Текст книги "Волконский и Смерть"

«Ma soeur, у вас получилось помочь моему мужу?» – спросила она.

«И да, и нет», – нахмурилась Софи. – «Ему определенно должно быть легче. И в тюрьме он пробудет недолго. Но, как видите, я его не привезла с собой, а это значит, что мне вас порадовать нечем».

«Но как же…», – начала Мари.

«Я не всемогуща, к сожалению», – дама устало откинулась на спинку дивана и вытянула руки. – «И мои силы тоже на исходе».

«Вам что-то хотя бы стало известно о приговоре?»

«Известно», – усмехнулась Софи. – «Его вряд ли приговорят к смертной казни. Эту меру рассматривают как исключительную. Но думаю, вам сие давно уже известно. Значит, будет или высылка в места весьма отдаленные, или даже каторга. Но вы видели его состояние… Серж долго не протянет».

Мари почувствовала, как по ее позвоночнику пробежал противный холодок. Хорошо было досадовать на мужа, думая, что его жизни ничего не угрожает. Но стоило напомнить себе о болезни, которая жила в его груди, о его ранениях, не до конца долеченных и вскрывшихся в ужасных условиях темницы, то ее сразу охватывало чувство вины и растерянности. Как она может отказать в последней воле умирающему? Как она может жить и радоваться жизни, зная о страданиях не чужого ей человека, отца ее ребенка? Но, с другой стороны, Саша был прав, написав, что ею дергают за ниточки, говоря о здоровье, что она сама не вполне здорова, должна думать о ребенке и о себе, что мать нужнее для малыша, чем отец, который видел его лишь раз и то мельком.

«Это ужасно», – прошептала она.

«Увы», – сказала Софи. – «Его вылечит только помилование, но его не предусматривают для таких преступников, как мой брат».

Мари внимательно посмотрела в холодные, непроницаемые глаза родственницы, пытаясь понять, стоит ли ей объявлять о своем решении или повременить пока. Новости от Софи ее не поколебали – какую помощь узнику может она оказать? К тому же, тот уже рассчитался с ней. Даже портрет вернул. С надписью «Поручаю своей доброй сестрице Софи ту, которую я сделал несчастной». Написал завещание и даже письмо, адресованное Николеньке. Над этим посланием Мари пролила немало слез, поняв, что оно также обращено и ей. Ее муж писал бесхитростно, но проникновенно, так же, как и говорил, и она не могла от этого отвязаться. Но, с другой стороны, был долг матери, а сыну действительно не очень подходил петербургский климат…

«Я хотела вам сказать, что поеду к родственникам. Не хочу злоупотреблять гостеприимством», – наконец решилась сказать Мари.

Софья только повела плечами.

«Приговор вынесут в начале лета, перед коронацией», – произнесла она. – «Мы постараемся вас уведомить. Кстати, думали ли вы о том, что будет потом, когда все определится?»

Мари недоуменно посмотрела на нее. Софи стянула темную лайковую перчатку с левой руки, потом – с правой.

«Княгиня Трубецкая, которую вы, возможно, встречали в свете, решила ехать вслед за мужем, который проходит по делу Четырнадцатого. И, насколько я слышала, не она одна», – спокойно сказала Софи, глядя куда-то поверх головы своей собеседницы. – «Не хотели бы к ним присоединиться? Моя мать сказала, что хочет поехать за Сержем. В конце концов, она его когда-то родила, будет логичным, если она его и похоронит».

Мари залилась краской.

«Но этого нельзя допустить… Александра Николаевна уже не в тех годах, да и здоровье ее оставляет желать лучшего», – проговорила она смущенно, тут же подумав, что такой поступок со стороны старой княгини показался бы по меньшей мере странным. Доселе пожилая дама не демонстрировала особой любви к своему младшему отпрыску даже в семейном кругу, и ее желание поехать с ним в ссылку взялось словно бы ниоткуда.

«Вот именно», – подтвердила Софи. – «Остаюсь я и Алина. Но меня уж точно не отпустят, мне сказали. Почему меня так долго не было – я пыталась узнать варианты, как мне это сделать, оказалось, что все возможности закрыты. Что же до дочери, то ее не пустит отец. У него на Алину большие виды… И если она окажется достаточно упрямой, чтобы настоять на своем, то он прибегнет к весьма жестким мерам».

Мари слушала ее, затаив дыхание. Она знала, кого Софи назовет следующей.

«Не знаю, хочет ли меня видеть Серж после того, как он со мной попрощался», – тихо, предупреждая окончательное решение, сказала Мари. – «Но ежели возможно будет последовать за ним, то вы, дорогая Софи, уже знаете мой ответ. Правда, меня останавливает одно – ребенок».

В глазах ее собеседницы что-то зажглось, а потом погасло. Мари расхрабрилась и продолжила:

«Собственно, поэтому я и уезжаю в Белую Церковь. Там малютке моему будет лучше. После Сержа он у меня один остался… Насколько я знаю, у Трубецких детей нет. С одной стороны, хочется посочувствовать, с другой понимаю, что княгине Катишь гораздо проще нынче. Но я должна жить ради своего дитя, поэтому, боюсь, с Сержем придется мне прощаться. Иначе придется оставить Николино. Он не перенесет дороги на север…».

Софи долго смотрела на нее, как бы соизмеряя всю искренность сказанного.

«Я сама мать и все прекрасно понимаю», – произнесла старшая из княгинь. – «Вы хотите быть рядом с сыном все время, во исполнение завета моего брата. Но ведь дети растут очень быстро. Не успеете оглянуться – и ваш сын начнет говорить, мыслить, осознавать, что происходит вокруг. Будет спрашивать об отце. Ему, конечно, станут врать, как всегда в таких случаях. Но вы, как мать, должны будете сказать правду».

«Конечно», – быстро поддакнула Мари. – «Я не собираюсь обманывать своего ребенка…»

«Итак, лет в шестнадцать Николино правомерно спросит: „Где мой отец?“, и вы ответите, что он на каторге», – невозмутимо, стальным голосом продолжала Софи. – «Тогда мальчик спросит – и можете быть уверены, спросит всенепременно, потому что он Волконский, а не кто-то: „Почему же, мама, тебя рядом с ним тогда не было?“ Что вы на это ответите? Скажете, что вас не пускали ваши родственники? Придумаете для себя какое-нибудь малодушное оправдание?»

Мари опустила голову. Ей и впрямь казалось, будто все эти вопросы будут обращены к ней, и что мальчик, пока еще милый розовощекий младенец, который играется со всем, что под руку попадет, вскоре задаст все эти вопросы, причем без должной почтительности. Ей придется либо говорить, что отец его негодяй и заслужил свою участь, либо, как сказала Софи, придумывать жалкие оправдания для самой себя.

«Конечно, вы можете продемонстрировать родительскую власть», – продолжала княгиня. – «Но только дети в том возрасте, когда они задают подобные вопросы, уже ее не ценят. Так что подумайте. В любом случае, вы вернетесь. Более того, ваш сын не будет помнить вашего отсутствия. Ему будет казаться, что вы всегда были рядом. Но зато вы честно можете сказать, что были рядом с его отцом в самые трудные мгновения».

«Постойте… Так каторга будет не вечной?» – спросила Мари.

Княгиня Софья пожала плечами.

«Ничто не вечно под Луной», – тонко улыбнулась она. – «В любом случае, либо помилование с сокращением сроков до самых незначительных, либо…»

Тут она прервалась, и ее собеседница поняла, что она имеет в виду и перекрестилась.

«В любом случае, вы свой долг исполните. Так что решайтесь», – и Софи встала с дивана, выходя из гостиной.

Мари поглядела ей вслед – и решилась. Даже поняла, что сказать семье, которая будет горячо возражать против решения. «Что бы я без нее делала?» – подумала она о Софье. – «Что бы все мы без нее делали?»

ЭПИЛОГ.

Церемония гражданской казни началась еще до света. Их вывели во двор, рядами, одетых в свое давнее, у кого сохранилось, и князю Сергею было неловко надевать свой сюртук, отчего-то ставший слишком свободным, не по размеру, слишком тяжелым из-за наград, увешанных на нем. Их построили шеренгами перед кострами, разожженными ярко, даже празднично. Серж узнавал тех, кого видел лишь мельком, и то на следствии, и не узнавал других, знакомых по прошлой жизни. Все они были одеты по-разному, в зависимости от того, передали ли им обмундирование родственники. Ему-то справили все, не поскупились. На помосте в середине крепостного двора возвышалась виселица, освещенная дрожащим на предрассветном ветру пламенем. Пять петель уже свито для них, оказавшихся вне разряда. Их имена объявят потом, после того, как расправятся с остальными, сведут их в прах земной.

Забили барабаны, отбивая ритм. Осужденных начали выводить по разрядам, начиная с первого. Серж мало ощущал себя здесь и сейчас, он уходил куда-то еще, глядя в небо, как всегда, беззвездное, смутно-туманное, как всегда, не дающее ответов. Читают его вину, читают приговор – еще вчера сказали, перечислили всю вину, вместе с «согласием на цареубийство», присудили к вечной каторге. «Хороша вечность, мне уже тридцать семь лет», – проворчал его знакомец Мишель Лунин, о котором Серж даже не думал, что он здесь, в заключении, окажется, а ведь полез-таки в пекло, когда его не спрашивали… Если он здесь есть, да еще к каторге присужден, то неспроста. Приглядывать поставили, а то и докончить начатое сестрой в камере. Князь вспомнил, что он ровесник Лунина, и усмехнулся – для него вечность окажется и того короче. Возможно, Соня тогда была права. Или же Мишель ошибался – кто знает, не продолжится ли наказание в жизни загробной? Впрочем, тот не верил никогда ни в Бога, ни в черта, а уж тем более, в какое-то там посмертие.

Мысли прервались – он ощутил, как лицо обдает жаром от костра, в глазах слишком ярко, кто-то нависает над ним, тянет за мундир, и Серж понимает, что нужно делать. Он поводит плечом, плавно, но твердо, расстегивает сюртук, снимает с шеи Георгия, оставаясь в одной рубашке и бросает в огонь, смотря в него как завороженный, ровно так же, как тогда, полгода назад всего – а казалось, лет десять прошло уже. В тот вечером сжигал письма, все, неважно о чем, неважно от кого, некогда вчитываться, и тоже не мог оторваться от зрелища ненасытного огня. Но сейчас его толкают в спину, отводят в другое место, преломляют шпагу над головой, тут же воспоминание о других совсем шпагах, о In Rosae Nomine, о черном гробе и людях в красных плащах, закрывших свои лица, но не изменивших голоса… Сзади кто-то вскрикивает невольно – одному из осужденных шпага попала прямо по голове, кровь струится по лицу, плохо подпилены эти шпаги. Рядом чужой смех, неуместный и резкий, Лунин встает, говорит какую-то казарменную скабрезность настолько громко, что на миг процедура замирает, и, довольный произведенным эффектом, дает себя увести. Церемония заканчивается до света, как и началась, и только когда их отводят в сторону, Серж видит, что генералитет уже в сборе, переминаются их кони, обтянутые лайковыми перчатками пальцы сжимают поводья. Он не всматривается в лица – зрение помутилось, как будто глаза запотели и мало что видят, кроме того, что находится слишком близко и слишком далеко, – но догадывается, что там будет и тот, которого так и не увидел за все это время. Его ментор.

***

Пятеро выходят на помостки, встают спиной к виселицам, и Александр фон Бенкендорф, уже видевший их всех на следствии, вглядывается в лицо каждого. Они лишены сюртуков, мундиров, знаков отличий. Они лишены дворянства и прав состояния. Они никто – и еще живы, пусть жить им осталось недолго. Бенкендорф старается не думать о других, приговоренных жить там, где жить нельзя, заниматься трудами Сизифовыми. Их, слава Господу, увели, а то из драмы поведение что их экзекуторов, что их самих сделало сущий фарс. Кто демонстративно мочился, кто смеялся, да еще шпаги некоторые не подпилили, отчего осужденные получали раны. Был бы здесь Ливен, тот бы сделал из этого вывод, что «лишить человека дворянства значит покушаться на самую суть его телесную, как мы уже видим», но Бенкендорф был благодарен, что того не было. И Волконского-старшего тоже. Никаких лишних лиц, только те, кто судил и кто уполномочен надзирать над исполнением приговора.

Вот пятеро, в рубашках и штанах, ветер раздувает им волосы. Их не похоронят. Тела смешают с глиной и закопают без обознавательного знака. Император решил никого не миловать. Нынче издалека они кажутся одинаковыми, но Алекс узнает всех – невысокий и хрупкий – это Рылеев, сочинитель и подстрекатель. Двое, Кастор и Поллукс сущие, крепкий темноволосый человек с тяжелым взглядом – Муравьев-Апостол, рыжеватый и бледный, самый растерянный из всех – Бестужев-Рюмин. Взбунтовали свой полк, попытались вести войска на Петербург, сотворили множество бесчинств. Особняком мрачный Каховский, убийца Милорадовича, тот, кого пламенный сочинитель выбрал на эту роль, а он и не отказался. И отдельно – Пестель, тот самый, более всех убежденный, более всех знающий, более всех толковый, правая рука Сержа – или Серж правая рука его? Тот, кто ни от чего не отрекся. Тот, кто готов идти на казнь.

Священник наскоро читает молитву за упокой. Алекс вспоминает, что Пестель накануне отказался причащаться. Пастор, окормлявший всю семью его, ушел с отчаянием от подопечного. И нынче он тоже холодно смотрит на священника, даже морщится – побыстрее бы уже все было кончено.

Бьют барабаны. Читают приговор, как всегда, зычным, захлебывающимся голосом. Надевают гробовые саваны, накидывают на шеи петли. Алекс отворачивается. Но, куда не отвернешься, везде это зрелище. Наконец он падает на гриву лошади, утыкается в грубый гнедой волос. Селена, его кобыла, кажется, понимает, стоит смирно…

Все не кончилось. Веревки оборвались. Трое свободны, хрипят, плюются кровью, и Рылеев, самый дерзкий, кричит – то ли ему, то ли Голенищеву или Чернышеву, скорее всего, все-таки, последнему: «Что, генерал, пришли посмотреть, как мы умираем? Возьмите свой аксельбант, да повесьте нас…» и еще какие-то слова говорит уже другой, и тот, кто ближе всего нынче к Алексу – это уже точно Чернышев – заглушая слова, надрывно выкрикивает приказ: «Вешать снова!». Бенкендорф, не отрывая лица от гривы, отворачивается, и его выворачивает наизнанку, а из глаз, словно сами по себе, струятся слезы, зависая на подбородке. Он надеется, что это останется незамеченным.

Потом, после казни, возвращаясь верхом во дворец, он вспоминает слова одно из дважды казненных: «Несчастная страна! И повесить здесь как следует не сумеют». Их мог бы сказать Серж, и, кажется, там был Серж… Нет, не тот, не Волконский, того приговорили к смерти медленной и постепенной, а тезка и сослуживец того, взбунтовавший собственный полк. Но князь мог бы так сказать. На миг показалось, еще перед повешением, что он здесь, по какой-то ошибке попал среди пятерых, и Алекс понял, что лег ничком на гриву лошади еще и потому что не хотел его видеть, не хотел, чтобы эти несчастные заметили его и запомнили так, как наверняка запомнили Чернышева, скомандовавшего «Вешать снова!» Ему хотелось бы выяснить, зачем тот повторил команду, которую от него никто не ждал и не требовал, но при мысли о том, что придется с ним разговаривать, здороваться, подавать ему руку прежняя тошнота накатила на него, и он понял, что с Чернышевым в ближайшее время общаться не станет.

***

Тонкая трещина, появившаяся на душе княгини Софьи после свидания с братом в камере, постепенно становилась все глубже, и она чувствовала это с каждым днем. Не удивлялась – что она хотела? Такое не обходится без последствий. Ее любовник заметил, что с ней что-то не то, уговаривал ее уехать, желательно, в Италию, и надолго, если не навсегда, но она не соглашалась. Есть еще неоконченные дела. А если уехать, то лучше в Свято-Знаменский монастырь. Может быть, на сей раз все получится, так как не получилось тогда.

Приговор Сержу вызвал в семье лихорадочное движение. До его оглашения все как будто притихли, ожидая неизбежной участи, а сейчас суетились, ссорились между собой, постоянно препирались. Мать поехала на коронацию вопреки заботливости старой императрицы. Она даже прошлась в полонезе с новым императором и, как полагала Софи, что-то ему во время длиннейшего церемониального танца рассказала. Возможно, то, что в свете некоторые уже знают. Надо быть такой же дурой, как матушка, чтобы подумать, будто на Николая ее признания произведут впечатление. «Да у него теперь будет гораздо больше поводов держать его в заключении. Что, разве она про Железную Маску не слышала? Так пусть у Жозефины спросит, та мне в свое время историю эту рассказала во всех подробностях» – упоминала Софи в разговоре с графом Ливеном. Тот в ответ лишь молчал весьма напряженно, явно не желая далее втягиваться в эту историю, и княгиня его осуждать не могла. «В конце концов, он выиграл», – произнес он загадочно. – «Поступил, как ему хочется, и ты ему ничего не сделаешь». Княгиня подумала и поняла, что любовник прав. Но она еще надеялась на Мари. Тогда ей удалось ее убедить. Та уехала, но обещала вернуться, и по-видимому, прилежно получала письма от Софи. В том, что она решится уехать, княгиня уже не сомневалась. Однако ощущение проигрыша и близости собственной неминуемой гибели никуда не девалось. Ночью она просыпалась от ощущения того, что снова лежит на мокрой болотной траве, теплая сырость давит на грудь подушкой и невозможно вздохнуть, нельзя открыть глаза. Софи все же пыталась сделать усилие, распахивала веки и до самого утра не могла заснуть, ощущая в душе дыру. Перед рассветом она садилась и писала завещания, исповеди, послания единственному, кто мог ее понять, потом сжигала все так, чтобы следа не осталось. Желание умереть для мира было все более явственным.

…Провожать Сержа, уходящего по этапу, Софи решила поехать одна, запретив это делать матери и Алине. Но планы ее нарушились с неожиданной стороны – перед отъездом младший сын вдруг сказал, что должен сопровождать ее. Когда княгиня высказала удивление, Гриша объяснил просто:

«Я вижу, что с вами происходит. Вы не выдержите этого одна».

Софи иронично посмотрела на него. В кои-то веки Грегуар высказал заботу о своей матушке! Небывалое дело! Потом обратила внимание на его бледность, на темные круги под глазами, и нахмурилась. Это ей определенно не нравилось, но объяснить причины она не могла сходу. Вроде, и не болезнь, и явно не утомление, так что же это?

«Благодарю тебя, но я выдерживала и не такое», – произнесла Софи в ответ. – «Кроме того, это мой долг. Коль скоро твоя сестра и бабка не могут…»

«Или не хотят», – оборвал ее сын. – «Тем более, вы, maman, не должны представлять их всех в одном лице».

Софи остановилась. Она снова посмотрела на него, уже другим, оценивающим и отстраненным взглядом. Да, может быть, внешне он и походит на покойного князя Дмитрия, особенно в профиль, но в остальных отношениях почти что повторяет ее саму. Неудивительно, что она решила тогда его оставить с собой, вопреки всему.

«Ты знаешь ли, что это будет опасно для твоей карьеры?» – медленно проговорила она, глядя на его реакцию.

Он мигом вспыхнул.

«Моя карьера… К чему она?», – повторил он усмешливо.

«Не забывай, кто ты есть», – многозначительно посмотрела на сына княгиня. – «И для чего тебя готовили мы все».

«Вы говорите как бабушка и отец», – сказал Гриша упрекающим тоном. – «Но не забывайте, что Серж тоже мой близкий родственник. И даже крестный, насколько я слышал».

«Он знает больше, чем я думаю. Вот и правильно, что я ничего не сказала. Сам догадается», – подумала Софи. Метрика о крещении ее сына была изъята ею из архива, она спрятала ее там же, где прятала документы второстепенной важности, которые, тем не менее, нужно было огородить от обнаружения чужаками – в ковровском имении, в бывшем кабинете отца. Запись в церковной книге, где указывался день крещения и имена восприемников, тоже была вовремя подтерта. Конечно, она вряд ли кому бы понадобилась, даже самому крещаемому, но бдительность никогда не бывает лишней. Сейчас она решила не спрашивать, откуда Гриша узнал, что Серж вызвался в его восприемники. Мог и у Пьера спросить, а тот ему сказал.

«К тому же. Разве государь так ужасен, что рассудит этот мой жест как аффронт и единомыслие с дядей?» – продолжал ее сын, уже овладев собой. Он умел говорить гладко и красиво, ровно так же и писал. Княгине это весьма нравилось, но хотелось уклониться от обсуждения императора. Ни к чему ему становиться фрондером, как многие его сверстники и те, что чуть постарше.

«Ты еще пока не знаешь государя», – уклончиво ответила Софи. – «Следовало бы тебе воздержаться от слишком резких движений».

«Потом, матушка, разве же вам самой или отцу не будет невыгодно это прощание?» – спросил уклончиво Гриша, не получив от нее однозначного ответа.

Она тонко улыбнулась.

«Я собираюсь удалиться от света», – произнесла она спокойно. – «Возможно, уеду за границу или к себе в имения, они давно уже требуют присмотра. В Сибирь же меня не отправят».

«Вот и я собираюсь удалиться от света», – с внезапным нажимом произнес Гриша, еще более побледнев. Щеки, однако, у него горели, как ошпаренные, и она опять подумала, что все это странно и надобно было проверить, здоров ли он вообще.

«Тебе покамест рано», – она встала из-за стола. – «И да, куда ты собираешься удаляться? В деревне тебе будет крайне скучно. Твои концерты никто там слушать не будет…»

Сын отрицательно покачал головой и резко направился к выходу из комнаты.

«Поезжай со мной, дозволяю», – проговорила она вслед ему, подумав: «Еще один герой выказался, что ли? И за что они так все Сережу любят, знать бы? Тот о них менее всего думал».

Отправились они через час после разговора. День был жаркий, парило, чугунные тучи нависали с неба. «Как тогда», – некстати вспомнила Софи вновь эпизод из их общего детства. На горизонте погромыхивало, желтые зарницы вспыхивали вдалеке. Она впала в молчание, закрыла глаза. Показалось, что сама поездка, все эти проводы оказались лишними. Его вели в другой партии, нежели остальных, провожающих собралось немало, станция гудела в ожидании партии узников, и она, раскланиваясь со знакомцами, не отпускала руки сына, словно опираясь на него. Тут в толпе она приметила генерала Раевского, его резкий взгляд, и слегка кивнула, чуть улыбнувшись. Тот, как его сын, записался к нему во враги, и она бы с удовольствием спросила, какими судьбами он здесь и неужели он настолько сильно участвует в судьбе зятя, что вызвался его провожать. Они находились довольно близко, сидя за одним столом в ожидании узников, и волей-неволей нужно было завязать беседу. К счастью, ее спас Григорий, заговорив с Раевским первым. Генерал отвечал ему осторожно, но без напряжения. И про Машу упомянул многозначительно: «Она не должна была здесь присутствовать. Но взяла с меня честное слово, что я передам мужу ее прощальные слова». Затем они встали, генерал сказал, что ему нужно выйти на воздух, он не выносит жару и душные помещения, и Гриша вызвался его проводить. К удивлению Софи, тот не отказался. Отсутствовали они довольно долго, о чем-то беседуя. Она посматривала на карманный брегет, высчитывая минуты их отсутствия, и уже думала встать и вмешаться в их беседу – собственно, с какой стати сын тут общается с объявленным врагом своей семьи? – как Гриша вернулся. Выглядел он куда бодрее, чем раньше. На вопрос матери о предмете его беседы с Раевским юный князь отвечал уклончиво: «Мы говорили о моем будущем». Софи хотела расспросить поподробнее, но суета отвлекла ее. Партия с узниками приближалась.

…Серж выглядел так, как и должен был выглядеть. Отросшие волосы облепили лоб. Пот струился ручьями. Кандалы ручные и ножные не позволяли ему свободно двигаться, но он держался. Пусть внешне, но держался, не валился в ноги, не плакал, не говорил взахлеб, перебивчиво, как это делали другие, прощавшиеся с женами и матерями. Невидящими глазами Серж посмотрел на нее и прошептал очень хрипло – похоже, опять повторилась болезнь, опять исчез голос: «И ты здесь?» Софи всунула ему собранный наскоро мешок – икона с благословением, несколько писем, локон волос сына. Тот посмотрел равнодушно и выдавил: «У меня все равно это изымут». Когда она пыталась его перекрестить, не успев добавить, что мать также заочно благословляет его, Серж отстранился и, громыхая кандалами, неспешно отошел от нее. Софи лишь тяжко вздохнула, и с неудовольствием посмотрела на сына, заливавшегося нынче слезами при виде дяди. Она расслышала, как тому было сказано: «Нечего реветь. Не маленький. Прорвемся уж как-нибудь».

…Когда прощание закончилось и жандармы погнали заключенных на подводу, которая с грохотом покатила по проезжей дороге, Софи пошла за ними, не обращая внимания на то, что ее окликают, замерла у ворот, всматриваясь в серые спины арестантов, жандармские мундиры, клубы дорожной пыли, поднимаемые колесами, на нагромождение туч на горизонте. Жизнь ее окончилась, началось доживание. Это она уже знала.

***

Генерал Раевский не хотел уезжать на проводы, но потом подумал – нужно. Он удивился присутствию сестрицы Волконского, да еще в сопровождении уж больно похожего на нее саму и отчасти на Сержа молодого человека – наверняка тот самый сын, о котором рассказывала Маша. Та вообще много рассказывала про Волконских, со всеми подробностями, и все у нее были превосходные, даже князь Петр, о котором Раевский старался вообще не думать. Жена хмурилась, потом срывалась и просила замолчать. Николя доказывал Маше обратное. И лишь Саша усмехался и никак не реагировал на рассказы сестры. Сын ее рос, ему было заметно лучше, чем в Петербурге. К радости Раевского, он все больше напоминал их самих, а старуха Волконская либо подслеповата, либо уже в маразме, либо и то, и другое, если вдруг увидела во внуке своего сына. Волосики потемнеют, а под щедрым солнцем нынешнего лета мальчик поздоровел и загорел.

Сам Николай Раевский чувствовал себя ужасно, но виду не показывал. Никогда он не отличался прекрасным здоровьем, но считал ниже себя жаловаться на это. Он с молодости, еще с тех времен, когда, попав в опалу при Павле из-за близкого родства с ненавистным императору Потемкиным, жил с женой, Сашей, Катей и младенцем Николаем, а также десятью дворовыми людьми под Тулой в дурно устроенном заглазном имении матушки, приучился лечить самого себя, проштудировав всевозможные лечебники и медицинские руководства, и, узнав, что описанные в них снадобья и средства действуют, перешел на жену, которую как-то спас от тифозной лихорадки, на детей, которые постоянно простывали, на дворню, тоже то и дело страдавшую от хвори. Только сам поправился и вытащил всех из угрозы нищеты и позорной смерти, как начались бесконечные войны, доставившие и славу, и ранения. Нынче, после того, как князь Петр Волконский чуть не довел его до удара или разрыва сердца, Раевский почувствовал, что дни его сочтены. Ему не было еще шестидесяти, но он чувствовал себя восьмидесятилетним стариком. Собственно, Раевский не выглядел стариком. Вот, сестрица Аглая до сих пор смотрела на него восхищенно, пусть глаза ее были заплаканы – было по кому плакать, ведь добрую половину ее родственников и хороших друзей арестовали. Сволочь Петрахан и ее не пожалел, вытащил ее имя в том разговоре, чтобы на что-то намекать и давить… Но в зеркале Раевский видел себя уже мертвецом и написал-таки завещание, заверив его у стряпчего.

Дочери Маше он ничего не говорил, ни в чем ее не упрекал, но потихоньку вглядывался в нее так, словно видит впервые. Она раньше казалась ему легкой и простой, единственной из детей, кому на долю достался характер счастливый, веселый и беззаботный. То ли тяжелая болезнь, которая в случае неудачного исхода могла оставить Машу парализованной и впавшей во младенчество, повлияла на характер, то ли знакомство с Волконскими раскрыло в ней не самые лучшие черты, но его третья девочка все больше начинала походить на своего брата Сашу. В доме своей тетки, у них в имении она смотрела на все и всех как-то иронично, словно оценивая. В разговоры о своих намерениях не вступала. Но в день, когда она получила письмо о приговоре Сержу – это оказалась не смертная казнь, а вечная каторга – Мари, пройдя к нему в гостиную, сообщив новость, добавила: «Теперь мне нужно поехать к нему». «Куда?» – спросил Николай, откладывая книгу, которую не столько читал, сколько пролистывал. «На каторгу», – словно само собой разумеющееся, отвечала дочь.

И тогда он отвечал как можно более спокойно:

«Тебе никто не разрешит. Будешь уговаривать государя – откажут».

«За меня вступятся Волконские», – горячо возразила Мари. – «Они могут».

Он невольно рассмеялся.

«Да, эти-то, конечно, вступятся. За Сержа не вступились, а тебя выпнут к нему в Сибирь, это они точно могут. Признайся, они тебе в голову эти мысли вложили? Свекровь тебя уговаривала? Грозилась сама туда поехать, ежели ты откажешься?»

И Мари призналась. Нет, то была, конечно же, не старуха, та слишком глупа для того, чтобы кого-то убедить. Как он и догадывался, здесь сыграла роль дочка старухи, особа куда более опасная и убедительная. Набилась Маше в подружки и выставляет ее героиней, льстя самолюбию. Да еще и внушила, будто Никки-маленький, вырастя, проклянет мать за то, что она не была рядом с отцом в минуты роковые.

«Чушь», – сказал он как можно спокойнее на эти слова. – «Ежели ты его достойно воспитаешь, ему и не придет в голову набрасываться на тебя с нападками».

«Но я не буду знать, что ему сказать. Если скажу, что его отец умер, то солгу…», – робко проговорила Мари. – «А если скажу, что в тюрьме, он будет спрашивать, за что. Как ему сказать?»

«Твой муж написал ему письмо. Его и прочтешь», – резко оборвал ее Раевский. – «Эта Софья забила тебе голову всяческой ерундой, а ты ей поддакиваешь. Что она-то в воспитании детей понимает?»

Мари вдруг покраснела, словно вспомнив о чем-то позорном, но он не стал расспрашивать. Однако, чуть помолчав, справившись со смущением, произнесла:

«Папа, ты же сам рос без отца. Тебе никогда не хотелось узнать, каков он?»

«Мне достаточно было знать, что он погиб в сражении», – нахмурился Раевский, вспомнив свои детские годы. Тогда ему особо не было интересно знать об отце – мужчин вокруг хватало, и все это были мужчины блестящие, важные и властные, до уровня которых хотелось дотянуться, и именно их он считал своими истинными отцами.

«Да, в отличие от Сержа, мой родитель даже не узнал, что я вообще должен появиться на свет Божий. И никаких завещаний мне не писал», – внезапно и резко проговорил он, окончательно смутив не привыкшую к его откровениям дочь. Та прошептала, что это должно быть ужасно, добавив, что ей безумно жаль бабушку, что она даже и представить не может, каково терять мужа, нося под сердцем его дитя. Раевский уцепился за это:

«А бабушка тебя сильно любит. Мало ей в молодости терять мужа, так и в старости должна без любимой внучки остаться?»