Текст книги "Волконский и Смерть"

Мать была уже плоха и слаба, арест любимого сына Васи ее подкосил. Об этом Николай и напомнил дочери. Та предсказуемо заплакала, пробормотав, что она чудовище, и он увидел прежнюю свою Машу, маленькую провинившуюся девочку, которую наказали за то, что она жестоко дразнила младшую Софочку и дерзила гувернантке мисс Ламбет. Как и тогда, он обнял дочку, сказал, что все будет хорошо, и чуть не добавил: «Пусть тебе впредь сие послужит уроком». Но, чтобы окончательно ее утешить, он сказал, что поедет прощаться с Сержем, передаст ему сердечный привет и попрощается от ее имени. Раевский думал, что Маша немедленно возразит ему, даже решил пойти на уступки и взять ее с собой, но та легко и просто согласилась остаться в Белой Церкви с сыном.

И вот теперь он после тяжелой дороги находился на станции, изнывая от духоты и боясь, что приступ повторится. В толпе он увидел эту княгиню Волконскую, узнал ее по портрету, который Маша хранила в комнате. Высокая брюнетка, вся в черном, лицо как на иконах, глаза совершенно такие же, как у брата, и с ней этот сын, которого представили ему как князя Григория, и тот довольно уверенно и ненавязчиво заговорил с ним. Раевский был рад тому, что не надо общаться с этой родственницей, и под предлогом дурноты вышел на свежий воздух. Юноша, заметно изнывавший от жары в своих крахмальных воротничках, также присоединился к нему. Беседа мало-помалу завязалась между ними, и достаточно откровенная.

«Я знаю, что неловко мне обращаться именно к вам, после всего, что пришлось пройти», – начал он неуверенно. Голос его был красивый, таким петь с клироса псалмы хорошо, да и слушать его разговор приятно, подумал вдруг Николай.

«Отношение ваше к моей матушке, к бабушке… к отцу мне тоже известно», – продолжал он робко. – «Поэтому ежели вы откажетесь со мной говорить, я все пойму. Но я должен сказать, что вас поддерживаю. Я на вашей стороне».

Николай Раевский смотрел на него недоуменно и потом добавил:

«Князь, нет здесь вашей стороны и моей. Раз так уж получилось, что ваша семья в родстве с моею, то и жить нам придется сообща».

Однако князь Григорий его не слушал и продолжал:

«Я долго задавался вопросом, зачем все это нужно было моему дяде. Затем я и приехал».

«То же самое я хотел спросить и у него», – грустно улыбнулся Раевский. – «Мне несли всякую околесицу, пытаясь объяснить мотивы его поступков, его несчастье, но я полагаю, что истина проще. Он просто хотел власти, вот и все».

Юноша смотрел на него так, словно только что узнал простую истину. Так всегда на него самого смотрели подчиненные офицеры, когда он сообщал им о новом маневре, довольно очевидном, и зачитывал реляцию, в которой было упомянуто все, о чем обсуждалось на военном совете.

«Я не помню, чтобы мой дядя был властным человеком. Он желал справедливости для всех», – сказал князь недоуменно, но не возмущенно. – «Мой papa предлагал ему место в гвардии… Он отказался».

«Не просто место, а должность командира объединенной кавалерийской дивизии», – поправил Раевский. – «И не Серж отказался, а государь отказал в представлении. А потом, уж простите, и отца вашего убрали с должности».

«Я знаю про последнее», – добавил Волконский. – «Но неужели Серж был настолько властолюбив, что выступил против государя потому что государь его не возвысил? Это мелочно».

«Как знать. Я видел разные проявления властолюбия. И советую вам извлечь из этого урок».

«Я уже понял», – с нажимом проговорил князь. – «Меня готовили к власти. Мать очень хочет видеть во мне великого человека, второго Меттерниха, Наполеона, Бог знает кого еще… Понимаете, она толкает всех во власть высшую. Сначала отца, потом своего l’amie, теперь уже и меня. Полагаю, что она и Сержа толкала туда же, они же всегда были близки как брат и сестра. Только я не хочу. Совсем не хочу быть великим человеком. Она говорит, что я предназначен для великого, звезды, что ли, так сложились, что она для этого меня и родила, а если я впаду в ничтожество, то, значит, зря рожала».

Раевский сочувственно поглядел на него. Парню бы неплохо поправиться и почаще бывать на свежем воздухе. Его наверняка морят разными учебными занятиями. Или сам себя морит, стихи ночами пишет, например. О том он и спросил. Григорий запальчиво возразил:

«Вы хотите сказать, Николай Николаевич, что я все это сам придумал?»

«Ничуть», – произнес Раевский. – «Более того, если вы занимаетесь поэзией, то я был бы рад почитать ваши труды. Господин Пушкин, ежели слышали о нем, – мой хороший друг».

О Пушкине его собеседник явно слышал и даже читал его, но смутившись, сказал, что в поэзии не одарен, но любит музыку, чего не любит его отец.

«Ежели бы я еще в придачу и стихи писал, то он бы меня погнал из дому», – признался он, усмехнувшись. – «Но я не буду дожидаться от него приглашения. Я сам уеду».

«Куда?» – Раевский почему-то решил, что, конечно же, в Грецию, поддерживать Эгерию, по следам лорда Байрона. Туда все юноши этого возраста и склада характера хотели. Понятно, что сановные родители его не пустят, и придется делать это тайно. Ответ, однако, был неожиданным:

«На Кавказ».

«Вы состоите в военной службе?»

Григорий ответил отрицательно.

«Тогда что же вы там будете делать? Кавказ вам славы не принесет».

«А мне не нужна слава. Я хочу, чтобы меня больше не было».

Раевский промолчал, не став его уговаривать.

«Не надо говорить только моему отцу, умоляю вас», – добавил князь Григорий.

«Боюсь, я ему больше ничего сказать не могу», – вздохнул с легкой улыбкой Раевский. – «Но губить себя полагаю неразумным, уж простите».

На этом разговор окончился, к облегчению их обоих.

…Серж выглядел совсем не таким, как раньше, даже хуже самого Раевского. «Не жилец», – подумал он с жалостью, смешанной с облегчением. Стало понятно теперь, что же Маша так к нему рвется. Стоит поглядеть на него, как захочется защитить, вылечить, помочь. Раевский заметил, что сестра обнимает его не без гадливости, а племянник заливается слезами. Сам он подошел к Сержу, сказал краткое прости, перекрестил его, отчего у того на глазах выступили слезы, и сказал: «Мари с тобой прощается тоже. Помни о ней и о сыне». Затем отвернулся, не в силах видеть, как тот переступает ногами в кандалах. Был человек блестящий, здоровый, красивый и сильный – что с ним сталось… И что же станет с дочерью, ежели разделит его участь?

***

В московском салоне княгини Зинаиды Волконской было жарко, так жарко, что заставляло позабыть, будто на дворе Сочельник, а за окном валит хлопьями снег. Восточные благовония в курильницах, сандал и пачули, превращали ее дом в восточный дворец. Оранжерейные цветы в вазонах склоняли головы над низкими кушетками. Хозяйка, одетая в оранжевое шелковое сари, расшитое золотом, чувствуя восхищенные взгляды гостей, – все ценители, причем не только женской красоты, сколько красоты слов и звуков, читала свое последнее сочинение, прекрасное стихотворение в прозе: «грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звёзды, по верованию древних. У тебя глаза, волосы, цвет лица, как у девы, рожденной на берегах Ганга и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою…»

При сих словах она показывала на Мари, сидевшую несколько поодаль и одетую обыкновенно, в темно-зеленое платье с белым воротником, гладко причесанную и ничем не напоминающую ту индусскую жену, про которую говорила ее родственница, и взгляды гостей обращались на нее, и каждый из них видел младшую из княгинь прямой участницей картины, которую словами описывала сочинительница, у которой от «девы Ганга» было лишь одеяние – сама она, невысокого роста бледная миловидная блондинка, была от этого образа далека как никто. Но княгиня Зинаида прекрасно знала о производимом эффекте, о тайнах атмосферы, и представляла, что жарко растопленный камин – это погребальный костер, на который поведут под бой барабанов юную жену умершего мужа.

Одна из зрительниц прошептала на ухо соседу: «Но ведь князь-то еще жив…», и ответом ей послужил ироничный взгляд. «Знайте, Eudoxie, в тех местах никто не выживает».

Хозяйка вечера кончила читать свое сочинение. Бурные овации последовали немедленно, но Зинаида, вместо поклона, указала рукой на свою родственницу, добавив:

«Как вы, дамы и господа, уже, вероятно, знаете, вот та, к которой обращена моя миниатюра. Нынче ей исполняется двадцать два года. Пусть она меня простит, что я допустила некоторые вольности и поэтические преувеличения. Но она в моих глазах так и остается героиней, пожертвовавшей всем, что естественно ценить и любить женщинам, ради своего мужа, моего несчастного брата…» Она остановилась, будто бы глотая слезы. «Завтра она уезжает. И мы не знаем, будет ли ей дозволено вернуться. Да и сможет ли она…»

Шепот пронесся по гостиной. Князь Павел Лопухин, приехавший сюда больше от скуки ради, поглядел цинически на Зинаиду и тихо проговорил своей соседке справа: «Держу пари, что сама княгиня ради своего благоверного никуда не поедет». Та недоуменно посмотрела на него, а он лишь усмехнулся – прекрасно знал, что брак был фиктивный, что князь Никита Волконский, муж хозяйки салона и брат того самого «несчастного мужа», про которого та упомянула в своей речи, женщинами в принципе никогда не интересовался. «Но чего не сделаешь ради позы», – продолжил он, заметив, что господин Мицкевич, сочинитель, брезгливо отодвигается от него, и верно, готов прошипеть по-польски нечто про «клятых москалей», не ценящих прекрасное, а собеседница чуть ли не готова ударить его веером. Потом он оглянулся на виновницу торжества – молодую особу в темно-зеленом дорожном наряде. Действительно хороша, хоть и на любителя. Заслуживает вовсе не таких стихов, а нормальных, с рифмой и размером.

Князь Лопухин сожалел, что здесь с ним не сидит племянница хозяйки Александрина, которую он знал довольно коротко по Петербургу. Отец ее имел на него виды, но сама княжна прекрасно понимала, что пока жива его любимая Адель, он может разве что заключить с ней брак светский, хоть и не вполне фиктивный. Но, с другой стороны, та же Александрина могла зло пройтись по этой восторженной публике, внимавшей всему маскараду и не замечавшей жары воистину индийской. Сам он уже изнывал в своем фраке и ворчал внутренне – что же они не выдали шальвар и тюрбанов, раз решили изображать из московской гостиной тропики?

«Я, право, не знаю, что сказать вам», – робко выступила Мари. Голос у нее потихоньку срывался. – «Я не ожидала такого приема и буду помнить его вечно, пока жива. С такой сестрой, как Зинаида Александровна, мне ничего не страшно…»

Слезы полились из ее больших черных глаз, и тут же все собравшиеся дамы и некоторые господа достали из кармана носовые платки. Зинаида подбежала мелким шагом к Мари, и крепко обняла ее. Та была явно смущена.

…Индийская тема вечера постепенно сменилась более традиционной. Зинаида переоделась в другой наряд, гости, среди которых было немало умелых музыкантов, сменяли друг друга за фортепиано, несколько дам, включая хозяйку дома, начали петь. Князь Лопухин удалился домой с тем, чтобы засесть за письма к Адель – своей бессменной возлюбленной, и к княгине Александрине, где хотел отчитаться о приеме у тетки.

Мари осталась. Она жадно внимала музыке, хотелось подойти попеть, но у нее болело горло и она не могла напрягать голос. «Когда я еще услышу музыку…», – думала она, периодически заглядывая в окно, за которым под шел косой снег, озаренный слабым светом фонарей. Ей и в самом деле исполнялось двадцать два, и день рождения, совпадавший с концом поста, со святым праздником, всегда любила. Но не нынче.

Прощание было тяжким. Отец, всегда такой сдержанный, никогда ни в чем не упрекающий, сжал руки в кулаки и, перед тем как благословить, процедил: «Я тебя прокляну, если ты не вернешься через год». Все плакали. Ей дали на руки ребенка, сонного и смутно улыбающегося, и она, давя слезы, чтобы не разбудить, понимая, что его слез она не выдержит и будет готова на все, лишь бы остаться с ним, перекрестила его и тихонько поцеловала в обе щечки. Потом она уехала вместе с Катрин в Москву. Та говорила с ней много и убедительно, в основном, о делах практических – что надо взять с собой, где лучше эти вещи купить, да так, чтобы и хороши были, и недорого обошлись, какая будет дорога и где лучше останавливаться по пути. Мари дивилась тому, что Катя словно бы вместо нее едет – все узнала, все выяснила, со всеми договорилась, подняла какие-то фрейлинские связи, чтобы ее приняли во дворце, даже отписала вежливые письма прощания родне Мари со стороны мужа. Наконец, почти ночью, уже на подъезде к Москве, Катя сказала, в ответ на какой-то вопрос со стороны младшей сестры: «Не думай, пожалуйста, что я одобряю. Ты все бросаешь и всех нас оставляешь. И ради чего? Чтобы тебе „спасибо“ муж сказал? Да он не скажет, он не из тех». Мари не хотела ей возражать, ибо устала в дороге, но раздраженно подумала: снова за здорово, сейчас предпримет последнюю попытку уговорить. «Я вернусь через год, как думаешь?» – спросила она. Катрин заколебалась. Потом, обретя уверенность, сказала: «Папа говорил, что Сергей выглядит ужасно и еле ходит». Поймав на себе испуганный взгляд сестры, она добавила: «Если бы Мишеля отправили туда, а не в имение под надзор, то я бы поступила точно так же. Хоть это и неправильно». «Тогда почему ты меня упрекаешь?» – вдруг спросила Мари. «Потому что я своего мужа люблю. А тебе Серж не нужен. Вот и все», – проговорила Катрин. – «И не спорь со мной, пожалуйста».

Вспоминая этот диалог, Маша снова залилась неловкостью, услышав слова Зинаиды. Та говорила с одной из дам, негромко, но достаточно для того, чтобы невестка ее услыхала, о любви, о подвиге, о славе, о том, что такое в наше циничное время встречается крайне редко. Мари хотелось встать, возразить, сказать, что ее сестра права, мужа она не любит, если кого любит, так это мужнина племянника, чей миниатюрный портрет вчера видела в кабинете у княгини Зинаиды, в числе прочих, что она подождет год и вернется, оставив за собой одинокую безымянную могилу, и как-то ее будут воспевать в этом салоне после этого? Но она поняла: поздно, слишком поздно это делать. И здесь, где все ею восхищаются, где сочувствуют ее горю, надо быть любящей женой, обреченной на сожжение в погребальном костре, правда будет неуместной.

…Зинаида прекрасно знала правду. О ней всегда докладывалась Богиня Мудрости, великолепная Софи, на которую вновь напал приступ религиозности, вероятно, ушла куда-то в паломничество, узнав, что любовник не захотел стать канцлером. Последнее письмо от Софи было просто-таки замогильное, и Зинаида поначалу захотела его чуть-чуть переписать и прочитать в салоне при чуть горящих свечах, расставить статуи святых из римского монастыря и одеться в костюм эпохи Кватроченто. В нем подруга и родственница сообщала княгине, что ее жизнь кончена, что она, возможно, смертельно больна, устала от жестокости ее единственного рыцаря, «потому что сердце его никому не принадлежит, тем паче, мне», от грубости мужа, от цинизма и пренебрежения детей, «рожденных в страшных муках, разлученных со мной при младенчестве их», а более всех, от «ненависти тех, кто, к вящему сожалению, еще остался при власти». «Я мозоль на их глазу, напоминание о том, что их венцы омыты кровью и куплены страданиями». Софи собиралась в монастырь, сгинуть с лица Земли. Зинаида немедленно начала ей отвечать. Письмо ее, как всегда, представляло собой произведение искусства. Она уговаривала золовку если и уходить в монастырь, то только в католический, где «живет истинная благодать», и желательно, в Италии, «в раю земном, где ты встретила любовь и радость». Увлекшись сочинением ответа, она не заметила приписку про жену Сержа, которая из Москвы уезжает в Сибирь. А, увидев, сразу же отложила в сторону бумагу и начала готовить прием, который нынче прошел прекрасно, сверх всяких ожиданий, и как удачно, что пришелся на день рождения Мари. «Главное, не дать ей сомнений в принятом решении», – деловитым тоном, лишенным мрачной окраски основного письма, сообщала Софи. – «Но ты сама знаешь, как это делать, милая Зи, поэтому целиком доверяю тебе. Участь двух – даже трех человек – нынче будет зависеть от тебя». Зинаида постаралась на славу и даже не сомневалась теперь, что Мари ничего не остановит.

Перед тем как лечь спать, княгиня позвала к себе дворецкого – смазливого малого, очередного ганимеда, выбранного Никитой за красивые глаза, а не за толковость, – и четким голосом, памятуя о его глупости, сообщила, чтобы он приказал вытащить клавикорды из розовой гостиной и привязать их к экипажу княгини Мари. Тот недоуменно таращился на нее, и княгине пришлось повторить свое приказание. Потом, отпустив слугу, она прошла к Мари, которая еще не спала, хоть была заметно утомлена.

«Ежели вы надумаете вернуться», – тихонько произнесла она. – «То поселитесь у меня. Я знаю, что вы талантливая певица».

«Но я же не могла и рта нынче раскрыть…»

«Ваша слава не нуждается в подтверждении», – продолжила, не обращая внимания на ее робкое выражение, Зинаида. – «Но помните о том, что мы вас не забываем».

Мари твердо посмотрела на нее.

«А что будет, если я не вернусь? Если я погибну?»

Княгиня смешалась. «Значит, это было не напрасно».

Мари снова вспомнила отцовские слова и поняла, что он имел в виду. Отец проклянет ее, узнав о ее гибели. И чтобы не проклял, она должна выжить. Любой ценой. И вернуться. Всем назло.

…После суетливого прощания, когда Зинаида, утратив всю свою утонченность, простоволосая, в накинутой на пеньюар песцовой шубе, выбежала к Мари, обнимая ее и заливая – тоже как-то по-деревенски – ее лицо слезами, оставив позади заставу, она заметила, что к возку привязаны клавикорды, которые брать она не собиралась. Это могла сделать только Зинаида, и без того завалившая ее подарками и различными нужными в дороге вещами, отчего продвигались они медленно. Мари улыбнулась. «И петь я буду, и играть, и вы все», – тут она вспомнила вчерашнюю толпу поклонников. – «Вы все еще обо мне услышите».

Дорога тянулась впереди бесконечной иссиня-белой снежной лентой, по небу двигались снеговые облака, и мир казался совсем новым, в это новое утро ее двадцать второго года жизни.