен недалеко от стана. «„Языка“ ведут! „Языка“ ведут!» – послышались голоса. Пленного новели прямо к Басманову, потому что стрельцы, обыскивая его, нашли за онучами письмо, адресованное в Кромы. Сначала парень показывал, что идет из соседнего села в Кромы к своим родичам; но потом стал путаться… Басманов видел, что тут что-то кроется, и велел созвать немедленно думу воеводскую в своей палатке. Пришли воеводы, и Басманов только при них вскрыл письмо.

– «Мы, – громко читал Басманов, – Димитрий Иванович, царь и великий князь всея Русии, посылаем вам, нашим верным кромчанам, по вашему челобитью, две тысячи польских ратных людей и восемь тысяч российского воинства в подмогу, дабы вам, верным кромчанам, за нас, государя вашего, крепко стояти и нашу царскую честь оберегати; сам ж мы, Димитрий Иванович, царь и великий князь всея Русии, не идем к вам того для, что поджидаем сорок тысяч польских жолнеров с воеводою Жолковским, и как они к нам прибудут, то и мы к вам будем непомедля. Вы же, призвав Бога на помощь, не токмо отгромите[19]19
  …отгромите… – здесь: в значении «оттесните с боем».


[Закрыть] воров и изменников нашего царского величества от своего богоспасаемаго града Кром, но и вконец их посрамите и в полон поймите. И за то мы, Димитрий Иванович, царь и великий князь всея Русии, будем вас, верных кромчан, жаловати нашим великим царским жалованьем, какового у вас и в мысли не бывало».

Глубокое молчание. Воеводы глядят то друг на друга, то на парня… Парень стоит-переминается, теребя в руках своих полстяной шлык[20]20
  …полстяной шлык – колпак (ср.: башлык; обычно из меха, но мог быть стеганым или валяным).


[Закрыть]. Одна нога, за онучею которой найдено было предательское письмо, разута; онуча и лапоть заткнуты за пояс.

– Как тебя зовут? – спросил наконец, опомнившись, Басманов.

– Меня-то? Кузьмой.

– А чьих ты?

– Чьих? Гостиной сотни купца Орефина кабальной холоп.

– А кто дал тебе это письмо?

– На Путивле осударевы бояра: «Отнеси-де в Кромы по крестному целованью тайно». А привезли меня осударевы ратные люди, что идут в Кромы.

– А далеко они?

– В одном перегоне, ваша милость, коней попасают.

Услыхав это, Басманов тотчас приказал окольничему Ивану Годунову гнать с передовым татарским полком в разъезд, на переем, чтобы «языков» изловили.

Первым заговорил Ляпунов, Прокопий.

– Чего же нам еще ждать, бояре? – сказал он. – Видимо, Божья помощь не с нами, а с ним: не мы растем в силе, а они… Чего ж еще мешкать-то? Али мало крови русской пролито? Али хотим мы, чтоб это нам поляки да латинцы дали царя? А к тому идет.

Бояре молчали. Только из стана доносились бурные крики: «Долой татарское отродье! К бесу свиное ухо!», «Димитрия Ивановича! Царевича Димитрия!..», «Долой воевод! Сами пойдем…».

– Слышите? – пояснил Ляпунов. – Это Божья воля.

– Божья, Божья, – невольно согласился и Басманов. – Видимое дело – сам Бог ему пособляет. Вот сколько мы ни боремся с ним, как ни бьемся изо всех сил, а все ничего не поделаем: он сокрушает нашу силу, и все наши начинания разрушает и ни во что ставит… Видимое дело – он истинный Димитрий, наш законный государь. Коли б он был простой человек, вор Гришка Отрепьев, как мы до сямест думали, так Бог бы ему не помогал.

А извне снова доносились крики: «На осину борисовцев! На осину воевод!..», «Тула ему отдалась!.. Орел крест целовал Димитрию!..».

– Слышите, бояре? – снова заговорил Басманов. – Медведь выходит из берлоги. Русская земля встает, город за городом, земля за землею передаются ему. А тут литовский король помочь ему посылает. Не безумен же король – видит, что истинному царю помогает. И что ж мы поделаем? Придут польские рати, учнут биться с нами, а наши не захотят… Все Российское царство приложится к Димитрию, и как мы не бейся – покоримся ему. И тогда мы будем у него последними и останемся в бесчестии, а то и в жестокой опале и казни. Так уж, по-моему, бояре, чем нам неволею и силком идти к нему, лучше теперь, пока время, покоримся ему по доброй воле и будем у него в чести.

Карьерист и практик Басманов, воспитавшийся в гнусной школе батюшки-опричника, понимал «честь» по-боярски. Боярам это понравилось – и они стали колебаться. Один Ляпунов резко заметил:

– Не в том, бояре, честь, чтобы поближе к царю сесть, а в том, чтобы землю Российскую соблюсти и крови напрасно не проливать.

– Идут! Идут! – послышались голоса в стане.

Это воротился Годунов.

– Как? Что?

– Идут польские рати! Мои татары видели! Видимо-невидимо! – запыхавшись и дрожа, бормотал Годунов Иван, вбегая в палатку. Он был не из храбрых…

Прошло несколько дней. Московские рати все еще стоят под Кромами. Но что это за необыкновенное движение и в московском стане, и в Кромах, хотя еще очень рано – около четырех часов утра? Или назначен приступ, последний штурм, чтобы задушить Корелу и его атаманов-молодцов в тарантуловых норах? Майское солнце, только что выглянув из-за горизонта, золотом брызжет и на московские стяги с иконами и хоругвиями, и на белые, почерневшие от времени шатры, и на заржавленные бердыши стрельцов, и на казацкие пики, торчащие на кромском валу. Там и Корела в кивере набекрень, и Треня, у которого и ус один, и красный верх шапки обожжены порохом.

В московском стане все воеводы кучатся у разрядного шатра. Басманов, Годунов и князь Телятевский на конях. Телятевский машет пушкарям, которые и двигают с грохотом свои горластые пушки – иная в два обхвата объемом. Пушки двигаются к мосту, который перекинули из стана на ту сторону речки, отделяющей Кромы от московских ратей.

Не видать только Прокопа Ляпунова.

Вдруг, словно черти, посыпались с валу казаки и с гиком бегут на мост к московскому обозу. Впереди Корела с шестопером в одной руке и с пистолетом в другой. У Трени на длинном древке пики развевается лента алая – «лента алая, ярославская», из косы красной девицы.

Застонали Кромы, застонал и обоз московский…

– Алла! Алла! – закричали годуновские татары, предчувствуя что-то недоброе.

– За реку! За реку! – стоном стонут московские рати.

– Боже, сохрани! Боже, пособи Димитрию Иванычу! – вырезываются из стона отдельные возгласы.

– Вяжи их! Вяжи бояр и воевод! – трубит голос Ляпунова, который точно с неба свалился с своими рязанцами.

Рязанцы бросаются на воевод. Басманова тащут с коня и вяжут. Вяжут и Годунова, и Голицына, и Салтыкова.

– Присягай Димитрию! – кричат рязанцы.

Толпы валят к мосту. Тащут к мосту и связанных воевод… На мосту уже стоят несколько священников с крестами в руках и принимают от бегущих крестное целованье на имя Димитрия. Мост трещит от давки. А Ляпунов неумолкаемо звонит своим здоровым горлом: «За реку, братцы, за реку! За святую Русь умрем!»

– Пустите меня, братцы! – молится Басманов, обливаясь потом. – Я присягаю царевичу Димитрию! У меня его грамота!

Басманова развязывают.

– Вот грамота царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Русии! – кричит он, подняв грамоту высоко над головою. – Изменник Борис хотел погубить его в детстве, но Божий промысл спасе его чудом своим. Он идет теперь добывать свою отчину и дедину. Сам Бог ему помогает, и мы стоим за него до последней капли крови.

– Многая, многая лета! – гудут толпы. – Многая лета нашему Димитрию Ивановичу!

– Любо! Любо! Ради служить и прямить ему, – стонет весь стан.

Все бросились на мост. Мост не выдержал московских ратей, затрещал и рухнул в воду. Смятение неизобразимое. Река запружена народом, лошадьми. Но крики не умолкают: «Многая лета! Многая! Прямить ему, прямить!..»

Небольшая кучка осталась в обозе московском – осколки жалкого величия Годуновых. Тут были и немцы с капитаном Розеном во главе отряда.

– Гох! – кричали немцы. – Гох Борисен-киндер! Гох!

– Бейте немецких тараканов! – кричит Корела. – Да не саблями бейте, не пулями, а батогами! Бейте, братцы, да приговаривайте: «Вот так вам! Вот так вам, немецкие тараканы! Не ходите биться против русских людей!»

И рязанцы, москвичи да казаки с хохотом кидаются на годуновцев, гоняются за ними, как за телятами, и бьют кого палкой, кого плетью, кого просто кулаком.

– Стойте, братцы, до последнего! – вопят князь Телятевский и князь Катырев-Ростовский, силясь прикрыть пушки.

И как им не защищать Годуновых и их пушки? В пылу схватки и перед тем и перед другим носятся милые облики их дочушек любимых – Оринушки и Наташеньки, которые там, на Москве, в царском тереме, золотом и жемчугом вышивают большую пелену церковную… Эх, бедные дочушки!

– Ох, Оринушка, светик мой! – стонет Телятевский и с тоской бросает свою артиллерию.

– Ох, Наташенька, перепелочка! – вздыхает Катырев-Ростовский – и скачет в Москву вслед за Телятевским.

Остается у Годуновых один верный человек – «дядюшка Иванушка», окольничий Иван Годунов, которого так занимал когда-то чертеж Российского государства, нарисованный его племянничком Федюшею, теперь злополучным «царем Московским», – чертеж, над которым нечаянно слились и щека и губы Федюши-царевича со щечкою и губками аленькими Оринушки Телятевской. Годунов, связанный, лежит в своем шатре, а офеня Ипатушка сидит над ним и сгоняет с несчастного мух. Бедные Годуновы! Бедная Ксения трубокосая!

XVI. Грамота Димитрия

Бедные Годуновы! Бедные дети, на которых за преступление родителей народное сердце сорвало историческую обиду!

Нерадостно во дворце молодого Годунова-царя. Еще так недавно похоронил он отца, которого так беззаветно любило его детское, детски-невинное сердце, и стал сам царем… Царь по шестнадцатому году! Какая горькая необходимость! Самая пора бы играть, веселиться юношеским сердцем и учиться, рисовать чертеж Российского государства да рассматривать его вместе с Оринушкой Телятевской, – ох, Оринушка! – а между тем надо управлять этим Российским государством, этою страшною махиною, которую расшатал батюшка. Ох, да и как управлять этою махиною, когда, глядя на ее чертеж, лежащий на столе, и вспоминая Оринушку Телятевскую, он видел, что большая половина этого чертежа… истлела, рассыпалась, выцвела?.. За что? За чьи грехи? «За батюшково ли согрешенье, за матушкино ли немоленье?» Чернигов, Севск, Рыльск, Путивль, Кромы, Орел, Тула – все эти черные точки на чертеже, изумлявшие «дедюшку Иванушку», теперь уже не его – сошли с чертежа, укатились куда-то, укатились к нему, к этому неведомому, к этому страшному, вставшему из гроба. И он сам идет – все ближе и ближе к Москве движется этот страшный мертвец, это «навье» загробное[21]21
  …«навье» загробное – покойник, по представлениям, связанным с культом умерших, способный оберегать живых, помогать им.


[Закрыть].

А Оринушка плачет, – ох, как горько плачет она, сидючи в тереме Оксиньюшки-царевны. И Наташенька, княжна Катырева-Ростовская, плачет; только полные плечики да груди белые девические под шитою сорочечкою вздрагивают. Да как не плакать им, когда царевна, подперев свою, аки млеко, белую щечку точеной рученькой поет таково жалобно:

 
А сплачетца на Москве царевна,
Борисова дочь Годунова!
Ино, Боже, спас милосердой,
За что наше царство загибло —
За батюшково ли согрешенье,
За матушкино ли немоленье?
А светы вы наши высокие хоромы,
Кому вами будет да владети
После нашего царского житья?
А и светы браный убрусы,
Береза ли вами крутити?
А и светы золоты ширинки,
Лесы ли вами дарити?
А и светы яхонты-сережки,
На сучье ли вас задевати
После царского нашего житья,
После батюшкова преставленья,
А и света Бориса Годунова?[22]22
  Песня, которую поет Ксения Годунова, вошла в репертуар народных исторических песен и баллад как «Плач Ксении Годуновой».


[Закрыть]
 

Плачут, надрываются царевнины подруженьки, все ниже и ниже склоняя свои головушки над работою – пеленою церковною золотою, – а жемчужные слезы на эту пелену золотую только кап-кап-кап… О! Сколько жемчугу бурмицкого насыпалось из девичьих глаз!..

 
А царевна все поет, грустно глядя в оконце:
А что едет к Москве расстрига,
Да хочет теремы ломати,
Меня хочет, царевну, поимати,
А на Устюжну на железную отослати,
Меня хочет, царевну, постритчи,
А в решетчатый сад засадити,
Ино охте мне горевати,
Как мне в темну келью ступати,
У игуменьи благословитца…
 

Ксения остановилась… Все девушки, все ее подруженьки, рыдали навзрыд, громко, неудержимо. Ксения бросилась к ним и сама разрыдалась.

В это время в терем вошла мамушка да так и всплеснула руками… И там-то, в Кремле, и на Красной площади, что-то смутное творится, и тут-то, – Господи! Так ноги и подкосились у старушки…

А в Кремле, и на Красной площади, действительно творится что-то смутное, пугающее. Вчера, с самого раннего утра, и стрельцы, и другие ратные люди начали устанавливать пушки по кремлевским стенам. Работа идет как-то тихо, вяло, неохотно – все из рук валится. И народ со стороны города подойдет к стенам, посмотрит-посмотрит, покачает кто головой или улыбнется как-то нехорошо – и отойдет.

– На кого, братцы, наряд-то ставите – пушечки эти? – спросит кто-либо у стрельцов.

– На воровских казаков, – неохотно отвечают стрельцы.

– Аль они в Кремле-то завелись?

– А тебе какое дело? Корела, слышь, атаман идет на Москву.

– Ну и ладно – добро пожаловать.

Чуют в Кремле и в городе князи, бояры и житые люди, что у черни что-то недоброе на уме.

И сегодня идет та же вялая работа. Рано, а уж жарко. Да и как не быть теплу? Июнь начинается первое число. А давно ли хоронили царя Бориса Федоровича? Не смолк еще, кажется, и печальный звон колоколов, а уж… Чу! Что это такое? Где это опять звон, да не такой, не погребальный, а страшный, набатный? Это в Красном селе звонит колокол… Что он звонит, что вызванивает-выговаривает? Нет, не пожар, пожару нет, дыму не видать… Народ начинает валить на улицы, на площади. А все молчат понурые какие-то, ни слова не слышно. Да и как тут говорить? Боязно, страховато… Третьего дни только казнили двух молодцов за то, что увидали за Серпуховскими воротами пыль большую и закричали, что кто-то идет. И теперь, должно быть, идет кто-то?..

Да, точно – идет. Из Красного села толпы валят, провожаемые колокольным звоном. Везут кого-то. Толпы все растут и растут. Народная лавина двигается живою стеною к Кремлю, запружает Красную площадь. Прорывается народ, раскрывается народная глотка, долго молчавшая…

– Буди здрав, царь Димитрий Иванович!

Вот что рявкнула народная глотка!

И все валят и валят толпы на Красную площадь. Все запружено лаптями, сапогами, зипунами, армяками, синими и красными рубахами – от Троицы на Рву[23]23
  Троица на Рву – храм Василия Блаженного, именуемый также Покровским.


[Закрыть], вдоль Кремля от Фроловских до Никольских ворот и вплоть до выходов. «Буди здрав, царь Димитрий Иванович!» – гудит почти неумолкаемо.

Кого-то взводят на Лобное место. Их двое. Народ машет шапками.

– Кто это, робя, на Лобном-от? – кряхтит прищемленный в толпе плотник Теренька. – Али ён?

– Гонцы от его, – догадывается стоящий рядом с ним и тоже знакомый уже нам по их недавней работе на этой площади рыжий мужичонко.

Из Кремля протискиваются, не щадя своего дорогого платья, большие бояре[24]24
  Сословия, чины и должности, упоминаемые на этой и других страницах романа: бояре – первоначально старшие дружинники и советники князя из вотчинных (потомственных) землевладельцев, затем – первые чины государевой (Боярской) думы, занимали самые высокие «должности по отечеству». Окольничий – второй по значению чин думы. Стольники – первоначально прислуживали «при столе» великого князя, позднее в этом чине назначались даже воеводами и приказными. Приказные – ведали приказами (по нашему времени – министерствами). Стряпчие – при государе для поручений. Думные дьяки – ведали делопроизводством думы. Жильцы – вообще все те, кто находился на службе лично при государе. Гости – здесь торговые люди, купцы.


[Закрыть], думные дьяки, стрельцы. Они тоже норовят пробраться к Лобному месту.

– Православные! – взывает в голос один из них, высокий, краснощекий боярин. Это же воровские посланцы – Гаврилко Пушкин да Наумко Плещеев. Они воры.

– Молчи, боярин! К бесу! В шею его! – заорала толпа.

Боярин спустил ноту:

– Братцы! Коли они с челобитной, так ведите их в Кремль, к царю. Милосердый государь все разберет. А вам, братцы, не след скопом собираться.

– Молчи! Растак и переэтак! – застонало скопище. – Читай грамоту! Громче вычитывай! Громче, чтоб до Бога слышно было… Бог разберет. Читай!

Гаврило Пушкин, перекрестясь большим крестом и поклонясь московским церквам и народу на все четыре стороны, стал читать. Рыкающая тысячами глоток толпа словно онемела и не дышала.

– «Мы, Божиею милостию царь и великий князь Димитрий Иванович всея Русин, – разносилось в воздухе. – Ко всем нашим боярам, окольничим, стольникам, стряпчим, жильцам, приказным, дьякам, дворянам, детям боярским[25]25
  …дети боярские, дворяне – не дети бояр в прямом смысле этих слов; служили в «молодшей» дружине князя, затем в охране царя. Испомещаемые (наделяемые) за службу при дворе землями, они стали называться помещиками (потом понятие «дворяне-помещики» распространилось в повседневье, к обидам последних, и на вотчинных землевладельцев). Столбовыми дворянами стали считать тех, кто был записан в «столбцы» (родословные книги) не позднее XVII в. Так что, в свою очередь, даже потомки опричников, «испоместившихся» при Иване Грозном, «худородными» считали светлейших князей Потемкина и Меншикова.


[Закрыть], гостям торговым людям, к лутчим и середним и ко всяким черным людям нашим…»

– Слышь, паря, – черным людям… нашим – ста, – шепчет радостно Теренька.

– Да ты, чертова перешница, слухай!

– «Целовали есте крест блаженным памяти родителю нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии и нам, детям его, на том, чтобы не хотеть нам иного государя на московское государство, кроме нашего царского роду. И когда судом Божиим не стало родителя нашего и стал царем брат наш Федор Иванович, и тогда изменники послали нас в Углич и делали нам такие тесноты, каковых и подданным делать негоже, и присылывали многожды воров, дабы нас испортить и живота лишить; токмо милосердый Бог укрыл нас от злодейских умыслов и сохранил в судьбах своих до возрастных лет. А вам всем изменники говорили, якобы нас на государстве не стало и якобы похоронили нас в граде Углич, в соборной церкви Спаса Всемилостиваго…»

– Вона куда хватили! – снова шепчет нетерпеливый Теренька. – А ты баишь, у тебя гады гашник порвался, как его зарезали… Ан ево не зарезали.

– Молчи, Дурова голова! Гашник… Что гашник? Тут во какое дело – царское, а он – гашник…

А Пушкин все читает. Громче и громче становится его голос, более и более грозные слова несутся с Лобного места… Слова об изменнике Борисе, о Марье, Борисовой жене Годуновой, о том, как они Русскую землю не жалели, как царское и народное достояние разоряли, и православных христиан без вины побивали, бояр, воевод и всех родовитых людей поносили и бесчестили, дворян и боярских детей разоряли, ссылками и нестерпимыми муками мучили, гостей и торговых людей на пошлинах тяжко теснили…

– «А мы, христианский государь, жалеючи вас, пишем вам, дабы вы, помятуя крестное целованье царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии и детям его, добили нам челом и прислали бы к нам, нашему царскому величеству, митрополита и архиепископов, и бояр и окольничих, и дворян больших, и дьяков думных, и детей боярских, и гостей, и лучших людей. И мы вас пожалуем, боярам учиним честь и повышение и пожалуем прежними их вотчинами, да и еще сделаем прибавку и будем держать в чести. А дворян и приказных людей станем держать в нашей царской милости. А гостям и торговым людям дадим льготы и облегчение в пошлинах и податях, и все православное христианство учиним в покое, тишине и благоденственном житии. А будет не добьете ныне челом нам, нашему царскому величеству, и не пошлете милости просить ино дадите ответ в день суда праведнаго, и не избыти вам грозной десницы Господа и нашей царской руки».

Внушительно и страшно выкрикнулись последние слова – «не избыти грозной десницы Господа и нашей царской руки». Страшное зрелище представляла и народная масса, которой предстояло решить государственный вопрос роковой важности. Тысячи глоток страстно, звонко и хрипло вопили: «Буди здрав, царь Димитрий Иванович!» – и кидали вверх шапки, ширинки. Но и в других тысячах – во взорах выражалось тревожное острое опасение: а если и это обман? Куда ж уйдешь от него?

– «Буди здрав! Буди здрав!» – «Многая лета!» – «Буди здрав!»

– Шуйского! Шуйского давай! – раздался чей-то здоровый бас.

– Ладно, Шуйского! Шуйского! – подхватила громада. – Он розыск чинил в Угличе. Он знает, кого в Угличе похоронили. Шуйского, братцы, тащите!

Этого голоса нельзя не послушаться. Привели Шуйского. Поставили на Лобное место. Как ни хитры были лисьи глаза у Шуйского, но и в них играло что-то особенное, невиданное прежде на лице осторожного, вечно ощупывавшего глазами почву боярина, что-то такое неуловимое, как сокращение мускулов змеи при движении. И борода, и волосы его, русые, но сильно убеленные временем и думами, гладко причесанные для того, чтобы по волосам, по их свободному расположению на голове никто не мог догадаться, что думает и замышляет эта змеиная головка; и тщательно подобранные углы губ, всегда оставлявших за зубами что-то недосказанное, умышленно припрятанное в запас; и лобные навесы над вечно неоткровенными глазами, свесившиеся, кажется, еще ниже, чтобы поболее оттенить эти, даже на молитве перед одинокою иконою лукавящие глаза, все говорило, что он вновь готовится слукавить так ядовито, чтоб и убить своих врагов, и столкнуть их трупы с своей дороги, и убить потом того, в чью пользу он теперь слукавит, и затем увернуться от всего так ловко, чтобы впоследствии, в течение целых столетий, история становилась в тупик над вопросом: когда же он не лукавил – тогда ли, когда говорил правду, или тогда, когда лгал, и не была ли его ложь правдой и правда ложью?

Несколько минут он стоял молча, как бы силясь преодолеть волнение.