Текст книги "Волконский и Смерть"

Она была рада, что с Пьером они так и не обсудили случившееся в Таганроге. Да и не нужно было. Все меры предприняты – замена подослана вовремя, а если Николай и приговорит Сержа к смертной казни, то ее холоп вслух назовет себя покойным государем, а народ к такому чувствителен, пойдут брожения, и непрочно сидящий на троне император быстро покинет его… Впрочем, Софи не любила восстаний и революций, и подобный план приберегла на крайний случай – кроме казни брата должен был еще состояться арест мужа. Насчет себя княгиня была уверена – никто ее не схватит, она уплывет меж пальцев, сама уйдет вслед за иноком Федором, сколько таких, как она, по монастырям да скитам старообрядческим… Вопросы поначалу задавали, как же без них, но подготовлены все нужные документы, вплоть до личных записей Пьера, и никто не заподозрит, даже в отдаленном будущем, не говоря уже о настоящем. А, собственно, расследование этого дела никому не нужно. Этот государь так боится своей предполагаемой гибели, что ему совершенно неинтересны обстоятельства смерти старшего брата. И долго еще не будут интересны… Вот и славно.

Княгиня прошла к себе и прежде всего сбросила с себя одежду, требовавшую уже стирки. Платье тяжелым комом легло у ее ног, и в трельяжное зеркало Софи увидела саму себя полуобнаженной. Ее тело не изменилось ничуть за те четыре года разлуки. Тот, с кем она страстно хотела увидеться, ценил это в ней – упругость округлой груди, нежную гладкость живота, плавные очертания бедер, изящество рук, от запястья до самого плеча. Время, не щадившее ее сверстниц, издеваясь над их телами как только могло, оказалось слишком милосердным к Софье. Но все преимущества ее красоты доставались одному человеку, о котором она могла только думать нынче, после того, как ее муж сообщил о нем, о его пребывании в Петербурге, где он подписывал трактат, подтверждающий, что их дело сделано, что жертвы были не напрасны, что без малой крови не миновать кровь великую… Она придет к графу Ливену, пока его нет дома, пока он на переговорах или на банкете, подкупит его слугу, и останется дожидаться его. Когда граф приедет, то она выйдет из тени, насладится как следует замешательством в его лице, и так же скинет свое нарочито тяжелое, наглухо закрытое черное платье, отдавая ему то, о чем он мечтал – непременно мечтал, иначе бы не писал ей с такой страстью о том, что все уладится, что он придумал способ все наладить, что le Maitre – так они называли правящего монарха, второго уже по счету – у него будет в кармане, ведь он выводит его в великие правители, не давая шанса опомниться, унизить себя процессом над заговорщиками. Подробности Кристоф как всегда не сообщал – в письмах он никогда не отличался разговорчивостью. Значит, нужно непременно его встретить. О том, что она не потеряла его доверия, Софи поняла по тону послания. Даже не поняла – почувствовала, в каком настроении он писал ей. Приглашал разделить триумф. Что ж, раз ее приглашали, она придет. И скажет все, что нужно и не нужно…

В дверь постучали, робко и не кстати. Софи быстро натянула на себя платье-балахон, – такие можно надевать без всяких горничных, а свободный крой позволяет скрывать под тканью все, что угодно. После монастыря княгиня полюбила такую одежду, сделав ее униформой для дел секретного свойства. После Таганрога она и вовсе поняла, что не может носить ничего другого.

«Входите», – проронила она, приглаживая слегка растрепавшиеся темно-каштановые волосы, до сих пор не тронутые сединой.

Невестка стояла на пороге, и вид у нее был крайне растерянный.

«Мой отец в Петербурге. И требует свидания с князем Петром…», – произнесла она.

«И что же на это ответил князь Петр?» – Софи смотрела поверх нее, и на пухлых губах ее играла тонкая улыбка. «Что же, на ловца и зверь бежит», – подумала она.

«Он согласился… Зачем?» – девушка поглядела на нее укоризненно. – «Ведь я знаю, он будет настаивать на том, чтобы я отдала ему Николино».

«Ваш отец в своем праве», – размеренно отвечала Софья. – «Но будьте уверены – никто не станет выдавать вас родственникам против вашей воли. А мой муж прекрасно знает, чего желаете вы».

«Папа… Очень плохо выглядит, я в окошко видала», – проронила Мари, выждав заданную золовкой паузу. – «Ему не надо было сюда приезжать, право слово. Ах, милая Софи, у меня уже разрывается сердце, я не знаю, куда мне податься… Ведь папа меня любит, очень любит. Все это он делал из одной только любви, не поймите превратно».

«А брат ваш Александр, очевидно, тоже издевался над вами из любви?» – смерила его взглядом Софи. – «Или же из чего-то другого? Вы говорили, что никогда доселе не были с ним близки. Неудивительно, у вас слишком большая разница в возрасте, чтобы быть друзьями».

Она досадовала на то, что Мари отвлекла ее от планов на предстоящую беседу с графом Ливеном. И еще откровенничает с ней в самое неподходящее время. От Софьи не укрылось высказанное с первых же часов пребывания в Петербурге стремление Мари привязаться к каждому из своих новых родственников, стать в доску своей у них дома. При этом невестка им всем назначила свои роли и общалась с ними по-своему. Софи она назначила на роль феи-крестной, которая во всем ей поможет, даст ценный совет. Не то чтобы старшая из княгинь Волконских не могла вжиться в подобное амплуа – напротив, оно было для нее очень знакомым, но Мари оказалась слишком уж требовательной подопечной.

Молодая женщина засмущалась, услышав столь откровенные и проницательные суждения своей родственницы. Она и в самом деле не была подругой своего брата, хотя, помнится, в девичестве непостижимым образом тянулась к нему. Тогда ей казалось, что она может его разгадать, стать ему верной союзницей. И что же? Оказалось, Александр ее никогда не ценил, и готов обходиться с ней как с вещью. Более того, не только он, но и отец, о чем нынче недвусмысленно говорила Софи.

«В любом случае, выбор за вами», – добавила старшая из княгинь, проницательно глядя на невестку. – «Теперь вы вольны делать, что хотите. Только учтите, что у вас вряд ли получится теперь быть и с вашими родителями, и с нами. А теперь простите, я как раз хотела ехать по делам…»

«Можно, я поеду с вами, ma chere soeur?» – выпалила Мари, чувствуя себя необычайно наглой, дерзкой до безумия, и готовая уже к резкому ответу золовки.

Бледное, безмерно прекрасное лицо старшей из дам отразило крайнее недоумение, сменившееся, вопреки ожиданиям Марии, не гневом, а некоей тонкой иронией. Софи думала: «Ну а чем не дуэнья? Может быть, она окажется толковее Алины. Но куда я ее дену, если увижусь с графом?»

«Почему бы и нет?» – наконец, проговорила Софи. – «Только учтите, я не знаю, сколько времени это займет у меня. Может быть, я не успею к ужину. В любом случае, нам придется разминуться, но, надеюсь, вы справитесь сами».

…В экипаже Софи держалась загадочно. Она закрыла окна, опустила полог, и, услышав, что коляска повернула на Невский, наконец удосужилась заговорить с невесткой, когда она вслух спросила, куда они, собственно говоря, направляются. «Есть один человек, который нам может помочь», – отвечала она туманно. «Это кто-то из следователей?» – с надеждой обратила на нее взгляд Мари. «Почти», – усмехнулась ее родственница.

Застать графа Софи надеялась близ Аничкова, но не знала наверняка, там ли он. Она не предупредила его письмом, полагаясь на спонтанность, но не учла, что за ней увяжется супруга брата, которая не прекращает задавать неуместные вопросы. «Кого мы ждем?» – наконец, спросила Мари. – «Становится прохладно…» Молодая женщина и впрямь была одета довольно легко, рассчитывая, что они поедут на прием, а не на прогулку на свежем воздухе, и Софи сняла свой подбитый соболем шелковый салоп с плеча, оставшись в шерстяном платье и кашемировой синей шали. «Как же вы?» – озабоченно спросила Мари. «Ничего, я двужильная, как мужики говорят», – улыбнулась Софи. – «А ждем мы… Одного очень хорошего человека, которого может знать ваш papa, но не вы». «Какой-то старик», – решила про себя Мари, поскольку все знакомые ее отца были его ровесниками или чуть младше.

…У дворца был большой разъезд после званого вечера. Весенняя слякоть хлюпала под колесами отъезжающих по мокрым улицам карет. Фонари тускло выхватывали лица тех, чьи имена зычным голосом выкликали лакеи, туманный свет ложился на шитье мундиров, шерсть фраков, атлас парадных дамских накидок. Всех, кто выходил из дворца, Софи знала и шепотом делилась своими знаниями с невесткой, которой, очевидно, было скучно. Наконец скороговоркой было повторено имя того, кого она нынче искала и уже потеряла надежду увидеть. Тот вышел в компании канцлера, маленького человечка, еле доходившего высокому и статному графу под мышку, ловкого генерала с перетянутой талией – своего шурина Бенкендорфа, двух молодых людей, напоминающих его самого холодностью в лицах и мерностью жестов– один был в ладно сидящем, другой, высокий блондин, – в странно, принужденно сидевшем на нем мундире. «Он привез свой выводок, ну конечно», – сквозь зубы проговорила Софи. Канцлер взмахнул тоненькой ручкой, обтянутой белой перчаткой, на прощание. Дети графа Ливена – в гражданском, должно быть, старший, Поль, а в военном – его брат-погодка Александр – уселись в отдельную карету, отец и Бенкендорф же направились в другую сторону. Время пришло, и Софи, резко открыв дверь, спрыгнула со ступенек и мерным шагом, на обращая внимания на раскисшую грязь, в которой волочился подол ее шелкового платья, направилась к карете графа Ливена. Мари хотела последовать за ней – она обратила внимание на высокого сухого генерала, увидела, как Софи жадно созерцает его, и ей стало неловко – неужто ее взяли на любовное свидание? Или, тем паче, невестка влюблена безответно, и только преследует этого человека? Но старшая княгиня жестом приказала ей не двигаться с места. «Если я уеду вместе с ним, поезжайте к своей старшей сестре. Кажется, она тоже в Петербурге? Ей должно быть одиноко», – торопливо приказала ей Софи.

…Она не замечала ничего вокруг себя. Больно кольнул взгляд невестки, брошенный в спину. Княгиня понимала, о чем та думает – она унижается перед человеком, который, будучи в Петербурге уже полмесяца, не удосужился попытаться увидеться с нею. Настолько унижается, что готова шлепать по грязи и, возможно, готова пасть в эту грязь на колени. А у Ливена и впрямь был вид победительный, что доказывала его неспешная походка, небрежность, с которой была накинута шинель на поблескивающий золотом темный генерал-адъютантский мундир. Пусть унизительно – Софи не боялась прослыть юродивой и ей было все равно, что сейчас думает по этому поводу невестка. Но зато действенно, но княгиня надеялась, что убеждать графа в своей преданности таким образом ей нынче не придется.

Краем глаза Ливен ее увидел, прервал беседу с братом собственной супруги, и обратил пристальный взор на приближающуюся к нему темную фигуру. Алекс заметил ее раньше и поклонился, сняв шляпу. «Софья Григорьевна, какими же судьбами…», – начал он. Кристоф молчал. Лицо его приняло обреченное и вместе с тем печальное выражение. Наконец, он молча поклонился княгине. Он радовался, что не один, что с ним Алекс, который и развеет обстановку, и найдет нужные слова, и завалит светской болтовней старую знакомую. Это нынче Бенкендорф и старался делать, но Софи слушала его краем уха. Наконец она обратилась к нему: «Александр Христофорович, моя невестка прибыла в Петербург с целью увидеть мужа. Не могли бы вы организовать свидание?» Бенкендорф на миг замешался. Он, очевидно, вспомнил про Алину, а потом и про очередное письмо Александра Раевского к нему. Там тот не только называл сестру «сумасшедшей», но и обвинял зятя жестко в слабохарактерности, в том, что именно его слезные мольбы и заставили Машу сорваться с места, и Бенкендорфу было неловко такое читать. Ливен увидел смущение на лице своего шурина и сказал: «Неужто ты единственный из всего следствия, кто этим занимается?» Замечание, сказанное нарочито равнодушным тоном, отозвалось болезненным эхом в сердце Софи. «Держи себя в руках», – приказала она себе, сжав кулаки под соболиной муфтой. – «Конечно, он будет жесток. Особенно в присутствии третьих лиц. Особенно рядом с этим Алексом, который, ну конечно же, будет докладываться в Лондон своей сестренке».

«Не единственный», – сказал Алекс. – «Мне просто повезло со знакомыми…»

«Отлично, что мы так встретились», – Софи подхватила его под локоть и, к немалому изумлению своего бывшего любовника, подвела того к своему экипажу. – «Надеюсь, вы договоритесь с Мари и поможете ей добиться того, ради чего она приехала».

Мари вышла из кареты, чуть не оступившись. Бенкендорф, совершенно не растерявшись, подхватил ее за руку и тут же, галантно поклонившись, представился, добавив: «Все полагают, будто я управляю судьбами людей, но от меня зависит лишь немногое. Однако ж, я попытаюсь помочь вам». Софи, отойдя поодаль, проговорила: «Возможно, вам будет удобнее добраться до дома в моем экипаже, Александр Христофорович. И княгиня Мария поедет с вами. Как все удачно складывается…» Молодая женщина бросила на невестку недоумевающий взгляд, но ответом послужила лишь прохладная и непроницаемая улыбка.

…Отправив Бенкендорфа с невесткой договариваться о свидании с Сержем, Софи повернулась, опасаясь, что граф Ливен уже уехал от нее, но тот стоял близ полуоткрытой дверцы своей кареты, и лицо его оставалось все таким же холодным и слегка усталым.

«Ты, как всегда, отличная сводня», – тихо проговорил он, когда княгиня неуверенно приблизилась к нему.

«Я дрянь», – усмехнулась она. – «И должна была сдохнуть еще восемнадцать лет назад. Мне об этом уже доложили».

Ливен выждал несколько мгновений, прежде чем взять ее за руку, чуть ниже локтя, и властным жестом привлечь к себе. Ее немедленно окружил такой родной запах – сицилийский табак, пачули, и нечто иное, неуловимо-теплое и такое знакомое. В этот миг Софи поняла, как же ей не хватало любовника, и сломалась, сделалась податливой и гибкой, подчиненной именно ему.

«Забудь о том, что наговорил тебе этот чурбан», – прошептал граф, подсаживая ее в карету. – «Мы едем ко мне… У меня полно времени, завтра, и послезавтра, и неделя целая…»

…Кристоф своим привычкам не изменил. Он никогда не торопился во время подобных свиданий, сколь бы мало времени у них не оставалось, и нынче, несмотря на усталость и некую болезненность, которую успела Софи уже уловить, взял свое сполна за годы отсутствия. И нынче они лежали на медвежьей шкуре близ камина.

«Ты стала другой», – проронил он. – «Не хуже, просто другой».

Ей хотелось рассказать все. От начала до конца, про этот проклятый Таганрог, про эту проклятую ночь, про то, как все неотвратимо понеслось в пропасть, от начала до конца. Но не могла разомкнуть пересохшие губы, не могла оторваться от него, такого знакомого, как прежде, горящего золотистым жаром. Софи и тогда ценила эти мгновения после того, как оба, достигнув сладчайшей радости, «смерти праведников», как говорил граф, лежали рядом, зная, что перед ними – вся вечность, что расставание маячит где-то там, вдали, и, было бы желание, – оно никогда не наступит. Сейчас, когда Кристоф проронил, что она сделалась другой, когда все случившееся 17 ноября прошлого года встало в своей неприглядности, когда ожила тень государя, падающего в бездну, бормочущего: «неблагодарные… кругом измена… и кто бы мог подумать», Софи поняла, что сдерживаться не в силах. Она заплакала, чего не делала очень давно, с раннего детства. В свои восемь лет она плакать разучилась. Что бы не происходило, глаза ее оставались сухими.

Граф отстранился от нее, словно не веря. Увидел, что полускрытые длинными ресницами ее глаза, серо-голубые, покрываются патиной зелени и блестят неестественно. Слезы застыли, не проливаясь, но вдруг лицо любовницы исказилось, и она упала лицом вниз, прямо на шкуру. Граф погладил ее по спутавшимся темным волосам, по гладкой, бархатистой спине, прошептал: «Я же говорил, что ты другая… Что случилось из того, чего я еще пока не знаю?» Женщина глухо всхлипнула пару раз, а потом, резко перевернувшись на бок, отчеканила, глядя куда-то в сторону: «Для меня все кончено. Прости меня и молись обо мне, друг мой. Если еще можешь».

Она приподнялась, желая встать и уехать, но Кристоф властным движением удержал ее.

«Нет, ты просто так не ускользнешь», – глухо заговорил он. – «Ты скажешь мне все, что случилось. Вы с Пьером отравили государя?»

Софи уже совладала с собой. Она знала, что Ливен все спросит. Врать ему в глаза бесполезно. Он слишком уж хорошо ее знает, чтобы она могла наплести ему историю о уходе государя императора в Сибирь или о скоропостижной смерти от некоей «гнилой горячки», как написано во врачебном заключении. И Пьера Кристоф тоже знает достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Поэтому, она, присев на корточках и скрестив руки на груди, произнесла:

«В Петропавловской крепости похоронен не Александр. Это не его тело. Мы с Пьером его подменили».

«Чье же это тело?» – Кристоф встал, накинул шлафрок, молча передал Софи свою рубашку, которую она, однако, не спешила надеть, скомкав в руках, и уселся на канапе, жестом пригласив любовницу присоединиться. Та продолжала стоять с отрешенным видом, словно на молитве, и глаза ее были полузакрыты.

«Так кого закопали? Куда вы дели тело самого Александра?» – продолжал допрос Ливен.

«Его не найдут», – прошептала Софи. – «Никогда уже не найдут. А в гробу… Простолюдин, на него похожий лицом».

Она перевела взгляд на мундирный китель, висевший на спинке стула. Трехсвечный канделябр подсвечивал густые эполеты с вензелем «А».

«Ты хочешь сказать, что государь исчез с концами?» – Кристоф отследил направление взгляда Софи и понял, что он означает.

«Получается, так», – ответила она.

«И Николай – узурпатор при живом брате?» – нахмурился ее любовник.

Софи молча кивнула.

Дело явно принимало дурной оборот. Кристоф догадывался, что до этого дойдет, все странное поведение наследника престола кричало о том, что в деле что-то нечисто, и теперь он понял, что именно.

«Кто-то об этом знает, кроме тебя и твоего мужа?» – продолжал он.

Она мотнула головой.

«Серж знает?»

Софи умоляюще поглядела на Кристофа.

«Странно, я думал, что он прекрасно знает. Потому и сидит в этом каменном мешке», – проговорил он. – «Прикройся чуть-чуть, я прикажу слуге принести бренди. Надо выпить за здравие одних и за упокой других».

Софи вяло надела батистовую рубашку, доходившую ей до бедер. Она снова ощутила, как нестерпимо хочется плакать, в голос, некрасиво, размазывая слезы и сопли по лицу. Слуга, вошедший после звонка Ливена, застал ее еще сидящей на полу и обнимающей ноги своего любовника. Она была не в силах подняться с пола, и ей нужно было за что-то зацепиться. Ей казалось, что Кристоф уйдет, оставив ее мучиться – не угрызениями совести, а каким-то животным страхом, который непременно раздавит ее.

Граф, наклонившись, подхватил любовницу под руки и силой усадил рядом с собой, а потом поднес к ее губам бокал.

«Пей давай, иначе совсем расклеишься», – сказал он попросту. – «Ну же, давай…»

Софи чуть глотнула густого горького напитка, чувствуя, как по телу разливается тяжелый жар. Она шумно выдохнула. Не так она представляла их свидание, совсем не так… Княгиня так и не успела расспросить его о подписанном протоколе, не смогла поделиться своими соображениями относительно участи ее брата, которая могла быть смягчена, узнай новый государь о замысле, рожденном всеми ими вместе в 1819 году.

«Уже поздно что-то делать, дорогой мой. Совсем поздно», – выдавила она из себя изменившимся, глухим голосом.

«Ничуть», – уверенно откликнулся ее любовник, приобняв ее за плечи. – «Я подарил нынешнему le Maitre’у эту победу. Теперь Николай – спаситель Эллады. Победитель народов. Вот так вот».

Софи с жаром возразила ему:

«Победитель здесь – это ты! Мы же знаем, что ты с Восемнадцатого года занимался этим… А этот…»

«Он монарх», – граф слегка изумился от того, что его подруге приходится объяснять столь элементарные вещи. – «Достаточно того, что на протоколе есть моя подпись».

«Рядом с подписью этого карлы…», – хмыкнула княгиня Волконская. – «Который ничего не сделает, не справившись сперва с Меттернихом, потом с императором. Кстати, что Меттерних?»

«Дотти ему все разъяснила. Поэтому мы выгадали именно это время», – сказал Кристоф. – «И нынче, к сожалению, Николаю придется быть жестоким по отношению к бунтовщикам».

Софья прекрасно понимала, почему жесткость во внутренних делах дает царю индульгенцию на авантюры во внешних сношениях. Греция по проекту должна была стать конституционной монархией, что уже нонсенс. Если Николай не проявит нужной жесткости в отношении бунтовщиков, то сей факт даст Меттерниху повод утверждать, что Россия отпала от принципов Священного Альянса и не соблюдает союзнических обязательств, более того – не может навести порядок у себя, а еще пытается создать новые страны, натравливая на своих верных партнеров самого турецкого султана! Все это уже обговаривалось и в Двадцатом году, и в Двадцать втором, но никто не предполагал, что данный вопрос окажется болезненным для них.

«Я знаю. Он их казнит», – сказала Софи. – «Мой брат понимает все отлично. Он готов. В конце концов, такова была ставка. Только он почему-то женился, успел сделать сына, и теперь все осложняется».

«Жена, разумеется, оказалась не причем?» – нахмурился Кристоф.

«Зато причем оказались все родственники жены, и теперь они пытаются дать задний ход. Я полагаю, дойдет до аннулирования брака», – Софи снова почувствовала зябкую беспомощность, но, словно бы прогоняя это чувство, Кристоф крепче обнял ее и проговорил задумчиво:

«Они этого не добьются. Слишком все просто выйдет. И нет, его не казнят, зачем бы? Скорее, так и продержат в крепости… Или в ссылку. Le Maitre не такой дурак, чтобы делать из них героев».

«Но есть третий путь», – Софи осмелела и другим, прежним своим уверенным тоном выложила свой план. – «Ты же помнишь отряд „Эгерия“?»

Конечно, Кристоф помнил. Не мог не помнить, они же вместе обсуждали, в Брайтоне еще, не зная, что Александр, столь дерзко противостоящий хитроумному австрийскому канцлеру, решил поддаться его мнению, сочтя всю затею с защитой православного населения Эгейского полуострова безрассудной авантюрой. Князь Петр Волконский, муж Софи, написал проекты указов о высадке экспедиционного корпуса, все было готово, ждали, что вот-вот российские войска пересекут границу навстречу Ипсиланти, соединятся с повстанцами и разгромят турков, освободив Грецию. План был еще более амбициозен, дополнен Волконскими – щит на вратах Царьграда, распад Османской империи как политического образования. Последнее обстоятельство логичным образом предполагало распад и Священного Союза, а вместе с тем – и Российской Империи, такой, какой она стала после трудов Екатерины и результатов победы над Бонапартом. После Лайбахского конгресса стало понятно, что мирным путем вопрос не решить. Осталось одно – прибегнуть к плану, который припас Пьер на всякий случай. Так возникли в России общества, отчасти напоминающие масонские или розенкрейцерские ложи, отчасти – «ячейки» карбонариев. После вмешательства князя, после вступления в общество его beau frer’а, прежняя форма превратилась в строго военную, секретность усилилась, а планы стали более четкими и определенными. Изначально общества представляли собой нечто вроде якобинских клубов, в которых не спеша, между несколькими переменами блюд, под вино, шли обсуждения наилучшего образа правления, необходимых статей конституции, наиболее приемлемого способа освобождения крестьян. После провалившейся попытки десанта в Грецию эти «тайные общества» распустили, к кандидатам стали подходить куда более пристально. Цель означилась явно, и теперь, очевидно, за эту цель каждому участнику предстояло жестокое наказание. К таким выводам пришел граф и, к сожалению, утешить любовницу ничем не мог. Собственно говоря, Софи и не нуждалась в утешении. Плакала она не о брате – граф слишком хорошо ее знал, чтобы утверждать это наверняка.

«Так вот», – продолжала она, не дожидаясь ответной реакции Ливена. – «Михаила Орлова уже отпустили на поруки. Просил его брат, командир конногвардейцев. И над тем смилостивились… Потом, Раевские – оба его сына, братья моей невестки – они состояли в обществе, но были отпущены. Как ты знаешь, я находила все эти имена в списках мужа…»

«В самом деле?» – переспросил Кристоф. Этим вопросом он всегда уточнял полученные сведения, которые казались ему слишком логичными, чтобы быть правдой, за что и заслужил свое прозвище Vraiment, повторяемое и в Англии, и в петербургском министерстве. А все потому, что однажды его так назвала Софи. Прозвание, иронично подаренное любовницей, пошло в свет. Та тоже вспомнила о нем, и слегка улыбнулась.

«Я бы принесла тебе списки, но меня Пьер теперь не подпустит в кабинет».

«А ты будто бы когда-нибудь спрашивала разрешения?» – усмехнулся граф. Рука его теперь покоилась на ее бедре, и он чувствовал, что Софи обретает прежнюю уверенность, граничащую с дерзостью, становится той, прежней его возлюбленной, которая никогда не плакала, отвечала ударом на удар, смеялась в лицо всем, кто пытался ее обидеть или в чем-то уличить, которая всегда делала то, что ей хочется – словом, той молодой женщиной, не похожей на своих товарок, в которую Кристоф когда-то влюбился раз и навсегда.

«Всегда надо просчитывать риски, mon amour», – она прижалась к нему плотнее, направив его ладонь чуть выше. – «Девять из десяти, что Пьер сжег все бумаги еще до Таганрога. А если я буду шариться в его кабинете, то сам понимаешь, могу живой оттуда и не выйти».

Кристоф опять проронил свою коронную присказку. Глаза его опять затуманились, ему захотелось вновь насладиться ею, пока есть время, пока не истек срок…

«C’est tres vraiment», – уверила его Софи. – «Мог бы даже не спрашивать».

Но граф ее уже не слушал. Приподняв полу рубашки, он уже наслаждался бархатистой гладкостью ее тела, и руки его проникали все выше, все дальше, пока, наконец, она не вздохнула блаженно и не впустила его в себя, уже изнывающего от нетерпения, побаивающегося, что он не сумеет удержаться до мига соединения…

После, еще не расставшись, не разъединив тела, они снова вернулись к прежнему разговору. Таков уж был их обычай – совмещать приятное с полезным. Никакие изыски страсти не заставляли ни одного из них забывать о делах, которые необходимо было решить.

«Собственно, я знаю, ради чего ты все это устроила», – сказал Кристоф, переведя дух. – «Тебе нужно, чтобы я просил у государя за твоего братика, на том основании, что он полезен для дела Эллады?»

«Я знаю, что ты не сможешь его ни о чем спросить», – откликнулась Софи неожиданно холодным, отстраненным голосом. – «Да, собственно, не в этом теперь суть. Серж принял решение идти до конца, он его и исполняет. Он знает условия. Знает правила. Им и следует».

«Удивительно. Когда я его впервые увидел, то никогда бы не подумал, что Серж такой педант. Потом, он женат».

«К сожалению», – Софи нахмурилась. – «Без жены было бы куда проще. Ладно, если она была бы какой-то… Словом, такой, из-за брака с которой наша маман бы прокляла Сержа и лишила наследства. Так нет же, взять за себя Раевскую…»

Она вдруг вспомнила, что Ливен вряд ли в курсе всей этой интриги, в которую были замешаны ближайшие родственники Мари. Он знал ее отца, даже воевал с ним вместе на Кавказе в самом конце прошлого века, но судьба их развела, сделав незнакомцами.

«Ее папа сам отказался от титула», – вспомнил Кристоф. – «Весь такой фрондер, которому чужого не надобно, но своего не упустит… Прямо как Ермолов».

«Они на «ты», – поморщилась Софи. Она вспомнила этого огромного неопрятного генерала, которого обожали все офицеры, а иные, даже и Пьер, относились к нему с большим пиететом. Вспомнила, что Серж по поручению ее мужа ездил на Кавказ, узнавать про тайное общество в ермоловском штабе и проверять слухи о том, что генерал, подговариваемый своими соратниками из числа посвященных в общее Дело, собирается самовольно идти на помощь восставшим грекам. Кое-кто даже поговаривал, будто Ермолов, завоевав таким образом популярность среди всей страны, собирается сам втиснуть свое необъятное туловище в тронное кресло. Но последнему Софи не верила. Романтически настроенные рассказчики пытаются видеть будущих государей в каждом, кто высказывается против власти. Ермолов слишком хитер, чтобы желать власти для себя. У него и так ее вдоволь, больше и не нужно. Корона не нужна даже Романовым, и пришлось пригрозить нынешнему царю расправой для того, чтобы он в нее вцепился. Кстати, про корону…

«Ты останешься на коронацию?» – с надеждой спросила княгиня.

«Куда я денусь? Тут очень много дел», – отвечал Кристоф. – «Потом мне не по кому скучать…».

Он осторожно погладил ее по волосам, по-прежнему густым, шелковистым, чуть вьющимся, подумал, что расставание было ошибкой, причем не только его личного свойства… Они с мужем наломали дров, и ему хватило бы благоразумия их остановить. Потом, чувствуя, как мысли его уплывают куда-то далеко от тонкого запаха лилий, исходившего от ее волос, в который вплелись безошибочно узнаваемые нотки дикого меда, аромата ее похоти, ее экстаза, ее желания. Нет, она не изменилась, а значит, все будет по-прежнему. И даже еще лучше.

«Пьер сегодня пытался втолковать мне, что тебя сделают канцлером», – словно издалека, донесся ее голос.

«Кому нужен такой канцлер, как я? У них уже есть свой попка-дурак, который подпишет все, что одобрено Меттернихом и государем-императором…»

«Так то было при Александре. Николай в иностранных делах совсем не опытен», – напомнила Софи, развевая блаженную пелену, окутавшую слух и зрение ее любовника. – «Ему будет нужен знающий советник, а не лакей».

«Им всем нужны лакеи…», – пробормотал Кристоф. – «Кроме того, Карлуша ведет свою игру. Ты его недооцениваешь».

«Твой шурин очень близок с Николаем. Он единственный компетентный человек на всем следствии. Вместе с Чернышевым, но этот дурень из кожи лезет вон, чтобы выслужиться, а еще забрать майорат у своего кузена…», – Софи повторяла то, что уже успела услышать среди знакомых. – «Я уверена, что по итогам Бенкендорфу дадут титул и какое-нибудь приличное министерство».

«Ага, министерство юстиции, не иначе», – усмехнулся Кристоф. – «Ты хочешь сказать, что одна семья будет править Россией?»

«Это весьма удобно», – Софи положила руку ему на грудь, на ощупь обнаружила место, где ее пересекал кривоватый шрам, вспомнила мельком, что он рассказывал об обстоятельствах получения этого шрама. – «И вот, из тебя будет отличный канцлер».