Текст книги "Волконский и Смерть"

Бенкендорф уже сталкивался с тем, что его правду, какую есть, никто не хочет узнать. Пять лет назад он, с помощью своего подчиненного Грибовского, старательного и благонамеренного малого, составил список членов Союза Благоденствия. Все эти союзы, кружки, ложи виделись крайне опасными в свете пронесшихся по югу Европы революций, сделанных руками армии. А почти все члены этого «союза» были офицерами, из хороших фамилий, отличившимися в последнюю победоносную кампанию. Алекс прекрасно понимал, чем они могут быть недовольны, и довольно долго это недовольство разделял – его самого отправили после войны в Богом забытый Гядач командовать бригадой, скучать и тоскливо думать, что все кончено. Серж тоже там оказался, во Второй Армии, без особых надежд на повышение и перевод в столицу. Но насчет себя Алекс понимал – он не был любимцем Александра и не имел особых покровителей при Большом дворе, а Мария Федоровна, его крестная – и, что уж там греха таить – приемная матушка не имела такого влияния на сына, особенно в вопросах военных. Раньше, до большой войны, она могла исподволь замолвить за «Альхена» словечко, да и его шурин граф Ливен, который долгое время был старшим генерал-адъютантом и личным другом императора Александра, уже давно утратил свое влияние, настолько, что император предпочитал общаться по делам дипломатическим с супругой Ливена, нежели с ним самим. Однако сестра Алекса не успела покамест приобрести такого огромного влияния на государя (потому что совсем не в его вкусе как женщина, – цинично думал он), чтобы как-то влиять на брата. Поэтому карьера Бенкендорфа во многом зависела от благосклонных улыбок Фортуны, тогда как Серж всегда мог рассчитывать на сестру, обожающую брата, на мужа сей сестры, которого приятель звал «ментором», намекая на особое покровительство и наставничество того. Но увы. Государь покойный Волконского особенно не любил, и Алекс понимал, что причина нелюбви к нему другая, нежели к самому нему. В глазах своего венценосного тезки Алекс был неким ничтожеством, каким-то родственником Ливена, коего у государя были свои, покамест не особо высказанные причины не любить, но Волконский… С Волконским все было сложнее. Тот невероятно раздражал государя. И было за что. Алекс только сейчас осмелился высказать, за что: тот отличался от остальных. И об отличии сем прекрасно знал, не считая нужным сгибать спину и притворяться угодливым верноподданным. Да даже если бы и захотел, то не знал, как. И причины личной, откровенной ненависти государя нынешнего также кроются именно в этом. Серж не умел и не желал молить о пощаде и раскаиваться. Этим он заводил себя в могилу и обрекал на несчастье ближних своих – и здесь Алекс не имел в виду его кровную семью, которая заранее умыла руки, не желая иметь с черной овцой из собственного белоснежного стада ничего общего. Небось, и сам не понимает, почему, ведь Серж ведет себя абсолютно естественно для самого себя. Этому другие, те, кого видел Алекс на следствии и на допросах, не подвержены. Кто-то из них вел себя дерзко, признаться, но это и смотрелось соответствующе – уважения они не вызывали, их, напротив, хотелось высечь, как непослушных школьников. Но Серж не хамил и не насмехался над следствиями. Он говорил то, что знал, и на него даже Чернышев, которого раззадоривали равно и наглецы, и робкие, не осмеливался повышать голос. Один раз только сказал, в сердцах скорее: «Стыдитесь, генерал, прапорщики больше вас показывают», и Бенкендорф усмехнулся незаметно: странное понятие стыда у этого ловкача и баловня судьбы, который так рьяно судит и правых, и виноватых, словно и его совесть чем-то замарана, и ему нужно выслужиться…

Итак, Алекс понял, наконец, почему его приятель никогда не будет помилован. «Он пострадает только за то, что он таков, каков есть», – проговорил он про себя, и почувствовал, будто стены вокруг него сжимаются, пол качается под ногами – так несправедлива показалась ему эта мысль. И обсудить ее не с кем… Разве, с Лизой. Но поймет ли она его? Та прекрасно могла давать советы практического плана, но этот разговор, скорее, духовный. Тут к пастору нужно или к батюшке. Впрочем, и они не поймут.

Алекс снова вспомнил своего приятеля таким, каким он увидел его нынче. Из него словно вынули душу, осталась оболочка, слегка напоминающая то, что было до этого, и неудивительно, что жена его смотрела на того, как на мертвеца в гробу, и поцеловала того так, как целуют покойника на прощание. У него даже голос пропал, он выдавливал из себя какие-то фразы, но Алекс не мог этого больше слышать. Он чувствовал, что сейчас расплачется. И ощущал за собой какую-то смутную вину. Если бы он сам, получив назначение, нашел способ поддержать друга, найти ему шанс устроиться в Петербурге, приглядывал за ним… Ерунда какая, общества спокойно себе и в Петербурге существовали. Ладно, Алекс бы сам пошел за ним в это дурацкое общество, вытащил бы его оттуда.. Нет, все глупости, ничего бы такого не было. Петр отрекся от Христа трижды, прежде чем пропел петух. Опять эти евангельские ассоциации, чего они снова-то лезут в голову? Так вот, если даже Петр отрекся, тот самый камень, на котором построена Святая Церковь… Петр, да, Pierre, Prince Pierre, камень, на коем стоит…

Алекс резко открыл глаза, очнувшись от дремоты, пытаясь выкинуть из головы мысли, сплетшиеся, как клубок змей. Петр, отрекающийся трижды от Христа, но не отступник, отступником его назвал только доктор Лютер спустя пять сотен лет, заменил кресты на петухов, тех самых, обличителей предателя не лучше Иудина. Иуда выдал, показал, где, а Петр просто отрекся, но при этом остался и краеугольным камнем, и основой основ, и ключником Рая… Остался, да. Наказания за трусость не последовало. Вот и сейчас… Алекс встал, прошел к себе в спальню, поняв, что совсем голова не работает, но чувство горечи и досады не покидало его. Он знал, кто виноват. Отступники – не меньше, чем предатели. А все они вместе взятые – хуже обвиняемых. Чем эти прекрасные господа отличаются от откровенного подлеца Сашки Чернышева, который не погнушался улучшить свое благосостояние, оговорив невинного? Абсолютно ничем. Потом, разве же у тех же Петра Волконского или Николая Репнина не было материальной заинтересованности в этом деле? Разве же им нужен был живой Серж, с его деньгами и состоянием? Более того, нужны ли его жена и сын, прямые наследники его состояния? Получается, Раевские правы в своих опасениях…

Он долго ворочался в кровати и потревожил супругу, которая уже улеглась спать. Та вздохнула во сне и прижалась к нему, полусонная.

«Петр Волконский – большая сволочь», – сказал он Лизе.

«Они там все хороши», – добавила она так, словно читала мысли Алекса, словно сразу поняла, почему муж заговорил об этом посреди ночи.

«Я не знаю, что мне делать. И уйти я не могу, к сожалению. На меня рассчитывает государь. Очень рассчитывает», – Алекс смотрел невидящими глазами в потолок, разглядывая тени, отбрасываемые слабым огоньком лампады и ночника. – «Потом, если я выйду из следствия, то…»

«То ты сам окажешься за решеткой», – докончила за него Лиза, и он внезапно похолодел.

«Меня-то за что?» – с явным трепетом спросил он, даже не подумав, что жена может преувеличивать или заблуждаться. Он имел много поводов доказать свою верность. Взять хотя бы четырнадцатое декабря. Он охранял царя, он сделал все, что можно и нельзя, он восстановил порядок в столице.

«Потому что ты пошел на попятную. Подумают, будто тебе подследственных жаль», – спокойно откликнулась жена. – «Саша, если тебе невмоготу, то, может быть, тебе пореже бывать на заседаниях комиссии. Вот великий князь и в ус не дует, его почти не видать…»

«Так то великий князь», – пробормотал Бенкендорф. – «К тому же, без меня там начнется ужас».

«Не преувеличивай», – по-доброму сказала дама, приобняв его. Он прижался к ней в ответ, почувствовав себя спокойно. Жена всегда действовала на него умиротворяюще, даже пахла так, что хотелось от нее никогда не отходить – и не потому что страстью пылал, страсти все улеглись постепенно, все же они не первый год вместе и не первой молодости. Лимонная вербена и лаванда – ароматы мира и рая, того, в чем Алекс часто нуждался отчаянно. У него до Лизы было много бурных страстей, много дам, пахнувших пачули и сандалом, амброй и мускусом, розой и жасмином – дерзкие и безотказные, норовистые и изменчивые, после связи с которыми в лучшем случае – пустота и тоска, в худшем – желание покончить с собой, ощущение полной бессмысленности. С Лизой никогда такого не бывало, а ведь она и внешне не хуже тех самых, великолепных вакханок, пожалуй, и превосходит многих из них своей элегантностью, сдержанностью и тихой прелестью. На высокомерных светских дам, вроде Алексовой сестры, вроде той же Софи Волконской, Лиза также не походит – и к лучшему, право. Доселе Бенкендорф так не спешил женится, потому что предполагал, что супруга его – пока еще предполагаемая – окажется непременно светской львицей, которая будет смотреть на него сквозь лорнет в своей гостиной, заполненной блестящими франтами, велеречивыми дипломатами, изощренными остроумцами, и взгляд ее будет отражать лишь едва скрываемую досаду – опять этот боров ввалился в ее ухоженный мир, чтобы нарушить всю так тщательно создаваемую ею гармонию. Он видел это в Лондоне у сестры, которая так смотрела что на него самого, что на супруга, что на всех остальных мужчин, которые не представляли для нее интереса политического и светского. А ведь быть такой la salonniere – амбиция любой девушки аристократического происхождения, и Алекс уже смирился с тем, что его будущая жена будет стремиться жить «на публику», удовлетворяя эту амбицию. Потому Лиза, выросшая в деревне, недолго побывавшая замужем за московским дворянином из хорошей семьи, сирота, не особо говорившая по-французски (та же Доротея бы поморщилась, услышав ее выговор и приметив ограниченный словарный запас), не блиставшая на балах и не привыкшая к роскошным туалетам, сделалась для Алекса находкой. Недостаток лоска в Лизином воспитании мог быть легко преодолен за несколько месяцев регулярного присутствия при дворе Марии Федоровны, но жена его не хотела держать открытый дом, ездить с визитами к полузнакомым людям, обзаводиться друзьями и подругами из числа петербургской публики – и Алекс вздохнул с облегчением. Супруге достаточно было жить интересами его самого и детей, на большее у нее не было ни желания, ни сил. При этом в недостатке ума Лизу было не упрекнуть. Бенкендорф признавал, что она умнее его, причем намного. И в людях разбирается куда лучше, а многие ситуации, которые ему видятся запутанными и неразрешимыми, ей кажутся простыми. Сокровище, что бы он без нее делал… И, право, какая же он свинья, что до сих пор оценивающе смотрит на дам и девиц, словно есть кто-то лучше Лизы. Но себя, увы, не изменишь – слишком поздно, надо было раньше думать. В любом случае, он не потребует от жены жертв, если вдруг с ним случится какое-то злосчастье. Да та сама его вытащит, не обивая пороги власть имущих, не унижаясь перед его родней… С тем он и заснул, уверенный в собственном счастии семейственном.

…По четвергам у Бенкендорфов всегда завтракал его родственник, муж сестры, коего Алекс всегда называл mon frere в глаза и, в зависимости от настроения, «дылдой» или «командором» за глаза. Лиза несколько дичилась этого своего родственника, как и вообще родственников, поэтому, отбыв завтрак, как повинность, быстро удалилась к себе, что, в свою очередь, развязало им обоим языки. Обсудить и в самом деле было что, но оба не знали, как приступить к теме.

«Почему ты не переменишь вензеля? Все уже давно с „Н“ ходят», – спросил для того, чтобы поддержать разговор, Бенкендорф. Зять его был в парадном генерал-адъютантском мундире – к одиннадцати часам должен был ехать во дворец за какой-то надобностью, и от Алекса не укрылось некоторое отклонение от формы. Это его удивило, ведь обычно Ливен всегда безупречно относился к своему облику, никогда не допускал отклонения от предписанного, соблюдал все формальные правила, даже в павловские годы, когда их было столько, что все упомнить невозможно, и даже великие князья в них путались.

Кристоф ничего не ответил и посмотрел на него как-то задумчиво. Алекс только вздохнул. За этот месяц он обнаруживал в родственнике много изменений, и вот это показательное пренебрежение мелочами, которые оказывались совсем не мелочами, могло привести к далеко идущим последствиям. Государь, разумеется, обратит внимание, сделает выводы о нелояльности, это скажется на них всех…

«Ты как Mutterchen. Право, я уж думал, что на девятом десятке зрение у нее уже должно сдавать», – усмехнулся Ливен, отпивая кофе с молоком из полупрозрачной фарфоровой чашки. Опять что-то новое – прежде граф не допускал непочтительности при упоминании своей матери, знаменитой графини Шарлотты Карловны, вынянчившей нынешнего императора, а также всех его сестер и младшего брата.

«Но ведь это, право слово, такая мелочь, можно даже самому переменить, из тех же шнуров, новое не заказывать», – проговорил Алекс, подумав: «Что я несу-то? Какие шнуры?»

«Не в том дело», – наконец ответил граф Кристоф. – «Во-первых, я до сих пор не видел утвержденного списка генерал-адъютантов. Во-вторых, я совершенно не уверен, что окажусь в сем списке. В-третьих», – тут он понизил голос. – «Сочти это знаком траура по покойному государю».

Алекс замер, не говоря ни слова. Его кофе так и остался остывать в чашке. Почему Ливен, без году неделя в Петербурге, знает что-то больше, чем он сам? Кто ему сказал, что его не оставят близ государя, когда все говорит об обратном?

«Но смотри, Кристхен, ты же знаешь, что вас делают светлейшими князьями…», – начал Алекс, но осекся, сраженный прямым взглядом темно-синих глаз своего визави. Тот поморщился болезненно и добавил:

«Да, матери этот титул дают, но и что с того? Это, по-твоему, указание на особую милость?» – продолжил Ливен.

«А что же, как не милость?» – раздраженно откликнулся Бенкендорф. – «Титул наследственный…»

«В том и дело. Одним титулы дают, у других забирают. Кому, как не тебе, нынче это знать», – Кристоф допил кофе и плавно опустил чашку в блюдце.

Алекс покраснел, почувствовав, что Ливен снова сел на свой любимый конек – будет его подтрунивать по части участия в следствии. Про проект еще упомянет, давний, но с учетом последних веяний переработанный, который Алекс имел слабость ему показать. И почему ему сочувствовать этим людям? Племянники, сыновья Кристофова старшего брата Карла, который Бенкендорфа откровенно не любил и вслух называл пройдохой без чести и совести, уже вне подозрений, один, тот что младше, так даже был ранен, когда препятствовал своей роте присоединиться к бунтовщикам. Что же ему еще надо? Тут он вспомнил – ну конечно. Софи, опять эта Софи, с которой Кристоф вроде бы как расставался, но опять сошелся, оказавшись в Петербурге. Ливен тоже рыцарь, Ливен тоже не переносит зрелища дам в беде, хотя бы дама и сама была бедой в человеческом обличье… Конечно, Кристоф тоже считает Волконского невинно осужденным и Николая – тираном, севшим на трон без всякого на то права… Поэтому и не меняет этого чертова вензеля на густых генерал-лейтенантских эполетах.

«Моя сестра будет счастлива называться madame la princesse», – проговорил Алекс, будто бы от чего-то защищаясь.

«О, всенепременно», – согласился Кристоф, а потом добавил:

«Слушай, если мы пройдем в твой кабинет и покурим, мне станет куда как лучше».

«Перед аудиенцией?» – поднял брови Алекс. – «Государь же не выносит табачного духа».

«Прямо как его батюшка. Они очень похожи», – вздохнул граф. – «Тот тоже заставлял нас всех мучиться». Затем, другим голосом, прибавил:

«Признаться честно, mon frere, мне совсем не нравится эта схожесть. Уж прости, я знаю, что ты любишь Николая, как и он тебя, но я человек сторонний и, увы, слишком много помню».

Алекс не соглашался со своим зятем. Павел не казался ему страшным жупелом, несмотря на все рассказы других людей. Ему было жаль покойного государя, он знал, что все причуды, крайности и острые углы в его характере происходили от отсутствия любви, от вероломства и интриг окружения. Поэтому, обретя абсолютную власть, Павел, человек добрый от природы, обладающий прямым и честным нравом, первым делом решил посчитаться за все обиды, нанесенные им когда-то. Да, его рука карающая не всегда опускалась на головы истинно виновных, но, как говорится, лес рубят – щепки летят. Но в карах Павла не было никакой подлости, он не наносил ударов исподтишка, в отличие от Александра, не пытал и старался не проливать кровь… Странно, что Кристоф, который обязан Павлу всем, начиная от карьеры и заканчивая супружеством, вдруг проявляет такую черствую неблагодарность. Но Алекс знал прекрасно – и сестра его подтверждала – что Ливен слишком себе на уме и способен к невообразимым поступкам, которые иначе чем подлостью и не назовешь. За все эти годы, что они знали друг друга, Бенкендорф подспудно вел счет нравственным промахам своего beau-frere, и никакие прежние услуги, никакое покровительство не способны были этого искупить.

«Ты не знаешь благородства Николая. Ведь вся эта история с междуцарствованием, которую так многие ставят государю в упрек, и вызвана его честностью, отсутствием всяческого властолюбия», – Алекс сам уже хотел курить, но, в отличие от его собеседника, мог не заботиться о том, какое впечатление запах табака произведет на императора – сегодня у него был свободный день, заседания возобновятся завтра, он может, наконец, расслабиться и предаться беззаботным удовольствиям…

Ливен пожал плечами. Он знал, когда нужно промолчать, и спорить с Бенкендорфом не желал. У них имеется фамильная вера в их императоров, покровителей и благодетелей, которая заменяет веру в Господа. Мать его – главная адептка этой новой, но ставшей уже основной в Российской Империи религии, заменявшей и православие, и, – в случае них, остзейских дворян, – родное лютеранство. У его жены родители всем были обязаны императорской чете, более того, по слухам, теща была незаконной дочерью герцога Вюртембергского, отца императрицы-матери, значит – не просто голубых, а золотых кровей особа, а бабка, Софья Элизабет, рожденная фон Левенштерн – дочерью самого Петра, славно поразвлекшегося в Риге, которая досталась ему от шведов по Ништадскому миру. У Ливенов – своя легенда, правда, не про русского царя, а про шведского короля: не очень далекий его предок, один из тех, бесконечных Готтардов или Рейнгольдов, на поле сражений бросился наперерез вражескому ядру, летевшему в его государя, и был, разумеется, разорван в клочья. Деликатно умалчивалось, что государь этот был Карлом Двенадцатым, баталия, в которой сей Готтард, а может быть, Рейнгольд, была Полтавской, а ядро, соответственно, – русским. Как бы то ни было, все до единого считали сей подвиг доказательством того, что верность повелителям передается каждому Ливену с молоком матери, но сам Кристоф всегда видел во всем этом горькую иронию, чем не рисковал делиться с домашними. Только Софья могла ее понять. У той тоже в роду числился разорванный в клочья предок – правда, был нюанс, ибо святой мученик, князь Михаил Черниговский, сам был государем, одним из немногих, кто отказался кланяться татарским завоевателям. В этом и крылось коренное отличие – шведский полковник Готтард или Рейнгольд фон Ливен был, по сути, холопом и умер, как пес, защищая хозяина, а святой князь, родоначальник Волконских, погиб из-за собственной непреклонности, защищая свою землю. И заслуживает ли первый высокого титула князя? Заслуживают ли вторые позора в веках, наказания за неверность? Таковы были сложные рассуждения графа Ливена, которыми, разумеется, делиться с Бенкендорфом он не хотел.

«В любом случае, титул дают нашей матушке, за ее заслуги», – добавил он, все-таки считая нужным дать шурину хоть какое-то объяснение. – «Ни я, ни Карл, ни Жан не заслужили того».

«Но ты же подписал протокол…», – вырвалось у Алекса. – «Тебе непременно дадут канцлера».

«Протокол – не значит договор», – возразил Ливен. – «И канцлером я не буду».

«Но как же…», – Алекс уже втайне подсчитывал, какова будет его выгода от родства с министром иностранных дел. Брат Константин писал ему уже из Штутгарта, что новости о новом назначении графа Ливена уже стали известны в русском представительстве и что он сам тому несказанно рад, непременно напишет Доротее и даже ее поздравит, но осторожно добавлял: «Если она захочет принимать поздравления». Алекс прекрасно понимал, чем может быть недовольна Дотти: в Лондоне она уже утвердилась в большом свете, приобрела множество влияния, ведет довольно свободный образ жизни, знает всех и каждого, а в Петербурге ей придется начинать все сначала – с Двенадцатого года про нее уже успели забыть, слухи о ее жизни в Лондоне просочились и сюда, ее будут обсуждать и осуждать, вот уж как пить дать, да и сложновато ей будет соревноваться с местными дивами и хозяйками салонов… Еще и про климат выскажется, который за пятнадцать лет ей решительно перестал подходить. Но, право, ее недовольство – не повод отказываться от столь блестящего назначения, кое ожидало ее мужа, и от власти, которое приобретала и лично она, и ее семья.

«Мне нужно находиться в Лондоне все время», – перебил Кристоф. – «Там же все меняется, завтра один премьер, послезавтра другой, общественное мнение – как флюгер, вчера они обожали греков и лорда Байрона, который положил свою жизнь за их свободу, а завтра, глядишь, считают их шайкой разбойников и дрожат за торговлю дешевым гашишом и розовым маслом…»

«Как ты с ними справляешься?» – невольно спросил Алекс, на миг вообразив, что вот все это безобразие могло случиться и в России, если бы они – нынешние подследственные – вдруг победили. Они же все как один считают Англию образцом.

«А зачем мне справляться? Я наблюдаю. Хотя, признаться, из меня никчемный наблюдатель. Твоя сестра с этим справляется куда как лучше», – откликнулся Кристоф.

«Я рад за тебя», – ответил Алекс. – «И…»

Он замялся, не зная, как начать. Истории некоторых подследственных всплывали, возникали имена все новые, называемые теми, кто не хотел, в отличие от Сержа, молчать, кто считал, что откровенностью купит себе спасение. Все их нужно проверить, вот и это имя следует посмотреть… Хотя не факт, что Кристоф не разозлится на вопрос и не откажется вообще с ним говорить. Он может, с его-то понятиями…

«Спрашивай уж», – посмотрел ему в глаза Ливен. – «Я слушаю».

«Князь Горчаков… Советник твоего посольства», – выговорил Алекс. – «У него хранились запрещенные документы. В том числе, их так называемая конституция… Его называло пять человек. Один даже говорил, кажется, этот… ну, чучело такое долговязое, учился с князем вместе, писака, как все они… Кюхельбекер, вот – что Горчаков предлагал ему паспорт, чтобы тот уехал в Англию. Вот что мне теперь с Горчаковым делать? Ты же его отправил назад, да?»

«И правильно сделал», – сквозь зубы сказал граф, скрестив руки на груди. – «В Лондоне он куда больше пользы принесет, чем у тебя в камере».

«А зачем он хранил эти писания?! Зачем паспорт предлагал?» – взвился Алекс. Его постоянно раздражало это глухое нежелание зятя сотрудничать с ним. В этом отношении он был не лучше своего старшего брата, который, вместо благодарностей за спасение сыновей, написал Алексу острое письмо, с цитатами из Священного Писания и Псалтыря, перемежаемыми колкостями и непонятными обвинениями. Бенкендорф это письмо прочел, начал было сочинять ответ, напоминающий картель, но потом махнул рукой, и скормил обе бумаги камину.

«Это его друг», – почти прошипел Кристоф. – «Князь Alexandre предложил услугу другу. Тот, между прочим, отказался, и сдался правосудию. А тебе не понять, ты-то своего друга и спасителя в крепости моришь».

«Волконский мне не друг!» – вскричал Бенкендорф. – «Мы с ним до следствия десять лет как не общались!»

«Ну так князь Горчаков не делал ничего страшного. Он автор протокола, который принес мне славу и возможность стать канцлером. Я его даже к повышению представлю», – сказал Ливен, взяв себя в руки. – «И пусть только посмеет карлик его не одобрить…»

Бенкендорф, глядя на холодное, надменно-красивое лицо своего зятя, подумал – а ведь он враг. И всегда был врагом – и государю, и государству, и ему самому. Такая мысль неоднократно приходила ему в голову за годы знакомства, но тогда Алекс списывал ее на свое недовольство, завистливую натуру, свой собственный максимализм, на стремление соревноваться с этим идеалом остзейского дворянина, с его вечным старшим братом, который иногда снисходил до добычи ему назначений, но чаще всего просто смотрел своими темными глазами сверху вниз, одним только взглядом показывая – что позволено Юпитеру, то бишь графу Ливену, то никогда не будет позволено быку, то есть, Алексу. И вся собственная жизнь тогда казалась Бенкендорфу чередой ошибок и промахов, а он сам – ярмарочным паяцем, нелепой и комичной фигурой, которая может пыжиться, пытаться вырасти, чего-то стараться добиваться, но до высот небожителей, коим являлись и граф Кристоф, и князь Петр Волконский, и прочие генерал-адъютанты старых, еще дотильзитских времен, Бенкендорфу путь заказан. И небожители могут вольнодумствовать, фрондировать, говорить государю, что он не прав, не заботясь его реакцией, а ежели такое попытается проделать Алекс – то сразу же полетит в тартарары. По крайней мере, так было во времена прошлого царствования. При Николае все будет иначе, а Бенкендорф и его единомышленники, такие же, как он, бывшие «вторые скрипки», валеты, а не короли, будут задавать тон. Что же касается Ливена и его бывших сослуживцев – те просто уйдут в прошлое, их забудут, никому они не будут интересны, даже историкам будущих времен… Но Кристоф этого не знает, конечно, и все еще полагает, что он имеет какое-то влияние.

«Кстати», – вкрадчиво произнес Алекс, вроде бы как пытаясь свернуть разговор на иную тему. – «Ты собираешься принимать министерский портфель?»

«Сперва его нужно мне предложить», – Ливен предсказуемо поморщился, как от внезапной горечи во рту. – «Пока этого не было сделано. Я вообще вижу, что в министерствах ничего менять не собираются».

«Ну это пока суд да дело», – усмехнулся Алекс, произнеся поговорку по-русски. – «Государь решительно настроен на реформы. Он же видит, что возмущение случилось неспроста. Конечно, о мертвых aus bene aus nihil, а о покойных властителях вообще только bene и надобно говорить, но, при всем уважении, с переменами Александр сильно подзадержался. Я бы сказал, что промедление в этом случае чуть было не оказалось фатальным. Так вот, Николай хочет видеть вокруг себя новых людей. Честно, я возликовал, узнав, что государь отказался принимать Змея и дал понять, что он не нужен ему для дальнейших действий. И что он назначил Сперанского писать манифест о восшествии на престол и определять наказание оступившимся».

Ливен выслушивал его с заметной долей равнодушия, отраженного на его бледном и заметно высохшем лице.

«В Англии так делают. Кидают подачки публике, чтобы они думали, будто все идет по их воле», – произнес он медленно, не спеша, поглядывая на свои руки, ухватившиеся за край стола. – «Весьма умно, что тут сказать. Однако я бы дождался окончания процесса над бунтовщиками, чтобы прийти к однозначным выводам. Может сделаться так, что наказание покажется публике несоразмерно строгим… Вообще, у тебя есть сведения, что думает о сем публика?»

«Ты какую публику имеешь в виду? Ежели чернь…», – растерялся его собеседник.

«Все же здесь не Англия, поэтому мнение черни, если таковое имеется, никого не интересует», – отвечал граф.

«Изволь, оно интересовало тех, кто вышел на площадь…», – Алексу страсть как хотелось спорить с этим всезнайкой. Ранее он бы не осмеливался, зная, что останется в дураках – а муж его сестры, как никто, умел в споре выставлять его глупцом, с этой вот насмешливой полуулыбкой.

«Солдаты – это не чернь, а боевые единицы», – перебил его граф даже несколько раздраженно. – «Ты офицер, должен это знать. Англичане, кстати, весьма умны – вся армия и флот на стороне законных государей, а выкрики с улицы нужны лишь для развлечения и создания подобия народности. Так вот, сам знаешь, что общественного мнения в России не существует. Единственные, с кем нужно считаться государям, – это с такими, как мы с тобой. С такими, кого ты судишь. И задумывался ли ты, что у них есть, например, семьи, которым кара покажется слишком жестокой?..»

«У меня были примеры, когда сами родственники, причем ближайшие, выдавали бунтовщиков… Приводили прямо к следствию», – откликнулся Алекс задумчиво. На самом деле, он даже не знал, как реагировать на такие случаи. Хвалить отцов или дядей за надлежащее исполнение верноподданических чувств язык не поворачивался. «Каким же надо быть, чтобы сам дядя…», – шипел у него над ухом Чернышев, но кто бы говорил в его случае? Тот, кстати, не стыдился, что привлек кузена Захара к следствию, всем говорил, что майорат здесь совсем не причем и он даже не собирается его забирать себе, просто «во всем нужна правда», и припоминал, что одна из сестер сего Захара Чернышева замужем за одним из главарей петербургского тайного общества, который даже конституцию написал, заметно более умеренную и практичную, чем неистовая «Русская Правда». Но Алексу было противно от подобного предательства. Он бы мог тоже держать Андрея и Александра фон Ливенов под замком – если младший брат несколько искупил свою вину верноподданическим поведением 14 декабря, то старший замешан куда больше, чем Алекс попытался в отчете представить. Но подумал, что так нельзя, тем более, молодые люди не успели ничего серьезного сделать – да и не хотели, верно. Вообще среди подследственных их, Бенкендорфа с Ливенами, земляков было в меньшинстве. Это радовало – на родственников уж наверняка не наткнешься.

«Все же это исключение, а не правило», – отмел возражения Кристоф. – «Основная масса не хочет признавать своих сынов или братьев виновными. Не отречется от них, даже если государь лишит их всего. Более того, вполне вероятно, что за ссыльными могут поехать их родственники… Например, жены, ежели кто женат».

Ливен решил чуть подождать и не сообщать родственнику о своем визите к Лавалям. Их старшая дочь, замужем за князем Трубецким, который должен был играть первую скрипку в сей неуклюжей попытке революции, высказала явное намерение следовать за мужем, ежели казнь будет заменена каторгой. Это он, кажется, предлагал и Софи, желающей избавиться от собственной невестки, – убедить ту последовать за своим супругом туда, куда пошлет его судьба в лице судей. Общение с Лавалями поставило Ливена в уверенность – те знали все. Арест князя не стал для них неожиданностью, а жена готовилась разделить мужнину участь не только из огромной любви к нему, но и из-за того, что сама знала нечто, способное навредить ее семье. После приезда со званого ужина Кристоф написал любовнице о том, что Катишь Трубецкая, вероятно, уедет вслед за супругом, который, кстати, охотно сотрудничал со следствием и всячески давал понять, что готов искупить свою вину. Поэтому «Твоя belle-soeur, увидев пример княгини и других светских дам, вероятно, захочет последовать ему. Зависть и соперничество – великие движущие силы». Софи успела ответить к утру: «Все так, я тоже слышала о намерениях Трубецкой и ее семьи, но если Лавали сами толкают дочь на воссоединение с мужем – ты, верно, уже догадался, почему, то у нас дело осложняется Раевскими, которые ставят нам палки в колеса, и наличием ребенка. Катишь же бездетна, а, значит, свободна». Ливен пока ничего не написал княгине Волконской, но знал, что предложение ей понравилось еще в тот раз.