Текст книги "Волконский и Смерть"

«Милая сестренка, вы нас всех страшно напугали своей внезапной болезнью!» – проговорила Мари, урожденная Раевская.

«У меня никогда не было сестры», – попыталась сказать Алина, но голос у нее совсем пропал. Нет, не так она воображала свидание с той, кого назвала собственной соперницей. Выглядит после такой горячки она наверняка ужасно – похудела, кожа покрылась какой-то сыпью, а то и волдырями, губы пересохли и растрескались, глаза опухли и как будто бы исчезли с лица. И ведь не прогонишь ее, не прикажешь, чтобы подали одеваться.

«Я приглашу доктора… И скажу княгине, что вам стало гораздо лучше», – Мари попыталась положить свою тонкую руку Алине на лоб, и княжна поняла, что не в силах противиться. – «Вы заболели с Николино почти одновременно… Ваша матушка, княгиня Софья, сказала мне, что климат не подходит ни вам, ни ему. Слава Богу, меня хоть ноги носят, свое отболела… Завтра я еду представляться при Дворе, и очень хочу, чтобы мне разрешили свидание с мужем. Я бы, собственно, могла поехать и сегодня, но боялась за вас, милая Alexandrine… Что я скажу вашему дядюшке? Не хотелось бы его пугать… Но я вас, пожалуй, утомила».

«Да, madame, доктор не одобрит», – сказала весомо Жозефина, провожая взглядом высокий худощавый силуэт дамы в сером платье.

«Когда она приехала?» – прошептала Алина, потому что говорить вслух не могла.

«Третьего дня», – в тон ей отвечала Жозефина. – «Когда вам было совсем плохо… Я же говорила, что добром эта поездка не закончится, а вы меня решили не слушать».

«Простите», – выдавила из себя княжна, опять почувствовать изматывающую слабость и покалывание в правом боку. – «Что со мной?»

«Вы умудрились очень основательно простудиться до воспаления легких», – строго сказала наставница. – «Ваша мать отчаялась лечить вас своими средствами, пришлось вызывать доктора, по настоянию вашего отца».

«Так моя мать тоже здесь?» – удивленно вскинула взгляд Алина. – «Она же собиралась уехать в свои имения».

«Рассудите сами, сейчас это совершенно не с руки. И будьте спокойны», – Жозефина знала, что именно удивляет ее подопечную в том факте, что родители в кои-то веки собрались за одной крышей и вроде бы как не сожгли весь дом, выясняя отношения между собой. – «Перед лицом всеобщих бед забываются всевозможные разногласия».

«Эта… Мари правду сказала, что ей дадут свидание?», – спросила Алина, борясь с желанием уснуть, на сей раз спокойно, без видений, без противного жужжания стальных насекомых.

«Того хочет вдовствующая государыня», – сдержанно произнесла Жозефина. – «Тем более, она приехала с ребенком. Весьма больным ребенком. Но, если честно, до вчерашнего дня это было маловероятно… Ее старший брат, entre nous, человек совершенно аморальный и бесчестный, пытался воспрепятствовать визиту сестры, говоря, что она, мол, не совсем в себе и не сможет перенести каземат и вида своего мужа, закованного в кандалы…»

«Я же как-то перенесла…», – промолвила девушка, и тут раздался суховатый, ровный голос, который она не спутала бы ни с чьим другим.

«Знаем мы, как ты перенесла это, дитя мое», – проговорила ее мать, склонившись над кроватью. – «Мне, к сожалению, не так часто предоставлялось тебе поводов напоминать, чтобы ты соизмеряла свои силы. И вы, Жозефина… Не надо ее так тревожить, вам бы не знать».

«Вы подслушивали», – Алина осмелела настолько, что смогла сказать матери эти слова.

«Тсс, тебе вредно много говорить, воспаление, как всегда, переходит на голосовые связки… Удивительно, у тебя точь-в-точь что было с Сержем… И нынче, и семь лет назад, а то и больше. Течение такое же – боль в груди и в боку, даже сторона та же самая, пропадает голос сразу, жар, и даже бредите об одном… Не знала, что вы так схожи. А доктор, которому твой papa так доверяет, ничего не смыслит, сразу говорю», – меж изогнутых темных бровей княгини Софьи появилась едва заметная складка – одна из немногих морщин на этом гладком овальном лице.

«Оставьте меня одну», – взмолилась Алина, чувствуя, что на нее за этот час обрушилось много всего. – «Очень нужно отдохнуть».

«Не бойся, я буду с тобой», – произнесла княгиня Софья, усаживаясь поудобнее у кровати. – «Меня не пускали к тебе все эти пять дней».

«Наверное, поэтому я еще жива», – подумала Алина, чувствуя, как отяжелевшие веки закрываются сами собой. Засыпая, она услышала, как мать что-то говорит мадемуазель Тюрненже, а та словно бы оправдывается… Но слова выскальзывали из головы, заменяясь мирными видениями, столь непохожими на горячечные кошмары.

IX. Софья

Княгиня Софи Волконская, сидя за столом в кругу семьи, которую когда-то называла своей, напротив человека, вот уже двадцать три года называемого ее супругом, прекрасно осознавала, что ее здесь никто не хочет видеть. Никто, кроме одного человека – ее невестки. Ее черные, без блеска, широко распахнутые глаза, казавшиеся несоразмерными ее треугольному личику, впитывали каждый жест Софи. Мари жадно прислушивалась ко всему, что та говорила, но она говорила мало, зная, что каждое ее слово нарушит то зыбкое состояние равновесия, в который погрузились все присутствующие за ужином люди. Формально трапеза должна была праздничной – сегодня исполнялось восемнадцать лет младшему сыну Софи, Григорию, но никто даже не додумался произнести тост – даже бабушка именинника, быстро сказавшаяся нездоровой и вставшая из-за стола, не говоря уж о его родителях. Он сам сидел во главе стола, бледный и удрученный, но прекрасно сознающий, что нынче не время ни для каких поздравлений. К тому же, его жутко стесняла жена его дяди, которая на всех и вся смотрела изумленно – так вот вы какие, казалось, говорили ее глаза. Та как раз и могла поднять бокал, предложить тост, ждала, что это сделает хозяин дома, но Пьер, погруженный в себя с минуты своего приезда, даже не думал хоть как-то поздравить своего младшего сына.

«Он и не должен», – хотелось сказать Софье. – «С чего бы это?» Сегодня утром та ночь встала перед глазами, – глухая стена, освещенная красноватым огоньком лампады, с пятнами сырости на ней, грубое белье на кровати, низкий потолок, давящий на нее сверху. Тогда надо было соблюдать тишину, и она старалась, как могла, настолько, что впадала в забытье от неимоверной боли, усугубленной сильными судорогами в ногах, и ей казалось, будто жизнь ускользает из-под кончиков пальцев, что здесь, в этом не забытом Богом, но оставленном людьми месте, где ее никто не должен найти, ее и похоронят. Что было потом – вспомнить было стыдно, потому что именно тогда княгиня проявила позорную слабость. Такую, какую проявила бы на ее месте любая другая женщина, да хотя бы ее мать. Она оставила себе то, что не должно было ей принадлежать. Думала, что тайное явным уж никогда не станет – еще одна ошибка, достойная сущей профанки, не знающей толком, как устроен этот мир. Ее наивность была доказана тогда, когда в глухомань, где находился Свято-Знаменский монастырь, приехал Серж, и сказал, что ее все ищут, что ее отсутствие замечено при Дворе, и государь задается вопросом, куда она подевалась, и тогда-то брат, показавшийся ей тогда вестником иного мира, из которого Софи хотела бежать, вестником юным и блестящим, в ладно сидящем алом вицмундире, с той самой коронной решительностью на челе, перевел взгляд на закутанного в кружевное одеяльце младенца, которого она тогда только закончила кормить, убаюкав до сна – первого за трое суток, ребенок родился беспокойным, и Серж тогда обо всем догадался, хотя видно было, что вопросов у него все еще больше, чем ответов. «Мне все равно здесь не разрешают оставаться», – добавила она. – «Мы всех стесняем». Она не сказала, что ребенка к этому дню здесь быть уже не должно. Она украла его, не передала туда, где он должен был расти, не выполнила свое обязательство, схватилась за этого крепкого и беспокойного мальчишку, как за якорь, начала кормить сама, отвергнув деревенскую бабу, которую привела мать-настоятельница, знавшая о договоре и всех его условиях, – и вернулась с Сержем туда, где ее уже отчаялись ждать. Но, лишь переступив порог этого самого дома, столкнувшись с глухой яростью мужа, Софи поняла, что здесь ей не место. Как не было места в монастыре. Пришлось уехать, странствовать по дорогам Европы, пока она не встретила человека, по-прежнему называемого ею «сердцем моей жизни». И он принял ее такой, какая она есть, принял и поставил на пьедестал с тем, чтобы нынче свергнуть ее с него.

Серж когда-то вытащил ее из добровольного заточения. Теперь очередь за нею – вытаскивать из заточения недобровольного. Но нынче все неимоверно сложно, куда сложнее, чем тогда, восемнадцать лет назад. Алина предприняла попытку, даже из романтизма приняла его боль на себя. Софи досадовала на дочь еще и потому, что она, так картинно потеряв сознание на руках своего обожаемого papa, ввергла того в пучину паники и беспокойства, и нынче с ним невозможно ни о чем договориться – ни о слаженных действиях, ни о том, что делать далее. А новостей она узнала нынче много, обдумывать план действий и на что-то уже решиться. Княгиня понимала, что ей необходимо удалиться со сцены, уступив первую роль вот этой наивной Алинкиной ровеснице, непонятно зачем вышедшей замуж за Сержа и непонятно почему прорвавшей оборону своего семейства, одолев даже emanacion infernale, то бишь своего ставшего уже притчей во языцах старшего братца. Но уступить хотя бы часть дела профанке значило закопать себя полностью. Еще и дитя привезла, до полного размягчения чувств… Княгиня Александра предсказуемо поплыла при виде внука, заметив в нем удивительное сходство с несчастным младшим сыном, да и Жозефина, всегда сухая и точная, как игла, тоже поддалась обаянию миловидного ангелочка Николино – смотреть тошно на такое… «Они забудут о Серже, новую игрушку себе нашли», – констатировала факт Софи. В самом деле, сегодня днем старшая княгиня только и делала, что говорила о своем внуке, закидывая Мари самыми различными вопросами и советами, на которые та, отстраненная от ребенка настолько, насколько полагается дамам ее круга для того, чтобы эта отстраненность не выглядела откровенным пренебрежением, отвечала весьма рассеянно. Даже пожурила ту за то, что она даже не пробовала кормить сама. «Я вашего супруга до года кормила, пока зубы не полезли… Да, представьте себе, сама, и ничего со мной не сделалось, и он до семи лет не болел почти ничем», – гордо хвалилась княгиня Александра, расправляя плечи, верно, для того, чтобы продемонстрировать свой могучий бюст, вскормивший ее любимого младшего сына. Софи хотелось выбежать из комнаты как раньше, еще во времена собственного девичества, когда maman и бабушка, нынче, слава Богу, покойная, начинали вдаваться в совершенно непристойные подробности собственного быта.

«А меня она не кормила и другим кормить не давала. Смотрела вечно как на жабу – как, мол, из нее вылезло такое чудовище, как я», – хотелось вдруг вставить ей, чтобы Мари охолонилась, перестала так виновато отвечать свекрови, прекратила бы оправдываться – за все – за то, что та родила своего сына тяжело, и та не «встала на другой день да поехала на ужин с фейерверком», как хвасталась Александра Николаевна, описывая появление на свет своего младшего сына; за то, что пренебрегла советами «естественного воспитания» и поручила Николино кормилице, да еще какой-то мрачной украинской бабе, а не патентованной и благовидной шведке или англичанке; наконец, за то, что изжелта смугла и худа, «ну кто же после родов так выглядит, вас надо срочно в порядок приводить». И Софи бы вставила, но она слишком презирала мать для того, чтобы приводить ее в чувство. Когда старая княгиня вынула из шкатулки локоны волос каждого из своих четырех выживших и двоих умерших во младенчестве детей, обвивающие крестильные крестики, и начала подносить каждый из них к светлым кудряшкам начавшего сильно кукситься Николино, княгиня Софья поднялась, и, по-прежнему любезно улыбаясь, покинула комнату своей матери. Сама она не хранила подобные реликвии, не умилялась младенчеству своих детей, и удивлялась, как из этих комков бесформенной человеческой массы, выходивших из ее чрева каждый в свой срок, получились решительная и самостоятельная девушка с пронзительными синими глазами, высокий и статный молодой человек с чем-то неуловимо грустным во взоре, и вот этот, ее потайной мальчик, воплотивший в себе всю красоту их семейства, лучшее, что было в ней самой и в его отце.

…Он-то и встал первым из-за стола, не в силах выносить напряжения, и ушел к себе. Застенчивостью юный князь никогда не отличался, но его мать прекрасно сознавала, что семья, особенно в ее наиболее полном варианте, – не то окружение, где ему хотелось бы пребывать. Софья прекрасно знала, чего хочет ее сын, цели его были весьма ясными и однозначными, но понимала, что нынче, ежели все пойдет так, как оно пошло еще с конца прошлого года, у Гриши не будет шансов исполнить свои желания. Но оставался еще один шанс. И она бы им воспользовалась, если бы тут, в ее присутствии, не маячил ее муж. Если бы дочь не заболела так по-глупому, впитав, как губка, всю черноту, сидевшую в ее дяде, причем умудрилась это сделать тогда, когда она ей наиболее нужна. И, главное, если бы здесь не сидела эта Мари и не бросала на нее умоляющих взоров.

Обед заканчивался, и хозяева почти не притронулись к пище, даже не пригубили вина. Мало-помалу разошлись все, даже Мари недоуменно встала и, пожелав Пьеру и Софи доброго дня, удалилась в музыкальную комнату, разучивать новые сонаты и романсы. Супруги остались в одиночестве, разделенные столом, словно пропастью. Софи не сводила с мужа взгляда, разглядывая его потемневшее, отечное лицо с тонкими красноватыми прожилками на щеках. «Не спит уже дней пять и пьет, ну как всегда», – отметила она про себя. И седых волос у него вроде бы как прибавилось. Пьер, несмотря ни на какие испытания, которыми подвергал самого себя, всегда отличался завидным здоровьем, но Софи еще несколько лет назад, как раз, когда его по наущению Аракчеева отправили в отставку, начала замечать в нем признаки упадка. Время не щадило никого, и, может быть, это к лучшему.

Терпеливо дождавшись, когда лакеи уберут со стола посуду, Пьер заговорил первым, что немало удивило княгиню.

«Твой…», – князь в их разговорах никогда не называл любовника жены и своего товарища по имени. – «Похоже, будет канцлером».

Софи пожала плечами, притворяясь, что новость ей совсем не интересна. Она знала, все знала из его писем – дело его жизни процветает, удалось договориться с англичанами по совместному решению греческого вопроса, того вопроса, который надо было решить исключительно оружием, и, похоже, война с султаном неизбежна. Окончится она, разумеется, победой русского оружия, хотя Англия, согласившись на поставки оружия, не пойдет на прямое вмешательство в дела союзника. Нынче герцог Веллингтон и граф Ливен прибыли в Петербург, где позавчера подписали соответствующий протокол. Конечно, несмотря на траур, Нессельрод закатил серию торжественных ужинов, на которые ей, Софи, ход был заказан, и ее любовник посещал их в качестве почетного гостя, несомненно, пребывая в наилучшем настроении. И Софи страсть как хотелось с ним увидеться – не столько потому что она желала пасть в его объятья, вспомнив былое, но более для того, чтобы обсудить все обстоятельства прошедших месяцев. И сказать все, как есть. Выдавать свои желания Пьеру было бы ошибкой, ведь недаром он сразу же упомянул его. Поэтому Софи перевела разговор на ту тему, которая негласной стеной стояла меж ними, начиная с прошлого ноября.

«Я нашла человека, который готов стать бродягой беспаспортным», – проговорила она. – «Назовется своим именем, Федором Кузьминым. Ему поверят».

«Хотелось бы мне видеть сего Федора», – нахмурился Пьер. – «А то вечно ты выкапываешь каких-то юродивых».

«Царь в изгнании и должен быть юродивым», – произнесла Софи. – «А ты бы, конечно, выбрал дворянина?»

«Хотя бы фельдфебеля какого-нибудь», – Пьер откинулся на спинку стула, с сожалением посмотрев в сторону двери, за которой начиналась кухня.

«Ерунда», – отмахнулась Софи. – «Не сомневайся, они не догадаются».

«Народ еще взбаламутит…» – Пьер подавил зевок, и, позвонив в колокольчик, приказал лакею Яшке принести кларет. – «Скажут, что государь-батюшка изгнан с престола его недостойными слугами. Короче, наступит новая пугачевщина, хлеще прежней».

«О, кого-то баламутить – это не про Федора», – усмехнулась Софи. – «И потом, вообще-то народ прав. Оно так и есть».

При этих словах Пьер сжал пальцы в кулак так, что костяшки резко побелели.

«Ты до сих думаешь, что мы уйдем безнаказанными?» – прошептал он. – «Гладко так придумала, тело поменять и мужика ковровского в государи-бродяги назначить… А если она… Мне Арндт ничего положительного не сказал. Не утешил».

Арндт был доктором, которого Пьер пригласил к заболевшей дочери первым делом, отодвинув экономку с ее домашними средствами, не обратив внимание на Софи, которая прекрасно знала, как можно вылечить Алину. Разумеется, этот заслуженный эскулап, увидев возможность нагреться на страхе родителя за жизнь дитя, начал набивать себе цену, представляя болезнь – по сути, лишь тяжелую простуду, от которой здоровая девушка оправится без следа – чем-то грозным и таинственным, требующим разнообразных дорогостоящих вмешательств и своих частых визитов. Пьер, охваченный суеверным страхом того, что Алина захворала в наказание за его грехи, оказался весьма доверчивым клиентом. В этом его слабость – и хорошо, что Софи эту слабость не разделяла. А еще муж действительно любил свою старшую дочь больше, чем обоих сыновей вместе взятых, больше, чем какую-либо женщину на свете, даже свою ненаглядную Полину Жеребцову, даже больше, чем саму Софи в первые три года брака, когда он заваливал ее украшениями, которые она никогда не носила, и драгоценными кашемировыми шалями, которые она покорно убирала в сундук. Именно в Алине Пьер видел свою преемницу и наследницу, игнорируя тот факт, что девушка, которой в июне исполнялось уже двадцать два года, может упорхнуть замуж, создав собственную семью.

«Арндт и не скажет тебе ничего утешительного. Небось, еще приговорил бедняжку к смерти от скоротечной чахотки?» – усмехнулась княгиня.

«Ты дрянь», – сказал Пьер внезапно, пристально поглядев на нее. – «Как ею была, так и осталась. Почему ты не сдохла в монастыре этом со своим выблядком? А?»

Софи почувствовала, как у нее холодеют кончики пальцев.

«Только после тебя, дорогой. А ты, как вижу, умирать не собираешься», – сказала она с нотками издевки в голосе, наблюдая за тем, как лицо Пьера покрывается алыми пятнами, означающими крайнюю степень возмущения.

Она вспомнила все те моменты, когда муж обращался с ней так. Первый раз это случилось еще до ее замужества… Тогда словами не ограничилось, и девушка, не привыкшая к такому, не понявшая, откуда у ее молчаливо-любезного жениха столько ярости и ненависти к ней, столько желания растоптать ее и сокрушить под своим жестким, тяжелым телом, превратив в пыль, растерялась, сдалась ему на милость, стала его женой, обожаемой, боготворимой, увешанной с головы до ног не нужными ей драгоценностями, как символом страстной, всепоглощающей любви Пьера, проистекающей из одного источника, что и ярость. Второй раз все произошло в 1810 году, в Париже, когда ему не понравилось, что она занялась секретной дипломатией, что она вхожа в салон отвергнутой императрицы Жозефины, что она дружит с Ортанс, королевой Голландской и наполеоновской падчерицей, что о ней начали говорить, что ее считают умнее и тоньше его, сморозившего на званом обеде, будто бы Аустерлиц вовсе не был поражением русских и французам там нечем гордиться. И Пьер, изрядно уже пьяный, решил избить ее, изуродовать лицо, которым восхищались в открытую, за что поплатился – Софи знала, где именно он сломал руку в том самом злополучном сражении, которое он представлял как победу, и знала, что перелом срастался плохо, так что точного, намеченного удара в то самое место будет достаточно, чтобы муж взвыл от резкой и внезапной боли, и отпустил ее – на все четыре стороны. Отпустил, но не забыл, и время от времени приходилось вести с ним совместные дела в пользу семьи. Вот и нынче, похоже, тоже придется… А ведь она хотела сбежать. Мысль о Свято-Знаменском монастыре, в котором восемнадцать лет тому назад Софи так и не скрылась под именем схимомонахини Соломониды, неоднократно приходила ей в голову, но письмо, полученное от любовника, отрезвило ее – не время и не место, ведь их общее дело еще не закончено. Слова мужа, которые должны были ее ранить, оставляли ее равнодушной. Разве что она впервые услышала, как ее сына назвали так, как никто не посмеет называть.

«Что же касается Гриши», – продолжила она, как ни в чем не бывало, – «То его дела устроятся как нельзя лучше, для этого он и появился на свет. Видишь ли, в свете новых обстоятельств ему совсем не выгодно считаться твоим сыном».

Пьер прекрасно понял намек, и Софи не без удовольствия заметила отблеск страха в его синих глазах. Конечно, боится. Ему не за что зацепиться при нынешнем дворе, да и все указывает на долю его вины в происшествии, чуть ли не стоящей России императорской семьи и сложившегося порядка мироустройства. Ливен, не будь дураком, уже устроил свои дела, впрочем, он всегда держался в стороне от авантюры Пьера, в которую втянули Сержа. А она с самого начала говорила, что закончится все это нелепо и неловко, но младший братик, как всегда, помалкивал, да играл свою партию, не зависимую от своего шурина. Импровизировал, как и положено разведчику высочайшего класса. Софи удалось получить кое-какие сведения о том, как брат держался на следствии, и она не могла не восхититься его спокойствием и полным осознанием своей цели. Он говорил ровно то, о чем его спрашивали. Не велся на посулы свободы и прощения в обмен на разговорчивость. И отказывался от всяческой помощи влиятельной родни. По-хорошему, надо было его вывести оттуда, но Софи не представляла даже, чем теперь Серж может заняться на воле. Удалиться в деревню? Абсурд, Серж там зачахнет еще быстрее, чем в камере. Сведения в письме от графа Ливена, впрочем, дали ей некую смутную идею, которую надо развить – и непременно обсудить с прежним любовником, перед тем восстановив с ним былую связь. К тому же, Ливен будет полезен для того, кого Пьер громогласно назвал непристойным словом. И это слово, небось, слышали все, имеющие уши. Мог услышать и сам Гриша, если он еще раньше не догадался взглянуть на портрет некоего генерала, висящий в коридоре, а потом перевести взгляд в зеркало и сделать выводы, почему он не похож на отца, брата и сестру. А там… Иной бы за такие слова убил, но ее младший сын слишком добрый, слишком быстро впадает в раскаяние – прямо как дядя его, и не дай Боже, чтобы кончил так же.

«Вот не верю я», – сказал, помолчав, Пьер. – «Хоть убей, не верю, что ты пойдешь доносить. Да к тому же, тебе не поверят. Скажут, что совсем спятила».

Софи осталось лишь снисходительно усмехнуться. Муж так и не понял, за все эти десятилетия, что ее знал, – ей всегда верят, когда она того хочет.

«Положим, ты прав», – она пригубила вино и поморщилась – Пьер положительно спивается, раз потерял всякий вкус к напиткам, здесь же сахара больше, чем винограда, и никакой это не рейнвейн. Последний раз она такое месиво пробовала как раз в Таганроге, во время предпоследнего обеда, когда император Александр был еще жив, но уже не вполне здоров.

«Кстати, Мари произвела впечатление на старуху», – под сим не совсем лестным наименованием Софи разумела вдовствующую императрицу Марию Федоровну. – «Очень грустная история, а для вящего успеха надо было предъявить младенца».

Княгиня вспомнила сонм черных дам в белых чепцах, обступивших ее невестку, разглядывающих ее с головы до ног, бросающихся светскими вопросами и изображающих попеременно заботу и снисхождение. «Я не могу гарантировать смягчение участи вашего несчастного мужа», – проговорила Мария Федоровна под конец аудиенции. – «Но постараюсь сделать так, что вы и ваш ребенок не будете ни в чем нуждаться». Ее тезка, воспользовавшись положением, начала вдруг говорить, чтобы ее избавили от нападок брата и не слушали, что он или их общая мать могут твердить. Она-де полностью здорова и отдает отчет в своих действиях. Софи заметила, как выражение лица вдовствующей императрицы из снисходительно-доброго делается сконфуженным, словно княгиня Волконская допустила немыслимый faux pas. «Разумеется, ma princesse, я не буду поддерживать ваших родственников в заблуждении касательно вашей дееспособности», – наконец нашлась Мария Федоровна. – «Хотя, признаться вам, я не думаю, что кто-либо из них обратится ко мне относительно вас. Что же касается участи вашего мужа», – видно, что про Сержа государыне было говорить проще. – «То, увы, здесь я ничего не решаю. Но, сами видите, пока освободить его невозможно. Надеюсь, что найдутся обстоятельства, которые помогут следствию оправдать князя и вернуть его вам». На этой ноте разговор был закончен, и Мари даже никто не попросил продемонстрировать свои навыки пения и музицирования, на которые та делала ставку в сношениях с миром сим. Вкратце она передала эпизод мужу нынче, на что он весьма искренне выдавил из себя:

«Вот дура, прости Господи».

«Как раз то, что нам надо. И что надо было Сержу», – весомо добавила Софи.

«Чтобы на ее фоне казаться гением?» – усмехнулся князь Петр.

«Чтобы она не задавала лишних вопросов, а делала все, что от нее требуется. Умница бы слишком быстро поняла, что значат его отлучки, визиты вроде бы как сослуживцев, продолжающиеся задолго за полночь, его холодность с ней…», – терпеливо, как умственно отсталому, пояснила Софи. – «Потом, в гостиной она и впрямь неплохо смотрится, как ты уже успел заметить».

Пьер пожал плечами. У него не было определенного мнения о жене своего подопечного. Он думал, что Серж мог бы найти кого-нибудь поавантажнее, но, как видно, выбирать не приходилось.

«На что рассчитывал Раевский, интересно?» – задумчиво произнес Волконский. – «На блестящий брак? Но он не мог не знать… Это же все под его носом делалось, в доме его сводного брата их собрания проводились. Генерал кто угодно, но не слабоумный».

«Все просто», – откликнулась прежним, менторским тоном, Софи. – «Ему захотелось играть по-крупному. Тем более, мой неутомимый братик успел-таки сплести там целую сеть, и опять оставаться не у дел этому неудачнику ой как не хотелось. Но что он может предложить? Лезть в заговор самому – для этого Раевский слишком уж умен и понимает, что окажется в нелепом положении. Хочется руководить незримо, вот он и прибегает к уловке, старой, как мир – сделать лицо, в котором он заинтересован, своим родственником. Как видишь, сие лицо само было заинтересовано в том, чтобы изящно закончить игру. Вот и получилось, что получилось».

«Раевский не понимает, что он сам может полететь?» – нахмурился Пьер. – «Кстати, кажется, я начинаю понимать… Он же сказал, что Серж обманул его и дочь, поклявшись, что выйдет из общества перед венчанием. Был уверен в том, что он исполнил свое обещание, поэтому арест стал полной неожиданностью».

«В бою храбр, как лев, в миру хитер, как лиса – находка для Макиавелли… Впрочем, здесь попахивает какой-то Византией, не иначе, как влияние жены-гречанки», – тонко улыбнулась Софи. – «Как он выкручивается – любо-дорого смотреть. Ведь они с сынком устроили всю эту волынку с непущанием дочери к нам, потому что боялись, что правда вылезет на поверхность».

«Но почему Серж вдруг на ней женился – одного не пойму. Не думаю, что он ее попортил раньше времени. Хотя Раевский мог бы и подложить в постель…» – продолжал вслух Пьер.

Его жена брезгливо поморщилась.

«Зачем же так грубо? Дурного ты мнения о своем ученике. Он же никогда не ловился на женщин», – продолжила Софи. – «Скорее всего, он думал, что женитьба на той, что ниже его, позволит ему изящно выйти из игры… Цесаревич Константин устроил же себе морганатический брак, и voila – теперь он свободен, наконец-то, от престола, который так не хотел занимать. Вот и брат мой, не будь дурнем, подумал, что женитьба и рождение ребенка – достаточное основание для того, чтобы повернуть все вспять. Ежели тесть с него и впрямь взял эту клятву, то Серж ее вполне искренне дал. Вот и повод появился».

«Идиот», – проворчал Пьер. – «Среди тех, кого он завербовал, полно женатых. Не все, но есть такие… Кто хороших фамилий и уже в приличных чинах…»

«Они же женились до вербовки, а не после, в отличие от Сержа. И не на тех, у кого родня уже замешана в твое дело», – терпеливо пояснила Софи, которую уже выводили из себя беспорядочные доводы мужа. Сам придумал себе этот проект, сам не знает, что с ним творится… Неудивительно – в какой-то миг он оставил Сержа самому справляться с делом, и оно приняло дурной оборот. Теперь ее супруг хочет пустить все на самотек – нет человека, нет проблемы, его вечная присказка. О том, что отсутствие людей может создать еще большие проблемы, Пьер никогда не задумывался. Вот и нынче, в Таганроге, изобразив из себя меч карающий и заметя всяческие следы, князь не подумал, что у кого-то могут возникнуть вопросы, и что эти вопросы рано или поздно будут заданы ему лично. Интересно только, кем именно…

«Мне надо встретиться с Раевским… И с папашей, и с сынками. Что-то они легко отделались, мне это не нравится», – произнес Пьер, глядя куда-то в сторону.

«И что тебе эта встреча даст? Тебя будут обвинять в соблазнении малых сих, грозиться выдать все государю, заставлять отдать семейству дочь и сестру – как будто мы эту Мари держим в заложницах, право слово. Пустая трата времени, а нам и без того есть чем заняться», – Софи знала, что ее слова мужу не понравятся и он ее не послушается. Если уж Пьер чего-то решил, то так и будет. А ему, видно, хотелось прижать старшего из Раевских к стенке. Именно его муж считал главой всей интриги, хотя для княгини было предельно ясно, что старший сынок Раевского управляет папой, словно марионеткой. Именно он устраивал скандалы, прятал письма, называл свою сестру больной и неадекватной. Именно у него имелось множество амбиций по поводу Мари и ее сына. Но поздно – своей интригой он подставил самого себя. И, верно, сам этого не осознает. Ничего, Софи ему напомнит. А еще лучше – пусть это сделает его сестра.

«Это уже мое дело, зачем мне нужен этот неудачник», – предсказуемо откликнулся Пьер.

«Полегче с ним, а то будет болтать. И дочка все же папу своего любит», – с этими словами Софи встала из-за стола, тщательно отерла руки салфеткой и вышла из комнаты.