Текст книги "Волконский и Смерть"

VII. Жозефина

Холодный дом на холодной набережной в холодном городе и холодной стране давно сделался родным мадемуазель Жозефине-Аделаиде Тюрненже, четвертой дочери шампанских землевладельцев, окончивших жизнь свою еще в прошлом веке – нет, не на гильотине, для сего исхода семейство было чуть более демократическим, – а куда более прозаическим образом: в полном разорении и чахотке, вызванной недоеданием и холодом. Собственно, разорение началось задолго до изобретения гильотины и внедрения ее в повседневный обиход, но так уж вышло, что его кульминация выпала на год взятия Бастилии. В более мирное время Жозефина и ее сестра Дельфина пошли бы в монастырь, который согласился бы их принять за самую малую лепту – о замужестве с таким приданым, а точнее, его отсутствием, можно только мечтать. Но ни один из них не готов оказался их принять, – куда как выгоднее брать младших дочерей богатых буржуа, на которых не хватало женихов, чем каких-то разорившихся буржуазок без роду и племени. Искать какой-либо протекции в такие годы было делом абсурдным: вчерашние благодетели кто оказывались на вышеупомянутой гильотине, кто бежали из страны. Девушки оказались в бедственном положении. Другие бы на их месте воспользовались своей молодостью и миловидностью, но девицы Тюрненже были воспитаны в крайней строгости и даже подумать не могли о том, чтобы приобрести себе покровителей за счет своего женского обаяния. Да и, честно говоря, ни одна из них не была в достаточной степени красивой, чтобы сделать это качество средством обрести желаемое. Жозефина и Дельфина принимались за любую работу – делали букеты, шили шляпы и накидки, учили соседских ребятишек счету и письму в обмен на горячие ужины, которыми с неохотой делились их семьи, но понимали, что долго не протянут. В смутные времена, предшествующие революции, никому нет дела ни до букетов, ни до шляпок, ни даже до просвещения. Оставалось только молиться Деве Марии и святой Агнессе, и молитвы были услышаны – о них вспомнила одна дальняя кузина, которую они, не сговариваясь, уже поминали в числе умерших, думая, что приближенные монаршьих особ обречены в любом случае. Полина Альбе де Рокай, состоявшаяся при мадам герцогине Конде, вспомнила о девицах и предложила им кров, а также занятия. Дельфина была пристроена одной из бонн юного принца, а Жозефина, надеявшаяся на ту же должность, сама того не зная, вытянула слишком счастливый билет – и странную участь. Она последовала предложенному ей пути – и так на нем и осталась.

В одно утро кузина нашла ее в саду, читающую некий нравоучительный трактат, написанный иезуитским аббатом, и передала новость:

– Вас хочет видеть принц… Да, только вас. Да, прямо сейчас.

Множество мыслей пронеслось в голове Жозефины, которая видела самого Grande Conde лишь мельком и издалека, не думая, что он хоть как-то мог обратить на нее внимания. Его сын, Луи-Антуан, еще тот шалопай, позволял себе, бывало, некие поползновения и намеки в адрес Дельфины, отличавшейся несколько более яркой внешностью, но всегда натыкался на холодную стену чопорности со стороны добродетельной девушки. Жозефина сожалела тому, что сестра подвергалась таким домогательствам, совершенно ей не завидовала, и втайне радовалась тому, что природа одарила ее совершенно непримечательной внешностью: средний рост, худощавая фигура, начисто лишенная тех прелестей, которые составляют сущность женской привлекательности, темно-русые негустые волосы, не знавшие завивочных щипцов и пудры, бледноватое узкое лицо с острым, чуть вздернутым носом, небольшие серые глаза. От нее не закружится ничья голова. Никто не потребует от нее неслыханного. «Тогда что же хочет от меня принц?» – подумала Жозефина, поспешая за Полиной. – «Если мое прошение удовлетворили, так я меня должна принять старшая гувернантка. А если меня сделали чтицей? Но эти обязанности мне вполне могла разъяснить кузина. Тогда что же?»

Вскоре лакеи почтительно открыли двери. Полина вошла, поклонилась, и вышла спиной вперед. Ее задача на сегодня была выполнена. Жозефина, как была, в будничном суконном платье, низко склонилась перед принцем, который, ничего не говоря, внимательно оглядел ее. Той даже показалось, что в пристальном взгляде синих глаз крылось нечто непристойное, словно ее раздевали глазами, освобождая от пут просторного грубого одеяния. Холодок прошел по ее спине. Мадемуазель Тюрненже впервые попала в такую ситуацию, и не знала, что следует делать, как из нее выпутаться. Это же не грубый мужлан с улицы, а высший аристократ… Но, как бы то ни было, сие было возмутительно. Она не из тех, кто сможет просто так удовлетворить все низменные желания своего визави. Поэтому девушка придала лицу суровое, неумолимое выражение, не вполне приличествующее ситуации аудиенции у высочайшей особы, но зато вполне указывающее на ее высокую мораль и глубоко религиозное воспитание. Тут принц внезапно рассмеялся:

– Отлично! Просто отлично! Вы – та, что мне нужна. В России вы придетесь ко двору.

В России? Но причем здесь Россия.

– Дамы там все такие хмурые и неприветливые, особенно высшие аристократки, начиная с их царицы, – проговорил он. – Но стоит только растопить лед, как увидишь под ним пламя… Сущее пламя, неукротимое. Да…

Глаза его затуманились, лицо, несущее на себя отпечатки довольно бурного образа жизни, чуть подрумянилось, и Жозефина, отличавшаяся наблюдательностью, тут же поняла, что ее визави предается неприличным воспоминаниям. Она только надеялась, что их вызвал не ее облик. Никто доселе не сравнивал ее с русскими, да она представляла их плохо – бородатые дикари, живущие где-то на крайнем Севере в домах, обитых медвежьими шкурами. Может быть, некоторые из них выглядят достаточно цивилизованными, чтобы не отличаться от пруссаков или англичан, но это те, кого пускают в Европу.

– Удивительно, – продолжал принц Конде. – Казалось мне, что между полячками и русскими нет ни малейшей разницы, ведь и язык их похож, и они соседствуют. Но, скажу вам по секрету, мадемуазель, разница куда больше, чем между вами и англичанками… Впрочем, – бросил он на нее скептический взгляд. – Именно в вашем случае данной разницы и не чувствуется. В вас нет je ne sais pas quoi, как и во всех жительницах туманного Альбиона. У вас есть англичане в роду, мадемуазель Тюрненже?

– Нет, Ваша Светлость, – промолвила Жозефина, которой все эти светские разговоры вокруг да около уже надоели. Она была не из тех, кто способен их поддерживать долго. Как видно, навыком салонной беседы, которым всегда славились ее соотечественницы, она тоже не владела. Зато им в полную меру владел принц.

– Странно… Так вот, мадемуазель, польки – почти что француженки, право слово. Княгиня Чарторыйская, право, казалась мне моей соотечественницей – никакой интриги, ведь мы все проходили эту школу… То ли дело русская княгиня… тоже на «ская». Венера с полотна Рубенса… Могучий стан, сильные руки, нежность и грубость, все вместе. Впрочем, я вас, кажется, смущаю?

Жозефина кивнула, зардевшись ярко. Принц, легко улыбнувшись, развел руками:

– К сожалению, милая мадемуазель Тюрненже, я вынужден буду смущать вас далее. Потому как мое поручение весьма деликатного характера, и я не знаю, как вы с вашей щепетильностью к нему отнесетесь.

…Спустя пару часов Жозефина вышла из кабинета принца, совершенно пораженная задачей, которую ей предстояло выполнить. Она думала – неужто из всего окружения монаршьего родственника не нашлось ни одной более развязной и легкомысленной особы, которую можно было отправить в Россию, к этой княгине и ее отцу, «очень, очень большому человеку в российской армии и при дворе русской императрицы»? Хотя позже мадемуазель Тюрненже поняла, что как раз отсутствие всяческой легкомысленности и крайне заурядная внешность, а также общая сдержанность темперамента и умение держать язык за зубами, когда нужно, и сделали ее незаменимой для принца.

– Я понимаю, – под конец аудиенции, пряча глаза, сказал Луи-Антуан, – Ваша природная стыдливость, ваше воспитание заставят вас резко отказаться от подобного поручения. Но в том и дело, что из-за этих присущих вам качеств вы справитесь с ним лучше кого другого… Мне нужно, чтобы мое дитя кто-то охранял. Я не знаю, что с ним сделают эти варвары. К сожалению, княгиня замужем, и мне еще никто не отрекомендовал ее мужа должным образом. Вдруг он страшный ревнивец? Вдруг он что-то заподозрит и, как водится, отыграется не на жене, а ни на в чем не повинном младенце? На вас вся надежда – вы поможете выжить этому крошечному существу, выйти ему в мир под вашим четким присмотром… А там поглядим – возможно, он, как юный Конде, сможет занимать достойное место среди сынов и дочерей Франции.

Этот прочувственный монолог вконец сломил непреклонность Жозефины, и она ответила утвердительно на предложение уехать в вечные холода и туманы, дабы пестовать будущего Конде, хоть и незаконнорожденного, и вынужденного носить чужую фамилию. Неизвестно, зачем это было нужно принцу – этим вопросом задалась и Дельфина, с которой ее младшая сестра поделилась назначением. Та была чуть циничнее, поэтому резонно заметила, что Луи-Антуан, принц Конде, никогда не отличался большой добродетельностью и верностью законной супруги, бастардов у него должно быть немало, не все из них даже и признанные. Тогда в чем же особенным будет этот ребенок от русской аристократки? Здесь принцу даже и выгодно забыть о ней – дистанции огромного размера разделяли его с мимолетной любовницей. Однако здесь крылась какая-то тайна, и Жозефина не могла не признать, что согласие участвовать в сей авантюре было отчасти продиктовано желанием ее разгадать.

…Открыто объявлять о своей миссии Жозефина не собиралась. Ей нашли место гувернантки у некоей графини Козен, богатой петербургской барыни, имеющий четырех дочерей мал мала меньше, и мадемуазель Тюрненже честно отработала испытательный срок, пока не нашла ту, с которой и должна встретиться. Та бывала в доме Козенов весьма регулярно. Подслушивая разговоры, Жозефина узнала, что та, над дитем которой она должна была присматривать, зовется княгиней Alexandrine Волконской, она является также дочерью знаменитого военачальника князя Репнина, и необходимо каким-то образом войти к ней или к ее отцу в доверие. Но как, если она просто гувернантка? Ее даже не сажают за стол во время обедов… К счастью, отношения между графиней Козен и княгиней Волконской оказались достаточно фамильярными, та часто заходила в детскую, восхищалась благовоспитанностью девочек, «которые просто-таки преобразились с приездом к нам мадемуазель», – как с гордостью хвалила не подозревающая о развивающейся за ее спиной интриге графиня Козен. «Чудеса, да и только, настоящие француженки! Мне же для моей Сони надо тоже выбрать гувернантку, пусть она и кормилицы пока», – проговорила княгиня Александра, оглядев Жозефину с головы до ног и оставшись довольной ею. – «Хотя, entre nous, я все молюсь за нее… Боюсь, не жилица». Графиня состроила сочувственное выражение лица и тут же добавила: «Но вы же ждете еще пополнения…» «Да, надеюсь, будет дочь. Машей назову», – рассеянно и с некоторой неохотой отвечала ее гостья. – «А насчет мадемуазель… Не хотелось бы у вас перехватывать такую хорошую учительницу, но, боюсь, придется. Вы же знаете, какая это редкость. Выберешь какую – а она как будто бы из веселого дома сбежала. Или рожа рязанская, а выдает себя за парижанку… Понимаете ли?» Они беседовали дальше, и Жозефина понимала, что ей нужно каким-то образом поступить в услужение в дом Волконских. Может быть, совмещать… Она тем временем оглядывала княгиню, высокую блондинку с роскошными формами, полную противоположность ей самой. Глаза у той были холодные, серо-голубые и весьма холодные, лицо красивым и практически идеальным. Держалась та ничуть не хуже королевы-матери. Жозефина вообще успела уже заметить, что русские дамы – да и господа тоже – крайне церемонны. В Версале даже давно не было таких безукоризненно-холодных манер. Возможно, оказывает влияние немилосердный климат, с которым молодая женщина так и не могла свыкнуться. Она приехала в июле, а все равно мерзла. К осени промозглость и серое небо ее вконец доконали, и, постоянно ощущая себя заболевающей, Жозефина думала, как ей под благовидным предлогом уехать отсюда. Графиня, по рождению сама южанка, сочувствовала гувернантке своих дочерей и обещала уехать на лето в теплые края, в ту же Италию, потому как «всем давно уже нужно подлечиться», но мадемуазель Тюрненже понимала, что эта поездка если и состоится, то уже без нее. Она останется при этой холодной, словно слепленной изо льда, женщине, посреди снегов и метелей, дожидаясь, пока она не родит маленького Конде. Нескольких украдкой брошенных взглядов на фигуру княгини Александры заставили Жозефину написать победную реляцию – нет, та не избавилась от ребенка, не выкинула его, а спокойно донашивает, и, по всем расчетам, родит к Рождеству. Муж княгини, генерал, судя по разговорам женщин, уехал на театр боевых действий в Бессарабию, и «Бог весть когда вернется», как написала она. Письма передавались курьеру, курьер отвозил их во французское посольство, там их клали в особый пакет и переправляли принцу. То же самое происходило и с ответами, которые поражали ее циничностью. «Охраняйте ее с особой тщательностью», – писал принц, так и не зная, что она до сих пор, на что-то надеясь, не ушла от графини Козен, не вступила в дом Волконских, не знает там никого. – «Не позволяйте, чтобы с ней что-то случилось, чтобы она упала, поскользнулась, заболела. Следите за тем, чтобы А. всегда одевалась тепло, а старшие дети, слуги и муж ей не докучали». В другом письме, в ответ на новости о князе, предполагаемом официальном отце своего ребенка, Конде писал: «Отличная весть, что князь Г. нынче в армии. В прошлый раз, как мне говорят, он был опасно ранен в голову палашом и едва не погиб. Надеюсь, наши турецкие друзья довершат это дело». Жозефина видела князя лишь однажды, на приеме у графини в конце августа, и прониклась сочувствием к этому статному человеку с грустными глазами, которого явно отягощало присутствие чопорной жены и болтливой хозяйки дома. От него нельзя было ожидать ревности или агрессии, тем более, с супругой он держался подчеркнуто официально, даже, казалось бы, побаиваясь ее.

Дельфина не писала ничего. Словно она обиделась. Лишь позже, спустя года два, Жозефина узнала, что сестра вышла замуж за богатого откупщика и уехала жить в Марсель. Далее, когда весь привычный мир пошел кувырком, женщина долго думала, что же случилось с сестрой, почему она перестала с ней общаться и как она выживает нынче, но не стремилась наводить справок. Это была некая месть за молчание сестры, оставившей ее в трудное время без всяческой поддержки.

…Решительное объяснение с княгиней произошло в конце сентября Восемьдесят восьмого, когда та, хорошенько ее рассмотрев, отвела в сторону, и, сверля ее своими холодными глазами, полуприкрытыми тяжеловатыми веками, проговорила на чистом французском, к котором прибегала не так часто:

– Что, вас прислал сам принц? Экая честь, не ожидала прямо! Напишите ему, что она будет моей дочерью. Не его, – взгляд ее опустился на выпуклость ниже груди, весьма уже заметную под платьем. – Да и зачем ему девка, скажите на милость? У нее будет и титул, и фамилия, и воспитание. И замуж еще выйдет – за кого хочет. Так и напишите. Ему должно быть достаточно.

Жозефина смутилась. Но заставить ее проявить слабину было не так-то просто.

– Вы правы, что я здесь не просто так, – сказала она. – Вы должны понять, что Его Высочество оказал вам особую милость…

– Вы сами-то понимаете, о чем говорите, святая вы простота? – презрительно рассмеялась княгиня. – Какая особая милость? Это я… это мой отец оказали этому неудачнику милость, за которую вот она, – и дама похлопала себя по животу. – особая награда. И он ее не получит. Ни за что. Это наша собственность.

Краска ударила в лицо Жозефине. Во-первых, как можно называть живого человека, ребенка, чьей-либо собственностью? Хотя, если разобраться, разве принц не считает этого нерожденного младенца тоже своей собственностью, за которой нужен глаз да глаз?

– Вы правы, – собранным голосом отвечала она княгине. – Никто не претендует на ваши права. И принц не собирается усыновлять того, кто родился. Моя задача – охранять вас. И его. И сделать так, чтобы вы ни в чем не нуждались…

– Я что, по-вашему, похожа на нищенку? – гордо повела плечами княгиня Волконская, демонстрируя блеск многочисленных бриллиантов и тусклое мерцание жемчугов, каждый величиной с орех, унизавших ее корсаж и высокую прическу. – Разумеется, моя дочь ни в чем не будет нуждаться. Я же сказала. Можете так и отписать вашему патрону. И с чего вы взялись за это гадкое дело, ума не приложу…

Тут Жозефина вздохнула – последние слова, сказанные княгиней Александрой даже с некоторым сочувствием в голосе, были вполне понятны. Она и так чувствовала себя неудобно, шпионя за этой дамой, оказавшейся не легкомысленной кокеткой, не наивной боярышней прямиком из терема, потерявшей голову от блеска Шантийи и от галантного французского кавалера и попавшей в некрасивую историю, а вполне взрослой, солидной особой, истинной аристократкой, матерью двух сыновей и дочери, державшей детей в строгости, достойной уважения. Такие, как Александра Волконская, казалось, не могут увлечься порывами страсти, и, тем более, попасть в историю с нежеланной беременностью. Тем более, поведение княгини вовсе не говорило о том, что ребенок, которого она ждала, был нежеланным. У Жозефины даже промелькнула мысль – а что, если на самом деле дама беременна от мужа, а принц дал волю воображению? Может быть, и связи никакой не было – он просто влюбился в даму, отказавшую изменять мужу ради него, и предпочел думать, будто его грезы воплотились в жизнь? Но для этого Луи Антуан был слишком рассудочен, слишком циничен. Под стать сей княгине, право слово. Жозефина, на досуге размышляя о том, что видела и слышала, пришла к выводу, что, будь та моложе и неопытнее, принц Конде бы не отнесся к ней с должной долей серьезности и не стал бы посылать камеристку своей жены шпионить за своей мимолетной любовницей. Но это суждение вызывало больше вопросов, на которые ответов было невозможно получить. И самый главный вопрос вызывала именно эта дама, которая резонно спрашивала, какое Жозефине, собственно, дело до чужих детей и чужих страстей?

– Я охотно вам верю и я бы вернулась обратно. Но мне некуда возвращаться. Госпожа графиня крайне добра, но ее дочери вырастут, – честно проговорила она. – Кроме моей сестры, у меня нет никого на белом свете…

– Ну конечно. Если бы вы не были сирой и убогой, вас бы сюда не отправили, – усмехнулась княгиня. – И сколько вам принц платит за меня?

– Нисколько, – честно призналась Жозефина. – Графиня Мари платит мне жалование, этим и довольствуюсь.

– Не смешите меня, – прервала ее княгиня. – За все платят. Что ходите оборванкой – это вы умно делаете. Кроме того, сие значит, что вы привыкли к очень большим деньгам.

– Почему же? – изумленно переспросила Жозефина.

– Потому как, ежели вы были сироткой и parvenue, то на то, что вам платит Машка, немедленно накупили бы себе платьев да блестяшек и выставили бы все свои прелести в лучшем свете, – Александра цинично разглядывала ее, столь же прямым, разоблачающим взглядом, как и принц, только в нем не было чисто мужской оценки. Княгиня словно примеряла на Жозефину платья, как портниха, и качала головой невольно – это не пойдет, и так не сидит, эх, что бы сделать, чтобы смотрелось как надо, булавкой сзади подцепить, разве что…

– Раз уж некуда возвращаться, так, может, подыскать вам мужа? Моего благоверного брат все никак себе невесту не найдет, а годы уже идут… Он богатый, сто десятин под Харьковом, должно вам понравиться. Там и потеплее. И он еще полуслепой, так что вы ему понравитесь определенно, – продолжала, совершенно ничего не стесняясь, княгиня. – Могу устроить, лишь бы вы здесь не болтались у меня под глазами и оставили бы нас в покое. С мадам Козен я ссориться не намерена, учтите.

Это следовало ожидать. Возмущение княгини Волконской было очень понятно – кому понравится, что лезут в ее жизнь без разрешения? Но факт оставался фактом – деваться ей в самом деле некуда. Еще чуть-чуть, и издевательское предложение княгини покажется ей вовсе не таким уж возмутительным.

– Я слышала, что у вас есть дочь, – робко проговорила мадемуазель Тюрненже.

– Она еще слишком мала, третий год ребенку, – прервала ее княгиня. – Пока там только нянька нужна задницу подтирать. Так что, придется вам, милая моя, подождать. Хоть вы и впрямь неплохая воспитательница, как погляжу. Лидка и Аня тут были сорви-головы, совершенно никакого понятия о приличиях, а вы из них сделали сущий Версаль.

Тут Жозефина употребила все свое красноречие, заключающееся в том, что три года, когда дети только начинают говорить – самое время для того, чтобы выучиться иностранному языку и говорить так, что никогда никто не угадает в речи пресловутый московский акцент; что формировать личность надо смолоду, что три года – даже поздно для воспитания, что если она хочет, чтобы ее Софи выросла настоящей принцессой, то она может ей в том помочь…

– Да дело не в том, – вздохнула княгиня Александра. – У Софочки было что-то вроде сухотки, сейчас выправилась, да кто знает, не повторится ли хворь. Вы сами увидите.

Взгляд Жозефины выразил такое неподдельное сочувствие к этой неизвестной ей маленькой девочке, что это стало очень заметно княгине, и лед в ее стальных глаза быстро растаял.

– Ну и Маше вы тоже понадобитесь, – улыбнулась она.

– Маше? – с удивлением переспросила мадемуазель.

– Ну а что? Будут две сестрички, как я всегда и хотела, – с уверенностью проговорила княгиня.

Почему она так была уверена в том, что родится дочь, и даже придумала ей имя, Жозефина не стала уточнять. Тем более, она сама была склонна согласиться с тем, что девочке в таком положении будет гораздо легче. Девочки, рожденные от греха матери, не марают родовое имя. Они выходят замуж, меняют свой статус на законный и спокойно себе живут. С сыновьями возможны разнообразные осложнения, – сие известно и истории. Но нынче Жозефина поздравила себя с успехом, и через неделю вступила в должность камеристки княгини Волконской. Предлог – корыстолюбие: якобы новая хозяйка предложила ей гораздо большее жалование, чем могло быть по карману графине Козен. Та, разумеется, расстроилась и даже обиделась на свою товарку, но вскоре нашла достойную, как ей показалось, замену мадемуазель Тюрненже, и более не думала об этой истории.

Подопечная, та самая Софи, оказалась светловолосой девочкой меньше и худее, чем положено в три года, практически ничего не говорящей – ни по-русски, ни на каком еще языке, и быстро утомлявшейся, но вовсе не такой болезненной, как считала мать и всевозможные няньки и мамки, коих в этом обширном доме было немало. Жозефина думала, что никогда не запомнит всю челядь, заполнившую дом на Мойке, но постепенно узнавала их всех. Сыновья княгини находились при гувернере, старшего готовили в Шляхетский корпус, младший, по-видимому, считался дурачком, поскольку вместо учебы он болтался по двору и по городу. Жозефина не имела с ними дела, а Никиту – так звали второго сына, приучилась даже бояться, после того, как обнаружила его, Бог весть уж как, в своей спальне под утро. Он пристально смотрел на нее – без любопытства, как на неодушевленный предмет – и поигрывал тонким кавказским кинжалом. Заметив, что Жозефина проснулась, он отошел в тень и словно бы растворился в воздухе. Если бы она выучила в достаточной степени русский язык и сумела бы понимать толки дворни, то быстро бы нашла объяснение необъяснимым поступкам младшего из князей, и, возможно, предотвратила бы катастрофу, чей призрак неумолимо реял в будущем…

За месяцы жизни близ княгини на правах ее первой наперстницы Жозефина Тюрненже, к удивлению своему, поняла, что ощущает себя тоже беременной. Она поправилась, что ей только было на пользу, изначально объяснив это непривычно сытной и обильной едой, которой в доме князей Волконских предавались раз пять на дню. Даже, садясь пить чай, накрывали целый стол с разнообразными закусками и лакомствами. Потом молодая женщина начинала ощущать неловкость, ноги отекали, с рук нельзя было снять колец, ночью приходилось долго ворочаться, прежде чем найти удобную позу. Княгиня поутру жаловалась: «Я так и не смогла заснуть, она все время бьет меня в печень», и в самом деле, Жозефина вспоминала, что у нее тоже болела печень вечером, причем так, словно кто-то бил ее в правый бок изнутри. К тому же, ежемесячные кровотечения пропали у нее в день приезда, что насторожило мадемуазель, но, после консультации с домашним доктором своей хозяйки, она успокоилась – так бывает от перемен климата, от непрекращающихся простуд, и вскоре должно восстановиться. Словом, все признаки указывали на беременность, но, естественно, никогда не знавшая мужчин мадемуазель Тюрненже никак не могла оказаться в таком положении. Крамольные мысли приходили ей в голову, столь же абсурдные, как и положение, в котором она оказалась – вдруг несколько месяцев назад кто-то из дворцовых слуг прокрался в ее спальню и мог взять ее во сне, послужив виновником нынешнего состояния? Но она бы наверняка заметила это, пусть даже и наутро, да и спала она всегда чутко, как кошка, готовая проснуться от малейшего шороха. Факт непорочного зачатия Жозефина отметала сразу же – она не Дева Мария, и, как все, носит в себе груз первородного греха. Как бы то ни было, она ощущала все то, что могла ощущать ее хозяйка. Молодой гувернантке пришлось списать свое состояние на необычайное сочувствие, которое она испытывает к своей нынешней хозяйке, на собственную впечатлительность, которой отличалась с детства. В одном она только видела разногласие – почему-то Александра Николаевна с упорством, достойным лучшего применения, полагала, что ждет девочку, которой уже даже придумала имя. «Я даже не представляю, что будет, если опять родится парень», – вздыхала она. – «Я не люблю их, они первые три года милы, а потом становятся таким же, как их отцы и деды… Невыносимыми и черствыми. Мой батюшка все переживал, что ему наследника не родилось, братец Васенька в шесть лет от водянки помер, а я и рада, что с сестрицами росла, а не с братьями». Далее она вдавалась в долгое перечисление своей родни, рассказы о семье, а Жозефина думала, что, напротив, удивится, если в этот раз у княгини родится дочь. Сама она «носила» именно сына, видела его во сне неоднократно – белокурый кудрявый мальчик, с тонким личиком, длинными ресницами, и такими же, как у матушки, пристальными серо-голубыми глазами, чем-то похожий на свою сестрицу. На плече у него была небольшая ушастая сова. Иногда она видела его во сне со старшей сестрой, ведущей его куда-то за руку по коридору, освещенному утренним солнцем. О своих снах она, разумеется, не говорила княгине, но почему-то, не будучи сама особой суеверной, придерживаясь – хоть и втайне от всех – взглядов энциклопедистов своего времени и поклоняясь Жан-Жаку Руссо, полагала, что ее сон показывает правду – или какую-то часть правды.

…К началу ноября княгиня, перестав выходить в свет, приняла решение переехать в Москву, к отцу. Жозефина не очень понимала, зачем нужно уезжать из Петербурга, да еще и на таком позднем сроке, ведь роды могли начаться в любое время, и было бы совершенно некстати, если бы ребенок появился на свет в дороге, без должной медицинской помощи. А она могла понадобиться, так как княгиня Александра неоднократно рассказывала, что чуть не умерла, рожая младшую дочь, что никто не мог ничего сделать, ребенка пришлось тащить щипцами, а ее саму – причащать и соборовать на всякий случай, и Соню сочли мертворожденной после двух с половиной суток тщетных попыток появиться на свет Божий, но Катерина Яковлевна – так звали экономку и первую наперстницу княгини – побрызгала на новорожденную святой водой и та робко закричала, а синевато-бледное тельце постепенно приобрело розоватый оттенок. Логично бояться повторения таких же ужасов, но на все доводы камеристки ее хозяйка отвечала так:

– Вы, конечно, можете оставаться, но я к папеньке поеду. О том уговор был. А дети у меня все в срок рождаются, да даже и запаздывают. Да и путь санный встал, не растрясет меня нисколько.

Конечно, оставаться в Петербурге было исключено. Тем более, ей необходимо доложиться о счастливом событии принцу.

– Оставайтесь, с Соней-то должен кто побыть? Я же ее не повезу такую, – продолжила дама, намекая на то, что ее дочь недавно перенесла ветряную оспу, которую принес кто-то из дворовых, и пока еще выздоравливала, как у нее водится, долго и мучительно.

Жозефина несколько растерялась. Долг перед принцем и долг перед девочкой, к которой успела уже привязаться, которая, благодаря ей, заговорила чисто и целыми фразами после трех лет молчания, одновременно по-французски и по-русски, столкнулись между собой.

– Да не беспокойтесь вы так, – продолжала княгиня Александра, усмешливо глядя на ее растерянное лицо. – Вы же уже видите, что ребенка я успела полюбить еще до рождения, в воспитательный дом не сдам и никем не подменю. И ничего со мной и с ней не случится. Там и окрестим, там и имя придумаем.

– Но я все равно не понимаю, в чем необходимость туда уезжать? – Жозефина понимала, что не имеет права противоречить воле своей хозяйки, но ничего поделать не могла. – Как мне писать…

– Так и напишите своему принцу: мой батюшка присутствует при рождении каждого внука, благо я у него единственная дочь замужем, Дашка-то у нас горбатая и в девках помрет, а Пашенька, Царствие ей Небесное, бездетной зачахла, – и княгиня невольно перекрестилась на многочисленные иконы в красном углу. – А нынче он ногами болен и никуда из Москвы не поедет.

Жозефину такой ответ не устроил. И не потому что она боялась гнева принца – на худой конец, тот никак не мог проверить, что она действительно присутствовала при рождении его ребенка. Странная, мутная тревога поселилась в ее душе. Она была уверена, что, если не будет при княгине во время родов, случится самое плохое. Тем более, ее пугал образ отца Александры Николаевны, чей портрет висел в гостиной, заключенный в овальную раму. Он изображал человека с тяжелым взглядом, крупными и резкими чертами лица. Нечто мефистофелевское виделось в его облике. Князь Репнин и пугал, и притягивал к себе. Жозефина наводила справки – о нем говорили, как о «истинном короле Польши», где он долгое время пробыл послом и даже способствовал разделу страны. Он был прекрасный военачальник, истинно государственный человек, по чьей воле двигались армии и происходили события, которые впишут в историю. Ходили слухи о его любовных похождениях, о многочисленных бастардах. В любовники к императрице, сущей Мессалине, если верить тому, что рассказывали при дворе, князь не попал, но остальные женщины сдавались ему без боя. И Жозефина понимала, что, ежели он таков, как на портрете и в многочисленных рассказах, то она пополнит число этих несчастных. Дочь его откровенно восхищалась отцом, в честь которого назвала старшего сына, и в этом восхищении Жозефине тоже чудилось нечто большее, чем проявление дочерней привязанности. При этом портретов мужа, князя Григория Волконского, гувернантка в доме не видела, равно как и более-менее значительных следов его присутствия. Здесь безраздельно властвовали Репнины. Только маленькая Софи потихоньку, как бы по секрету, говорила Жозефине, какой хороший и добрый у нее папенька, как он дарит ей куколок и маленьких лошадок, слепленных из глины, а маменька, мол, не столь добрая и хорошая – в самом деле, девочка несколько дичилась своей матери, а та любила дочь разве что на расстоянии – Жозефина не видела, чтобы княгиня Александра когда-нибудь приласкала бы Софи, взяла бы ее на колени. Даже старшему сыну, почти отроку, доставалось от нее больше ласки, чем этой малютке. Поэтому гувернантка не спешила строго отчитывать свою подопечную, когда та называла маменьку свою «злой», не рассказывала о долге дочерней почтительности – ребенок еще слишком мал для таких понятий, при необходимости она поведает об этом Софи потом.