Текст книги "Волконский и Смерть"

«Государь этого не дозволит», – твердо произнес Бенкендорф. – «Мы уже знаем, что найдется немало желающих. Сошлются на опыт простонародья – за обычными каторжниками следовать домашним дозволяется. Но дело это не простое… Не какое-то убийство по пьяному делу, не кража кошелька из кармана…»

Кристоф едко усмехнулся:

«В самом деле, что там какое-то убийство… Подумаешь, один простолюдин забивает топором другого. Не столь страшно, бывает. А вот ежели аристократ только думает о том, что сам может сесть на престол, обсуждает это с такими же себе подобными – то все, голова с плеч…»

«Они убийцы!» – не выдержал Алекс. – «Тебе показать перечень жертв? Милорадович, например, Стюрлер, да много… И было бы больше, клянусь!»

О странном поведении Милорадовича Ливен уже был наслышан, но не стал спорить с шурином. Уже выставил в его глазах себя опаснейшим якобинцем. Слышала бы его Mutterchen, которая давеча высказалась откровенно: «Я не переживу, если кто-либо из этих негодяев будет помилован!» Она сказала это в присутствии старой княгини Волконской, которая, несмотря на семейные и домашние осложнения, продолжала прилежно появляться при Малом Дворе, исполняя свои обязанности обер-гофмейстрины с двойным старанием. Та услышала, но виду не подала, ежели слова хоть как-то ее задели. Возможно, даже не задели вовсе.

«Ну вот, за убийство и надо сажать в тюрьму. Но ведь не все убивали», – невозмутимо откликнулся он, зная, что против этого довода и сказать нечего.

«В Англии твоей обожаемой они бы все висели! Ровно в рядок! И плевать на их титулы и звания!» – Алекса понесло. Он терпеть не мог, когда вот эдак возражают. На Следствии он отличался терпеливостью, но здесь, в домашней обстановке, дал волю всему, что накопилось. Еще и Ливен этот со своими вечными ухмылочками и попытками его учить, как надо…

«То, что в Англии, пусть в Англии и остается. Здесь у нас Россия», – жестко сказал граф. – «Вот что вы будете делать, если повесят Волконского?»

«Опять он!» – вырвалось у Алекса. – «И ты туда же! Я все понимаю, но все-таки…»

Он запнулся, осознав нелепость своей вспышки и стараясь не усугубить ее неверным подбором слов в дальнейшем. Но промолчать не мог.

«В общем, mon frere, из того, что у тебя роман с сестрой, еще не значит, что ты обязан защищать брата. Ты ведь даже понятия не имеешь, чем он занимался там на самом деле».

«Почему же?» – довольно добродушно откликнулся Кристоф, налив себе остатки кофе, остывшего и сделавшегося густым и маслянистым. – «В общих чертах, знаю. Он пытался остановить головорезов. С самого начала, как только туда вступил. Но его схватили слишком рано, чтобы он смог на них повлиять… Вот и получили кровь на свою голову».

«Раз так, то почему я слышу это от кого угодно, только не от него!» – воскликнул Алекс.

Но сказанное заставило его задуматься. Аресты начались еще при живом государе. При том самом государе, который несколько лет как знал о наличии тайного общества, но не трогал его участников. И вот, в Таганроге внезапно он осознал всю опасность, которую таили в себе люди, указанные в списках, и он отдает приказ их арестовывать… Теперь нужно проверить, через кого шел этот приказ. Кто был рядом с государем в Таганроге? Конечно… Дибич, начальник штаба, поехал вместе с Чернышевым арестовывать Пестеля. Затем пошло по цепочке. А кто там старше Дибича? Проклятье, опять этот Петр Волконский! А тому зачем это было нужно? Государь начал что-то подозревать против него самого? Тогда почему совпало начало арестов и кончина Александра? Или же Александр был уже болен, когда решил покончить с тайными обществами в России? И не эти ли аресты приблизили восстание? Вовсе не междуцарствие, когда Константин с Николаем чуть ли не жребий бросали, кому править? Кусочки мозаики постепенно слеплялись воедино, но получавшийся узор Алексу совсем не нравился. Тем более, что о таком реально некого спросить.

«Я так полагаю, что он молчит, ибо поклялся молчать», – сказал Кристоф равнодушно. – «Тот, кому он дал клятву, заранее знал, что князя схватят или попытаются уничтожить. Таково условие».

«Но как же я тогда могу ему помочь?» – спросил Алекс растерянно.

«Никак», – пожал плечами граф, а потом, изменившимся голосом, перейдя резко на немецкий, сказал:

«Ежели ты бы вступил в ложу Розы и Креста в Восемьсот Восьмом, как обещался, а не развлекался со своей толстухой Марго, то отлично бы понял, чем руководствуется твой приятель. Ему проще быть казненным, право слово, чем выдать тех, кто дал ему задание…»

«Хочешь сказать, он… они… из Розы и Креста?» – сказал Алекс испуганно. Он действительно был кандидатом на вступление в этот загадочный орден, где давно уже состоял его родственник, но не прошел испытания на твердость духа. Может быть, и к лучшему. Князь Серж там состоял, более того, его дед Репнин был Великим Мастером Розы и Креста, о чем даже в свете известно было, а такие должности часто наследственные. Алекс слышал и про ритуальные убийства, и про невероятные задания, и про то, что при наказании провинившегося адепта обычная смерть – самое меньшее из зол, а обычно казненные участниками ложи не обретают покоя и после гибели, часто выглядящей как несчастный случай или внезапная болезнь. Кристоф, как один из Мастеров Розы и Креста, эти слухи опровергал со смехом – мол, начитался романов Радклифф и прочих глупостей, а россказни про ритуальные убийства придуманы церковниками. Однако нынче и здесь все сходилось…

«Не факт. Но тот, кто с него эту клятву взял, явно следовал этому примеру. Он знал, что делает» – откликнулся Ливен.

«Но почему же Серж согласился во всем этом участвовать?» – растерянно спросил Алекс. Он попытался представить себя на месте друга. Нет, он бы отказался, жизнь и честь дороже.

«Почему? Он профессионал», – кратко произнес Кристоф. – «Его готовили для тайных поручений так, как не готовили ни меня, ни тебя в свое время».

«Что же мне сделать?» – вырвалось у Бенкендорфа.

«Ничего не делай. Это бесполезно», – откликнулся его родственник, поднимаясь из-за стола. – «И он сам это знает. А теперь мне действительно пора ехать. Спасибо за завтрак и разговор».

«Это тебе спасибо…», – внезапно произнес Алекс, не провожая своего гостя. Многое что открылось ему. То, что он никогда не учитывал, и если краем сознания догадывался, то не развивал идеи совсем. Исполнял задание, значит… Это многое объясняет, в том числе, бездействие со стороны родственников. Те очень хорошо знали суть поручения. Мало того, в бытность Сержа в Париже Пятнадцатого года его действия, равно как и действия других агентов, курировал именно что начальник Штаба, то есть, опять-таки этот Петр Волконский. Кто сказал, что после войны таланты Сержа не будут востребованы? Поэтому-то его и не перевели в другое место, и не повышали, – не только из-за царской зависти, сколько для того, чтобы Серж не потерял позиций, которые уже успел занять. Хотя его зять, кажется, в Двадцать третьем году хлопотал о том, чтобы назначить князя на должность начальника сводного кавалерийского корпуса. Но назначение было слишком уж роскошным, и князь Петр явно знал, что никто его прошение не удовлетворит. Однако для отвода глаз его надо было подать, чтобы не подозревали ничего дурного, ведь хлопотать за карьеру родственников – самое естественное поведение.

«Все хорошо», – подумал Алекс, не покидая своего места за столом и все еще глядя на пустой стул, который только что занимал граф Ливен. – «Но Серж наверняка не единственный, кто таким образом оказался в обществе. Надобно бы всех проверить…» Цель была ему ясна – направить возмущение в нужное русло. Нужно поделиться догадками – логичнее всего, с Чернышевым, тот же все-так подвизался на поприще тайной дипломатии в свое время, даже прославился своей ловкостью. Не то, чтобы Алекс полагал, будто коллега по Следственному комитету его способен понять, но попытаться стоит. Все же не дурак. Он быстро прошел к себе в кабинет и написал записку с просьбой о визите.

…Чернышев принял его у себя тем же вечером, пригласив отужинать у него вместе. Гостиная обставлена пафосно. Жена, которая и не думала уходить – кажется, третья по счету у Александра Ивановича– всячески влезала к ним в разговор, при этом поддакивая мужу. В гостиной висели бессчетные изображения баталий, в которых cher Alexandre принимал участие, перемежаясь со скульптурами античных богов и портретами самого хозяина дома в разных видах. Тот считал себя неотразимым и полагал, будто его внешность, в свое время столь высоко оцененная при дворе Бонапарта и запечатленная на холстах и гравюрах, служит ярким украшением интерьера. Прочие предметы обстановки были массивными и яркими – стулья с высокими спинками, длинный овальный стол, нестерпимо блестевшие вазоны и канделябры, люстра с длинными хрустальными подвесками, а стол – обильным, хотя без особых изысков. «Предпочитаю простую кулинарию», – с пафосом заявил Чернышев. «Да-да, мы считаем, что обычная пища a-la russe и a-la campagne куда лучше для пищеварения», – подхватила его верткая супруга. Пустой разговор продолжался долго, и оба мужчины выжидающе поглядывали на Екатерину Ивановну, которая не собиралась никуда отходить от своего Alexandre. «Неужели при ней говорить придется?» – сокрушенно подумал Бенкендорф. – «Или же он найдет предлог ее выпроводить из-за стола?» Александр Чернышев выбрал второе, причем сделал это довольно тонко. «Не хотелось бы вам угоститься сигарами? Мне как раз пришел заказ из Малаги, три ящика», – ненавязчиво предложил он Алексу. – «Кстати, у меня тут есть с собой…» «Alexandre, вы будете курить за столом?» – сразу же встрепенулась его супруга. «А почему бы и нет?» – пожал плечами Чернышев. «Не стоит, лучше пройдите в кабинет. Это гадкая привычка. Как вы ей предаетесь?» – сморщилась Екатерина Ивановна, и стало понятно, что на этой ноте она их оставит.

Когда мужчины остались одни, то Чернышев запалил сигару от свечи, с блаженством затянулся и выпустил дым изо рта, явно наслаждаясь и вкусом, и тем, что нарушает негласный семейный запрет. Алекс не спешил последовать примеру.

«Видите ли, не стоит давать женам слишком много воли», – прищурил свои и без того раскосые, как у кота, глаза Чернышев. – «Я не говорю о каких-то жестокостях и тиранствах… Надо просто делать все по-своему… Так с чем ты пожаловал?»

Они были на «ты» довольно давно, но стеснялись называть так друг друга при постороннем лице, которым являлась Екатерина Ивановна. Дамы всегда вносят в общество церемонность, которой приходится поддаваться, чтобы не упасть в своих и их глазах. Теперь же можно с удовольствием расслабиться и сохранять непринужденность обстановки.

Алекс сбивчиво изложил свои соображения, надеясь хотя бы на огонек понимания в глазах приятеля. Тот выслушал его без особого интереса, но, впрочем, и без ярости.

«Как интересно», – протянул он под конец. – «Кто тебе рассказал эту сказку? Софья Григорьевна, что ли? Или кто-то посолиднее?»

Алекс вспыхнул. Он так и знал, что на этом их разговор будет закончен, но отступать, раз уж начал, не хотел.

«Может, ты сам решил выгородить этого дурачка? Похвально и благородно, что ж», – усмехнулся Чернышев, опуская окурок в пепельницу.– «Но давай не будем фантазировать. Думаешь, я не слышу и не читаю их самых невероятных россказней? Они готовы на все, лишь бы улизнуть от заслуженного наказания. По-хорошему, их не казнить нужно, а выпороть каждого у позорного столба, чтобы знали свое место».

«Кого ты собирался пороть, выскочка азиатский?» – чуть было не высказал ему Алекс. – «Мы тут о людях почище тебя речь ведем».

«Веревку еще тратить, или патроны, вот еще… Нет уж, выпороть да и на рудники», – продолжал Чернышев.

«Скажи что-нибудь по сути», – прервал его Бенкендорф. – «Я не хочу никого выгораживать, я вглубь смотрю. Очень может статься так, что у нас в руках только хвост…»

«Потяни за хвост – все откроется, так и есть», – подхватил Александр Иванович. – «Но эти придурки молчат и будут молчать, потому что знают – мы им ничего не сделаем. А так дела не делаются, вот что хочу сказать тебе».

«Что, пытать предлагаешь?» – ужаснулся Бенкендорф.

«Почему пытать? Есть масса способов воздействовать умеючи, без членовредительства… Так сказать, морально», – голос Чернышева сделался мечтательным. – «Например, можно сделать очную ставку с кем-то из родни…. Желательно женского полу – видишь ли, далеко не все любят своих братьев, да и к отцам частенько претензии. Вот ежели сестра, да особенно младшая… Или жена, у кого есть. Ну или мать».

«Кошмар какой-то…», – пробормотал Бенкендорф, у которого прекратилось всякое желание разговаривать с Чернышевым. Он жалел, что вообще к нему пришел.

«Саша, я знаю, что ты у нас добрый и хороший. Но пойми, что они бы нам устроили то же самое, попадись мы им в руки», – с некоторым сожалением посмотрел на него собеседник. – «Да еще и похуже чего. Вот меня считают распоследней сволочью, я знаю – но я поступаю с ближним так, как ближний поступил бы со мной – не более и не менее».

«Значит, ты полагаешь, что Петр Волконский не стоял за всем этим заговором? Вот кого бы неплохо допросить», – словно невзначай, спросил Алекс.

Он и не представлял, какой эффект произведут его слова на собеседника. Тот слегка побледнел – это стало даже заметным за слоем румян и пудры, покрывающих его щеки – Чернышев слишком привык к репутации красавца, чтобы смириться с неизбежными приметами времени на собственной физиономии и потому прибегал к разнообразным ухищрениям для продления молодости, к каким обычно прибегают светские кокетки.

«Как ты себе это представляешь? И причем он тут?» – пробормотал он. – «Только не повторяй свои бредни, пожалуйста».

Алекс изложил аргументы, казавшиеся ему неопровержимыми. Упомянул и отставку князя Петра в Двадцать третьем году, и его менторство над Сержем, и нынешнее подозрительное молчание, отсутствие попыток хоть как-нибудь, хоть неуклюже, освободить родственника. Наконец, тот факт, что Серж молчал и никого не выдавал, даже зная, что откровенность может спасти ему жизнь.

«Это ничего не доказывает… Мадеры еще хочешь?» – спросил Чернышев и, не обращая внимания на молчаливый отказ своего гостя, разлил темное тяжелое вино по бокалам.

«Это у вас, чухонцев, все друг за друга цепляются», – продолжил он более развязным тоном, отхлебнув мадеру. – «А тут дело другое… С чего это князю Петру выгораживать Сержа? Брат жены, говоришь? Вот мы с тобой, может быть, что-то и стали делать для братьев своих жен, и то не факт – допустим, ежели бы мой шурин так вляпался, то пропадай он пропадом, я сам его отправлю гнить в крепость… А там с женой уже давным-давно не спят. Ты сам, конечно, прекрасно знаешь, с кем княгиня постель делит», – последние слова заставили Чернышева глумливо усмехнуться. – «Так вот, какое ему дело до брата жены, которая ему жена лишь на бумаге? У него свои дела имеются, своя баба да и дети от этой бабы. Вот поэтому он ничего не делает, ибо пропадать сам не собирается. А ты огороды городишь. Тебе бы, Саш, романы писать. Готические», – и он засмеялся, показывая зубы, неестественно белые, словно – а быть может, и взаправду, накладные.

«Князь Петр еще карьеру продолжать хочет и метит то ли в военные министры, то ли куда повыше», – продолжал Чернышев. – «Вот и пошел дурень его куда подальше, пусть хоть помирает. Ну а остальное – к чему Волконскому следить за бунтовщиками, если в общество внедрялись вполне официальные агенты?»

«Как зачем? Организовать и остановить», – возразил Алекс.

«Предать, что ли? Всех швырнуть, а сам весь в белом?» – Чернышев достал еще одну сигару и снова зажег ее о свечу. – «Нет, Сережа-Бюхна у нас всегда был дурачком, я его по полку помню. Ловкостью не отличался никогда, только полным отсутствием мозгов».

«Задание при Сто днях Наполеона он выполнил с отличием», – процедил Бенкендорф.

«С отличием? То-то ему за это ничего не дали, кроме кукиша с маслом», – усмехнулся Саша Чернышев. – «У него и вполовину таких вил не было, как у меня».

«А у тебя что? Развлекся с красотками, нанял одну крысу, которая лишь по счастливой случайности тебя не швырнула, потом, когда Савари догадался и схватил твоего агента, ты быстренько утек, даже не озаботясь подчистить за собой следы?» – Алекс знал про миссию Чернышева в Париже Восемьсот девятого года, причем не видел, за что того хвалить. – «Волконский хотя бы смог сохранять конспирацию».

«Что ты в этом понимаешь?» – высокомерно протянул Чернышев, который, по-видимому, слегка обиделся и промолчал. Бенкендорф не знал, что ему сказать. Он сидел молча и даже обиженно. Усталость и досада разливались по его телу и, похоже, отразились на лице, да так сильно, что Чернышев проговорил чуть мягче, чем обычно:

«Я все понимаю, Саша. Тебе Серж не чужой человек, да и мне с Васькой тоже. Все же мы в одном полку служили, а кавалергард – это навсегда, куда бы судьба тебя не забросила. Но пора попрощаться с прошлым и смотреть в будущее. Тебе же никакой выгоды в том нет. Если ты стараешься для каких-то дам Волконских – кончай краснеть, думаешь, я твой интерес не угадываю? – то, помяни мое слово, – никто твоих усилий не оценит. И, кстати, сам Волконский тоже. Им на нас плевать, я хорошо изучил таких, как они. Мы для них грязь из-под ногтей, вот и все. Так что бери с меня пример и поступай с ними по соображениям долга, а не из жалости. И так тут многих выгораживают, из уважения к папашам да дедам…»

«Я понял тебя», – отчеканил Алекс после паузы. – «Тебе не истину хочется выяснить, а сделать карьеру. Или отомстить тем, кому ты завидуешь».

Слова он говорил жесткие и особо не выбирал выражений, вопреки своему обыкновению. Вел себя даже не как в молодости – к девятнадцати годам придворная жизнь обточила его нрав, лишила шипов и острых граней – а как в отрочестве, когда он был славным задирой, грозой всей Байройтской городской гимназии. Но Чернышев, в отличие от него, в мальчишество не впадал и оскорбляться отказывался. Или же под действием сигар и мадеры пребывал в благости и не хотел портить себе пищеварение и цвет лица гневом. Он лишь сказал лениво:

«А истины нет, Саша. И не было никогда. Каждый свою правду имеет. И кто сильнее – того и правда. А завидовать… Кому Бюхна нужен, чтобы ему завидовать?» – усмехнулся Чернышев, разглядывая свои безупречно отполированные ногти. – «Ему и с бабами никогда не везло… То есть, сперва все вешались, ведь пока ему зубы не выбили и жизнь не потаскала, был смазливее некуда. А спустя ночь бежали, сломя голову, в объятья таких, как я. Вот и думай… Бабы же чутки к гнильце. Да кого я учу? Ты и сам мне рассказать можешь прекрасно».

«Я-то могу», – покраснел Алекс. – «Но к делу это не относится ну никак. Твои мотивы я понял, с сим умываю руки»

Он встал из-за стола резко, не без труда отодвинув от себя тяжелый стул.

«Да куда ты? Мы же даже еще бутылку не освоили?» – удивился Чернышев. – «По нынешним временам такой вечер редко выдается, а ты его прерываешь».

«Не думаю, что нам много о чем можно поговорить…», – тихо откликнулся Алекс. – «Тем более, мне пора, обещал жене быть не позже одиннадцати».

«Понимаю. Ревнивая…», – осклабился Чернышев.

Алекс, не оборачиваясь, решительным шагом направился к двери. Но, прежде чем переступить порог гостиной, спросил:

«Кстати, почему Волконский зовется Бюхной? Что это за кличка такая?»

«Не знаю», – пожал плечами Чернышев. – «Он сам так назвался, после Молдавии… В Девятом или Десятом году, кажись. Рассказывал, что его так пленные турки звали. Ну а мы на свой лад переиначили».

«Ладно. Только странно, я ничего подобного не слышал», – сказал Бенкендорф, прежде чем попрощаться.

Своей цели он так и не достиг. И нынче, после разговора с Чернышевым, прекрасно понял, что не достигнет. Что ж, его совесть чиста, а об остальном пусть заботятся другие – Лиза права. И вообще, иногда важно вовремя остановиться. С годами Алекс стал очень хорошо это понимать.

XII. Александр

…Когда посыльный ушел, воровато пятясь и не глядя ему в глаза, Александр Раевский наконец-то решился открыть сверток. Признаться, пальцы его дрожали, развязывая узел на тонком шелковистом шнурке. Там, завернутое в несколько слоев бумазеи, лежало его спасение, утешение, спокойствие и радость – небольшой флакон с темной маслянистой жидкостью. Второй уже за десять дней – это чересчур, надо поумерить аппетиты, потому что платить за tincture opiatae скоро будет нечем. Замкнутый круг – без тинктуры он не может заняться поиском средств на нее. Жизнь в столице дорога, а если ты болен, да еще так, что каждый шаг дается с трудом, боль в суставах не оставляет ни днем, ни ночью, то можно разориться. Tincture opiatae не только снимала боль, но проясняла голову, успокаивала сердце, приводила все чувства и мысли в гармонию – главное, не переборщить, чтобы не погрузиться на сутки-другие в сон с причудливыми видениями, как было десять дней назад, когда он пожадничал и выпил сразу полпузырька, даже не затруднившись разбавить водой. Нынче нужно быть осторожным. Не более пяти капель на полстакана, здесь хорошая концентрация, так что хватит… Стакан был уже наготове, и Александр добавил к воде тинктуру, не удержавшись, и плеснув немного лишнего. Он заслужил – слишком долго терпел. И слишком неблагодарным занятием занимается.

…Отец уехал вчера, еле оправившись и оставив его наблюдать за всем, непременно вмешиваться в дела сестры, в случае чего принимать самые решительные меры. Вот степень его решительности этот месяц зависит только от настойки опиума, потому как ничего другого не помогает – его ревматизм, подцепленный когда-то в ранней юности, после военных походов и прочих неудобств, уже достиг той стадии, когда компрессы, травяные отвары и кровопускание почти не помогают от боли. Пришлось прибегать к сильнодействующему средству, которое оказалось единственным более-менее работающим. Александр понимал, что впадает в зависимость от этого лекарства, но ничего поделать уже не мог. Он также видел, что опиум не лечит заболевание, а лишь снимает симптом, но от средства ему нужно было только это. Чтобы не выглядеть слабым, чтобы оставаться таким, каким он и был задуман Творцом – холодным и жестоким. Чтобы сестра Мари ни разу не увидела его в таком состоянии. Достаточно того, что в самом начале болезни, когда поднялся жар и стало тянуть под правым коленом, здесь была другая его сестра Катрин, которая приняла самые решительные меры, даже думать смешно. Мари вряд ли окружит его заботой – она не из таких. Скорее, усмехнется и позлорадствует – называла ведь и тираном, и нелюдем, и считает его, верно, своим злейшим врагом. Александр закрыл глаза, мысленно вызвал в памяти лицо сестры, не нынешнее, а недавнее совсем, еще по-детски округлое, обожженное оливковым загаром – как и всем им, ей достаточно было мельком взглянуть на летнее солнце, чтобы цветом лица уподобиться мавританке. «Не в том ты видишь врага, Маша. Совсем не в том», – повторил он ей, а она качает головой с этим своим упреком во взоре и отворачивается. Как отворачивалась и наяву.

Отец мог быть доволен. Александр делал все, что было в его довольно ограниченных силах, дабы отвратить Мари от ее мужа. Он узнавал о его поведении на следствии из всех доступных источников – от знакомых, имеющих в своем круге общения кого-либо из Следственного комитета, от караульных и коменданта, которых подкупил. Когда сведений не хватало, он пользовался своим воображением, весьма умеренным в таких случаях, и добавлял нечто в том духе, в каком хотел представить подследственного. Нужно было показать его трусость и ничтожество. Разрушить романтический образ несчастного, без вины виноватого страдальца или, напротив, мученика идеи, стоически сносящего самые жестокие условия. Доказательства находились – так, когда Раевский узнал про поддельную печать, которой заверялись бумаги Второй бригады, то чуть ли не подпрыгнул от радости и не преминул сообщить о том Маше. Пусть знает, что ее ненаглядный князь – простой вор и мошенник, ничем не лучше тех немногих, которых ловит за руку неповоротливая российская Фемида. А если еще рассказать, что вся «революция» была лишь способом обогатиться – или не отдавать долги по кредиту – то разочарование сестры в муже будет полнейшим и она, конечно, откажется от намерений следовать за ним, разделять участь. Александр уже знал, что смертной казни Серж избежит – не наделал он ничего столь уж страшное на смертную казнь, никого не убил, никого не бунтовал. Напротив, подобно самому верноподданному из верноподданных, подсуетился подвести свою бригаду под присягу Николаю. Возникнет вопрос – если его отправят в ссылку или в каторжные работы, то не поедет ли сестра с ним? Некоторые дамы намеревались, как он слышал – ссылались на опыт простолюдинок, следующих по этапу за мужьями или братьями, иногда даже за любовниками. Разумеется, Мари не отстанет ни от кого. В ее крепчайший материнский инстинкт Александр не верил. Хотя отец и рекомендовал напирать на Машины чувства к малышу.

«Интересно, кто из этого Николино вырастет, при таком-то детстве», – расслабленно подумал Раевский, понимая, что все же с тинктурой переборщил, но не слишком. – «Может быть, станет ничтожеством, очередным паркетным шаркуном. А может быть, задаст такого жару, что о славе Наполеона все позабудут навеки. Конечно, если ему дадут вырасти».

От мыслей о племяннике с опереточным именем, которым его упорно называла Мари, Александр перешел к письму, полученному им утром. Еще одна его удача – получить в качестве вольного – или уж невольного информанта самого Бенкендорфа. Тот извещал, что Волконский написал завещание в пользу сына и также счел нужным сочинить эпистолярное обращение самому мальчику, с тем, чтобы он, научившись самостоятельно читать или, по крайней мере, понимать длинные слова и фразы, мог услышать голос отца, которого наверняка не будет к тому времени в живых.

«Отлично. Он готовится к смерти», – подумал Александр без особой радости. Недавно он понял, что мертвый Волконский ему еще менее выгоден, чем живой. Ведь тот сразу же перейдет в герои и мученики, что скверно. Пусть даже его не казнят, а он тихо сгинет от чахотки или вскрывшихся из-за скверных условий ранений. Волконские наверняка готовят его в мученики. Как участник похожей истории, произошедшей в Двенадцатом году и вписанной в летопись русского героизма, Александр понимал, что видимость важнее сути. А Волконские пока отлично создают эту видимость, выставляя своего брата, свояка и сына то невинным страдальцем, то борцом за справедливость. И купаются в лучах созданной ими же самими славы. Про Раевских такого не скажешь. «Зачем отец вообще полез в эту историю с распиской?» – досадливо подумал Александр. – «А меня спросить не догадался, конечно». Николай Николаевич полагал, конечно, что показания про не исполненное Сержем обещание выйти из тайного общества в день помолвки выставят его – да и их всех – в лучшем свете, и еще раз докажут, что сей благородный князь – ничто иное, как подлец нижайшего разбору. Даже перед близким родственником считает нужным лгать. «Это доказывает только, что мы страшно тупы и доверчивы. И в расписку никто не поверит», – сказал он отцу. Так и вышло. Сам факт составления этого документа показывал, что Раевский знал о тайном обществе с самого начала. Знал, но не донес, не пресек лично, только хотел, чтобы его самого последствия не коснулись. Если бы в Следственном комитете сидел кто более проницательный, то привлек бы его к ответу. Но, похоже, там даже не стали рассматривать эту бумагу. К делу не относится – и весь сказ.

Александра расстраивала эта «самодеятельность» отца. Он всегда полагал, что все решения, сделанные им, ошибочны и приводят только к катастрофе. Отца научили сражаться, но не научили жить, и в миру он был жалок, словно сокол-сапсан, случайно оказавшийся на птичьем дворе. Раевский-младший слишком рано начал это подмечать, и в юношеском возрасте (незадолго до того самого знаменитого подвига, прославившего их троих на всю страну) пообещал себе, что никогда таким не станет. Он-то непременно вскроет все тайники жизни, узнает, как она устроена, и исправит все ошибки, совершенные старшими. Если для этого надо быть последней сволочью – что ж, c’est la vie, благородство никому еще не приносило ни денег, ни славы. Макиавелли был таки прав. Получилось ли? Нынче Александр понимал, что нет. Ни черта не получилось. Хоть ложись и помирай. Отец вот, уже готов. Петр Волконский его почти прикончил. Александру оставалось только догадываться, что же там такого произошло, но понимал – вряд ли князь сам напал на отца. Скорее, тот его спровоцировал. «Послал бы лучше меня», – опять подумал он. – «Хотели увидеть исчадие ада? Получайте».

Он уже знал, что многие люди видят в нем некое сходство с падшим ангелом. Пушкин вот без обиняков написал в Одессе стихотворение, где припечатал его «демоном», сказав, что он и «вдохновенье презирал», «не верил в любовь, свободу» и «ничего во всей природе благословить не хотел». Не эпиграмма, нет – для того, чтобы писать эпиграммы, нужно было почитать их предмет ниже себя самого, а поэт так не мог. «Конечно, после нашей-то тесной дружбы», – усмехнулся Александр, вспомнив кое-какие моменты, которые бы окрасили славную биографию его приятеля совершенно другими красками. Вот и родилось это стихотворение, которое, однако ж, разозлило Раевского, и он сделал все, чтобы Пушкину было больно и плохо. Элиза так и осталась для того недостижимой прекрасной дамой, хотя она бы хотела снизойти до этого вертлявого сочинителя. «Вот корова жалостливая», – с презрением подумал он, вспомнив ее затуманенные глаза на нескольких вечерах подряд, в компании с поэтом, и колечко, ею подаренное – залог будущей благосклонности, всенепременно. Пришлось ей сначала объяснить наедине, каково изменять ему даже в мыслях, а потом приканчивать ее поклонника. Обычные способы, к которым испокон веку прибегают ревнивцы, желающие утвердить свою власть, всегда казались Александру бессмысленными и глупыми, поэтому он действовал тоньше. Гораздо тоньше. Натравил Воронцова, – он прекрасно знал, как это сделать, ибо изучил графа с ног до головы за все время службы при нем. А тому долго и думать не пришлось – Пушкин был сослан к себе в имение под Псковом, под строгий надзор нелюбящих родителей, слушать бой часов и вой волков. «Ничего», – утешал Александр свою добрую Элизу. – «Зато мы услышим от него еще множество пленительных элегий, а то и поэм. Здесь он разродился лишь на эпитафию бессарабской пшенице, от саранчи бедствия терпящей». Конечно, он своей роли не открыл. Любовница полагала, что проблема – в муже, надменном и тщеславном, внезапно проникнувшимся чувством собственничества по отношению к ней, отчего и сослал того, кого отдаленно считал своим недостойным соперником. Александр ее не разубеждал, вместе с ней ругал Воронцова и жалел Пушкина. А тот и впрямь кое-что написал в изгнании. «Заодно», – усмехнулся Александр, вспоминая то, что ему недавно рассказали. – «Не впутался в Четырнадцатое и не сидит нынче в клетке вместе со многими своими приятелями по пьянкам в Каменке. В камерах писать на посторонние темы не разрешают, а показания в стихах вряд ли оценят».