Текст книги "Двенадцатый год"

И вдруг, при этих словах, страх напал на сумасбродную девушку… Бросить все, отказаться от того, что она лелеяла в себе с детства, с чем срослась, сроднилась родством страданий…

– Ваша светлость! – В голосе ее дрожали слезы. – Как же я поеду, когда ни один человек теперь не оставляет армии?

– Что ж делать, дружок, – ты болен! Разве лучше будет, когда останешься где-нибудь в лазарете? Поезжай! Теперь мы стоим без дела, может быть, и долго еще будем стоять здесь.

Потом, взяв со стола одну бумагу и ткнув в нее пальцем, он как-то странно засмеялся.

– Да, да, непременно уезжай, дружок!

Он взял со стола сверток и подал его девушке, с любовью следившей за его движениями.

– Вот тебе деньги на дорогу – поезжай скорее… Если что нужно, пиши прямо ко мне – я все сделаю… Мне и государь говорил о тебе… Уезжай же скорей, а то… (старик нагнулся к самому лицу девушки)… Беннигсен донес государю, что мы (он подчеркнул мы) с тобой тут сибаритничаем и что ты – моя любовница, переодетая улаником…

Девушка вспыхнула, вскочила; глаза ее чуть не брызнули слезами.

– Да, да, донес государю, только не назвал твоего имени, а наш ангел, государь, прислал этот гнусный донос ко мне…

Девушка не выдержала: из глаз ее брызнули слезы.

– Ну, полно, полно, дружок! – утешал ее главно-командующий, и нежно, словно ребенка малого, взял за подбородок и приподнял плачущее лицо. – Не плачь, мой друг!.. И это воин! Противник Наполеона! Ах!

И старик так сжал и приподнял ее трясущийся подбородок, что девушка невольно, сквозь слезы, улыбнулась.

– Ну так вот на же! Пусть не даром говорят, что ты моя любовница – на же!

И он, не отнимая руки от ее подбородка, поцеловал ее сначала в губы, а потом в лоб.

– Ну а теперь прощай, дружок!

Девушка бросилась целовать его руки и, заплаканная, ничего не видя, воротилась в штаб, который помещался в одной из соседних крестьянских избушек. На пороге она столкнулась с Бурцевым, у которого из шинельного кармана торчало горлышко бутылки со сливками.

– Вот тебе, Алексаша…

Девушка как-то порывисто обняла его и снова заплакала.

– Прощай, Бурцев, прощай, мой добрый и честный друг! Я еду домой, в отпуск…

Бурцев задрожал и выпустил из рук бутылку, которая стукнулась об порог и разбилась.

……………………………………………………………………………….

Прошло еще несколько дней.

Глухой осенний вечер в далеком прикамском захолустье. Из мрака чуть выглядывает разбросанное по горному берегу Камы жалкое жилье. Хоть бы фонарик на улице! Это – Сарапуль город.

В одном небольшом домике, на берегу Камы, светится огонек. Войдем туда. Огонь только в одной комнате. За столом сидит старик в халате и молча курит длинно-чубучную трубку: тип старого гусара на покое. Тут же, облокотившись обоими локтями на стол, мальчик лет четырнадцати что-то читает вслух: «Злодеи не пощадили храмов божиих…»

– А где-то теперь Надя? – обрывает мальчик чтение. Старик молчит, только трубка энергически засопела.

– Я, папа, пойду на войну – мне перед Надей стыдно, – продолжал мальчик.

На дворе залаяли собаки… «Цыц, Валтерка!» – слышится голос на дворе.

«Артем, это ты?» – другой голос, незнакомый. Что-то застучало в сенях. Шаги в зале – это звяканье шпор… «Кто бы это?» Кто-то уже на пороге. Свет от свечей падает на лицо; это Дурова.

– Папа! Милый папа!

У старика вываливается трубка из рук. Он вскакивает, бледный, дрожащий, и обхватывает дочь, повисшую у него на шее.

«Папа!..» – «Надя! Надечка!..» – «Папа мой!..» – «Ангел! Дочушка!»

Плачут и обнимаются, обнимаются и плачут… Подошел и мальчик: «И меня, Надя!» – Обнимают и целуют и его. – «Ах какой мундир! Сабля! Малиновые отвороты! Шпоры! Ах, Надя!»

– Господи! Казанска!.. Барышня наша! – раздается еще голос.

И Артем, и старая Наталья – все ахает да крестится… Мальчик весь красный…

Старик отец отошел в сторону, смотрит, молитвенно смотрит, губы его дрожат от счастья, нижняя челюсть трясется…

– Улан… офицер… с Георгием… Господи! – бормочет он. – Да что ж это!.. Надя! Надька! Улан!.. Да иди ж ты ко мне на руки, как прежде хаживала, – иди, иди, дитятко!

И он сел, и привлек к себе на колени дочь. Она уселась и страстно обхватила руками шею отца.

– Хороший мой! Старенький… седенький…

– Вот она – Надька – и в рейтузах… улан у меня на руках…

И он то обнимал ее, прижимал к себе, отстранял, разглядывал ее лицо, руки, грудь, Георгия, то трогал ее ноги в жестких рейтузах и кавалерийских сапогах, то целовал лицо и руки, будто совсем рехнувшись от радости.

А ее капризная память переносит на берег Двины, далеко-далеко на запад… Она так же, как теперь здесь, сидит на коленях и обнимает и целует калмыковатое лицо… А потом это лицо – мертвое, под Бородином, мертвые веки надвигаются на мертвые глаза…

Все, все невозвратное воротила шальная память – и бедный уланик, уткнувшись носом в плечо отца, тихо, безутешно заплакал…

Эта же шальная память в одно мгновение поставила перед нею целые картины пережитого, незабываемого, незабываемые образы, речи, голоса: Бородино, Москва в пламени, плачущий Бурцев, милый профиль мертвого калмыковатого лица…

– О, проклятый, проклятый год! – невольно вырвалось у нее из груди. – Никогда я его не забуду!..

Не забудет никогда этого года и история – этот скорбный лист хронического безумия человечества.