Текст книги "Волконский и Смерть"

Пьер легко усмехнулся.

«Послушайте, у меня самого дочь тех же лет, что и ваша Мария, я прекрасно понимаю ваши чувства, но, простите уж меня, надо было раньше думать. Ведь вы же прекрасно знали, что Серж состоит в тайном обществе. Думали, он из него выйдет ради ее прекрасных глаз? Вынужден вас огорчить. Сергей – не тот человек, который готов пожертвовать общественным ради личного. Я его полжизни знаю, могу ручаться».

Раевский был готов к подобным нападкам и уже знал, как на них ответить.

«Может быть, он и не готов, но я на него рассчитывал как на честного человека», – проговорил он. – «Между нами была определенная договоренность…»

Он прервался. Снова сероватая бледность проявилась в лице, вокруг губ, – нехороший симптом, признак застаревшей сердечной болезни, проявляющейся в минуты волнения. Дыхание его сбилось, но Пьер, вместо того, чтобы предложить собеседнику воды, вина, открыть окно, смотрел на него внимательно и сосредоточенно, втайне наслаждаясь его замешательством.

«Расписка?» – уточнил он, слегка улыбаясь. – «В том, что Серж покинет тайное общество перед свадьбой? А не могли бы вы мне ее показать? А то я о ней столько уже слышал, но ни разу не видел».

Раевский заметно растерялся. Дурнота не проходила, но он, чувствуя, что волей-неволей загнан в угол, решил пойти в атаку.

«Вы не знаете, как все было обставлено», – проговорил он сдавленным голосом. – «Ваш beau-frere не сам ходил свататься. Прислал Орлова. Сам уехал на Кавказ. Потом мне сказали – если бы я отказал, он бы там так и остался, поводов возвращаться в Малороссию ему не было».

«Но вы не отказались», – заметил Пьер.

«Из того, что он принял такое решение, я сделал вывод, что намерения его серьезны… На Кавказе же не было всерьез никогда тайного общества…»

«Постойте, как же Ермолов?» – нахмурился Пьер.

«Тому это не надо было никогда. Вы же привлекаете только тех, кого не считаете своими соперниками», – Раевский окончательно собрался, взглянул ему в глаза, и взгляд его вновь сделался стальным, неумолимым, и стало понятно, что он не собирается так быстро сдаваться.

«Но, очевидно, Серж получил от вас задание создать тайное общество на Кавказе», – продолжил он другим тоном. – «Я так и понял, не дурак. Кроме того, я знаю про проект Эллады… Все там Алихана так и просили, двиньте, мол, полки на Грецию, плевать на государеву волю. А ваш зять, верно, пришел его побуждать с официальными бумагами наперевес».

Пьер выждал паузу. Он снова смерил его глазами, и снова неконтролируемая ярость поднялась со дна сердца. До чего додумался, будто он, Пьер, с Ермоловым заодно? Сейчас еще договорится до того, что и с Милорадовичем он был заодно… Вот уж кого не жалко. Фанфарон решил половить рыбку в мутной воде и выйти в диктаторы, не давая Николаю взять обещанный ему и уступленный Константином престол. Практически подготовил это возмущение при повторной присяге, по иронии судьбы пав его жертвой.

«Вы фантазируете», – проговорил он. – «Но мне интересен ход ваших рассуждений, Николай Николаевич. Продолжайте, прошу вас».

«Князь, верно, вы полагаете, будто я закадычный друг Ермолова», – спокойно усмехнулся Раевский. – «Только потому что на „ты“. Но все сложнее. Наверное, у вас тоже были такие вроде бы как друзья, а на деле – совсем не друзья, если вы понимаете, о чем я. Делите с ним кров и кусок хлеба последний от себя отрываете, а он забирает от вас самое дорогое, например, невесту…»

«И это умник сей знает», – с негодованием подумал Пьер. Софи, сколь бы скрытной она не была, наследила много где своим романом с графом Ливеном. Вот и до Киева дошло, и до Одессы тоже. И ни для кого не секрет, что в любовники его расчетливая жена выбрала его, Пьера, товарища, сослуживца, заместителя. «Было бы лучше, если бы я уложила себе в постель лакея?» – заявила она как-то в ответ на его упреки. – «Или же какого-нибудь иностранца, как это делают так называемые приличные дамы?» Пьер даже не смог разгневаться на нее как следует тогда, а потом понял, что резон в ее словах есть. Граф был свой. С ним было понятнее. Только слухов никаких быть не должно, сплетники должны языки проглотить, а Софи об этом беспокоилась – по крайней мере, раньше… Князь остановил себя – вполне возможно, что Раевский тут про себя и свои отношения с Ермоловым рассказывает. Мало ли что там было…

«Так вот, с невестой – Бог с ней, ну а славой делиться никому не хочется, и я не исключение», – продолжал Раевский. – «Мне не нужен Алексей II, император Всероссийский. Совсем не нужен… А вы, верно, уже нашли способ с ним договориться».

«Ежели Серж додумался до подобной глупости, как толкать Ермолова на триумфальную победу и на коронование вместо государей всероссийских, то это его воля. У него слишком много своей воли», – с искренним возмущением выговорил Пьер.

«Охотно в это верю, но тогда, поверьте, мне было все равно, сам ли он действовал или ему приказали», – продолжил Раевский. – «В любом случае, я понял, что на Кавказе ему оставаться уж никак нельзя».

«И вы согласились отдать за него свою младшую дочь?» – Пьер проговорил, вздохнув несколько обреченно. – «Только ради того, чтобы он не выскользнул из ваших рук и дал вам насладиться властью, от которой вы бегали всю свою жизнь?»

Раевский криво усмехнулся. Боль, пронзившая его сердце, начала, наконец, отступать, и выглядел он заметно лучше.

«Я думал, сватовство к Маше – только предлог», – проговорил он потише. – «Что он найдет еще какой-нибудь повод там остаться. Орлов сказал мне то, что я и так отлично уже знал, про его членство в Союзе, и я придумал эту расписку».

«Чтобы точно его зацепить», – дополнил Пьер. – «Но теперь вы этой запиской размахиваете для того, чтобы доказать свою благонамеренность».

«А что, я должен говорить все, как оно есть?» – усмехнулся его визави. – «Сержу хуже не станет уже, а у меня, простите, семья, и никому не станет легче от того, что меня или моих парней бросят туда же, куда и его. Вижу, что и у вас такие же соображения. И у князя Репнина тоже…»

Волконский опять побагровел. Ярость стала полной. Его впервые обвиняли в предательстве интересов – и кто же, вот этот ловкач, нацеленный загребать жар чужими руками?

«Нет уж», – процедил он сквозь зубы. – «Чистенькими вы не выйдете. Вы еще наглость имеете просить нас вернуть свою дочь в лоно вашей семейки. Да и внука вашего, чтобы он вырос таким же…», – Пьер чуть было не произнес «негодяем», но вовремя сдержался и оборвал свой гневный монолог на полуслове.

«Договаривайте», – холодно произнес Николай Раевский.

«Да идите вы к чертовой матери!» – князь резко встал, хлопнул кулаком по столу, отчего с него разом полетели бумаги. Заметная вмятина осталась на зеленом сукне, повторяя очертания его сжатых пальцев.

«Успокойтесь, удар же хватит», – Раевский явно наслаждался ситуацией.

Пьер опомнился. Несдержанность ему стоила дорого, хотя проявлял он за всю жизнь крайне редко. Но те, кто стал невольным свидетелем или жертвой, сумели подпортить ему репутацию. Взять хотя бы историю с этой обидной кличкой от недругов. Если бы он в Вене сумел деликатно пройти мимо, услышав за дверью императорских покоев знакомые голоса, то ничего такого не было бы, он бы так и остался «каменным князем», непоколебимой глыбой… Ничего, всем участникам этой истории он отомстил, да как еще. Долго еще не вспомнят.

«В любом случае», – проговорил он почти официальном тоне. – «Княгине самой решать, с кем и как ей теперь жить. Она взрослый человек и обладает вполне трезвым суждением».

«Она не может обладать трезвым суждением. Вы ничего не знаете об ее здоровье, о том, что она перенесла…», – продолжил Раевский уже не так бодро, как раньше.

«А вам не кажется, что вы распоряжаетесь ей налево и направо?» – спросил Пьер. – «То выдаете ее замуж из каких-то своих соображений, то заставляете с мужем разводиться, чтобы свою шкуру сохранить».

«Она не любит Сержа», – вдруг сказал Раевский, зная, что такие аргументы вряд ли подействуют на князя. – «Вы хотите привязать ее к человеку, который ей никто. Просто так, потому что надо, потому что…»

Он не упомянул происхождение своего зятя, но Волконский знал, что тема эта рано или поздно всплывет. Он про все знал, но не считал тот факт, что Сергей – наполовину принц Конде, брат убиенного Энгиенского, хоть сколько-то важным для их общего дела. Так, одна из регалий, можно козырнуть при случае. Но Раевские, очевидно, видели в сем незначащем обстоятельстве некий решающий факт и все еще на что-то надеялись.

«Скажите», – вдруг сказал он. – «Жена вашего брата Давыдова, того, который Александр Львович, – она же из роялистской семьи, бежавшей от бунта черни? Кажется, Аглая ее зовут?»

Судя по тому, как покраснел Раевский при упоминании ее имени, Волконский заключил, что сия родственница – не просто родственница. Она могла и просветить насчет Сержа, и наговорить множество обещаний в интимных обстоятельствах, которые явно имели место быть, иначе бы почтенный Николай Николаевич не выглядел нынче, как напроказивший школьник.

«Вы правы, но это не имеет никакого отношения к делу», – твердо проговорил Раевский. – «Ни этот мой брат, ни его супруга не считали нужным знаться с заговорщиками. Или вы думаете, что родня одним миром мазана?»

«Вы что, я просто предположил, что Аглая… Как ее по батюшке, кстати? – могла указать вам на кое-какие обстоятельства, которые заставили вас принять окончательное решение о браке, а потом – заполучить опеку над этим вашим внуком».

Кровь отхлынула от лица Раевского.

«Сейчас это не имеет никакого значения», – хрипло проговорил он. – «Я знаю, какая участь ждет Сергея. Собственно, это его вина, но если и Мари должна вместе с ним… Вы сказали, у вас тоже дочь, вы бы ее отправили?»

«Алина сама бы поехала за своим дядей», – отчеканил Пьер.

«Ладно», – Раевский поднялся со стула, утомленный бесплодной беседой. – «Не хотели по-хорошему, будет по-плохому. Как вы уже сказали, я слишком много знаю. До сей минуты у вас еще был шанс рассчитывать на мое молчание. Но нынче я сделаю все, чтобы вас закопать. Всю вашу порченую семейку».

«Не успеете», – проговорил князь и протянул руки в сторону Раевского, удалявшегося в сторону двери.

Пьер сам не знал, как это вышло. Он даже думал, что ничего не получится. Губы сами сложились в слово «Умри», и быстрая судорога пронзила руку от предплечья до кисти. Пьер увидел белую шаровую молнию, метнувшуюся к его гостю, отбросившую его назад, так, что тот застонал и схватился за грудь, еле устояв. Тот прошипел проклятье, но сумел удержаться на ногах – давнишний навык, позволявший в свое время доводить сражения до конца, будучи тяжко раненным.

«Потом будете дважды думать, прежде чем угрожать мне», – на прощание проговорил Пьер, почувствовав заметное облегчение после разговора и ухода Раевского. Он был уверен, что удар если не заставит того молчать, то обезвредит его на долгое время.

Победа была за Пьером, но осадок остался, да и сил потрачено немало. И нынче он, проигрывая сцену от начала до конца, понимал, что утратил свое хваленое качество сдержанности. Что-то ушло безвозвратно после Таганрога, и он уже превращается в нервическую «бабу»… Когда он вспомнил это глупое слово, эту похабную частушку, которую придумала не солдатня – ей-то почем знать, кто есть кто в свете? – а заговорщики-журналисты, кормившиеся, в том числе, и с его руки, то на ум пришел весь этот глупый эпизод, случившийся во время Венского конгресса.

…Коридоры Шенбруннского дворца слишком темны, – вот же ж, и здесь на свечах экономят. Пьер пробирался по ним к своей комнате, примыкающей к государевой. Так уж повелось – если Александру что-то понадобится в любое время дня и ночи, Пьер мог прийти к нему немедленно, составить любое донесение, переговорить по секретной части, выслушать тайные намерения и мысли императора. Далеко ходить не надо – да и посылать лакея тоже – достаточно условного стука в стену, там, где она только кажется плотной, основательной, а на деле обшита тонкими деревянными панелями. Около этой стены Пьер распорядился поставить свою узкую походную кровать. Он не волновался, что государь может застать его врасплох – Пьер не поддавался на многочисленные искушения, которыми пестрил веселый «танцующий» конгресс. Балы, маскарады и концерты посещал из чувства долга, а не удовольствий ради, и, как подозревал, поэтому и прослыл среди венской знати отчаянно скучным человеком, не в пример собственному государю, очаровавшему всех дам, но не забывавшему и про дела дипломатические. Князь отлично понимал, что государственные решения принимались не только во время заседаний конгресса, но и в обстановке куда менее официальной, а иногда и интимной, поэтому осуждать веселящихся политиков и государей европейских он не мог. Нынче был маскарад, продолжившийся далеко за полночь. Князь пошел на него, не потрудившись надеть костюм – только потому, что на него пришел император Александр. Оставить государя одного Волконский не мог – пусть многие нынче и позабыли, но сам он прекрасно знал, что шведского короля Густава III смертельно ранили именно на маскараде – на такие мероприятия пускали всех подряд, и любой мог подойти к государю, каждый мог заговорить с ним и вынуть смертоубийственный кинжал… Принципиальность русского императора много кому не нравилась, его предложения заставили наморщиться немало коронованных лбов. Да и кроме того, поражение и свержение Бонапарта не означало еще, что его сторонников стало значительно меньше… Какой соблазн рассчитаться за унижения! Пьер предвидел все эти опасности, поэтому и являлся с Александром повсюду, наплевав на свои истинные желания и самочувствие. Вот и нынче он, не теряя императора из виду и для приличия нацепив черную полумаску, слонялся по залу, пробираясь среди разноцветных домино, танцующих арлекинов, амуров, психей, чертей и ангелов, знаков Зодиака и стихий. Раз его остановили, фактически загнали в угол две маски, одна одетая царицей Ночи из «Волшебной флейты» – позолоченная корона, черный бархатный плащ, унизанный сверкающими месяцами и звездами, черная вуаль скрывает волосы, вторая в белом бархате с розовой вышивкой в виде бабочек и цветов. Царица Ночи показалась Пьеру смутно знакомой, пусть и говорила с ужасным немецким акцентом и голос ее был неестественно низким.

«Вы с удовольствием бы уехали отсюда, но не можете, ибо вы всегда были человеком долга», – на прощание проговорила та, что была в черном. – «Вы чувствуете себя одиноко и потерянно, но скажите хоть слово, и я последую за вами куда угодно. Собственно, я всегда того хотела, целых десять лет».

Пьер резко покраснел – слишком много откровенности для незнакомки, и на что она намекает, указав на «десять лет»? Ее расспросы и заключения выдавали в ней человека, близкого к нему, почти что члена семьи, и это его крайне настораживало. Хотелось взять ее за руку и снять с нее эту вуаль. Собственно, где-то он уже видел эти беспокойные карие глаза, и ночь одна представилась ему, когда он был одинок и пьян и явился к обладательнице похожего взгляда за утешением и лаской… Что за ерунда, ведь эта королева Ночи и похожа на Варвару Репнину, такой же рост, такая же легкая сутулость… На всякий случай, Пьер решил удалиться от маски подальше, сухо попрощавшись. Тем более, и государя уже не было видно, поэтому и князю пора уже уходить.

…Придя к себе, Пьер приказал зажечь все свечи в его покоях. Ему действительно было одиноко и больно, как никогда раньше. Варвара… Да, он не должен был тогда приходить к ней, но искренне думал, что на следующий день он погибнет и всем будет все равно. И впрямь, казалось бы, никто не вспомнил, никто вслух ничего не сказал. Пьер не погиб, а даже отличился, Варваре стало не до терзаний совести – ее муж был тяжело ранен в обреченной кавалерийской атаке и попал в плен к французам, она узнала о его местонахождении и сумела пробраться на вражескую сторону, чтобы ухаживать за своим Николя. Но, как оказалось, ничто не забыто. Что сказала эта Ночь, укрывшая себя темнотой прямо, как тогда, 4 декабря, когда она – или такая же как она прижалась к его груди? «Вы всю жизнь окружены людьми, но страшно одиноки. Те, кто должны любить вас, или перешли в жизнь вечную, или променяли вас на менее достойных. Вы заменили чувства долгом и полагаете, что спасены…» Как же она права, эта дама, так похожая на Варвару! Почему он ей ничего не ответил, не подыграл? Вот же ж чурбан, в самом деле, как каменный! Надо было ответить ей, надо было пригласить ее – нет, не сюда, здесь каждый звук слышен через стену, лучше все-таки на постоялый двор поприличнее, или же найти уголок укромный близ бальной залы… У Пьера уже больше месяца никого не было в постели, и голод тела начал его уже мучать. Однако искать одноразовых связей не хотелось – после четверти часа плотских восторгов душевная пустота чувствовалась еще острее. Князь уже думал о том, что неплохо бы опять сблизиться с женой, но та, формально сопровождающая его, была неуловима – лишь изредка он видел край ее светлого платья, слышал ее надменный смех, ловил прохладный взор серых, с прозеленью, глаз, видел, и забывал тотчас же.

Волконский встал, разделся, сам погасил все свечи, лег в постель, перекрестился на ночь и укрылся одеялом. За стеной послышались торопливые шаги, приглушенный смех, потом веселые голоса. Государь явился в свои покои не один – ничего в том удивительного не было, право слово. Надо было все-таки последовать его примеру и привести Царицу Ночи, кем бы она не была, его невесткой или какой-то венской мещанкой – прямо сюда. Но время упущено, и маску эту теперь не найдешь. «Не судьба», – подумал Пьер, закрывая глаза. Перед тем, как заснуть, он решил назавтра навестить княгиню Варвару, невзначай заговорить с ней о своей встрече на маскараде, о таинственной незнакомке, переодетой в очень красивое домино, и посмотреть на ее реакцию.

…Пьер проснулся резко от громких стуков и скрипов, доносившихся из-за стены. В полусне казалось, что там происходит нечто неладное. Совсем неладное – ограбление, а то и убийство. «Вот как всегда – чего боишься, того и накликаешь», – подумал князь, прежде чем резко открыть глаза и вскочил с постели. Прислушался внимательнее. «Помилосердствуйте, прошу вас…», – умоляюще говорил Александр, то вскрикивая от боли, то всхлипывая. – «Это… О Господи, нет, нет! Я сейчас умру… Прошу вас! Нет! Да! Вы… вы чудовище! Пощадите меня, не так быстро! Ох, спасите!»

Это «спасите», громче других слов сорвавшееся с уст его императора и повелителя, разбудило решительность Пьера. Он резко шагнул к письменному столу, рванул на себя ящик, нащупал пистолет, который всегда держал заряженным – на всякий случай, мало ли чего ждать от здешних союзников, – схватил его и кинулся к стене. Двинув левым плечом, он проломил в ней брешь и ворвался в соседнюю комнату, держа наготове пистолет. «Кто здесь? Оставьте государя!» – рявкнул он, и только потом опустил взгляд на растерзанную императорскую кровать, увидел два обнаженных тела на ней. Александр лежал навзничь, а чуть ниже, между его ног, на коленях пристроилась его нынешняя любовница. Пьер в полутьме заметил ее темные волосы, змеившиеся по белым матовым плечам, спускаясь до талии. Та лениво оторвалась от ласки, которая и заставляла ее венценосного партнера кричать благим матом, и посмотрела на него. Пьер вскрикнул, попятился вон из комнаты… «Вот идиот же! Как баба старая, право слово!» – донеслись до него слова императора, которому он испортил все ночное свидание. Но это уже не имело никакого значения для Пьера. Ведь в прекрасной вакханке, ласкающей государя, князь узнал свою супругу. Ошибок не было – она, точно она, и взгляд ее, туманно-наглый, и распухшие губы уже перепачканы, видать, он вломился в минуту кульминации, испортив своему повелителю все удовольствие, какое Софи так старалась ему доставить… Он страшно хотел разрядить пистолет в ее ухмыляющееся лицо, но вместо этого вынул пулю. А в коридоре уже собрались на шум дворцовые слуги, боязливо перешептываясь, и адъютант его, Алсуфьев, чьи покои находились напротив, бежал к нему, застегивая мундир, накинутый на голое тело – видать, тоже с кем-то развлекался. «Разойтись!», – прокричал Пьер. Его словно не расслышали, а офицер стоял, переводя взгляд с его лица на руку, еще сжимающую пистолет – и понял, что выглядел опасным безумцем, в одной рубахе, с пятнисто-красным лицом, растрепанными волосами. «Государь в порядке. Я тоже. Идите к себе. Это приказ», – сказал он по-русски и повторил то же самое по-немецки, потом выдохнул и ушел к себе. Проем в стене он закрыл ширмой и с облегчением увидел, что с обратной стороны сделали то же самое. Завтра вызвать плотников, починят… Пьер уселся в кресло, унимая бьющееся сердце. Приказал насмерть перепуганному лакею, который шептал, что «вам доктора надо вызвать, горячка нервическая у вас тогда так же начиналась…» Тогда – пять лет тому назад, в Париже, после того, как эта женщина, эта дьяволица, его чуть не убила – в прямом смысле. Он отмахнулся от верного слуги, приказав принести чего покрепче, рома, коньяку или даже водки – все равно. Слуга покосился на него, но послушался, и Пьер, ощутив, как тепло после выпитого разливается по телу, отяжеляет его, заставляет сердце биться ровнее, сумел даже задремать до утра…

Наверное, после этого происшествия Пьер и втайне возненавидел государя. Ненависть эта была планомерной и рассчитанной, хотя причины для нее были сугубо интимными. Не то чтобы князь рассчитывал на верность жены – мудрено ли, если она с 1810 года оставалась его супругой лишь на бумаге? Он ее сам прогнал от себя, дав ей тем самым полную свободу. К чести, Софи достойно воспользовалась этой свободой, о ней не ходили скандальные слухи, какие ходят уже много лет о жене его приятеля Закревского, рыжей и распутной Аграфене, которая дарила свою благосклонность всем, кому заблагорассудится, не отказала в свое время и ему самому… О связи жены с графом Ливеном, своим хорошим приятелем, Пьер знал прекрасно, но почему-то не ревновал – может быть, потому что ни разу их не видел вместе сам, а, может быть, потому что граф сам открыл перед ним свою связь с Софьей. «Живите уж, как хотите», – тогда отмахнулся рукой Пьер. – «Только от тебя она рожать не должна. Нынче все знают, что мы в разъезде». Кристоф понимающе кивнул, и больше к этому вопросу они не возвращались, общаясь в свете и переписываясь так же, как прежде. Но венское происшествие – дело другого порядка. Почему – Пьер и сам не мог сформулировать, но нутром ощущал, что такая измена была хуже, много хуже многолетней связи, которую Софи поддерживала со своим курляндцем. Нынче, когда князь думал о происшествии в Таганроге и пугался самого себя, он вспоминал о том, что случилось десятью годами ранее, и успокаивался – он отомщен. По-хорошему, надо было сделать то же самое еще тогда… Потом и себе пулю в лоб пустить, и нечего было городить огороды с этими тайными обществами, вовлекать туда ни в чем не повинного Сержа, которому нынче голову отрубят, а то и четвертуют. Не надо было бледнеть от каждой тени, от каждого случайного вопроса. За унижение и расправа должна быть немедленной – чего десять лет-то ждать надо было? А Александр именно унизил его, своего телохранителя и верного слугу, который когда-то помог ему надеть на себя корону. Ведь знал, что все слыхать за дверью. Знал, что Пьер спит в таких случаях чутко. Да еще… То, чем они занимались, и было, по сути, унижением, превращением ее, княжны из Рюриковичей и Гедиминовичей, первой аристократки России, в некую вещь для любовных утех. И, наконец, Пьер прекрасно запомнил и «идиота», и «старую бабу». А слухи о ночном происшествии пошли волнами шепотов по гостиным, по кордегардиям – надо же, неприступная глыба, тот самый Петрахан, которого всегда побаивались и уважали, боясь лишний раз задирать, вдруг услыхал, что государь с кем-то весело проводит время, ворвался в покои с криками «убивают, грабят!», прям как камер-фрейлина, точно ж, баба как есть баба… На каждый роток не накинешь платок, эта «баба» проникла повсюду, вот уж и в солдатскую песенку залезла, сочиненную, кстати, аккурат после Семеновской истории, в которой его выставили виноватым – еще одна вина государя перед ним. Тот погиб, сам не зная, за что. Видать, и подзабыл тот эпизод в тот же день, потому что немилости для Пьера не последовало, правда, Софи через два дня уехала из Вены в Англию, потом в Италию – либо по своему почину, либо ей мягко дали понять, что видеть рядом не хотят. Но нынче, если его душа блуждает где-то близко, Пьер готов все ему объяснить. «Ваше Величество, вы убиты верными слугами, потому что верность их не ценили», – сказал он шепотом, оглядываясь по сторонам и, наконец, найдя в красном углу, близ затемненных икон, портрет Александра, перетянутый черной лентой. – «Вы унижали и позорили их. Одни притворялись, что это в порядке вещей. Другие даже радовались такому вниманию от вас, как псы, которым кинули кость. Но были и те, кто не мог стерпеть такого обращения. Я относился к третьим… Только вы так и не потрудились этого узнать. Вашим последним словом стала брань на меня. Вы назвали меня „неблагодарным“, так и не поняв, что мне не за что было вас благодарить. Поэтому не обессудьте, если так вышло. Царствие вам небесное и вечный покой. А я с Господом сам как-нибудь объяснюсь, когда придет мой час».

…На душе сделалось спокойно и мирно, как никогда. Может быть, тот, к кому Пьер обращался, его услышал, понял и простил. Но вряд ли. Такие, как Александр, никогда не прощают, да что там – не слышат, хотя могут сделать вид, что слушают. А этот еще и глуховат с детства, вроде бы как стеснялся своего недостатка, но, как в случае с близорукостью, глухота выходила ему на руку – можно закрыться от слов, просьб, предложений, притвориться, что не расслышал, повернуться тем ухом, в котором навсегда поселилась тишина, но при этом не оставлять подозрительности, злиться на тех, кто, желая быть, наконец, расслышанным, невольно повышал голос – сколько раз сам Пьер инструктировал новеньких флигель-адъютантов, впервые являвшихся с докладом к царю: «Не повышайте голос, Бога ради, даже если покажется, что вас не слушают. Вставайте всегда справа, но никогда не подходите сзади…» Новый государь, вроде бы, на остроту органов чувств не жалуется, скорее, напротив, слишком уж внимателен.

Как бы то ни было, Пьер ощутил себя прощенным – и понял, что ничего из того, чего он боялся, никакие страшные последствия ему не грозят. И с дочерью будет все в порядке, нечего опасаться.

Он вышел из комнаты, направившись к Алине. Постучался, позвал ее, ответа не услышал – неужто спит? Думал уже отвернуться, подождать, но некое смутное чувство вновь поднялось из глубины души – и он, потрогав ручку двери и убедившись, что комната открыта, тихо, почти на цыпочках, проник в спальню дочери.

Той уже разрешили вставать, но выезжать покамест было нельзя. Алина лежала на невысоком диване, облокотившись на ручку, в домашнем платье, волосы, заплетенные в косу, развились слегка, рот приоткрыт, дыхание мерное, без задыхания и хрипов, как во время болезни – все к лучшему… Отец подошел к ней поближе, стараясь не разбудить, и увидел, что в руках ее, прижатых к груди, – портрет его дяди, тот самый, миниатюрный, снятый с него в Вене новомодным художником, сделавшим Сержа невозможным красавцем. Вот что, значит… Пьер отвернулся и так же тихонько вышел из комнаты, потом приказал собираться и ехать к Жеребцовым. Муж Паши, как всегда, в деревне, значит, она будет рада его видеть. Всегда же рада… А он у любовницы и спросит, что ему тут делать.

По дороге, глядя на унылые сумрачные улицы, Пьер опять погрузился в тяжкие думы. Сам он выплывет, сколь угодно, и не такое бывало, но с дочерью что делать? И почему он столь глуп, что не понимал ее поведения, отрицал очевидное? Конечно, она уже выросла, конечно, ее дядя был идеал всего. Она-то и мужчин других особо не видела, имеется в виду, достойных – нынешнее поколение, ее сверстники, сплошь притворяются стариками и циниками, ни любить, ни воевать не способны. И нет никакого греха, если она вот эдак влюбилась в Сержа, что даже пошла к нему, первая из всех, и что этот портрет держит у себя в спальне… Странно, но он не пылал неистовой отцовской ревностью, запрещающей делить его детище с кем-либо еще. В самом деле, князь Сергей – la case perdue, Алина это первая поняла, вот и заболела с горя. Ежели так судить, он и сам давным-давно, на заре нынешнего века, бездумно влюбился в красоту и таинственность, в белые руки, скользящие по золотистым струнам арфы, в невинно-бесстыжий взгляд светлых глаз, обрамленных стрельчатыми ресницами, но, в отличие от Алины, не было у него никого, кто бы его остановил. Митя пытался, да что там Митя, Пьер его выслушал, но не расслышал, и Катиша тоже его предупреждала, а он списал все на ревность стареющей дамы к шестнадцатилетней девице. Так что дочь упрекать он не хотел и не мог, так и сказал Прасковье, встретившей его у порога, как всегда, накормившей досыта, уложившей его в пуховую постель, даже не требуя никакой отплаты за месяцы разлуки – почувствовала, что он не в силах, заметила, что он старается запить свою печаль и усталость. Ей и объяснять, собственно, было ни к чему, за что Пьер ее и ценил, и не хотел никак с ней расставаться, хоть были и моложе, и красивее, и стройнее, и умнее.

Полина задернула шторы в спальне, наклонилась над любовником, чтобы поцеловать его на ночь, подавив вздох – неужто не позовет, неужто завтра с утра встанет да поедет к своей змеюке законной, да опять по делам, коих у него водилось всегда неисчислимое количество, и в которых Полина не особо разбиралась, зная только, что ее ненаглядный – важный, очень важный человек при армии, и, если он будет в духе, в чем дама, правда, глубоко сомневалась, – выпил-то много, да и приехал несколько навеселе, завтра болеть будет, – то надо будет попросить за племянника мадам Власовой, да еще за зятя Полининой тетки, опять у него какие-то неприятности, как бы не по делу четырнадцатого… О том происшествии, о «несчастных», которых арестовывали в связи с возмущением на Петровской площади, госпожа Жеребцова пыталась поговорить с Пьером за обедом, хотя бы узнать, что именно тогда бывало – она в Москве тогда жила, до нее только слухи смутные доносились, каждый на свой лад пересказывал, да, как всегда, истины не допытаешься, а Петруша может всегда так понятно объяснить, что любой туман развеивался, и картина выстраивалась четкая, причины становились такими, что яснее не бывало, неопределенность уходила и жить становилось не так страшно, как обычно. Однако ее возлюбленный так тяжело глянул на нее, и так грузно опустил кулак на стол, что посуда жалобно звякнула, а Прасковья Алексеевна только вздрогнула, почувствовав, как сердце ее вторит звону потревоженного столового хрусталя. «Сволочи», – выговорил Пьер. – «Неблагодарные». «Да-да, мыслимое ли дело», – зачастила она. – «Как можно-то так было? Да все из приличных семей, кто и женат да с детками. Так бы и до революции дошли бы, не надо нам, как в Неаполе, ты сам говорил, помнится…» «Замолчи», – прервал ее князь, посмотрев на нее совсем нехорошо, и сердце у дамы ухнуло в пятки – прогневала кормильца, сейчас опять уедет, Бог весть когда вернется, да и вернется ли… «У меня голова жутко болит», – добавил он несколько жалобно, и Полина засуетилась, приказала постель стелить у себя, возилась вокруг него, создавая ту самую заботу, за которой Пьер и приходил к ней, лишенный такого в собственном дому – что в родительском, далеком и забытом уже, что в семейном, где жена, «змея подколодная», только и ждала его смерти, дети были неблагодарные, об остальных домочадцах и говорить нечего.