Текст книги "Волконский и Смерть"

– Графиня Доротея вас дожидается, сердиться будет, – как бы между прочим проговорил камердинер.

– Пусть сердится. Скажи, что мне прислали депешу чрезвычайной срочности, и, если она хочет с ней ознакомиться, пусть зайдет ко мне через полчаса.

– Но курьера-то не было сегодня, Ваше Сиятельство, вчера только…

– Сколько раз говорил тебе, что нельзя меня отвлекать, когда я работаю! – прикрикнул Кристоф, который ненавидел, когда к нему приставали с досужими рассуждениями во время занятий, требовавших полного погружения.

Слуга только проворчал: «Слушаю-с, только с графиней вы уж сами извольте разговаривать», и удалился.

Нет, право, слишком много свободы дал он этому парню – уже совсем не парню, а его, графа Кристофа, ровеснику, с которым было пройдено немало приключений, которому давно уже была выдана вольная. Но это лучше, чем превращать его в покорного и запуганного автомата, готового, в случае чего, выдать хозяина с потрохами тому, кто больше заплатит. «Каждого можно купить, только кого-то задешево, а для кого-то и всех сокровищ этого мира будет недостаточно», – Софи тоже это говорила, с присущей ей убедительностью, и Кристофу нередко приходилось убеждаться в правоте ее сентенций. «Сколько же стоишь ты, любовь моя?» – думал он, возясь с расшифровкой – сначала нужно было провести пером, смоченным водой, вдоль строк, скрытых от глаз, затем, не дожидаясь высыхания, добавить сулему – сущую каплю, больше – прожжет бумагу – и дождаться, пока проявятся слова секретного сообщения. Так в его присутствии проделывал этот курьер, этот нагловатый парень, младший брат Софи, который привез фактически все документы с Венского конгресса – протоколы переговоров, решения, которые не были включены в меморандумы, и, главное, шифровки его сестры, из которых Кристоф узнал много занимательного об умонастроениях Меттерниха, Каслри, императора Александра и Талейрана. Именно сей вестник – князь Сергей, кажется – и рассказал ему, как прочесть эти таинственные письмена. Сперва граф Кристоф смотрел на этого молодого человека с известным скепсисом – что может знать шалопай? Но затем испробовал метод – и voila, все как на ладони. Только нужно работать быстрее – по мере высыхания раствора и действия тепла бумага разрушается, и вскоре от послания не должно ничего остаться. Удобно, что скажешь. Софи затем признавалась, что придумала способ сама, и Кристоф ей верил – любовница умела устраивать все как нельзя ловко и практично, чтобы концов не оставалось. Удивительно, что ее брат, при всем внешнем шалопайстве, оказался таким же, как она, в отношении тайной дипломатии, и в это граф долго отказывался верить.

Новость, которую нельзя было предать бумаге, вызывала больше вопросов, чем ответов. И язык, которым ее сообщали, оказался куда более прямолинейным, не допускающим двойных толкований и предваряющим все вопросы. Звучала она так:

«Дорогой, дела сложились как нельзя хуже. О нашем проекте можно забыть. Все вскрылось, и мы были вынуждены смешать все карты. Серж взял всю вину на себя. Но я не знаю, насколько его хватит. Он будет казнен, мы с Пьером почти уверены в этом. Шутки кончились, и нам грозит своя опасность. Посмотри на свое окружение: на тех, кто служит у тебя в посольстве. Постарайся удалить от себя всех подозрительных, под благовидным предлогом. Иначе в подозреваемых можешь оказаться и ты. В любом случае, для того, чтобы узнать о нашем проекте, le Maitre’у требуется время. Он понабрал в комиссию много полезных идиотов, но меж ними есть пара человек прозорливых. Пьер пока не в Петербурге, ему лучше держаться от столицы подальше. Хлопоты с похоронами занимают все его время. Узнав об аресте Сержа, я поняла, что не смогу выехать в имения и отрешиться от мира, как я хотела после того, когда все случилось. Дела семьи требуют моего активного присутствия. Мать стара, дочь слишком молода, братья тут только мешаются…»

Кристоф перевел дыхание. На этом письмо не заканчивалось, но уже было сказано слишком многое. Итак, Софи довольно прямолинейно давала понять, что император Александр узнал то, что не должен был знать. А именно – кому был выгоден проект с тайными обществами, Конституцией и «властью над властью». Кристоф отлично знал, кому, и сам был отчасти впутан в эту историю. Кроме того, вокруг него были люди, активно сотрудничавшие с теми, кто был арестован в Петербурге. «Серж», – вдруг вспомнил Кристоф. – «И он дал себя втянуть. А нынче рискует самой жизнью. Зачем? Или он до конца не понял, к чему все это?»

«Прошу тебя не пытаться отвечать на это письмо, даже шифром или особыми чернилами. Постарайся остаться здесь. Даже если вдруг – и не дай Боже! – тебя отзовут, поселись здесь частным человеком, инкогнито. Если твоя жена откажется, отпусти ее в Россию и оставайся здесь один. Я не знаю, свидимся ли мы еще. Не проходило и дня, чтобы я не думала о тебе, даже посреди всего хаоса и опасностей, которые я претерпела нынче».

Конечно, сентиментальность. Конечно, Софи прекрасно знает, что и он тоже нет-нет да и задумается о ней. Образ собирался из фрагментов воспоминаний – прикосновение руки, поцелуй, блеск ее темно-каштановых волос, тихий, затаенный смех, ее слова.

«За все надо платить», – проговорил Кристоф, сметая пепел от письма со стола. – «Вот ты и заплатила, милая моя».

… – Мне опять пришлось тебя ждать, – предсказуемо недовольным тоном протянула графиня Доротея. Лицо ее было сухим и озабоченным – понятное дело, почитала письмо Поля, вычитала из него нечто предупреждающее и плохое, жаждала обсудить, но не с кем, а в салоне о таком не поговоришь.

– Прошу прощения. Мне прислали кое-что, не терпящее отлагательств, – Кристоф понимал, что его попытки спрятать факт письма от Софи слишком свои.

– Официальный курьер вчера не приезжал. Значит… – Доротея не хотела договаривать. Она прекрасно понимала, кто может передавать письма по неофициальным каналам. Знала, и втайне ненавидела эту женщину. Хоть и восхищалась ею – не могла не восхищаться.

– Да, мне пришлось принять письмо от нее, – монотонным голосом сказал Кристоф, добавляя сливок в кофе. Руки его чуть дрожали – нехорошо. – Да, я помню, что обещал тебе и себе больше никогда так не делать. Но дело шло о Четырнадцатом. И о смерти государя.

– Поль написал мне про Четырнадцатое, – весомо произнесла Доротея. – Это ужасное происшествие, которое ни в коем случае не должно повториться в такой стране, как Россия. Представь себе только, они, пользуясь властью, вывели из казарм…

– А наш милосердный монарх, пользуясь властью, приказал стрелять в них пушками и организовал форменную кавалерийскую атаку, – с легкой иронией в голосе откликнулся Кристхен.

Как всегда, Доротея встала на защиту чести императорской семьи, которую – говорят, не безосновательно – считала своей собственной. Любой из них, даже безрассудный цесаревич Константин, находил в глазах младшей графини Ливен должное оправдание.

– Его Величество иначе не мог поступить. Уверена, у него обливалось сердце кровью… Но ему не оставили другого выхода. Ничьи увещевания – ни Митрополита, ни графа Милорадовича, – их не остановили.

Итак, Поль, ничтоже сумняшеся, скопировал в письме к ней свое описание событий 14 декабря. Ловко, ничего не скажешь. Очевидно, думал, что родители отреагируют на него одинаково. «Плохо же он меня знает», – усмехнулся Кристоф про себя.

– Кстати, о Милорадовиче… Ты же знаешь, что эти подонки и негодяи сотворили с графом, – Доротея подняла на него умоляющие серо-зеленые глаза. В свои сорок лет она оставалась во многом такой же, какой была в девичестве и на самой заре их брака, несмотря на отросшую внешнюю корку цинизма и некоторой светской утонченности.

– Да, знаю, Поль мне описал, – и Кристоф процитировал слова сына из письма.

– Кошмар… Они бы далеко пошли. Только Провидение спасло Его Величества от участи…

– И еще сорок тысяч штыков, которые были в кармане у Михаила Андреевича, но он их почему-то не смог собрать, – невозмутимо возразил он супруге.

– Я тебе удивляюсь, Бонси, – тихо откликнулась она, использовав старое, ласковое прозвище, оставленное в той, давней жизни, когда они еще были вместе и не произошло того, что их навсегда разделило порознь. – Ты спокойно относишься к заговорщикам, к попытке цареубийства, к тому, что мы все бы…

Кристоф отвернулся от нее, заставив ее оборвать фразу.

– Так что – мы имели дело с якобинцами? – откликнулся он. – С карбонариями, риеговцами или кем там? Как ты все это расскажешь послезавтра тем, кто будет спрашивать?

Доротея промолчала, скрестив перед собой тонкие пальцы. Наверняка, она тоже обдумывала этот вопрос.

– Им это окажется не слишком интересным, – продолжала она. – А ежели кто из вигов спросит… хотя те ко мне никогда не ходят, но это ничего не значит, наши тоже могут выдать нечто подобное, просто из желания подразнить, особенно герцог Кларенский. То я скажу, что это рано или поздно должно было произойти, ведь мы видим губительные влияния, в том числе, поощряемые Британией в других странах… Кстати, как же я благодарна тому, что Поль не вступил ни в какое общество и не оказался в числе заговорщиков! А ведь каков соблазн для молодого человека. И, признаться, – тут она уже понизила голос. – Я это вовсе не приписываю благоприятному влиянию Алекса.

Здесь граф вынужден был согласиться с супругой.

– Я полагаю, нашему сыну вообще там нечего делать, – добавил он.

Огонек изумления зажегся в зелено-серых глазах Доротеи.

– Бонси, ты же сам говорил, что им надо послужить, показаться государю на глаза, чтобы их запомнили, чтобы они смогли сделать карьеру… Я, помнится, возражала, ведь климат там убийственный, как помнишь.

– Обстоятельства изменились, – произнес Кристоф, все еще думая, как именно преподать жене новость, полученную им в письме Софи. – И нам придется меняться вместе с ними.

– Ты имеешь в виду смену государя? – подхватила графиня. – Напротив, все только к лучшему. Николаю есть за что быть благодарным нам. Мы же одна семья с ним, в чем ты сам убедился десять лет назад. Таким образом, мы можем рассчитывать на самые блестящие перспективы. Неужели тебе это не ясно?

– Десять лет назад Николай не знал, что станет императором. А власть меняет людей, – остановил ее Кристоф. Он помнил, как нынешний государь – тогда еще молчаливый отрок с безукоризненными, несколько холодными манерами – ездил с визитами по Европе, заехал и в Англию, приобрел множество благоприятных отзывов, несколько сгладив критичное отношение англичан к российской императорской фамилии. Тогда этот юноша показался Кристофу глуповатым, и кто знал, что именно он станет государем? Александр казался вечным и неизменным, как скала, цесаревич Константин еще не был женат морганатическим браком на польской панне, а будущее Николая виделось ровным и ничем не примечательным, не лучше и не блистательнее будущего любого аристократа Империи. Кристоф тогда сказал, пользуясь свободой слова и вновь обретенной уверенностью в себе, что, мол, для дивизионного генерала сей великий князь был хорош, для чего-то большего – он остановился, пожал плечами, и этот его жест был истолкован, как нужно. Он даже не опорочил своим высказыванием императорскую фамилию и государя лично.

– Откуда ему знать, какова власть? Он будет слушать тех, кто ему говорит, – продолжила Доротея. – Включая и тебя.

– Приказываешь мне также поехать в Петербург и служить там? – Кристоф иронично оглядел жену, не веря, что она поступится своим положением законодательницы мнений и мод ради того, чтобы оказаться в стране, где, по ее признанию, она более не могла жить.

– Напротив! – воскликнула Доротея нетерпеливо. – Полагаю, что если там будет Поль… Да и Алекс останется там же, никуда не денется.

– Алекс, – усмехнулся Кристоф. – Конечно, Алекс останется. И будет делать все, что ему говорят. Как будто ты не знаешь своего брата.

– Именно он оказался с государем на той площади, напротив этих ужасных людей, – горячо возразила Доротея. – Государь будет полагать его своим спасителем… И опять же, он назначен в следствие…

Кристоф промолчал и уставился в тарелку. Он мог бы ей ответить, что люди склонны избавляться от тех, кого считают свидетелями собственного позора. Событие на Петровской площади назвать триумфом можно было с большой натяжкой. Даже бестолковый отчет Поля давал прекрасное представление о том, что победа, ежели и была, может назваться пирровой. Таким образом, присутствие генерала Александра Бенкендорфа близ особы его императорского величества гарантировало, скорее, его провал. Назначение того в следователи тоже погоды не делало. Таков был покойный – или все-таки не покойный, кто теперь знает – император. И нет никаких оснований, что Николай вдруг окажется иным.

Приняв паузу в разговоре за молчание, Доротея собралась еще было что-то сказать, но Кристоф перехватил нить беседы. Семейный завтрак шел насмарку, придется им обоим подкреплять свои силы в одиночестве.

– Ты не думала о том, что может выявить следствие? – вопрос его прозвучал холодно и беспристрастно.

Жена посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Кофейная чашка – конечно, веджвудский костяной фарфор, небесно-голубой фон с белыми барельефами, – застыла у нее в руке, вот-вот упадет. Доротея знала, – в общих чертах, настолько, насколько ей полезно это знать для общей осведомленности – что бояться им есть чего. Что цепочка идет к ним, и ежели кто-то ретивый, желающий выслужиться перед государем, нащупает ее, потянет, то вытянет и их обоих. А там возможно все, что угодно. Если, к тому же, учесть, что Софи открыто пишет о своем провале, о том, что все может быть обнаружено, об аресте ее младшего брата, занимавшегося, как это говорили в его время, «службой в поле»…

– Я подозреваю, что твой второй секретарь, князь Горчаков, может знать слишком многое, – Доротея собралась, посмотрела в сторону, отхлебнула кофе и поморщилась – сварен он был на его вкус, то есть, крепкий настолько, что горечь не могли заглушить даже в обилии добавленные сливки. – У меня есть основания так полагать. И доказательства тоже есть, если так хочешь. Он опасен. Могут заподозрить, что ты прикрываешь крамолу…

– Подожди, – Кристоф чувствовал, что у него уже голова начинает идти кругом. – Еще никого не обвинили…

Сказал он это больше для успокоения жены, но та взглянула на него как на последнего глупца, коим, как подозревал граф, его отчасти и считает.

– А нам никогда об этом не напишут. Отстрани его. Отошли под благовидным предлогом, – отрывисто продолжила она. – Придумай что-нибудь… Его пребывание здесь опасно.

– Мне его некем заменить, – Кристоф не думал даже о молодом и нахальном всезнайке, назначенном ему в секретари. У Горчакова было все для начала блистательной карьеры по дипломатической части – происхождение, способности и ум. Он прекрасно знал цену себе и своим талантам и не переставал доказывать своему начальству подобное. Кристоф не слишком одобрял его напористость и резкость суждений: толков-то он толков, и пусть закончил Императорский Лицей первым среди прочих, и пусть имеет множество влиятельной родни, и пусть его матушка, эстляндка, рожденная фон Ферзен, даже когда-то была весьма близкой знакомой графа Ливена, и в свете себя умеет вести, но молодость и категоричность никуда не девается. Кроме того, англичане ненавидят тех, кто еще спесивее их. Не удостоившиеся чести родиться на их острове почитались здешними обитателями варварами, и мастерство ведения дел с ними заключалось в том, чтобы подыгрывать им в этом убеждении, не скатываясь, впрочем, в дурновкусие и откровенную театральщину. Горчаков же был слишком русский князь, слишком вельможа и слишком ребенок, чтобы подхватить эту манеру незамедлительно. Впрочем, в остальных отношениях Ливен был доволен своим подчиненным и не собирался избавляться от него.

– Чем же он опасен в этом отношении? – спросил Кристоф, прекрасно зная, что его супруга не может быть в таком вопросе объективной.

– Ты же видел, как он держит себя, – прошептала Доротея так, словно бы Горчаков находился в соседней комнате и мог подслушать разговор. – Словно никто ему не закон, не указ. И у него много друзей, да, много друзей из тех… Ты понимаешь, из кого.

– У тебя что, уже есть сведения о том, кто именно туда замешан? – раздраженно откликнулся Кристоф. Его уже давно заботили и тревожили те ситуации, когда оказывалось, будто бы его супруга знает нечто большее, чем он сам. Император Александр доверял ей больше, чем ему, – этот факт был очевиден для всех и приводил очевидцев к выводу, будто бы граф некомпетентен и ничего не может сделать сам.

Жена ему ничего не ответила. Она безнадежно посмотрела на почти нетронутый завтрак, встала из-за стола и направилась прямым, чеканным шагом к двери, мимо изумленных лакеев. Такие ситуации уже повторялись, как правило, после того, как всплывало имя Софи. Нынче она сдалась быстрее, – без всяких чувств подумал граф, прежде чем приступить к еде в гордом одиночестве. Но, уже выйдя в коридор, Доротея, очевидно, передумала и повернулась, сказав:

– У Алекса был список всех заговорщиков еще пять лет назад. Покойный государь оставил его без внимания. Но государь нынешний найдет каждого, кто есть в этом списке. Кстати, фамилия Волконского там тоже есть.

Далее она, не посмотрев на мужа, направилась к лестнице, в свой кабинет.

Вот и не пришлось объясняться, – подумал Кристоф, оканчивая свою трапезу. Но каково – знала она, якобы, и Алекс знал, трудился, как пчелка – конечно, не сам он, а его коллеги, доносители, которые ради красного рубля и призрачных перспектив повышения по службе готовы были заложить и самую близкую родню. Но что он хотел добиться этим списком? Что хотела добиться Доротея, раз оказалась в числе тех, кому Алекс сообщил об этом своем поступке?

«А Горчакова все-таки надо отослать», – подумал Ливен, выходя из-за стола и направляясь к себе, заниматься делами, депешами, меморандумами. – «Лес рубят – щепки летят… Так же говорят русские?»

Пока мало что было понятно, но обстановка складывалась тревожная, а отправка секретаря от собственной особы – хоть какое-то дело, хоть какой-то акт лояльности. Однако следовало найти этому умнице замену, а Кристоф покамест никого не мог назвать. Быстрые решения в обстановке неопределенности означали верный провал, и он решил тянуть с этим делом насколько возможно. Ежели он отошлет Горчакова сегодня, да еще и под притянутым за уши предлогом, то в Петербурге это даст очевидный сигнал – он, Ливен, считает себя виноватым, пытается выслужиться, избавляется от подозрительных лиц в своем окружении. «Подождем, пока вынесут приговор. Там еще все определится», – решил он, приступая к чтению подготовленных секретарем – не Горчаковым, а другим, – депеши.

Но тревога в том, тайном послании Софи передалась и ему. Ежели любовница, отличавшаяся хладнокровьем в самые критические моменты своей жизни, растеряна и не знает, что делать, значит, обстоятельства куда как серьезнее, чем это кажется издалека. Как бы узнать, что там происходит?

Отодвинув в сторону рабочие бумаги, граф начал писать ответное послание старшему сыну. Да, когда-то он обещал себе и жене не втягивать в свои сношения с князьями Волконскими детей, но другого выхода он нынче не видел. «И пора ему уже на деле испытать, что такое быть дипломатическим служащим. В канцелярии Нессельрода его не научат», – проговорил про себя Ливен, подписав письмо своим именем и поставив нынешнюю дату. 20 февраля 1826 года.

V. Элиза

– Миша все правильно говорит – бездельники и негодяи они! – не переставала греметь графиня Александра Браницкая, и даже ее любимый липовый чай, разлитый по красивым чашкам – веджвудский фарфор, золото на голубом, четкие медальные контуры богинь и нимф в воображаемых кущах, остывал, покрываясь унылой мутной пленкой. – Надеюсь, их там всех казнят, чтобы и духу не было!

– Maman… – начала ее дочь Элиза, а по совместительству супруга того самого «Миши», которого графиня поминала уже пятый раз за утро.

– Не мамкай тут у меня! – бросила хозяйка дома орлиный взгляд на свою смирно, по струнке, сидевшую дочь.

– Но Мари это может услышать…

– И пусть слышит! Как будто она была счастлива с этим, прости Господи, дурнем… Что, никого лучше не нашлось? Или Никки совсем уже обнищал? Впрочем, он сам такой же, я-то знаю.

Графиня Элиза Воронцова не знала, куда девать руки и глаза, как всегда, когда общалась с матерью наедине. Она подумала, что не надо было приезжать, и что, благодарение Господу, Саши здесь нет, а то с него бы сталось проводить сестру. Машу Раевскую – Лиза никак не могла привыкнуть, что кузину, которая недавно только бегала в коротком платьишке, играя в горелки с деревенскими девушками, надо было называть «княгиней» и прибавлять к ней нелюбимую Лизой и ее супругом, всесильным графом Воронцовым, «вице-королем» Новороссии, фамилию – привез ее второй брат Николай, который отказался даже ночевать в Белой Церкви. Потом, наедине, он произнес, что князь «почти точно будет расстрелян», что сам он и его старший брат были арестованы, но отпущены, что новый государь, как водится, милостив, «но есть всему предел», и мужа Маши он точно не помилует. У Элизы упало сердце – почему Саша ей так ничего не написал о своем аресте? Он прежде не щадил ее чувств – зачем он это делает нынче? И да, как он, с его больными ногами, с его склонностью к чахотке, мог бы выдержать заключение? Прежде чем Элиза решилась задать своему кузену эти очевидные вопросы, тот уехал, оставив ее сочинять своему возлюбленному сбивчивое письмо. Строки из этого письма она как раз обдумывала, пока мать ее произносила диатрибы в адрес коварных заговорщиков в целом и князя Сергея Волконского в частности.

– А этот-то каков, дружок его, Муравьев Серж! И я его еще здесь принимала! Сказал своим людям – грабьте все, убивайте начальство, вольница началась – ну те и рады стараться. Мне мужики мои говорили, как солдатня бесчинствовала, а командиры пьяны все. И те имели еще наглость на бал в Новый год являться, шушукались там о чем-то. Так что, помяни, Элиза, пусть их всех расстреляют, а пока в колодках пусть подержат!

– Мама, Сергей был арестован прежде всего этого… – Элиза невольно защищала нелюбимого ею человека отчасти из чувства противоречия с матерью, отчасти из желания покрыть кузину, которую искренне любила и жалела. И малыш – тот-то ни в чем не виноват, замерз еще по дороге, кормилица там, ей-Богу, какая-то дурная, а Маше неоткуда обрести опыта в материнстве… Да еще и оспу ребенку привили, по настоянию графини Александры Николаевны, ведь без прививки нечего отправляться в этот «рассадник всяческих зараз», то есть, в Петербург, с его гнилым климатом – «и к этим гнилым Волконским, которые чем там только не болеют», как добавляла графиня Браницкая – разумеется, не вслух, а Лизе на ухо. Прививку малыш перенес неважно, но болезнь отступила так же резко, как и пришла – так всегда бывает с маленькими детьми. Маша не высыпалась, имела вид отвлеченный, и Браницкие опасались, что она тоже заболеет.

– Мне-то какая разница? Тот бы еще хуже сделал, уж я-то знаю всю эту семейку! – напустилась графиня Александра. – Моя бы воля, я бы Машу здесь и оставила.

– Она не останется, maman. Ее решимость…

– Да пусть хотя бы малого оставит, его-то зачем туда втягивать?! – разразилась графиня Браницкая.

– Она едет к мужу, maman, и, разумеется, иначе она поступить бы не могла. Я бы на ее месте сделала то же самое, – Элиза отлично понимала, что этот разговор с матерью ни к чему не приведет, та ее просто-напросто не слушает, как не слушала она и Мари. Но молчать младшая графиня просто не могла.

– «На твоем месте»? Сравнила тут еще… Где твой Мишель, а где этот, прости Господи.

Элизе все это надоело. Она резко встала из-за стола и, под предлогом, что у нее нет ни малейшего аппетита, вышла из столовой, оставив мать рассказывать о порочности всего рода Волконских и о глупости фамилии Раевских своей компаньонке, мадемуазель Lepellin.

Мари она нашла в белой диванной, обставленной оранжерейными пальмами, не слишком процветавшими в здешних условиях. Молодая женщина рассеянно перелистывала книгу, не останавливаясь ни на какой странице особенно.

– Ах, это ты, Lise, – княгиня отложила в сторону чтение, не в силах сосредоточиться над ровными строками байроновского «Малек-Аделя». – Что матушка?

– Все в гневе… У них, право, составился некий заговор против тебя, – сказала Элиза, усаживаясь рядом со своей кузиной. – Они сделают все, чтобы ты задержалась здесь подольше.

– Я догадываюсь. Мне нужно было ехать другим путем, без всех этих остановок на пути, – решительно проговорила Мари.

Элиза в очередной раз удивилась, откуда взялась в ее маленькой кузине, сущей девочке, эдакая твердость. Что-то в ее темных глазах, жестах, общей складке лица сделало ее схожей с Александром, и это сходство больно отзывалось в сердце Элизы. Она не решилась спрашивать Мари о ее старшем брате, – вопросы казались неуместными, тем более, та нынче смотрела на него как на врага.

– Почему мне никто не дозволяет просто быть с ним? – продолжила княгиня, глядя не на Элизу, а сквозь нее. – И доколе такое будет продолжаться? Тебе же никто никогда не препятствовал. Ты вышла замуж, ты уехала к мужу в строящийся город, опять же, мой брат…

Тут княгиня, почувствовав, что сказала нечто лишнее, пунцово покраснела. Но Элиза была непоколебима. Здесь не одесская гостиная, где любое упоминание о том, что жена Цезаря, то есть, генерал-губернатора, далеко не вне подозрений, вызовет разнообразные кривотолки. Здесь нет этой ведьмы Собаньской, здесь нет дурочки Веры Вяземской, наконец, здесь нет Машиной золовки, cette creature abominable, – по-другому и не скажешь. Элиза никогда не задумывалась, что по поводу ее романа с Сашей, длящемся уже не одно десятилетие, думали его родители, его сестры. Раевский казался крайне независимым. Он как-то сам говорил: «Мой отец не имеет никакого морального права меня порицать, и ему это прекрасно известно. Моя мать – тем более. Самый их брак основан был на скандале, за давностью лет всем позабывшемся». О сестрах он ничего не говорил, полагая, что те слишком малы и несамостоятельны и предназначены лишь «на заклание во имя фамильного благосостояния». Но нынче Элизе было ясно, что Саша ошибался, по крайней мере, в отношении одной из своих сестер.

– Маман бы сказала, что нельзя сравнивать, – с усмешкой проговорила графиня. – И, честно тебе признаюсь, мнение ее о твоем Серже самое неблагоприятное.

– Я знаю ее мнение, и обо мне оно не лучше, – Мари скрестила перед собой тонкие руки. – Да даже переносится на его сына. Нельзя было подвергать его такой опасности… У него не такое крепкое здоровье, как кажется.

Разговор зашел о детях – удобная точка соприкосновения женщин, которые обычно имеют немного общего. Элиза поддержала его с готовностью – ее дети были постарше, но перенесли, каждый в свой черед, все испытания младенчества, которые должны были выпасть на их долю.

– Понимаешь, тебе разрешили Соню кормить, а мне… – вырвалось у Мари, когда речь зашла о кормилицах и отлучении от груди. – Право, я даже ничего не поняла. Я не умею обращаться с ребенком, это так. Но все пользуются случаем указать мне на это и разлучить меня с Николино на этом основании.

– Не надо так. Ты была больна, и далеко не всегда удается даже здоровым кормить столько, сколько положено, – утешила ее Элиза. – Это отнимает много времени и сил…

– У меня достаточно и времени, и сил! На все! – воскликнула Мари, невольно вставая с кресла. – Почему никто не может понять этого! Меня ждут в Петербурге, я же отсиживаюсь здесь. Я полагаю, меня специально доведут до болезни, чтобы я еще подольше оставалась, покамест не случится самое страшное… Вот, моего сына уже довели, прекрасно зная, что я умру от беспокойства, ежели здесь его оставлю.

Графиня обеспокоенно посмотрела на кузину. Затем перевела взгляд на книгу, в рассеянности брошенную на диван. Оттуда высовывался розовый кончик конверта, и та, чтобы отвлечь молодую женщину от праведного гнева, заговорила:

– Тебе кто-то писал из его семьи?

– Мне? Да его сестра пишет мне постоянно! И в этот раз я получила письмо вовремя. Одна радость – теперь никто не выхватывает их у меня, – продолжила Мари в таком же духе. – Самое подлое – это не давать своему ближнему собственного выбора. Мой брат считает меня сумасшедшей, ребенком, кем угодно… И это он уничтожал письма Софи, заставив ту поверить, будто я отреклась от Сержа.

– Что же пишет княгиня? – притворно рассеянным тоном спросила Элиза, вспомнив, что где-то она уже видела подобные конверты.

– Ничего утешительного, если честно, – произнесла Мари. – Только то, что их мать в расстройстве, она сама в отчаянии, все плохо, никто ничего не может сделать, они даже не знают, где его держат…

– Ты ей веришь? – невольно вырвалось у Элизы. – Особенно в том, что они ничего не могут сделать? Ты хоть знаешь, кто муж сей Софи?

Она чуть было не произнесла «и кто ее любовник», поскольку в историю была посвящена достаточно – Майк, ее муж, как-то рассказал с досадой, что сия Цирцея никогда не отпустит от себя собственного Одиссея, и даже назвал имя сего Одиссея, чему Элиза удивилась немало – она не могла себе представить, чтобы именно этот человек, столь почтенный и благородный, мог сойтись с такой вот… «Но так всегда и бывает», – обычно говорил на это Саша. – «Кто бы мог подумать, что мы с тобой сойдемся – ангел и бес?» Элиза тогда горячо возражала – нет, это другое, и он вовсе не бес, и она вовсе не ангел, и там все сложнее, а в истории Софи Волконской и ее графа Ливена – сплошной разврат, и можно ли тогда так осуждать его супругу, она просто берет то, в чем ей давно уже отказано, у тех, кто может ей это дать.

– И ты туда же, Элиза, – не ответив на ее вопрос, откликнулась Мари. – Ах да, как же я забыла, ведь Александр приучил тебя думать так же, как он.

– Не надо про него, прошу тебя, – почти умоляющим тоном откликнулась Элиза. – Он не имеет к этому делу не малейшего касательства. Между прочим, он сам пострадал…

– Не имеет касательства? – передразнила ее Мари. – Тебя, верно, никто никогда не держал взаперти, лишая всех прав переписки, никто не принимал за дурочку, своей воли не имеющую…

– Плохо же ты меня знаешь, – у графини не оставалось сил сердиться. Она в целом не была вспыльчивой и гневной. – Я и замуж вышла, чтобы сбежать от маменьки, иначе, – тут она понизила голос. – Это бы продолжалось всю мою жизнь, все это жалкое существование. Твой брат, увы, не хотел сделать мою жизнь легче.