Текст книги "Волконский и Смерть"

Итак, призрак Репнина витал в петербургском доме его дочери, и Жозефине не слишком хотелось видеть его наяву. Но иначе она поступить не могла, поэтому твердо сказала, что не может остаться, она не умеет вести дом как положено, русского не знает, и с экономкой Катериной Ивановной объясниться не сможет, а та не знает французского, поэтому volens-nolens, придется и ей ехать в Москву. Софи тоже поедет. Княгиня Александра только рукой махнула:

– Все же вы очень упрямая. Пожалуйста, раз так хотите. Вы мне не помешаете, но помните – вы гувернантка Софи, кто вас там спросит, и не более того…

Всю дорогу Жозефина боялась, будто случится нечто непоправимое. Но ехали спокойно, санный путь стал, никаких неудобств и разбойников. День приезда был солнечный и морозный. Москва поразила Жозефину странным сочетанием истинного «варварства» – мало каменных зданий, узкие, змеящиеся улицы, и тут внезапно вырастает белая крепость с зубчатыми генуэзскими стенами – Кремль. Вокруг множество церквей с золочеными луковицами, беспрестанно звонящими – все спутницы ее крестились при каждом ударе колокола, не опуская руки, даже малышку научили, и Жозефина, хоть и католичка, но тоже следовала их примеру. «Древняя столица, не то что этот Петербург», – с некоей гордостью говорила княгиня Александра. Город пересекала длинная извилистая река с пологими берегами, и, переехав через каменный мост с тремя пролетами, они оказались в обширной усадьбе с многочисленными службами и пристройками. Тут же выбежали многочисленные слуги, причудливо одетые и разновозрастные, помогали им выйти их кареты. Соню, расплакавшуюся от такого изобилия людей, сразу же отобрали какие-то замотанные в платки женщины, и тут же Жозефина увидала высокую прямую пожилую даму в длинной песцовой шубе, похожую на княгиню Александру – это была ее мать Наталья Федоровна. Та обняла дочку и сразу же разрыдалась басом, а потом сказала, «что Сонюшка? А что других не привезла?» – и принялась хлопотать по хозяйству. На Жозефину в этой сутулоке мало кто обращал внимание, так что ей приходилось напоминать о себе, жестами и голосом показывая, что ей нужно. Таким образом, ей нашли и комнату, и стол, и двор. Хозяйка дома не удостоила ее особым вниманием, а княгиня Александра была всецелом под присмотром многочисленной челяди. Хозяин, князь Репнин, появился только под вечер. И Жозефина, уже готовящаяся ко сну, уложив девочку, которую еле отвоевала от мамок и нянек, была удивлена, когда служанка знаками показала ей, что необходимо явиться в кабинет к князю.

…Комната князя Репнина была обставлена торжественно и мрачно. Оружие висело по стенам, многочисленное и начищенное до блеска, напоминая о том, что хозяин был военным человеком. Виды европейских городов в рамах и потемневшие портреты украшали стены. Жозефина успела заметить, что в комнате не было икон и лампады – редкость в России. Вместо этого в красном углу висело лаконичное изображение распятья, заключенного в алый пятилистный цветок – лютеранский символ, странный в кабинете этого русского вельможи. Сам вельможа, в восточном желтом халате восседал за массивным дубовым столом. Жозефина подняла на него глаза и увидела лицо, знакомое по портретам, только более гладкое, живое, красивое. Он заговорил с ней на безупречном французском, которого она давно не слышала даже среди первых аристократов империи, приезжавших в гости к Волконским, бархатистым голосом, тембр которого вызвал в ее душе некое волнение. Этого она и боялась – что совершит безумство, которого от себя сама не ожидала, под воздействием обаяния князя Николая Репнина.

– Мадемуазель, как вы полагаете, у моей дочери родится сын или дочь? – неожиданно спросил он. – Я знаю, что здесь человек десять из моих слуг могут определить, кто родится. Есть приметы… Но мне четыре раза говорили, что у меня будет сын, и угадали только один раз.

– На все воля Господа, – сказала Жозефина, опустив глаза. Ей показался странным эдакий доверительный тон, выбранный князем для общения с ней.

– Но ваш покровитель кого бы хотел? – князь словно невзначай взял бумагу, развернул ее, проглядел сощуренными глазами, странно сиявшими в свете тускло горевшего канделябра. – Из того что здесь писано, я заключаю, что Его Высочество, подобно всем мужчинам, хочет видеть свое продолжение в сыне. У него уже есть план на будущее для мальчика. Хороший такой план – иезуитский колледж, военная академия или богословский факультет Сорбонны, а там или чин в королевской гвардии, или место в Парижской консистории. Очень смешно, мой внук – и вдруг монах… Для дочери планов нет, что характерно.

– Это весьма почетный план, – быстро добавила Жозефина.

Тут Репнин, не спеша и не переставая улыбаться, порвал письмо принца по диагонали и бросил обрывки на пол.

– Похоже, ваш патрон так и не понял, кто я, – проговорил князь иным, стальным тоном, и лицо его приняло то же непреклонное выражение, что и на портрете, висевшем в петербургской гостиной князей Волконских. – Вам всем кажется, что мы северные дикари, которые ничего не могут. Вскоре вы поймете, как ошибались. Вы впадете в дикарское состояние, а что же до России… Россия спасет вас от себя самих. И мой внук – не тот, кого можно отлучить от нашей семьи. Он наша часть, и судьба его – быть князем Волконским. Он еще свой род прославит, и не каким-то иезуитским кастратом, а истинным сыном своего Отечества. Коим будет для него эта страна.

Жозефина почувствовала, как кровь приливает к ее лицу. Она не участвовала никогда в разговорах о политике, ей было неприятно, что о родине говорят с таким пренебрежением, но чувствовала, что князь в своем праве. Да и за месяцы жизни в России она убедилась – в том, что говорится про здешние края в Шантийи или Париже и то, что происходит здесь на самом деле, – две несхожие величины.

– Но, надеюсь, вы не откажетесь от отцовского участия принца в жизни ребенка? – Жозефина поняла, сколь жалко она звучит, выговаривая эти слова. Словно попрошайничает. Да и кем она была перед этим величественным человеком, как не попрошайкой, с боку припекой? Но спорить с ним не могла. Если сейчас князь Репнин скажет, что ей надо собираться и уезжать во Францию обратно, она подчинится ему без споров и возражений.

– Не откажусь. Кто же от денег отказывается? Таких дураков среди нас еще не находилось, – усмехнулся князь Репнин. – Только пусть он правильно поймет – сына он не увидит, пока тот сам не вырастет и не выразит желание посмотреть на отца. Впрочем, ему будет незачем знать, от кого он происходит. Волконские – те же принцы крови, только на здешний лад, да еще и почище будут. Слухов никаких не пойдет. Если только вы их сами не пустите…

Нахмурившись, князь внимательно взглянул в глаза Жозефине. Той показалось, что ее обдало ледяной водой.

– Вы приняли меня за кого-то другого, – возразила она возмущенно. – Мне не за чем распространять сплетни. Да меня никто и не послушает.

– В любом случае, скоро быть французом будет невыгодно, – не обращая внимания на ее реплику, продолжил князь Репнин. – Все полетит в тартарары – и король, и церковь, и армия… И так еле держалось. Уж лучше быть русским. Так что смотрите, с кем вы…

Жозефина не поверила ему, думая, что он специально хочет опорочить ее родину. Когда через полгода она узнала о происшествиях в Париже, то вспомнила сова князя Репнина.

– Мой долг, – сказала она, чувствуя в его тоне незавершенный вызов. – Говорит мне, что нужно быть здесь. По крайней мере, этот месяц. У меня никого нет и никто меня не ждет.

Она снова повторила эту фразу. Зачем? Показать, что слабее, что ее нечего бояться? Разжалобить этих гордых, непреклонных людей?

– А здесь у вас кто есть? – спросил Репнин испытующим тоном.

– Есть ваша внучка. София, – устало проговорила мадемуазель Тюрненже. – Я… не хочу бросать этого ребенка. Она славная, милая, умненькая.

– Вот как? Последний раз, когда я ее видел, то подумал, будто она дурочкой так и останется, – поднял брови ее визави. – Уже с этим смирился. У меня сын такой был единственный, а у Саши – дочь. А тут вижу – вы в ней что-то разглядели, опытный педагог – здесь вас так и называют, кстати, – он указал руками на клочки бумаги, белевшие в густом багровом ворсе восточного ковра.

Жозефина взахлеб принялась перечислять, что Софи уже говорит, читает простенькие стишки наизусть, рисует, и скоро можно будет учить ее письму и чтению – отстав в начале, девочка опережает сверстников, развивающихся более гармонично, а спокойный и ласковый нрав только помогут ей в учебе.

– Ну, в три года читать ни к чему, всему свое время, – проговорил князь Репнин. – Вижу, что детей вы любите и, возможно, в самом деле чудеса совершаете. Если вы вырастите новорожденного таким же…

– Если родится девочка, то возможно, да, – тихо отвечала Жозефина. – Но у меня не было опыта растить мальчиков… К ним нужен другой подход.

– Не более чем к девочкам. Терпение и ласка. Строгости пусть им дают гувернеры и отцы-командиры, – откликнулся князь Репнин. – Кстати, надо еще придумать имя. А то Саша-то возьмет и опять окрестит в честь меня.

– Она придумала имя для дочери, – сказала тихонько гувернантка.

– То-то и оно, матерям вволю дочек крестить. А на новорожденного еще надо взглянуть, чтобы дать ему подходящее именование. Назовешь как-то без души или по святцам, будь они неладны – и будет мучиться всю жизнь. Причем имя-то может быть и красивым, да несчастливым. Поглядим, что родится…

Так потекла жизнь в деревянном доме Репниных. Слышимость тут была идеальной – Жозефина мучилась бессонницами, и ее воспитанница, оказавшаяся тоже чутко спящей и быстро просыпающейся, тоже. Каждый скрип, каждое слово, покашливание или шаг отдавались внизу, где они жили. Но благодаря тому, что таким образом вся челядь была как будто на виду, мадемуазель Тюрненже узнала всех и каждого. И ее узнали, и даже полюбили. Все, кроме младшей сестры княгини Александры, горбатой и черной Дарьи Николаевны. Впрочем, неприязнь этой старой девы, когда-то в молодости отличавшейся красотой, но переболевшей некоей горячкой, приковавшей ее на два месяца к постели и отчаянно исказившей ее фигуру так, что о светских успехах и любви молодых кавалеров и думать нечего было, была направлена не на Жозефину, а почему-то на маленькую Софью. «Что вы возитесь с этой идиоткой? Она же такая же, как ее папенька», – однажды грубо сказала княгиня, когда девочка капризничала за столом. Как ни странно, ее сестра проигнорировала нелицеприятную реплику в адрес дочери и мужа, а заговорила о чем-то совершенно постороннем. Более таких инцидентов не было, но взгляд черных, как у галки, глаз княжны Дарьи часто со злобой обращался к девочке, и Жозефине так и хотелось оградить Соню от этой непредсказуемой женщины.

…Ноябрь прошел незаметно. До самого конца княгиня Волконская чувствовала себя отлично и не видела потребности запираться в своей комнате. Пошли веселые праздники, приближались именины князя, к которым все готовились. Даже Жозефина припасла вышитый платок, над которым трудилась, Соня нарисовала солнце и облака как умела и выучила стишок на французском. Этот день, как видно, было принято справлять с пышностью, но гувернантка, выполнив свой долг по подготовке к празднику, не чувствовала себя в силах на нем присутствовать. Весь вечер накануне 8 декабря, день св. Николая, у нее нещадно ломило поясницу. К ночи боль усилилась, а потом стала нестерпимой. Жозефина, впервые поручив церемонию укладывания спать подопечной няне, ушла к себе, провожаемая сожалеющими взглядами девочки. Не раздеваясь, женщина рухнула в постель. Ей давно не было так плохо. «Кажется, почечная колика и нужно доктора», – думала она, дрожа от пароксизмов боли. Но ей не хотелось отвлекать от себя внимание, жаловаться на собственное состояние. Но облегчить состояние нужно. Она позвонила и через силу, собирая все знакомые ей русские слова, попросила явившуюся на ее зов девушку принести ей грелку, наполненную горячей водой. Прижав ее к больному низу живота, Жозефина почувствовала небольшое облегчение, оказавшееся временным. Приступы терзали ее всю ночь, не давая заснуть. Она даже не услышала, как наверху происходит какое-то движение. Краем уха слышала звук отодвигаемой мебели, взволнованные голоса людей ближе к утру, когда за окном забрезжил рассвет снежного и морозного дня, но ей было все равно. Приступы стали сильнее, она уже кричала в голос, никого не стесняясь и в то же время слыша, как будто кто-то отзывается на ее крик. К ней заглядывали любопытные лица, а одна девушка, пришедшая ее будить, что-то взволнованно и взахлеб рассказывала, показывая наверх. «Что происходит?» – думала Жозефина, полагая, что речь служанки и всевозможные передвижения дома относятся к именинам князя Репнина и досадуя на свое состояние. Ну почему же она ничем не могла себе помочь? Испробовала же все средства… Она свернулась в комок и застыла в таком состоянии – кажется, стало получше, в самом деле. Боль не то чтобы ее отпустила, но стала терпимее, и Жозефина, поняв, что сможет встать с кровати, наскоро переоделась в будничное платье, причесалась и вышла из комнаты. Тут же она натолкнулась на князя Репнина, поздравила его, но тот выглядел весьма рассеянно и сказал: «Меня нынче дочь решила поздравить так, как никогда меня не поздравляла…» «Как же?» – бледно улыбнулась Жозефина. «Да где вы были все это время?» – вдруг сказал он. – «Она рожает, у нее с ночи схватки, все, слава Богу, благополучно, даже доктора не понадобилось». «Зато доктор бы понадобился мне», – подумала Жозефина, и ее так скрутила боль, что она начала оседать на пол. Князь подхватил ее, озадаченно пробормотав: «С вами-то что, мадемуазель?», и понес ее к себе, где, ничуть не стесняясь, развязал пояс на ее платье, прощупал пульс, оказавшийся крайне учащенным, с замираниями, потом деловито спросил, где болит, и вынес свой вердикт:

– Вы жестоко простудились по женской части, такое бывает. Распоряжусь, чтобы вам помогли, а пока простите, я не могу пропустить рождения внука.

Жозефина закрыла глаза в изнеможении. Боль потихоньку стихала, чтобы опять разгореться сильнее, голова кружилась, и она вдруг поняла на грани бреда – это она рожает. Это из нее, раздвигая кости и растягивая плоть, выходит ребенок, головой вперед, и это ей больно, и она закусывает губы в кровь и стонет, помогая ему каждым движением своего тела. И это закончится, рано или поздно закончится… Так она забылась, и даже не заметила, как боль ушла – и в тот же миг весь дом, кричащий, страдающий и болеющий вместе с ней самой, словно затих. Стало слышно, как часы бьют четверть первого пополудни. Как снег идет за окном, косой и мелкий. Тишина показалась слишком оглушительной и тревожной. Жозефина, собравшись с силами, вышла из кабинета и прошла наверх. Туда, где свершалось священнодейство, в котором и она участвовала незаметно для всех, но в главной роли. Княгиня Наталья повернулась к ней лицом, бледная и уставшая. На руках она держала Соню, которая терла глазки рукавом своего розоватого платья.

– Мадемуазель Жозефин… У меня родился внук, – тихо произнесла она. – Третий. Дай Бог, чтобы все было хорошо.

– Ваш муж…

– Пошел встречать курьера. Ведь Измаил взят, – весомо проговорила княгиня Наталья, и было видно, что новость с театра военных действий радует ее не меньше, а даже больше рождения младенца. – И, кстати, Саша вас видеть хочет.

Когда Жозефина пробралась в спальню к той, чьей компаньонкой она была, то застала ее в хорошем настроении, полулежащей на постели. Ребенок, чисто обмытый и крепко запеленутый, лежал в люльке и ровно, мерно дышал.

– Он вообще тихий, и закричал тихо, и вышел спокойно, – проговорила Александра Николаевна. – У меня никогда не было таких легких родов. Почти не мучилась, только в начале. С остальными не сравнимо.

Зато мучиться нынче выпало Жозефине, но она о том не упомянула.

– Вас не звали, маменька не позволила. Вы же девица, – усмехнувшись, проговорила роженица. – Да там и смотреть было не на что.

Жозефина медленно, почти на цыпочках приблизилась к младенцу. Вгляделась в крошечное личико. Светлый, почти невесомый пух на голове. Розово-белое личико, довольно нежное. Длинные ресницы. Сложно сказать, на кого он походит. Желание взять его на руки было нестерпимым, но одолевал страх – а вдруг уронит?

– Соня тут у нас была. Посмотрела на братца и ущипнуть хотела, да не дали. Третий парень, Боже ж мой. А я девочку хотела, как с девочкой говорила с ним, – говорила, словно самой себе, княгиня. – Даже и не знаю, как окрестить. Надобно бы Николаем. Но один тут уже есть, да и папенька запретил. Так что придется думать…

…В тот день именины состоялись с воистину царским размахом, а Жозефина думала, как эти голоса разбудят младенца и роженицу, которой все-таки надо было отдохнуть от нелегкой задачи производства нового человека. Праздновали и победу оружия, и рождение нового Волконского – никто, включая и князя Репнина, не вспомнил про принца Конде, и его будущее крещение, на котором дед произнес имя, с которым его новый внук войдет в эту жизнь. В тот же день, описывая событие в письме к принцу Конде, Жозефина поняла, что ей не хватает слов. Весь этот день уместился в нескольких фразах:

«Ваше Высочество, в полдень пятницы 8/19 декабря сего года у вас родился сын. Мать и дитя здоровы, отлично чувствуют себя. По воле деда и предложению княгини Александры мальчика окрестят Сергеем».

Так в мир вошел тот, кого Жозефина Тюрненже, постаревшая с тех пор на тридцать с лишним лет, уже лишенная всякой нужды кому-то отчитываться, любила более всех людей на сем свете. Ее мальчик. Ее солнышко. Ее береженое дитя. Ее Серж.

…Нынче, отправляясь вместе с княжной Алиной, еще одной своей подопечной, на свидание к тому, кто должен дать добро на грядущее свидание с Сержем, Жозефина вспоминала все прошедшие годы, и мысли ее все возвращались к началу начал. Она смотрела на Алину, ушедшую в себя с головой, вяло глядящую в окно, за которым проносилось обычное петербургское утро, и думала – стоит ли поведать ей это воспоминание? Она же хотела знать про своего любимого дядю все – пусть узнает и это. «Он не даст мне свидание, мадемуазель», – резко проговорила Алина, когда они проезжали Певческий мост. – «Я не жена, я никто». Последнее слово было сказано с отчаянием в голосе. Жозефина давно уже поняла – эта девушка жаждет быть в жизни дяди кем-то. Она помнила, как внучка ее покровительницы изменилась в лице, узнав, что Серж женился в Киеве. Сама она, вздохнув, перекрестилась: наконец-то ее мальчик не одинок, наконец-то он станет таким же, как все, и тень некоторой неустроенности, лишнего в семье и в свете, отстанет от него. Александра Николаевна, которая прежде от таких новостей загоралась, словно факел, и требовала немедленно вызвать сына на ковер, дабы отговорить его от преступных намерений, на этот раз, рассматривая письмо, вздохнула: «Слава Богу, хоть не полька и не актриска какая-то… Не такая, какую я бы хотела, конечно, но, с другой стороны, и не вдова с довеском… Надо бы икону прислать, благословить». Жозефина надеялась, что увидит Сержа и его молодую супругу, но нет – те повенчались в Киеве и поселились там же, в одном из поместий князя. Никто из женщин, любящих Сержа, включая и Алину, не догадывался, чем он живет, дышит, пока не разразилась катастрофа. А образ жены так и оставался загадочным, тем более, что сама она им ничего не писала, хоть к ней были обращены письма, непрестанно сочиняемые княгиней Софи, в которых она просила, упрекала, угрожала, намекала… Жозефина даже сомневалась, что эти письма доходили по адресу, но иногда, в отчаянии, склонялась к тому, чтобы разделить жестокие слова, произнесенные как-то княгиней Александрой: «Ну конечно, зачем этой молодухе мой сын? Она утешится, найдет себе друга по возрасту да склонности… Ей всего-то остается – чуть-чуть подождать». Эти слова были сказаны при Алине, которая немедленно вспыхнула от негодования и проговорила: «Как так можно? Она поклялась перед алтарем, что и в болезни, и в радости, и пока смерть не разлучит…» Бабушка посмотрела на нее с усталой иронией в глазах. Сколько же предстоит этой барышне еще узнать! «А посмотрим, как ты заговоришь, коли тебя твой папенька выдаст за господина на два десятка лет старше», – откликнулась она потихоньку. – «Не будет спрашивать, посватался – так иди под венец». Алина тогда ужаснулась и горячо возразила: «Во-первых, мой papa так никогда не поступит… А во-вторых, как же можно не любить Сержа!» Последние слова отозвались в сердце Жозефины болью. И нынче эта боль никуда не делась, осязаемо застыв между ними, немолодой женщиной и юной девушкой, разделенная, но нисколько не уменьшившаяся.

«Вы хорошо себя чувствуете?» – обеспокоенно спросила мадемуазель Тюрненже. – «Может быть, вам следует провести этот день в постели…»

В самом деле, что-то лихорадочное, болезненное виделось в лице ее подопечной. Хотелось, как в детстве, прикоснуться тыльной стороной ладони к ее лбу, проверить, нет ли жара, но Жозефина сдержалась – потом. Она сама вызвалась в сопровождающие из желания увидеть Сержа, и даже приготовила довольно убедительную, по ее мнению, речь, способную смягчить сердце генерала, которого Алина должна была просить о свидании с дядей. Тот получил письмо княжны, ответил кратко, но благожелательно, и просил Алину приехать к нему домой, на Большую Морскую. Поэтому княжна, несмотря на вчерашнее недомогание, из-за которого она была вынуждена оставаться в своей комнате, собралась нынче, молчаливо и серьезно, с визитом к нему. С собой она взяла передачу, приготовленную своей матерью, а также несколько писем, но Жозефина сомневалась в том, разрешаются ли узнику, содержащемуся под строжайшим надзором, какие-либо посылки из внешнего мира.

«Я отлично себя чувствую», – резко проговорила Алина. – «Но повторяюсь, я никто».

«Вы его племянница», – ободрила ее Жозефина. – «Это дорогого стоит. Генерал должен бы понимать…»

«Я девица, за мной не стоит могущественного мужа…», – усмехнулась княжна. – «Мне даже нельзя с вами к нему направляться, надо было бы брата взять, только Дима все никак до нас не доедет».

«Вы дочь своих родителей. Этого должно быть достаточно этому… Бенкендорфу?» – это имя, явно немецкое, Жозефина выговорила с неким презрением. Она прекрасно знала, что вес князей Волконских, истинно русских аристократов, куда сильнее, чем влияние людей с фамилиями, изобличающими их иноземное происхождение, сколь не был бы громок титул последних. Так и этот немец с невыговариваемым именем должен склониться перед дочерью самого начальника Генштаба и правой руки покойного государя.

«Мадемуазель, Бенкендорф прекрасно знает это», – улыбка Алины сделалась несколько торжествующей. – «Перед моими родителями он может только склоняться в почтительном поклоне».

«Вот видите», – подхватила Жозефина. – «Все будет хорошо, и вы имеете все права требовать данного свидания».

Тут же она подумала, почему какие-то бенкендорфы должны судить правнука Великого Конде и отпрыска первой аристократической семьи в России. Царь наделил их таким правом, и немудрено, что эти отпрыски потом восстают против всевластья случая. Тут же, когда ход кареты замедлился близ солидного дома с львами на фронтоне, Жозефина добавила: «И какое право они имеют жить в этом доме?» Хозяин виделся ей сущим героем пьес Мольера, неотесанным ландскнехтом, случайно затесавшимся в среде аристократии. Она ожидала видеть безвкусные интерьеры, демонстрирующие недавнюю бедность и презренный статус хозяина дома, но обстановка – пастельные, приглушенные тона прихожей, нежные пейзажные картины, развешанные по стенам, свежие, недавно сорванные цветы из оранжереи, издающие тонкий аромат, – выдавала в хозяине, а точнее, в хозяйке знатока красивых вещей и современной моды. Вышколенный лакей, взявший с рук шубы дам, а потом пошедший докладываться хозяину, только усилил впечатление. Жозефина подумала, что и у Волконских дома все не вполне так, и прислуга не очень добросовестная.

Генерал Бенкендорф, высокий худой человек с редеющими рыжеватыми волосами и лицом прусского склада, впрочем, не лишенным привлекательности и украшенным голубыми чуть мечтательными глазами, принял их со всей галантностью и учтивостью, проводил в кабинет и чуть ли не сам принес по чашке ароматного кофе. «Все как я люблю, кардамон и корица, не обессудьте, mesdames», – произнес он воистину медоточивым голосом. – «Вы как предпочитаете, княжна, с молоком или черный?» «Благодарю», – деревянным тоном откликнулась Алина, – «Все очень вкусно и без молока». Она явно не обращала внимание на своего визави и на искусно подобранную обстановку в кабинете, погруженная в собственные мысли или переживания. Бенкендорф зря расточал на нее свои любезности – княжна смотрела сквозь него, занятая тем, что сейчас будет говорить, и приметно огорчала этим своего визави – опытного дамского угодника, как сразу же определила Жозефина. «И этот человек – жестокий следователь?» – усомнилась она. Впрочем, на ум ей пришли многие исторические личности, которые в частной, семейной жизни были мягкими и милыми людьми, на публике прекращаясь в страшных тиранов. Даже у Наполеона были свои привязанности…

«Как дела у вашего отца? Жаль, что дела так сильно задерживают его вне Петербурга», – продолжал светскую беседу генерал. – «Дела весьма важного и несоизмеримо печального свойства, стоит заметить. Но ваша мать, доехала ли она к нам? Как ее здоровье, все ли с ней благополучно?»

Алина рассеянно кивнула, и, как показалось Жозефине, едва заметно усмехнулась. До кофе она почти не дотронулась, и пальцы ее, обтянутые лайковыми белыми перчатками, чуть подрагивали.

«Право, я думал, что Софья Григорьевна захочет первой повидать своего брата. Он о ней часто вспоминает… Но куда чаще вспоминает о супруге, и в его положении это естественно. Все это весьма печально», – продолжил Бенкендорф.

Жозефине показалось, будто бы генерал своей словоохотливостью, слегка натужной, пытается возместить сосредоточенное молчание Алины.

При упоминании о жене Сержа княжна слегка вздрогнула и повела плечами.

«Мы ничего не знаем о ней и ее планах», – произнесла она. – «Пока она в Петербург не приезжала, письмо за все это время мы от нее получили только одно, в котором она сообщала о своем намерении прибыть сюда, но никаких конкретных сроков не называла. Может быть, она уже приехала. Может быть, прибудет через полгода».

«Странно, княжна», – гладкий высокий лоб Бенкендорфа перерезала задумчивая складка. – «Мне пишет ее брат с горячей просьбой не давать ей свидания с мужем. Мол, она больна, и, entre nous, не совсем в своем уме… Понятное дело, расстройство нервов, бедняжку держали в неведении. Так вот, получив это письмо, я подумал, что Марья Николаевна уже здесь, в Петербурге, но вы утверждаете, будто не знаете, когда она прибудет… Удивительно – не то слово».

Жозефина вполне разделила удивление генерала. Алина же только плечами пожала.

«Брат ее пишет загодя. На всякий случай. Хотя мне кажется, что это знак того, будто она уже выехала», – продолжила княжна.

«Давать ли ей свидание или нет?» – вслух задумался Бенкендорф. – «Ведь согласитесь, если княгиня решила предпринять это путешествие, то, значит, ее здоровье более благополучно, нежели кажется ее брату, не так ли?»

«Не знаю, право», – слегка раздраженным тоном откликнулась Алина. – «К тому же, вы должны знать, что за человек ее брат. Не самый добродетельный, так скажем».

«Да, я вел его допрос. Прежде полагал, будто бы такие персонажи существуют лишь в извращенных фантазиях современных литераторов, немилосердных к человеческой природе… Однако вот он, типичный герой лорда Байрона наяву, называет черное белым, а белое – серым. Лишь из глубочайшего уважения к его почтеннейшему отцу, Его Величество пощадил сего господина. Подобный поступок дал мне право надеяться на милость государеву и по отношению к свойственнику Раевского… Но, увы, сердце Его Величества до сих пор не смягчилось по отношению к вашему дяде, Александра Петровна. И я даже не знаю, что может его смягчить…»

Бенкендорф прокашлялся, добавив, «проклятый восточный ветер, да простите меня, mesdames», и продолжил, уже более жестким тоном:

«Вынужден, однако, добавить, ma princesse, что ваш родственник, свидания с которым вы так добиваетесь, ровным счетом ничего не делает для того, чтобы поменять мнение государя о нем».

«Что же от него требуется для этого?» – впервые за весь разговор Алина подняла взгляд на своего визави.

«Самую малость – ответить на простые вопросы, которые ему задаются. Сказать, кого он знает, кого вовлек в преступные деяния, ответить подробно, чем он занимался в тайном обществе – в общем, не оставлять нас и Его Величество в неведении касательно его преступных замыслов».

«Вы так уверены в том, что замыслы его были преступны?» – лицо Алины раскраснелось, пошло неровными красными пятнами, которые ее портили, – эту черту она тоже унаследовала от отца. Но сейчас Жозефина восхитилась своей подопечной вполне. Та вела себя не менее достойно, чем ее мать, а той потребовалось время, чтобы научиться. Вот что делает любовь – и целеустремленность!

«Ваше сиятельство, есть все доказательства… Другие подозреваемые указывают на виновность князя Сергея», – несколько растерянно отвечал Александр Бенкендорф. – «Они также сообщают о ключевой роли, которую он играл в тайном обществе. И, полагаю, вам не стоит знать, что они замышляли, особенно против императорской фамилии…»

«Почему? Я уже знаю про цареубийство», – на губах девушки играла тонкая улыбка, и Жозефина на миг взволновалась – храбрость княжны перешла уже границы пристойности и начала превращаться в преступную дерзость. Нынче генерал имеет все права отказать ей в общении с Сержем.

Бенкендорф предсказуемо опешил. Он опустил глаза, словно пытаясь совладать с собой. Такого разговора он явно не ожидал.

«Прекрасно, что вы столь осведомлены», – заговорил он тихо, несколько угрожающе. – «Может быть, свидание здесь необходимо. Вы уговорите Сергея сотрудничать со следствием».

«Если он будет вам помогать, то его освободят?» – спросила Алина прямо и без обиняков. Жозефина снова прикрыла глаза, ожидая неминуемой катастрофы – генеральского гнева. Она уже чувствовала, что их собеседник едва сдерживается, а вся его любезность постепенно рушится под натиском откровенности княжны.

«Никто не может за то ручаться», – едва владея собой, отвечал Бенкендорф. – «В любом случае, не думали ли вы, что это долг верноподданного – говорить правду перед государем, а не лгать и выворачиваться?»