Текст книги "Волконский и Смерть"

И вот он, получив от Полины то, за чем и пришел, лежал в постели, понимая, что спать не хочет, что микстура, которую ему предусмотрительно достала любовница, Бог весть когда еще подействует, а на что-то большее радушная хозяйка может даже не рассчитывать, сил у него на такие развлечения нет, и следил за ее поспешными движениями.

«Не уходи покамест, Пашенька», – проговорил он. – «Я зачем приехал… Мне с тобой посоветоваться нужно».

Полина замерла, вглядевшись в лицо его. Сказал Пьер это весьма жалостливым тоном, каким-то серьезно-торжественным, и женщина испугалась на мгновение, – вдруг он заболел чем смертельным? Признаться, выглядит Петя плохо, похудел, лицо совсем серое, выпили из него всю кровь разные паразиты, что его окружали, а он слишком хороший для того, чтобы прогнать их всех поганой метлой.

«Я тебя слушаю, милый», – она присела у постели, склонила свою черную гладко причесанную голову над ним.

Он заговорил об Алине, и его подруга только вздохнула тяжко. При всей своей угодливости она не могла сознаваться, что более всего ревнует любовника к его родной дочери, которую Пьер неслыханно баловал, не решался отпускать от себя, найдя ей приличного ее статусу и положению жениха, а ведь девице уже двадцать два года, пять лет уже выезжает… Эдак превратится в такую же змеюку, как и матушка ее, которая постоянно с собой возит дочь, не давая ей как следует пожить в московском и петербургском свете, да еще и репутацию ей портит своим присутствием, все думают, что дочка от матери ничем не отличается. К тому же, у госпожи Жеребцовой был свой резон – недаром же она дважды решилась родить от князя, мужу ничего не оставалось, как признать ее дочек своими, а те даже милее и лучше, чем вот эта Александра, или Аленька, как ее всегда называл отец, не такие балованные, по крайней мере – Прасковья Николаевна была матерью строгой и превыше всего ценила систему в воспитании. И хоть бы раз Пьер спросил, как дела у маленькой, Лидушки, у которой глаза прям как у него, и как у старшей, Маши, а та еле выздоровела от скарлатины. Зато Алина то, Алина се…

Пьер и сам замечал раздражение в голосе своей любовницы, прекрасно понимал, что та не может любить Алю так, как любил ее сам, и не мог требовать такого от нее. Полина, конечно, старалась казаться понимающей, давала дельные советы, – за ними-то он и приехал, увидев, что дочь во сне не выпускает из рук портрета своего дяди и, видать, твердо нацелена на то, чтобы разделить его участь, что бы это ни значило, но ревность в ней была. Дочь-то не ее, ее девочки, рожденные от Пьера и носящие фамилию ее законного супруга, который был кругом должен князю, поэтому и совсем не препятствовал связям жены, еще слишком малы и, если честно, князю не особо интересны. В любви к Але госпожа Жеребцова каким-то непостижимым чутьем угадывала отголоски чувств к ее, Алининой, матери, хоть и признавала, что девушка совсем не похожа на Софи.

Она выслушала сбивчивый рассказ Пьера, помолчала, глядя куда-то вдаль, и потом сказала:

«Милый, я все понимаю, но Але давно пора замуж».

«Она уже знает, за кого бы вышла», – усмехнулся Пьер. – «Да ведь это не по-божески. Все понимаю, слишком уж много она с Сонькой ездила, та ей, видать, и внушила исподволь, будто бы родню любить не грех вовсе…»

Произнеся эти слова, Пьер почувствовал, как снова гнев бросается в голову, вместе с кровью, наполняющей голову, давящей на затылок и виски. Любовница почувствовала это, зашептала нечто заботливое, о том, что нечего так волноваться, что боится, будто удар с ним выйдет, и так лица на нем нет, что она бы доктора позвала… Но гнев не остановить было – да, Сонька тогда, два года назад в Одессе, могла все что угодно сделать, даже и свести их, а Серж – право, тот всегда сестрицу слушался, не было еще случаев, чтобы он поступал по-своему. Но почему-то отказывался в это верить, его дочь бы так не поступила, да и Серж, при всей своей слабохарактерности, не какой-то порченный, чтобы соблазнять родную племянницу, с которой с детства нянчился и играл.

«Господь с тобой», – утешающе сказала Полина. – «Княжна просто переживает, она бы и за тебя так переживала, ей-Богу. Более того, Петенька, я уверена, что заболела она от расстройства из-за тебя, тебя ж сколько не было, и писал ты редко, и кто знает, где ты, да как ты, сироткой боялась остаться».

Пьер с удовольствием слушал утешения любовницы, чувствуя, что давление крови в голове потихоньку снижается, тошнота отступает, становится лучше, спокойнее и понятнее жить на этом свете. И даже ситуация с Раевским казалась ему далекой и не состоявшейся – как будто тот не приходил, не угрожал разоблачением.

«Да за кого ее замуж?» – вздохнул Пьер. – «Я не знаю, что с нами будет, а ты про свадьбу говоришь?»

Он вкратце поделился сомнениями о собственной участи, упомянул об аресте Сержа, но не сказал о том, что сам может пострадать от его признаний. Полина не знала эту сторону его дела, о заговоре имела крайне смутное представление, – если бы желала, могла бы копнуть глубже, но ей достаточно было знать, что позиции ее любовника при государе остаются прежними, а ведь три года назад как она переживала за него, сколько слез выплакала в подушку, узнав, что Пьера отправили в отставку со столь высокой должности, что ирод Аракчеев вновь восторжествовал, и теперь непонятно, что с ней и ее девочками станет.

«Бедненький», – искренне произнесла дама. – «То государя хоронишь, то эта напасть на тебя свалилась. Вот же ж дурак этот князь Сергей, и кто его тянул идти в цареубийцы и республиканцы? У него же все было, да еще жениться успел. Он что, думал, его не откроют?»

Пьер раздраженно посмотрел на нее. Не признаваться же, что в участи Сержа – и его вина? Что если бы не его затея, масштабов которой эта милая, добрая, но не слишком образованная и не слишком проницательная дама понять просто не в силах? Когда-то, в самом начале их знакомства, еще до того, как они стали физически близки, Пьер пытался обсуждать с ней то, о чем говорил с женой, дочерью и иногда с тещей – о дипломатических интригах, о дележе мира на череде конгрессов Священного Союза, о войнах и мирных договорах, – Прасковья Жеребцова слушала его хоть и внимательно, заглядывая в рот, но по глазам было видно – не понимает толком, почему ему это важно. Ведь Меттерних, Каподистрия, Поццо ди Борго, остров Самос, Верона и Константинополь – где-то там, далеко и высоко, а они здесь, на Малой Морской, в ее уютной гостиной, пирожки у кухарки удались на славу, и комнатку маленькую, его любимую, она специально натопить приказала, и вот еще, платок ему вышила фуляровый, пусть носит…

«Пусть пеняет на себя», – вслух проговорил Пьер. – «Я сделал все, что могу, мне теперь о другом надо думать… Замуж Алине – понятное дело, придется идти, да за кого, ты сама бы подумала? Да она сама хорошо понимает, что мало кто ей ровня. Потом, бабка ее, то есть, теща моя… Та не пустит. Сама говорила, мол, дождитесь, пока я помру, потом и ищите ей жениха, недолго осталось, дескать. Да она здоровая, как лошадь, меня еще переживет».

Пьер и сам знал, что он не может держать дочь в девицах вечно. Но тому противилась Алинина тезка и ее бабка, Александра Николаевна, которая нашла во внучке ту дочь, которая и должна была родиться у нее вместо Сержа. Князь уже проклинал тот день и час, когда привез малютку-дочку в этот дом на Мойке, торжественно испросил у своей belle-mere дозволения оставить, потому что понимал – сам он Алю погубит, и Софья ее погубит, ребенок не может существовать в их семье, ведь она, активная девочка, рано отказавшаяся от кормилицыной груди, рано начавшая бегать, рано заговорившая, вдруг, в возрасте двух лет, начала худеть, чахнуть, замолчала, стала хромать, а потом и вовсе ножки отказали, и это без какой-то причины, без предшествующей болезни. Тогда-то Пьер и перепугался за свою дочь впервые – понял, что услышал тогда, в день, когда та родилась: «Раз ты недоволен, можно и назад взять». Тогда, узнав от повитухи, что у него вместо обещанного и предугаданного сына, наследника, плоть от плоти и продолжения, родилась дочь, он разозлился, раздосадовался, вслух сказал: «Что я буду делать с девчонкой? На кой она мне?» – и когда через некий срок ребенок стал умирать, Пьер вспомнил эти слова, свою изначальную досаду, взял Алину у ошарашенной от такой резкости няньки, замотал в какие-то одеяла и платки, повез к матери жены и передал из рук в руки. Так Алина и выросла в доме на Мойке, часто навещаемая собственными родителями, особенно отцом, под неустанным оком бабушки, а также бессменной мадемуазель Тюрненже. Изначальные волнения по поводу здоровья девочки не оправдались, и Пьер начал страшиться другого – дочери же почти всегда следуют материнскому пути, и, несмотря на то, что влияние княгини Софьи на воспитание дочери поначалу ограничивалось лишь рассеянными улыбками и общими наставлениями, он боялся, что кровь возьмет свое. Кровь – и пример. Но Алина даже внешне не походила на мать, она была плоть от плоти его дитя, и в ней он узнавал то самого себя, то свою собственную родительницу, рано покинувшую юдоль земную. Для того, чтобы перестраховаться, Пьер сам решил надзирать над воспитанием дочери. Мадемуазель Тюрненже, разумеется, добра и компетентна, но она вырастила Софи, значит, сделала ее такой, какая она есть нынче, поэтому надо найти других учителей. Более того, увидев, что дочь схватывает на лету и чтение, и письмо, и бегло переходит в разговоре с французского на русский, а с русского на английский – спасибо бонне-шотландке, князь Петр решил дать ей образование не хуже, чем получали ее братья. Алина училась с ними вместе и соображала быстрее, чем Дмитрий и Гриша вместе взятые, не боялась ничего, да еще была амбициозна и не думала уступать никому из младших пальму первенства в учебе. Да и в физических упражнениях девушка была ловка и умела – попадала в цель с первой попытки, выездку отлично освоила, и Пьер сам кое-чему ее научил – быстро разряжать и заряжать пистолеты, показал, куда бить нападавшего, чтобы тот гарантированно отступил, и Алина уроки усвоила так, что он мог быть спокоен – никто ее не обидит теперь.

Пьер считал глупой тратой времени казенное образование для девушек. В России оно было поставлено из рук вон плохо – вдовствующая императрица, в ведении которой находились все женские училища и институты благородных девиц, утверждая учебные программы, ставила целью воспитывать не умниц, а аристократических наседок, наподобие самой себя. Да и пансионы за рубежом были не сильно лучше. Если бы для женщин существовало подобие французского Лицея или университетского пансиона, то он отдал бы дочь туда. Но такого учебного заведения еще не придумали, поэтому Пьер нехотя вынужден был вложиться в просвещение сыновей, сознавая, что их старшая сестра заслуживает этого по своим способностям куда более. Но Алина продолжала заниматься с учителями, а потом, вместо дебюта в свете, уехала, подобно своим сверстникам мужского пола, в Grande-Tour по Европе, сопровождая собственную мать, которую к этому возрасту уже приучилась слегка презирать. Пьер прекрасно знал, что она должна выходить в свет, в предписанные сезоны, бывать там-то и там-то, общаться с молодыми людьми, танцевать и кокетничать с ними, а потом стать женой одного из них, матерью его детей – все чин по чину. Тем более, князь понимал, что с ее богатством и приданым многие матери спят и видят ее своей невесткой. Но здесь и крылся тот самый страх, который он разделял с тещей – что влюбится не в того, в кого надо, что зять, даже одобренный и найденный им, окажется мерзавцем, да даже если все будет хорошо, то с ней случится какая-нибудь беда. Каждый слух о безвременно умерших молодых женщинах – от чахотки ли, в родах, от осложнений после рождения ребенка – подкреплял тревогу Пьера. Его не утешало ни здоровье дочери, – нынешняя болезнь была, скорее, исключением, чем правилом, – ни ее благоразумие. Полина могла сколь угодно говорить про замужество, но она не понимает, что он не может Алю никому доверить. Увидев ее с портретом дяди, он испытал странное в таких обстоятельствах облегчение, затмившее все его изначальные сомнения и горькие догадки и признался, что он был бы куда как более огорчен, будь то портрет какого-нибудь известного волокиты.

Полина все это знала – не надо было повторять. Но у нее было свое предложение, чем и воспользовалась.

«А вы с княгиней-матерью не спрашивали Алю, что ей самой-то хочется?» – спросила она испытующе и вкрадчиво, внимательно следя за реакцией возлюбленного. – «Может, она как раз и готова под венец, и деток хочется. Смотрит на подружек…»

«У нее нет подружек», – тихо произнес Пьер. Тут же подумал – вот еще одно упущение. В казенном заведении, может быть, знаний никаких не дают, но общение с себе подобными было бы Алине гарантировано. А так – вся компания, что старая бабушка с такой же старой гувернанткой, странноватая мать, да вот сейчас еще эта Мари, с которой они вряд ли поладят, с учетом всех обстоятельств.

Полина вздохнула. Она досадовала на то, чего никак не могла изменить – что не стала женой Пьера с самого начала, не родила ему достаточно детей, и сыновей, и дочерей, и что все так нелепо складывается, а нынче она вынуждена обсуждать чужую дочь с мужчиной, который ей формально не муж, не брат и не отец. Нет, не о таком она мечтала в девичестве…

«Все равно, она все видит, да и природа свое берет. Всем женщинам хочется и мужчину, и детей», – упрямо произнесла госпожа Жеребцова.

«Где я ей найду такого, как я? Как дядя ее?» – проронил Пьер, поняв наконец-то – себе бы он доверил дочь. И своему бы доверил. Только где взять-то их, своих?

«Как дядя не надо… А так, есть у меня один, пора ему, право слово, жениться, да и не бедный вовсе», – произнесла Полина, устраиваясь поудобнее рядом с любовником.

Она сказала имя и титул. Пьер чуть было не рассмеялся – ну да, и этот состоял в организации, только быстренько ее распустил, как узнал, что нынче мистики не нужны, а нужны деятели. Сей Лопухин деятелем быть не хотел, хотя привлек немало тех, кто потом остался. Наверняка нынче под следствием – надо узнать наверняка… Далее остается только представить их друг другу, причем дать понять, что своей свободой князь Лопухин обязан тому, кто хочет видеть его зятем. Ну и Пьер не исключал того, что он сам в Алину влюбится, в самом деле, как не влюбиться? Она хоть и не была сногсшибательной красавицей, и не находилось в ней этой чертовщины, этого je ne sais pas quoi, присущего ее матери, но вполне себе мила и обаятельна, отличается от прочих…

«Только этот Лопухин смертельно влюблен в одну немку», – с неудовольствием добавила Полина. – «В чужую жену, как всегда. Ждет-не дождется, пока та овдовеет. У них это взаимно. Не думаю, что это хорошо».

«Кто б говорил», – насмешливо вырвалось у князя. – «Чужая жена лежит в постели с чужим мужем и обсуждает тех, кто впал в тот же грех».

Полина надулась слегка.

«Ты не понимаешь… Он же туда бегать будет от твоей дочки. Ты этого хочешь?»

Пьер вздохнул. Нет, право слово, обсуждать матримониальные планы невыносимо. Кроме того, любовница могла преувеличивать – за ней это водилось иногда.

«Посмотрим», – сказал он. – «Пока у меня голова о другом болит…»

«Да не твое это дело», – Полина погладила его по волосам, прижалась к щеке. – «Слишком много за всех печалишься, Петруша. Надо тебе в деревню, да месяца на четыре…»

Тепло охватило его, а она шептала о том, как хорошо будет на природе, да как малина поспеет, и смородина, и вишня, и вода на закате в речке как парное молоко, и в небе столько звезд, сколько в жизнь не пересчитать, и леса шумят, окутанные зеленой прохладой, и нет ничего на свете, никаких темных омутов, оков, камер, страданий и боли, злых женщин и гневных мужчин… Засыпая, Пьер подумал, что не зря ему Суханово снится, там рай потерянный, там те, кого уж нет, ходят как живые, а кто жив – те моложе, много моложе… Надо поехать туда, да даже и с Полиной, оставить все как есть, пусть они там разбираются сами. А он пока полежит в саду на траве и посмотрит в небо, по которому важно шествует стадо белых облачных барашков.

XI. Алекс

Перед Александром Бенкендорфом лежали бумаги, бесконечные бумаги по делу узника номер четыре, имени которого он старался лишний раз не повторять. Вина его приятеля была несомненной. Подделал печать полкового комиссариата, специально, чтобы заверять приказы и вести двойную бухгалтерию. Дал согласие на цареубийство… Господи, цареубийство! Бенкендорф сломал голову над тем, как охотно и небрежно эти люди признавались в том, что готовы были порешить государя императора, да не его одного – все, в чьих жилах текла кровь Романовых, были обречены, кроме, разве, тех, кто жил за границей, да и те не могли ни на что рассчитывать. Как они обставляли сие цареубийство – слава Богу, никто не додумался спросить. Гильотина, топор, наказание по приговору суда– или же яд, табакерка, пуля из-за угла? Алекс почитал еще несколько бумаг, написанных отвратительным почерком его друга. Тот никогда не умел писать красиво, но раньше хоть можно было разобрать, нынче все сливается в сплошные неряшливые линии, и поди узнай, что Серж хочет сказать. А вот завещание его и письмо его сыну… И с женой увиделись, Алекс смотрел на них, и ему было жаль – нет, не Сержа, а эту милую девушку, эту юную женщину, которую все выбрали пешкой, кидая ее из стороны в сторону. Мари предсказуемо расплакалась после свидания, не истерика, нет, а нечто другое. «Он будет жив», – повторял ей Алекс как молитву. – «Непременно, вот увидите, будет жив». Пришлось опять вести ее к себе и говорить, уже откровенно, как отец, как старший брат, как те мужчины, которые и должны были ей помогать, направлять ее, давать совет и оказывать покровительство. У Раевских идут какие-то внутрисемейные ссоры, и никто из них, включая достопочтеннейшего отца, не хочет всего-навсего утешить Мари, сказать ей ласковые слова, помочь в беде.

…Беседа длилась долго, очень долго, и Алекс высказал все, что знал о Серже. Каким он был, как он ему помогал, как его выручал, как злой рок их развел, и толкнул его на путь, с которого возврата нет. Он видел, что образ серого, пожухлого человека с затравленными глазами, какой увидела Мари, постепенно отходит в сторону.

«Но это все было когда-то», – промолвила молодая женщина. – «Что же нас ждет сейчас?»

«Думайте о ребенке», – повторил Алекс. – «Это единственное, что еще останется. Вырастите его другим… Серж этого хочет».

Он показал ей письмо, адресованное младенцу сыну. Мари прижала его к груди.

«Не знаю, как вас благодарить, Александр Христофорович, за все, что вы делаете», – прошептала она. – «Я не заслужила…»

Бенкендорф расправил плечи. Он обожал, когда его считали спасителем, видели в нем избавителя от мук и напастей, и особенно любил такое внимание со стороны молодых особ женского пола. Даже нынче, заваленный делами на службе и дома, генерал не переставал думать о женщинах, девицах, которыми часто любовался так, как иные – произведениями искусства. В них он видел свое отдохновение, а в ухаживании, флирте – творческое выражение. Женщины в беде – особая статья, ведь именно тогда спадают с них маски, они теряют свое оружие непобедимости и невольно нуждаются в мужской опеке и ласке. Тогда-то он, Алекс Бенкендорф, мог проявить себя в полную меру, утирая слезы несчастным и принося им утешение. Не так давно он утер слезы красавице-вдовице, у которой кроме богатой сумасбродной тетки никого на сем свете не было, и что ж – стал мужем и отцом, почти невольно для себя, ибо без похода под венец вдовица утешаться не собиралась. Что ж, он стал мужем, отчимом, а потом и отцом, а заодно заполучил немалое состояние. С тех пор прошло восемь лет, и Алексу вновь захотелось кого-то утешить. Поэтому он с большой охотой помогал сестрам, женам и племянницам заключенных. Помогал – и втайне любовался ими, примеривая каждую из них к себе.

…Первой из Волконских на помощь к дяде явилась Алина. Алекс быстро понял, кто перед ним – настоящая русская барыня, решительная и злая, статная и светлоглазая, белокожая, легко и некрасиво краснеет, но при этом горазда командовать и изображать из себя мужчину. Такие его раньше интриговали, а нынче злили. Папа разбаловал, как видно. Алекс пообещал себе, что будет в меру строг с дочерями, а то станут такие же, на шею сядут, женихов от себя отпугивать будут. Алине этой уже третий десяток пошел, а замуж не выходит, куда это годится…

Жена Сержа была другая, и понравилась Алексу куда больше, хотя на телесном уровне его вкусу все-таки соответствовала более пышнотелая Алина, истинно русская красавица. Эта же Мари напоминала ему некую итальянку с острова Корфу, незабвенные, далекие годы, когда он был моложе, красивее, свободнее, дерзновеннее. Бенкендорф никому не говорил о том, но он потихоньку писал воспоминания, в которых повествовал отнюдь не только о знакомствах с сильными мира сего и о громких событиях, которые происходили на его глазах. Вдохновленный отчасти записками графа Бирона де Лозена, а отчасти и нашумевшими мемуарами Казановы, Александр с удовольствием описывал каждый поцелуй, сорванный с уст, каждую записку, поданную ему в рукаве, каждый милый и дерзкий взгляд, каждую мимолетную – и куда более продолжительную связь. Эти записи позволяли удержать в памяти мгновения сладости, полноты бытия, столь редкие нынче. Не всегда запоминались имена – да и иногда было благоразумнее обозначить их одной буквой или тремя звездами – но сам факт связи требовал повторного прожития на бумаге. Если бы он не написал о своем пребывании на Корфу, о своих пленительных любовных приключениях с местными итальянками, то, наверное, не почувствовал бы в груди тот самый огонь, который когда-то разожгла обладательница таких же вот огромных черных глаз, обрамленных длинными ресницами. И этот огонь Алекс еле смог потушить, призывая все остатки благоразумия…

После свидания с мужем княгиня Мария плакала, и плакала безутешно.

«Он умрет», – шептала она. – «Я его видела, жить он не хочет. Но я не допущу, чтобы он умер в одиночестве».

«Нет, княгиня, ваш муж будет жить», – Алекс понимал, что сейчас соврет, и соврет жестоко. Он уже не верил в вероятность смертной казни – затянувшееся следствие указывало на его невозможность.

«Он несчастен, и мое место – с ним рядом», – Мари снова вскидывала огромные свои глаза, и Алекс что-то говорил, долго говорил о благоразумии, о том, что она мать, и вот, смотрите, есть письмо, ваш сын будет вам утешением, муж уже смирился со своей участью, он знает, что за ним скоро придет смерть – если и не в палаческом костюме, то в виде смертельной болезни, отказа уставшего тела далее поддерживать сломленный дух. Алекс видел, что приятель его устал, смертельно устал скрывать ту тайну, которую он так не хотел открывать. Но предпочтет, скорее, умереть, так ее и не открывши. Сам генерал уже давно понял, в чем она скрывается, но ему недоставало доказательств, зацепок, кроме каких-то аудиторских бумаг, кроме вот этой поддельной печати, позволяющей делать два приказа одновременно, кроме собственных интуитивных догадок.

«Мой сын ни в чем не нуждается», – Мари смотрела на Алекса прямым взглядом, и ему было не по себе. – «Бабушка в нем души не чает, я уверена, что мое попечение здесь будет только лишним».

Бенкендорф внезапно разозлился на нее– и на ее мужа. Что же в этом Серже такого, что все хотят ему помочь? Он уже не походит на романтического героя в свои тридцать семь, и Мари все это заметила, прекрасно заметила, верно, с того дня, когда узнала о том, что он к ней сватался. Отец выбора не оставил – право, вот варварство, сам Алекс так бы со своими девочками не поступил никогда, пусть сами себе ищут женихов, а его дело благословить или отвергнуть… А это какое-то дремучее средневековье, так простолюдины девок своих сговаривают за их спинами, а у этого Раевского еще и репутация просвещенного человека и Марка Аврелия нашего времени.

«Мне кажется, вы так поступаете из чувства противоречия», – обреченно признался Алекс. – «Учтите, в отличие от вашего батюшки и брата, я не думаю, что вас кто-то толкает на подобный поступок, делающий честь вашей доброте и человеколюбию».

«Благодарю вас за это», – без всякой иронии проронила Мари. – «Вы, Александр Христофорович, впервые увидели во мне человека, хоть этот врач был лишним».

Врача пришлось пригласить, по настоянию этих Раевских, под предлогом того, что Мари может стать плохо в камере, хотя узнику медик явно требовался больше. Родственники княгини, верно, полагали, что чем больше народу будет в камере во время свидания, тем меньше шанса Сержу воздействовать на жену. В итоге, они практически не разговаривали. Мари дежурно сказала, что все у всех хорошо, что она здорова, что сын тоже здоров и весел. Серж только кивал в ответ. Голос изменял ему, он практически не мог говорить, и Алекс в который раз понял, что не может спокойно на это смотреть. Он сказал, что время истекло, хотя оставалось еще полчаса, и увел княгиню из этой камеры. Она не должна была видеть мужа таким. Он бы на месте Сержа удавился, как пить дать. И не из-за безнадежности одиночного заключения, изматывающих допросов, невозможности заснуть по ночам, а именно что из-за позора – прекрасная женщина, молодая супруга, видит его в самом неприглядном свете, да еще за дело арестованным, за попытку цареубийства, за организацию революции, и за множество других, более мелких провинностей. Но Волконский из другого теста сделан, и Алекс понимал это отлично. Еще в Десятом году понял. С другим близким человеком, Майклом Воронцовым, нынешним генерал-губернатором Одессы и Новороссии, Алекс всегда находил больше точек соприкосновения. Серж ему нравился за свою несхожесть, за свою аристократическую свободу обращения, за дерзновенную храбрость и рыцарственность, коей в Воронцове как раз не хватало. Но жизнь расставила все на свои места – благородство Волконского обернулось его арестом по постыдному обвинению, порушенной жизнью, позором для родственников, горем для супруги. У расчетливого и бесстрастного Воронцова же все хорошо – тот вовремя доказал свою лояльность престолу и, несмотря на доносы пронырливых Бошняка и де Витта, был вне всяческих подозрений. Так в чем же правда? В умеренности и аккуратности, что ли? Или же Серж в конце концов окажется прав, кругом прав, вот и Спасителя же считали опасным бунтовщиком, за то и распяли… Когда он в своих умственных рассуждениях доходил уже и до Евангелия, то одергивал себя – что ж такое, в самом деле, нашел с кем Господа сравнивать: с повесой, задирой и мотом Сержем, который за одну ночь, помнится, мог и переиметь полборделя, и успеть запустить петарды во двор к соседям, и окна во французском посольстве перебить все до единого, и выпить с четверть запаса Veuve Cliquot в ресторации Дюма, потом проснуться трезвым, как стеклышко и поехать на развод караула при дворце? С Сержем, которого Алекс видел молящимся лишь дважды, который с удовольствием распевал «Карманьолу» близ французских позиций? Алекс потихоньку рассказал Мари все, что знал о ее муже. Каким он был, при каких обстоятельствах они познакомились, как он его, Алекса, поддержал в трудную минуту (сам генерал не готов был поведать этой милой девице о жестокосердной Марго Жорж и о своем наиглупейшем поведении после того, как был отправлен той в отставку), спас ему жизнь под Красным, как они вместе выходили в рейды на позицию врага в 1812 году, да много чего… Мари умела слушать, а Алекс умел рассказывать.

«Я поняла, все поняла», – заговорила Мари, заметно волнуясь. – «Если бы вы могли, вы бы сделали все возможное… Но если даже вы не можете, то дело совсем плохо. Я была у государыни императрицы Марии Федоровны, та мне высказала сочувствие, но опять же, ничего не смогла поделать…»

«Скажу вам откровенно», – Алекс взял ее за руку, доверчиво протянутую, дивясь, насколько она тонкая, сухая и горячая. – «Все дело упирается в государя. Даже если бы ваш муж сказал откровенно все то, что он знал, если бы назвал человека, который и стоял за всеми тайными обществами в России, то ничего бы не получилось. Государь уже поверил в его виновность. Этого для него достаточно».

«Но я полагала, будто бы Его Величество хочет найти истинных виновных и покарать их», – недоуменно произнесла Мари.

Святая простота… Алекс уже достаточно пожил на свете и изучил власть предержащих, чтобы понимать – никому не нужна истина. Особенно она не нужна самодержцам. Николай определил Волконского в свои злейшие враги – значит, так тому и бывать. И никакие признания и находки следствия не освободят узника камеры номер четыре. Сержа приговорили к виселице с самого начала, когда государь вызвал его на допрос лично, сразу после того, как его привезли из Тульчина. Все, что последовало потом – допросы, содержание в крепости, ножные и ручные кандалы – формальность, постепенное приготовление Сержа к плахе. Но как это объяснить его супруге?

Алекс решил высказать все начистоту. В кои-то веки, не мудрствуя лукаво. Тем более, он понял – эта девушка выдержит. Родственники ее были правы – с мужем там все, что угодно, но не любовь. Бенкендорф не был слеп – сам это заметил.

«Его Величество уже нашел виновных», – сказал он. – «Надежды, к сожалению, нет. Может быть, во время коронации и будет объявлено помилование…»

«Что ж», – откликнулась Мари, чуть помолчав. – «Значит, такова судьба. Мой брак обречен быть несчастливым. Только отца жаль – он не рассчитывал ни на что иное».

«Ваш отец утешится, узнав, что в трудную минуту вы не оставили его», – вкрадчиво ответил Алекс. – «Ваше поведение делает честь вашему благородству и чувству долга, но поймите, что для родственников вы важнее».

«Теперь я поняла. Благодарю вас», – Мари поднялась, посмотрела на него в последний раз, и что-то умоляющее выразилось в ее огромных глазах. У Алекса даже сердце сжалось, и ему захотелось спасти ее – и уничтожить того, кто увлек ее на дно. Так не делают, не поступают с теми, кого любят. Есть, наконец, чувство долга – и ничего, кроме него.

Алекс проводил ее до крыльца. Мари направлялась к своей сестре, как и обещала, и, видно, ничего хорошего от свидания с родственницей не ожидала.

Он снова перечитал бумаги, написанные рукой Сержа. Бог мой, он даже толком писать не умеет, а туда же устремился, в верховные правители, решать участь России… Впрочем, Алекс уже догадался, что не только в Серже и не только в участи России было дело. Имелось некое стороннее влияние, причем этих сторон было несколько, и непонятно, с кого начать. Но наиболее подозрительными для Бенкендорфа были ближайшие родственники Сержа. Те самые, кто так отчаянно старался быть вне подозрений, что даже не ходатайствовал, вел себя тише воды, ниже травы, ожидая, какое же решение примет суд. Все что-то пытались делать, все вступались за родню, и государь был милостив, а тут словно семья безоговорочно приняла то, что Серж виновен, и не вступается за него. А, может быть, и не должна вступаться? Может быть, князь действует по заранее предписанному сценарию? Такие догадки заставляли Бенкендорфа поначалу радоваться – наконец-то он может сделать что-то полезное, наконец-то следствие сдвинется с места. Затем он сникал – ну и кому это нужно? Допустим, он докопается до виновных, которые носят эполеты погуще, их приведут к допросу, и что же? Всем головы рубить или отправлять маршем в Сибирь? Государю и так не по себе, он ведь слышал все эти громкие фамилии ранее, он ведь был уверен, что дворянство и армия – это два столпа, на которых стоит престол, а тут оказалось, что ему пытались удар в спину нанести. А ежели он узнает, что в заговоре состояли ближайшие сподвижники его брата, то что тогда? Тем более, Алекс не исключал, что сии сподвижники найдут способ уйти от правосудия, а то и сделают его самого кругом виновным…