Текст книги "Волконский и Смерть"

«А кому Англия? Там все на мне и Доте держится», – вздохнул Кристоф, чувствуя, как рука любовницы ведет по следу от бывшего ранения, до входного отверстия под ключицей, вспомнил, что оно его недавно беспокоило, что он вообще чувствовал себя разваливающимся на части до тех пор, пока не узнал о необходимости уехать в Россию и условился о том, что встретит Софи там. Она определенно оказывала на него целительное воздействие одними лишь прикосновениями.

«У тебя есть сыновья», – напомнила она. – «И у меня есть сын».

«Два сына», – вспомнил Кристоф и тут же добавил: «Да они ничего не понимают и их не отправят. А отправят Татищева какого-нибудь или кого-нибудь вроде него».

Софи вспомнила этого вечного злопыхателя, метившего в посланники Англии и с этой целью приехавшего в Лондон, чтобы интриговать против Ливена. Вспомнила, как ловко от него избавились, доказав всяческую свою несостоятельность. Раздавили, как муху, право слово, а Бенкендорф, случившийся там же, наставил Щербатову развесистые рога, развлекшись с его молодой супругой, веселой и легкомысленной полькой.

«Ты назначишь того, кто тебе понравится…», – продолжала медоточиво Софи. – «Протокол, который ты подписал, будет означать войну. Она, разумеется, окончится русской победой. После этого тебя ждет триумф… Не отказывайся от должности канцлера».

«Ты говоришь прямо как моя жена. Почему вам нравятся всевозможные громкие звания и титулы? Подумаешь, я канцлер, это значит, что я должен сидеть здесь безвылазно и видеть императорскую физиономию каждый Божий день по несколько раз… Ты, Софи, забываешь, как и кем я служил при Павле. Наелся этого вдоволь, дай мне исполнить свой долг…»

«У тебя есть люди, которые могут считаться подозрительными и быть арестованными?» – осторожно спросила Софи.

«Теоретически арестовать могут даже меня», – уклончиво проговорил Кристоф, не желая признавать, что совету любовницы он так и не последовал. Его первый секретарь был пока ему очень нужен. Протокол он составил отлично, даже не к чему было придраться. Надо бы как-то Горчакова наградить… Представить к повышению, что ли. Но если связи князя среди заговорщиков шиты белыми нитками, то Нессельроде и государь непременно зарубят всякое представление к повышению на корню.

«Значит, все, кто пока еще ходит на свободе, могут спокойно добираться до Англии и с ними никаких неприятностей не случится?» – спросила княгиня. Она уже выпрямилась, лицо ее приняло деловитое выражение. На сегодня пока все, ласк ей хватило, задушевности тоже. Сейчас выяснит одно дело и поедет к себе. Ночевать в квартире, находящемся в здании Зимнего дворца, весьма рискованно в ее положении.

«Если подозрительные лица догадаются уехать в Шотландию, то могут жить там припеваючи», – произнес Кристоф. – «По закону этой земли власти не имеют права проникать в частное жилище. А как арестовать человека, если он будет все время находиться дома?»

«Оригинально», – откликнулась Софи, призадумавшись ненадолго. У Сержа были все шансы уехать, если бы он захотел. Собственно, это даже обговаривалось несколько лет назад – если у него будут неприятности, то он может уехать в любую страну по выбору, желательно, туда, где меньше всего агентов стран Священного Союза, прежде всего – Австрии. Тогда, помнится, брат говорил о Североамериканских Штатах, а то и о Латинской Америке. Там-то его, мол, точно искать никто не станет. Но если в Шотландии дело обстоит именно так… Правила и законы жители Туманного Альбиона чтят не в пример любым другим материковым странам, поэтому Шотландия была бы отличным выбором, если бы только Серж захотел туда скрыться. Но почему-то не стал этого делать. Он подвел свою бригаду под присягу Николаю, а, узнав об аресте Пестеля, отправился прощаться с женой и ребенком, чтобы потом сдаться тем, кто пришли его арестовывать. Выгоды его сдача пока не принесла никакой.

«Об этом давно уже знают все несостоятельные должники, а также желающие обвенчаться тайно», – таким же двусмысленным тоном продолжал Кристоф. – «Мне перед отъездом пришел приказ разыскать Тургенева, того, который Александр… Так вот, я не стал ничего делать, а написал тому, чтобы он удалился в Шотландию немедля и старался пореже выходить из дому. А в Петербург написал, что так и так, британские законы не позволяют мне никого арестовывать… В самом деле, я вообще-то посланник, а не полицейский».

«То есть, ты все же укрыл подозрительное лицо? И много у тебя таких?» – с интересом спросила княгиня.

Ее возлюбленный глубоко вздохнул. Судя по всему, эта тема была ему тяжела.

«Меня волнует другое – твой брат имел полную возможность уехать, но сдался. Ergo, раз сдался, значит, желает сотрудничать со следствием. Но, как мне докладывал тот же мой beau-frere, он ни о чем не говорит и ничего не докладывает. Слишком любит Пьера?»

Софи пожала плечами.

«Мне нужно самой это выяснить», – проговорила она вполголоса. – «Но пока я не понимаю, что делать с его женой. Если, как ты утверждаешь, Сержа не казнят, а будут держать в крепости до последнего… Или поступят, как ранее поступали с бунтовщиками – то есть, отправят куда-нибудь в Пермскую губернию. Что делать с этой Мари? Я не могу от нее так просто избавиться».

«Избавиться…», – передразнил ее любовник, потягиваясь на тахте – все же он сегодня рано встал, а ночь уже идет к рассвету, в окнах потихоньку сереет. – «Ты слишком долго общалась со своим благоверным, вот что тебе скажу, Софи. Зачем же избавляться, когда эта belle gitane – тут он слегка усмехнулся, вспомнив мельком увиденный облик Сержевой жены – может последовать за мужем туда, куда его отправят. История знает такие примеры. Да даже не история – современность…»

Софи рассмеялась:

«Ну да, мне надобно было догадаться. Конечно, Раевского хватит удар, а братец попытается ее убить – если они в Петербург эту Машу не пускали, может, даже подмешивали что-то в еду или питье, чтобы болела подольше да потяжелее – то какой вой поднимается, когда Мари выскажет желание следовать за Сержем на каторгу? Да и захочет ли она?»

Последний вопрос был, скорее, риторическим. Конечно, Мари захочет. Софи сделает так, чтобы она захотела, сбилась с ног, следуя за супругом, которого не особо любит и по которому не так уж сильно скучает. Есть разные способы это сделать, и только некоторые из них подразумевают принуждение. Кристоф это тоже прекрасно понимал.

«Вполне возможно, что наказание будет временным», – подумал он вслух. – «Государи любят торжественно прощать за прегрешения, а Николай все же сын своего отца. Алекс мне говорил, что военная комиссия окончит работу перед коронацией. А в такой день грех не помиловать преступников… Так что Сержу недолго сидеть там, куда его отправят, и Мари вернется героиней».

Софи тоже думала, что из такой ссылки невестка вернется, но в качестве вдовы. Серж не столь уж здоров, она прекрасно знала, что у него слабые легкие, плохой климат и постоянные простуды могут его убить довольно быстро, тем более, в не очень юном возрасте. Но Мари приедет наследницей, будет претендовать на свою долю в наследстве и, главное, на ребенка. Если не она сама, то ее брат не даст Волконским спокойно жить. Так что лучше всего будет, если и Мари там останется… А то придется делиться с нею, но этот вариант Софи рассматривала как крайний. И не особо хотела озвучивать любовнику.

«У тебя все выходит крайне просто», – усмехнулась она. – «Если бы на месте этой Марии была бы кто другая, поумнее и поискушеннее, то я бы умыла руки. Но мне, как видно, несказанно повезло».

«Сержу повезло тоже. Хотя бы моральная поддержка будет ему в местах весьма отдаленных», – туманно сказал граф Ливен. – «Все веселее. Глядишь, и перенесет эту каторгу. Многие из тех, кого Павел сослал, а Александр забыл вернуть из ссылки, до сих пор живут припеваючи и не хотят возвращаться к прежнему своему положению».

Софи нахмурилась. Она не подумала, что ее брат может не захотеть приезда жены. Но тут же отмела эти соображения. Мари настойчива, молода и недурна собой. Если она будет рваться за ним в ссылку, высказывать свои намерения слишком прямо, то брату ничего не останется, как принять ее помощь. Все же Раевский-сын был прав – Серж деморализован и вполне возможно, что сам попросит жену о такой жертве…

«Ну что ж, будем надеяться, что ты прав, и казни все-таки не будет», – проговорила Софи, вставая с дивана и надевая давно забытое платье. Камин догорел, в комнате сделалось зябко, из окна тянуло – ночью по-прежнему заморозки, весна в здешних краях неверна, будто парижанка. Бросила взгляд на возлюбленного и подумала – какая же удача, что он так долго будет здесь! Что с ним можно переговорить напрямую, без писем, курьеров и посредников. Вот он уже дал ей несколько дельных советов… За все нужно платить, и Софи щедро наградит его за это.

«Как тебе здешняя погода? Вижу, что не так плохо, как я опасалась», – заботливо произнесла она, подходя к нему. – «А то у нас Алина свалилась с воспалением легких, чего с ней сроду не бывало…»

«В Англии уже цветут вишни в эту пору», – вздохнул Кристоф. – «Но получше, хотя еще несколько месяцев в таком темпе могут меня прикончить».

«Не ходи к докторам, даже придворным – особенно придворным», – сказала Софи. – «Они выкачают из тебя всю кровь – в буквальном смысле, сдерут втридорога и только продлят недомогание».

«Я помню», – нетерпеливо перебил ее любовник. – «Если я вдруг тоже свалюсь с почечной коликой или что у меня обычно бывает от слишком развеселого образа жизни, то немедля пошлю за тобой».

Софи улыбнулась. Она всегда гордилась своими медицинскими знаниями и навыками. За годы знакомства с графом она изучила все слабые стороны его организма, все старые раны и хронические недуги, знала, как их облегчать, не делая хуже, не прибегая к радикальным мерам, вроде прижигания и кровопускания, которые так любят здешние врачи. Поэтому, даже если он не захочет с ней общаться, даже если с рассветом передумает воссоединяться – в конце концов, семья ее в опале, а ему, с его блестящим проектом, с его перспективами возглавить всю внешнюю политику Российской Империи, заступничество за Сержа и помощь Волконским вообще совсем ни к чему – то при недомогании он волей-неволей пошлет за ней, с ее аптечкой, корпией и ловкими, умелыми руками.

На прощание она поцеловала его, полусонного, и, прошептав «до скорого», скрылась через заднюю дверь. Софи прекрасно знала, что это не последний ее визит сюда. По дороге домой, в стылом извозчичьем экипаже, она задумалась – мужчины вечно дерутся за власть, тянут руки к престолам и венцам, так и не зная, что высшая степень власти – это обладание волей, душой и сердцем другого человека. Софи это познала давно, поэтому, помогая мужчинам в ее окружении преследовать честолюбивые цели, она сама к престолу не стремилась. Ей и так было понятно, что в душе графа Ливена, давно считаемого ею лучшим человеком из встреченных, даже лучше ее отца, она царит безраздельно, и это придавало ей силы жить и бороться. Так что никакого затворничества, никакого монастыря и посыпания головы пеплом. Ее песня еще не спета.

X. Пьер

…После того, как его собеседник отправился восвояси, пошатываясь и держась за левую половину груди, князь Волконский поспешил закрыть за ним дверь кабинета на три оборота ключа. Не то, чтобы он думал, будто Раевский-отец вернется и возьмет реванш, но так Пьеру было гораздо спокойнее. «А если помрет?» – вспышкой мелькнул мысленный вопрос, на который он тут же ответил: «Помрет и помрет, так лучше будет». Сразу стало спокойнее, гораздо спокойнее. Почему в Таганроге, перед тем как решиться, он не мог обрести такое же равновесие? Неужто корона и впрямь обладает некоей силой, испокон веку известной суеверам – силой защищать владельца, исцелять больных и поражать врагов? Николай Раевский, не имевший не то что короны, а даже мало-мальского титула, разумеется, и вдвое не так силен, как государь… И в этот раз Пьер был убежден в своей правоте. Он подошел к бюро, посмотрел на полупустой графин, содержащий смолистую жидкость, протянул руку, но тут же одернул себя – хватит. Не время. И сил это не прибавит. Вернее, сначала покажется, будто напряжение ушло, мир снова приобрел гармонию и упорядоченность, страсти улеглись, но потом со дна души обязательно поднимется тоска, звериная и тягостная, от которой только бежать в дремучий лес да на высокие горы. Сейчас не время ей предаваться. Поэтому он уселся у окна, расстегнул сюртук, запустил руку под рубашку. Пьера ждали неотвеченные письма, среди них одно – от Пашеньки Жеребцовой, недоумевающей и грустившей, просящей его приехать к себе, «хоть глазком посмотреть». Были в этой стопке бумаг и деловые письма, одно – от шурина Николая, второе – от Чернышева, того самого, следователя, а в прошлом – ловкого «тайного дипломата», еще одно – от приятеля Закревского, губернатора Финляндии, очевидно, опять облапошенного своей шлюховатой супругой, четвертое – от старшего сына, которого задержала в Москве сначала болезнь, а потом распутица, какие-то счета. Все они требовали прочтения и личного ответа, но Пьер решил пока взять паузу. Прикрыв глаза, он прошептал: «А ты почему не пишешь?», обращаясь к невидимому человеку, которого не мог себе даже представить в нынешнем состоянии. «Не говори, что я для тебя ничего не сделал», – добавил Пьер, увидев, как тень скользнула по обитой темно-зеленым шелком стене. Сердце заходило часто, покалывали кончики пальцев, и он вдруг вспомнил свинцовые тучи, скрывавшие ломаный профиль рыжей Луны, вспомнил плеск весел… И все, что последовало. И как его назвали «сволочью неблагодарной». И как плеснуло тело, накрытое приливом, ушло ко дну, фактически бесшумно, и он в последнюю минуту заколебался, захотел вдруг броситься в воду, подать ему, своему другу и повелителю, руку, вытянуть на берег, или самому разделить участь. Но она, та, с которой его, не сговариваясь, связали Господь и Сатана, поняла его смущение и порывы, приковала его к месту немигающим взглядом почерневших, странно блестевших глаз. «Это нужно сделать. Прощайте, Ваше Величество», – проговорила она, глядя на маслянистую гладь. Пьер молчал. Потом проговорил: «А если его вынесет на берег завтра же? Ты с ума сошла». Жена показала на небо. «Сейчас прилив, а место я тебе не зря показала – здесь сильное подводное течение. Его прибьет к скале где-нибудь у Крыма через недельку-другую, но никто его уже не узнает», – она слегка усмехнулась. – «Даже мать родная». Спокойствие, с которым она это говорила, заставило его пренебречь правилами безопасности, давно уже затверженными Пьером при обращении с супругой. Он бросил весла, встал – лодка опасно накренилась, грозясь перевернуться. Софья взялась за борта, выжидающе глядя на него. Глаза ее уже не блестели так яростно, лицо немного побледнело. Пьер схватил ее за волосы, вынул из-под полы мундира припасенный заранее нож – у него был свой план, не вполне согласующийся с тем, что придумала его жена. «Вот мы и рассчитаемся…», – прохрипел он. Невидимая сила отбросила его на корму, тело опасно перевесилось за борт, еще чуть-чуть – и он окажется в море. Ухватившись за внутреннюю обшивку, он подтянулся, услышав спокойный голос жены: «Что, страшно стало?» Луна вышла из-за туч и освещала ее в полный рост, золотя распущенные волнистые волосы, подсвечивая бледное овальное лицо и тонкие руки, ухватившиеся за весла. Она медленно двигала ими, взяв курс к берегу. И что-то в ней, в ее облике, в тени, разворачивающейся за стеной, вогнало Пьера в состояние дурноты, сменившейся яростью. Это все она, его трижды клятая кузина, на которой он женился, надеясь приковать ее к себе навечно, привела к тому, что он теперь – клятвопреступник и цареубийца. Что все нынче пойдет кувырком, – планы военной революции, прихода к власти. Очередная смена плохого царя на нового, очередной дворцовый переворот, и Александр не раскаялся, так и не объяснил себя и свои поступки, войдя в когорту мучеников… Софи всегда подводила его к крайности, за которой – тьма. Она посланница дьявола, а то и сам дьявол, княгиня мира сего, посланная искушать на все смертные грехи сразу. Змея-искусительница, первая жена Адама, отвергнутая им за непокорство и ставшая мерзкой сущностью с черными вороньими крыльями. И он, князь Петр Волконский, уже совершил все семь смертных грехов, да даже не по разу…

Пьер очнулся, как от долгого сна. Голова закружилась, такое бывает слишком часто, такое было и накануне того страшного события, которое князь называть своим именем не мог, не то, чтобы признавать, даже наедине самим с собой или с Господом на молитве, свое участие в нем. Тогда не получилось, а то было бы кстати разболеться совсем, возможно, и помереть. Ему через меньше чем через месяц стукнет пятьдесят, оба его родителя не дожили до сего почтенного юбилея, и Митя не дожил вот, хотя мог… Он перевел взгляд на его портрет. Раскаяние вдруг вкралось в душу. Ведь он все-таки любил Гришку, потому что он весь в него, в его дядю, в свое время заменившему ему родителей, братьев и лучших друзей, с годами все явственнее стало это проступать, и зря он тогда сказанул, назвав его так вот… И вообще, он тоже жертва, рожденный матерью, как откуп за все эти подмосковные десятины, за блаженное Суханово, и, вопреки обещаниям, оставленный при Пьере, им признанный и получивший все, что князь мог дать ему. И еще получит, если только…

«Нет, ежели эта сволочь хохляцкая сдохнет сегодня же, я храм в честь Николая-Угодника выстрою», – усмехнулся Пьер про себя. Раевский сказал непозволительно много. Он докопался до истины. И пришел его известить об этом, без предварительной записки, без доклада, без всякого приветствия приступив к делу. Поначалу Пьер даже обрадовался – он хотел сам, лично, вцепиться в глотку каждому из этих умников в семействе, с которым счел нужным породниться Серж. Вот и повод представился. Генерал вошел к Пьеру в кабинет тяжелым шагом, и вид у него был такой, как на знаменитой картине, изображающей его вместе с детьми на том самом мосту, где он подбодряет убегающих солдат, чтобы отправить их в контратаку. Правда, Раевский нынче выглядел в разы старше, чем на всех своих портретах, изображающих его лихим и воинственным. Темно-русые волосы подернуты сединой, серые глаза смотрят тускло и казалось, подслеповато, как у совы, разбуженной ярким дневным светом. А ведь он всего на пять лет старше Волконского, одно поколение, считай.

«Где же ваши сыновья?» – произнес Пьер после приветствий, на которых ответа не последовало.

«Александр болен, Николай остался в Киеве», – глухо откликнулся Раевский, явно не желая терять лишнего времени. «И куда это он торопится?» – полюбопытствовал про себя Пьер, но вслух вопроса не задал.

«Собственно, чем могу вам служить?» – проронил Пьер, подумав, что речь сейчас зайдет о дочери Раевского, которую они все якобы ужасно любили и нынче желали видеть при себе, да не одну, а вместе с внуком. Внук сей Пьеру весьма понравился, милый мальчишка, вот если бы он не был столь требовательным – или столь богатым – и отдал бы дочку Алю года два тому замуж за кого-нибудь, кто первый посватается, то и у него были бы такие же… Князь понимал, почему теща так вцепилась в Николеньку.

«Давайте поговорим откровенно», – начал Раевский. – «Мне с самого начала было понятно, что за заговором стоите вы. А также господа Закревский, Голицын, Васильчиков…»

«Положим, вы правы», – усмехнулся Пьер. – «Что же вы хотите делать дальше?»

«Я узнал о том еще тогда, когда не имел чести близко знать вашего…», – Раевский замялся, словно теряясь в определении. – «Вашего beau-frer’а. Когда господин Орлов сватался к моей старшей дочери».

«Кто же вам донес такое?» – спросил Пьер. – «Неужто сам Михаил Федорович?»

Орлов не был похож на того, кто будет болтать почем зря. Значит, был повод.

«Почему донес? У меня своя голова на плечах есть», – криво усмехнулся его собеседник. – «Все было ясно с самого начала. Кто-то должен найтись, да, как у нас водится, не с улицы прийти, а быть под боком у царя. А как вы Аракчеева ненавидели и Семеновский бунт пропустили сквозь пальцы, то я подумал на вас. Потом удостоверился, что в этом я не ошибаюсь».

Пристальный взгляд Пьера побуждал собеседника продолжать.

«Потом, о Греции не говорил только ленивый. Думали раскачать Алихана Ермолова на сие дело, да разве ж тот просто так побежит», – продолжал Раевский. Ему безумно хотелось курить, он оглядывал кабинет в поисках чубука, портсигара или пепельницы и не находил. Пьер так и не приучился к курению и полагал, что в этом и залог его здоровья.

«Интересно, с чего они возомнили, будто Ермолову охота бросать Кавказ и становиться вождем восставших?» – Пьер вспомнил этого гиганта, любимца всей молодежи, который всегда говорил, что думал, и ему за это ничего – или почти ничего – не бывало.

«Молодежь романтическая и пылкая», – Раевский улыбнулся почти тепло. – «Они не могут понять, что если Алихан ворчит, то бунтовать он точно не собирается».

«Откуда вы так хорошо его знаете?» – словно между прочим, спросил Волконский. Ему совсем не нравился тот тон небрежной фамильярности, который принял Раевский, говоря о давнем недруге Пьера. Именно он первым произнес обидное прозвище, которое нынче эта молодежь повторяла. «Баба…» И за что? Как будто сам не баба, обставил себя роскошью, черкешенками, аманатами, этой восточной фанаберией, и живет себе вольготно, воюя по-суворовски – отправить казаков зачищать аулы, местных положит кучу, а своих – и того больше. Недаром же Кавказ «жаркой Сибирью» прозвана. Сам же палец о палец не ударит, султан чертов.

«Я много кого хорошо знаю», – уклончиво сказал Раевский. – «И полезно общаться с людьми моложе тебя лет на пятнадцать. Они много что могут интересного поведать».

«Итак, вам поведали обо мне. Я тут и Риего, и Боливар, и Робеспьер первый, так?» – продолжил Пьер.

«Не совсем так, но вы умно придумали», – оценивающе посмотрел на него Николай. – «И у вас были все шансы выиграть. Только император в Бозе почил как-то неудобно. Я вот думаю, с чего бы это?»

…Опять перехватило горло. Воротник начал его душить, болезненно давя на кадык металлическими крючками. В Бозе почил, говорите? Он, Пьер, видел сию Бозу, плыл по ней в лодке, спихнул в нее спеленутое тело обессилевшего за дни болезни государя, беззащитное, не сопротивляющееся тело. И даже заупокойной молитвы не сказал. Не перекрестился. Неужели он стал уже таким, как эта змея? Неужели это случилось? Правильно, действует магия короны, помазания на царство. И он лишится всего, что любит, и сын его, тот, который по крови, а не имени, мог умереть, и дочка обожаемая, свет в окошке, Аленька, которой он был пока не готов делиться ни с каким женихом, может зачахнуть, как садовый цветок, которого забыли вовремя полить в знойный летний день. Внезапный порыв охватил его – признаться во всем этому свойственнику, этому тихому человеку с холодными серыми глазами, который говорил, что все понял, во все вник. Который сделал крупные ставки в этой игре, дочь свою, например, не пожалел. И нельзя сказать, что он не был причастен…

«Я был в Таганроге, как знаете», – начал Пьер. – «Недавно вернулся. Я сам не знаю, как такое могло выйти. Есть определенные… странности в этом деле».

Он сглотнул, но комок в горле так и не рассосался. «Слишком много знает этот Николай, уж слишком много», – подумал Пьер.

«Надо полагать. А все же, что бы ни говорили, Его Величество поступил очень своевременно», – неожиданно произнес Раевский.

«Pardonnez-moi? Своевременно?» – в голосе князя послышалось искреннее изумление. – «Эти великие князья устроили чехарду, играли в лапту короной Империи Российской, целый месяц тянули, что и получили, а вы говорите, своевременно».

«Ну как же, в такой ситуации, в какой государь покойный оказался, уж лучше самому как-нибудь… в Бозе почить», – генерал-лейтенант опять произнес все то же выражение, со все той же легкой усмешкой на бледных губах. – «А то не каждый в силах помнить ежечасно, что тебе приуготовляют плаху, да кто – твои же верные слуги».

Волконский посмотрел в сторону. Раевский слишком прав, сволочь эдакая. Как будто видит, что тогда было. Князь пожалел, что ему нечем отвлечься – наверное, в этом и преимущества курильщиков, те-то знают, как переключиться. Он чувствовал, что сейчас взорвется, и хорошо, что сидел в тени, значит, его собеседник не увидит предательских алых пятен на лице, покрывающих его, как следы постыдной болезни.

Александр мог не знать об этих заговорщиках. Конечно, до этого была записка, даже несколько записок, проигнорированных полностью. «Не мне их судить», – блаженным голосом произнес государь, увидев одну из них, – «Я же сам таким же был. Разделял их… хм… заблуждения». Император имел в виду, конечно же, свои либералистские наклонности, былое желание реформировать всю систему государственного управления, отменить рабство постыдное, скостить солдатчину. Но Пьер вспомнил 12 марта 1801 года. Он, как никто, знал, что Александру есть за что себя упрекнуть. Родную кровь не пожалел, лишь бы корону надеть – так говорили все, в том числе, и враги государства. Бонапарт, нынче, верно, плещущийся в одном из адских котлов, специально подпустил фразочку, чтобы развязать войну с Россией. Такова была власть признания истины. И если Раевский зайдет слишком далеко… Впрочем, не зайдет, этот тип из тех, кто всегда смотрит себе под ноги. Так вот, записку показал и Пьер. В нее был вписан генерал-майор князь Волконский, Сергий Григорьев сын, командир объединенной бригады в 19-й дивизии 2-й Армии. Александр перевел взгляд бледных глаз с записки на Пьера, начал, сначала недоуменно, потом решительно. «И когда же они… осмелятся?» «В самом скором времени, Ваше Величество», – сказал Йохан Дибич, который сию записку под диктовку Пьера и начертал. – «Они хотят убить…» «Меня? Пусть убивают», – проговорил Александр. – «Вместе с тем они убьют и Россию. Того, возможно, и хотят». «Прикажете кого-нибудь арестовать?» – продолжал Дибич, а Пьер за ним наблюдал, молодец, отрабатывает свою ренту, знает, что нужно делать в таких случаях и не робеет совсем. «Арестуйте…», – белый, словно изваянный из мрамора, палец императора заходил по ровным строкам. У Пьера замерло сердце – Сержа государь знал, хорошо знал в разных качествах, не всегда приятных, сейчас назовет его имя и надо будет вступиться. «Для начала, полковника Пестеля», – проговорил, наконец, император. «Ваше Величество, полковник Пестель является настоящим главой этого преступного общества», – заговорил Пьер, не дожидаясь, пока Дибич сымпровизирует что-то. – «Он метит во вторые Бонапарты. Очень опасный человек». Бонапарт – имя, которое государь ненавидел, хотя император французов и главный его соперник уже давно лежал в могиле на болотистом острове. «Откуда ты знаешь, князь?» – Александр говорил по-прежнему не спеша, растягивая слова, будто бы планы заговорщиков его совсем не взбудоражили. «Ваше Величество, брат моей супруги, имя которого вы видите в сем списке, доложил мне о преступных намерениях своего подчиненного…», – заговорил Пьер, но государь прервал его на полуслове: «Дурак. Лжец. Да в придачу подлец». И было непонятно, относятся ли слова к князю или к родственнику князя. Но с этого мгновения он понял, что надо действовать. Планы рушатся, и это разрушение нельзя прекратить. Единственный способ – умертвить императора, и чем быстрее, тем лучше. Но если Софья его не поддержала тогда, предсказав мрачное будущее для всех них, то государь был бы жив, так или иначе.

Раевский ничего этого знать не мог. Но этот тип умен, слишком умен, поэтому становится опасным… Когда Пьер чувствовал опасность, он испытывал не страх, а гнев. В том был и секрет его контратаки под Аустерлицем, во главе Фанагорийского пехотного полка, со знаменем в одной руке и со шпагой в другой – не отчаянная храбрость, не стремление отличиться, стать героем этого обреченного дня, а страшная ярость на этих олухов, уронивших собственное знамя, удирающих со всех ног от плотного ружейного огня якобинцев, и, если взять шире – на трусость младших чинов, на некомпетентность командиров, на жирного Кутузова, пьяницу Буксгевдена, недоумка цесаревича Константина, на сопливых австрийцев. Ярость утихомирилась только при виде крови – собственной и чужой, изуродованных трупов под ногами и тягучей боли в правой руке, переломанной в рукопашной так, что кость была видна снаружи и Виллие потом предложил ее отсечь, чего Пьер, вновь разъярившийся, только теперь на умников-эскулапов, допустить никак не мог. Что утихомирит его зарождающуюся злость на этого героического Раевского, который знал слишком много.

«А вы догадливы», – отметил Пьер угрожающим тоном. – «Как вас еще не назначили в Военно-Судную комиссию? Авось пользы от ее действий было бы побольше».

Раевский побледнел, видимо, понимая, что попал в точку и разъярил своего визави. На это генерал не рассчитывал. Его бледность послужила князю сигналом – нет, его свойственник не зашел в рассуждениях настолько далеко, чтобы наткнуться на правду. Которую, если честно, сам Волконский хотел бы позабыть.

«Вижу, тамошние господа и так неплохо справляются», – проронил Николай. – «Хотя я, в свою очередь, удивлен, почему от этого дела отстранили вас. Выходит, вы ничего не решаете…»

Пьеру снова пришлось давить разраставшуюся в груди ярость. Раевский констатировал очевидный факт, но как же дерзко он это делал. Неудивительно, что такой человек, несмотря на всяческое уважение к нему в свете, не был любимчиком власть предержащих и прозорливо старался держаться дальше от столиц.

«Вижу, что и без моего влияния вы весьма прилично справляетесь», – заметил князь, давя в себе желание закричать от отчаяния, предвидя, что сейчас ему напомнят о Михаиле Орлове и его драгоценном старшем братике, вызволившем того из темницы.

«Я не буду просить за князя Сергея», – сказал Раевский спокойно, взяв себя в руки так, что на его пергаментно-серых щеках вновь появилось подобие румянца.

«За него бесполезно просить», – развел руками Волконский. – «Государь настроен решительно против него. C’est la case perdue, к сожалению. И мы все это сознаем, хоть, конечно, о том больно думать. Единственное, что мы можем сделать, – так это позаботиться о его супруге».

При упоминании о Мари ее отец вздрогнул, и лицо его снова потемнело.

«Если ваша забота состоит в том, чтобы выманить ее, полубольную, сюда, вместе с дитем, внушить ей какие-то романтические идеи…», – тихо произнес он.