Текст книги "Волконский и Смерть"

– Я проверил, – бросил Александр. – И, потом, даже если это не так, то какая, в сущности, разница? Там, – он показал рукой наверх, имея в виду, разумеется, высшие эмпиреи власти государственной. – Уже во все верят прекрасно. Старухе княгине придется писать отчет, что она делала по весне за год до революции в Версале… Жестоко, но ничего не поделаешь, иначе ее сына казнят.

– У нас отменена смертная казнь, – с суеверным ужасом прервала его Элиза. Ей хотелось разбудить Машу, мирно спящую рядом с детской, сказать, чтобы она схватила ребенка и уехала – даже не к родителям, а куда подальше, за границу, под чужим именем, объявила бы себя и младенца Николая умершими… Если хорошенько попросить Майкла, тот выправит им паспорта, через леди Пэмброк – его младшую сестру, добрейшей души женщину. Нет, Майкл, пожалуй, откажется, лучше писать Кэтрин самой. Пусть Мари поедет под видом компаньонки… В такие кризисные времена Элизина голова начинала работать с удвоенной скоростью.

– Ничего. Введут специально для таких, как он, – сказал Саша с привычным хладнокровьем в голосе. – Поверь, Lise, государь напуган – это так. Я полагаю, что его пугают вовсе не арестованные – меня, как видишь, он отпустил, и Никки тоже, якобы из уважения к отцу, коего полагает своим кумиром и образцом.

– А кто же? – Элиза еле взяла себя в руки, заставив себя вновь слушать любовника со вниманием и не делать резких движений.

– Я могу только догадываться… Полагаю, что те, кто заседает в судебной комиссии, и те, кто туда не вошел, – пожал плечами Саша. – Если им будет нужно, то Волконский, этот шут и великовозрастный шалопай, будет признан главным преступником, будущим диктатором и претендентом на престол, с его-то богатой родословной, – внук Великого Конде, хоть и незаконнорожденный, да еще и Рюрикович. А рано или поздно, Лизуша, это всплывет.

– А все эти Волконские?

– Они с радостью принесут заблудшую овцу из собственного стада на заклание, с тем, чтобы оплакивать его тогда, когда выгодно, – проговорил Саша. – Теперь ты поняла, причем тут Мари? И причем тут ее ребенок?

Элиза робко кивнула.

– Но я не вижу способа ее остановить. Разве что силой. Ты будешь ее применять, Alexandre? – невольно перешла она на патетику.

– Эх, я бы рад, да ничего не выйдет, – глубоко вздохнул Александр, опустив голову. Он показался любовнице постаревшим сразу и безвозвратно лет на десять. Не дожидаясь вопросов от графини, он добавил тихо:

– Она же моя сестра. Сделана по тем же лекалам. От той же матери, от того же отца. Если я буду применять силу, то, боюсь, убью ее. А это не входит в мои планы.

Элиза поежилась от его слов, еще больше, чем от его действий применительно к себе, но тут же утешила себя тем, что он был охвачен сильными чувствами. Руки по-прежнему болели, кожу головы по-прежнему тянуло – Саша не соизмерил свою силу, и ладно бы, если такое происходило в первый раз. Она понимала, что так с ней нельзя. Никому нельзя. Но для Саши Раевского всегда находилось исключение из правил. Он и был таким сплошным исключением из правил Лизиной жизни, которая, видит Бог, пошла бы иначе, если бы она поступила по-другому в самом ее начале. Все, что происходило с ней нынче, наедине с любовником, графиня воспринимала как посильную и неизбежную кару, заслуженную ею сполна. На миг вкралась мысль – а что, если Мари нынче испытывает то же самое? Поэтому и приняла решение ехать – на верную погибель, не обращая внимания ни на кого? Бог весть, за какие грехи она себя наказывала. В любом случае, Элиза поняла, что не имеет никакого права судить кузину и что-то ей советовать.

– Каковы же твои планы? – спросила она рассеянно, стараясь не думать о том, что завтра утром она по-прежнему будет вынуждена разговаривать с Мари, как ни в чем не бывало.

– Думаешь, я позволю им оставить себя в дураках? – Саша словно не слышал ее вопроса, разговаривая не с ней, а с невидимым собеседником. – Я учел все. Моя сестра пускай поезжает, а ребенок ее остается… Допустим, он заболеет. Вот и посмотрим, кто же Маше дороже. И осознала ли она все то, что я пытался ей донести.

– Ты хочешь сказать, что ты ей все рассказал… про мужа? – робко вставила графиня.

– А то как же? Разумеется. Не думаю, что она мне поверила, – Саша впервые посмотрел на нее. – Но, похоже, такие сведения ее весьма воодушевили. Теперь ей муж нужнее, чем кто-то еще. Повторяю, она не чья-то там сестра, а моя…

Элиза отвернулась от него. Не впервые ей было сознавать, что она связалась с человеком страшным и амбициозным, и она могла только воображать, что же он решит придумать, дабы добиться своих целей на этот раз.

Раевский понял, что она не заснула. Кинув на нее полный презрительной жалости взгляд, он прошествовал к двери.

Некоторое время графиня лежала, прислушиваясь к его все удаляющимся шагам. Убедившись, что он ушел или к себе, или вообще в сад, по своему обыкновению, она встала с кровати, вышла в коридор и на ощупь прокралась по темному дому к комнате, занимаемой кузиной. У нее был свой план, вполне осуществимый.

Та не спала. В одной сорочке, с распущенными по плечам темными волосами, Мария сидела на краю кровати, и тоже к чему-то прислушивалась. Приход Элизы ее совершенно не удивил. Она словно этого и ждала.

– Ты уедешь со мной, – безапелляционно заявила графиня. – В Одессу. Вместе с маленьким. Или же… Отдай его мне, а сама поезжай в Петербург. Не думаю, что там добьешься многого. Но хотя бы твой сын избежит опасности.

– Так я и знала. Мой брат и тебя сумел убедить, – рассудительным тоном проговорила Мари, не двигаясь с места. Луна освещала ее бледное лицо, и внезапно Элизу посетило странное чувство – почему они все же так похожи с братом, несмотря на отсутствие явного, признаваемого всеми сходства?

– Мне очень жаль, что ты неспособна разглядеть очевидное, – графине не хотелось тратить силы и время на убеждения. Ее бы воля – так она бы связала Мари по рукам и ногам и доставила ее с собой в Одессу.

– Александр верит, что там меня убьют, – усмехнулась княгиня. – Вместе с ребенком. И он знает имя потенциальной убийцы. Якобы это моя belle-soeur, которую он выставляет чуть ли не исчадием ада.

– Откуда ты уверена в том, что она им не является? – и Элиза сразу же поделилась своими впечатлениями о княгине Софье Волконской, рассказав все, что она про нее знает. Рассказ оказался длинным, весьма эмоциональным, с привкусом одесской сплетни, нарочито преувеличенной до масштаба сенсации. Мари ее не перебивала, не стремилась опровергнуть ничего. Сказала только:

– Сергей доверяет ей. Одного этого мне достаточно, чтобы тоже доверять Софи.

– Твой Сергей много кому доверял уже! – взорвалась Элиза, расслышав в словах кузины овечью покорность. – И посмотри, куда это привело его, тебя, вашего ребенка? Сейчас тебе особенно нужна голова на плечах, сейчас, когда один из вас ее вот-вот потеряет…

– Я не могу бояться того, что не знаю, – проговорила Мари, вставая с кровати. – И того, чего не видела собственными глазами. Поэтому, уж прости, своего брата я боюсь куда больше, чем эту до сих пор не знакомую мне даму. Я не собираюсь оставлять Николино ни тебе, ни Александру. Это мое окончательное решение.

Элиза почувствовала, насколько же она слаба. Руки у нее опустились в прямом смысле этого слова. Саша прав – что она может против его родной сестры? И не может быть, чтобы Мари не пребывала в счастливом неведении по поводу связи своего старшего брата с ней, его кузиной. Тогда у нее есть сразу два повода презирать ее за слабость, заставляющую ее поддаться искушению. Она вздохнула, произнеся:

– Что ж, я выполнила свой долг. Поступай, как знаешь. Даст Бог, ты покажешь себя куда лучшей супругой.

Мари не пошевелилась, продолжая белым привидением стоять у края кровати. Элиза посмотрела ей в лицо – и отшатнулась невольно, испугавшись чего-то невиданного в нем.

…Княгиня Волконская выехала от тетки рано утром, не дожидаясь своего брата, взяв с собой только кормилицу с ребенком. Элиза боялась реакции Александра, но и его она не увидела, даже не поинтересовавшись у матери, опять растратившей весь свой гнев на поступок Мари, куда делся ее кузен.

VI. Варвара

Мари была почти счастлива, добравшись до Яготино и узрев подъездную аллею к господскому дому. И даже малыш разделил ее радость, впервые перестав хмуриться и плакать. Она знала, что там ее примут радушно. Еще будучи невестой, а не женой, княгиня могла убедиться в расположении этой ветви семейства Волконских. И не могла понять, почему же Серж особо не близок с ними, называет брата на «Вы» и несколько сторонится своей невестки, милой Barbe. Здесь, в Яготино, она чувствовала себя почти как дома, и, по мере того, как ее экипаж приближался к крыльцу, все больше думала о том, что было бы хорошо тут и остаться, укрыться от чужих взглядов и советов. А Варвара как-то договорится с Софи, да и князь Николай сделает что-то полезное. Главное, ежели сюда вздумает явиться ее брат…

…Мари здесь уже ждали. Сойдя на крыльцо, она упала в объятья своей belle-soeur, высокой, суховатой женщины с красивым, пусть и уже подвядшим лицом и печальными карими глазами. Женщины, не стыдясь никого, заплакали в голос. А потом пришел черед восхищаться малышом – лицо княгини Варвары просветлело, она взяла его от няньки, не обращая внимания на возмущенный рев маленького князя Николая, покрыла его поцелуями и выдохнула: «Как же он похож-то!» Потом, словно спохватившись, она начала распоряжаться обедом. Князя Николая не было дома. «Вы разминулись с ним буквально на два дня, он уехал в Петербург. Известно, зачем…», – проговорила его супруга.

За обедом Мари, казалось, ожила. Она видела в своей визави подругу, единственную, кто ее может поддержать в настоящее время. Лучше сестры, право слово. Ведь Катрин и без того была растеряна и не могла говорить ни о чем другом, кроме как об участи своего супруга. Да и вообще, мысли о своей кровной семье наводили ее на невеселые мысли. Наконец, увидев в глазах княгини Варвары множество невысказанных вопросов, она начала открываться – волей-неволей рассказывать все, что с ней случилось за эти месяцы. Лицо княгини темнело всякий раз, когда она слышала упоминание имени Сергея, тонкие складки появлялись вокруг губ – казалось, дама сдерживала бесконечный гнев, направленный на своего beau-frere. И этот гнев родился не вчера.

– Я досадую только из-за одного – что не могу с ним видеться, – проговорила Мари, заметив этот затаенный гнев в лице родственницы, но приписав его другим причинам. – Всякий раз – какие-то препятствия на пути. Мой брат, уж не знаю почему, взял себе в голову, будто мне может грозить опасность, и от кого бы вы подумали? От княгини Софьи.

Имя золовки заставило старшую из княгинь поморщиться. Ее сердце так и выманивало на откровенность. И она, имевшая третьего дня разговор с мужем, весьма откровенный и бурный, решилась.

– Серж и Софи стоят друг друга, – процедила она. – Никогда они не думали ни о ком, кроме своей собственной персоны. Вам, mon pauvre enfant, стоит ручаться только за себя, ежели вы там окажетесь.

– Но почему вы все о ней так говорите? – воскликнула Мари.

– Поверьте мне. Вы замужем год, я – двадцать три. Повидала всякое, в том числе, и от этой особы.

– Но что же в ней такого?… – растерянно спросила княгиня. Она не ожидала, что и милая Варвара Репнина будет чинить ей такие дикие препятствия.

– Что такого? – переспросила ее собеседница. Потом, невольно бросив взгляд в красный угол, где лампада теплилась под небольшим иконостасом выговорила:

– Потому что она не человек. Не знаю, верите ли вы в такое. Я раньше совсем так не думала, тем более, она бывала и на службах, и у причастия… Но не все можно узреть глазами. Мой супруг бы рассказал вам больше, если бы не боялся.

– Он боится свою собственную сестру? – Мари понимала, что ее свояченица говорит откровенно, на сумасшедшую она тоже не походила, излишней суеверности в этой аристократке доселе не замечалось. Тогда что это?

– Представьте себе. Я сначала тоже считала, что это излишнее. Более того, я пыталась их как-то свести вместе. Не вышло.

– Это какая-то фантасмагория, – решительно сказала Мари.

– Ах, вы из тех, кому надо сначала увидеть и почувствовать на себе, чтобы во что-то поверить… И я такая же была, – вздохнула Варвара, наливая себе чаю из самовара. – Но у меня тогда не было детей… Но уже был он.

– Расскажите мне все, – потребовала младшая из княгинь и выслушала историю, в которую отказалась верить.

– Самое главное – по ней тогда ничего и сказать нельзя было, – закончила Варвара. – Сейчас, возможно, наружность выдает более, чем она того хотела бы. Но я предупреждаю – ни за что не вставайте у нее на пути. Лучше ее вообще не знать.

Княгиня задумчиво посмотрела вдаль. Она не понимала, почему никто никогда не говорит ей о муже. Речь всегда идет о его сестре, об этой странной, мистической Софи, которая оговорила своего брата, обманом вышла замуж за одного из первых приближенных покойного государя, приходившегося ей вторым кузеном, брала от жизни все и даже «пренебрегала узами родства для удовлетворения своих страстей», как скромно проговорила княгиня Варвара. Что же Серж? Что за человек ее муж? По всем рассказам он выглядел случайной жертвой, слабохарактерным и ведомым. Совершил преступление, не ведая всего, что оно предполагало. То его сестра завлекла, то товарищи, а сам он будто бы не имел никакой инициативы.

– Вы правы в одном, – продолжала княгиня Репнина. – Софья никогда ничего не сделает для Сержа. Николя прекрасно о том ведомо, поэтому он и уехал. Он же не чужой ему человек все-таки… И были случаи, когда тот его выручал.

И Варвара рассказала о том, как в Восемьсот двенадцатом году ее супруг, будучи командиром дивизии, расположенной в Вильне, узнал о тяжелой болезни Сержа, сраженного горячкой и лежащего без памяти где-то на хуторе, прислал своего врача, который привез его в госпиталь, поставил на ноги, «а иначе бы его не было», – добавила Варвара. – «Болезни тогда косили наших воинов сильнее пуль и ядер».

– Я не сомневалась в том, что ваш супруг способен на такое великодушие, – проговорила Мари.

– Но если Серж хоть бы раз отплатил ему тем же… – вздохнула княгиня. – Понимаете, я старалась воспитывать своих детей в духе равенства, хотя, конечно, не всегда это удавалось. Всегда есть свои предпочтения, даже у матери, чье сердце не должно целиком принадлежать никому из детей. Но, к сожалению, моя свекровь подобных принципов в свое время не разделяла. Младших детей любят больше, а ваш супруг родился младшим…

Мари вспомнила историю о происхождении Сержа, в которую ее всячески заставлял поверить брат. Ей вдруг пришло в голову, что дело тут даже не в порядке старшинства, а в том, от кого родился ее муж. Сын французского принца крови, хоть и незаконнорожденный, имеет больше преимуществ над детьми князя, хоть и законными. К тому же, дама могла питать чувства к истинному отцу своего младшего сына. Мари даже захотела поделиться сим откровением с Варварой, но в последний момент решила придержать язык за зубами – в самом деле, возможно, та ничего подобного и не знает. С другой стороны, если она давно принадлежит этому семейству… Ее старшая родственница, тем временем, продолжала:

– Ему позволяли все, что угодно. Он отвратительно вел себя в полку, состоящем из повес – можно себе представить, что он вытворял. Родителям постоянно приходилось за него краснеть, да и Николя, конечно, все мог понять, но, простите, бить окна в посольстве Франции за то, что там, в гостиной, висел портрет Бонапарта, или натравливать собак на невинных прохожих, – это как называется? Я здесь не преувеличиваю.

Мари такие сведения нисколько не озадачили. Да, ее муж был молод. И лучше уж совершать эдакие шалости, которые, однако, он явно прекратил со временем, чем вести себя, как ее брат… Молодая женщина отлично знала, что вытворяет тот со своей постоянной любовницей. От нее не укрылся замученный вид Элизы, синяки на ее запястьях, видные всякий раз, когда она поднимала руки, обтянутые перчатками. И она не понимала, почему графиня, мужняя жена – Воронцов все же был не абы кто, а уважаемый человек, – позволяет так с собой обращаться. И почему ее брат никогда не получал упреков ни за какие свои особенности поведения, которые нередко и «шалостями» уже назвать язык не поворачивался.

– Нам приходилось покрывать его, – говорила Варвара. – Мы пытались направить его на путь истинный. Тем более, в нем была всегда искра Божья, не без того. И он отличный офицер, каждая из боевых наград им заслужена сполна и нередко – собственной кровью. Но, к сожалению, Софья потакала развитию в нем самых мерзких качеств…

– Простите, – прервала ее филиппику Мари. – Но почему вы считаете моего мужа слабовольным?

– Милая, вы знаете его год, а я – несколько подольше, – повторила ту же фразу Варвара, подивившись наивности своей невестки. – И я не видела еще ни разу проявления его воли. Только желание доказать себе и другим какую-то ерунду. Этим, разумеется, пользовались недобросовестные люди. Например, тот самый полковник Пестель, который принял вашего супруга в общество прямо накануне венчания…

Мари старалась не вспоминать этот сумрачный зимний день, который, как она раньше представляла в наивных мечтаниях девичества, должен был оказаться самым счастливым в ее жизни. Накануне свадьбы, когда белое с серебристым кружевом платье, привезенное из Парижа и замечательно подогнанное по ее фигуре, лежало, распростертое, на канапе, и над ним трудились Палаша и Яся, наводя последние штрихи красоты, а корзины с приданым стояли по углам, девушка ощущала глубокую тоску, настолько сильную, что ей умереть хотелось, дабы не чувствовать себя так ужасно. За время, прошедшее от помолвки до этого самого дня, Маша уже сумела смириться с собственной участью и даже найти в ней немало преимуществ. Она уже придумала, как будет подписываться – странно и вместе с тем сладко прибавлять к своей фамилии титул. Воображала, какой сложится ее жизнь вдали от семейства. Думала, перед тем как заснуть, о своем женихе, и с каждым днем находила, что он не столь уж стар и дурен, как она думала раньше, когда робко вымолвила отцу, объявившему новость о сватовстве: «Я же его почти не знаю». Будущность казалась более-менее предсказуемой – Серж не увозил ее далеко от родительского дома, имение Воронки, где он собирался «свить семейное гнездышко», находилось всего в шестидесяти верстах от Болтышки, более того, ее сестра Катрин, та самая, которую Мари и остальные звали «бабушкой» за заботливость, была давно замужем за его хорошим другом. Ничего здесь, в этой благодати, не могло измениться к худшему – будут они каждый год ждать урожая, выезжать на Контракты в Киев. Но почему ей так страшно? Почему это белое платье, заказанное в Париже той самой сестрой Сержа, про которую ей нынче наговорили много невероятного, кажется ей не нарядом радости, а погребальным саваном? «Так всегда бывает», – рассудил papa, которого она, не в силах выносить немого пребывания в собственной спальне, встретила в гостиной. Тот, не обращая ни на что внимания, стоял лицом к окну, глядел на падающий снег и много курил. Мари высказала все, что чувствует, не понимая, слышит ли отец или нет. Собственно, она надеялась в глубине души своей, что он поймет ее, возьмет ее на руки, скажет, как раньше, в детстве: «Ну не плачь, маленькая? Что мне для тебя сделать?» – и распорядится, чтобы никакой свадьбы не было, чтобы все осталось так, как раньше, и чтобы этот жених… Чтобы он под благовидным предлогом куда-то исчез из поля зрения ее семейства. «Твои опасения нормальны. Дивчины-то у нас всегда ревут, когда под венец идут. И накануне свадьбы песни поют какие – погребальные», – сказал отец тоном, который она часто слышала у ее брата. – «Ведь они оставляет всю жизнь за собой, входит в новую, чужую семью». «Я не хочу входить в чужую семью», – проговорила Мари, чувствуя, что отца не разжалобить нынче. – «Я знаю все про залог, про мою блестящую будущность, но как я могу вас всех оставить?» Слезы показались в ее глазах, и papa, вздохнув, отвечал странную вещь: «А ведь и мне, Маша, было не по себе под венец идти. Даже страшно, я бы сказал». «Вам? Но почему?» – Мари широко раскрыла глаза. Ей было сложно вообразить, чтобы ее отец хоть в чем-то сомневался, хоть когда-то испытывал такое чувство, как страх, чтобы ему когда-либо было «не по себе». «Я был молод, это раз», – медленно проговорил генерал Раевский, избегая пронзительного взгляда дочери. – «Твоя мать тоже была молода, это два. Твоя бабушка… А впрочем, ты сама видишь, что не все там гладко у них с матерью. Это три. Ну и я знал, что назад дороги нет. Одно дело, любить человека, другое дело – жить с ним вместе…» Тут он спохватился: «Впрочем, я уверен, что у тебя с князем все будет иначе. Лучшие браки так и свершаются, как этот. И ты можешь прославиться в свете, а то, если честно, больно мне было видеть, как твой талант прозябает в деревне». Слова отца не убедили Марию ни капли, но из вежливости – и из некоей жалости к нему, она согласилась с ними. Предчувствие не переставало беспокоить ее, и она пошла к старшей сестре, той самой Элен, или Хэлен, которая добровольно отказалась от вступления в брак из-за собственной «непригодности» к нему – по состоянию здоровья, подорванного вечными простудами и угрозой чахотки. Они давно уже не были задушевными подругами, как когда-то, – с той поры, когда отец сказал, что князь Сергей просит руки Марии. «Тебе страшно?» – спросила Элен сочувствующим тоном, увидев у себя сестру. – «Или просто не спится?» «И то, и другое», – произнесла Мари, и тут же рассказала про встречу с отцом, про странные слова, про собственные опасения. «Я не знаю этого человека, и боюсь, что никогда его не полюблю», – призналась она. «Право слово, это глупо», – откликнулась Элен. – «Главное, чтобы он тебя полюбил. Ты, я думаю, в том уверена. Так просто не сватаются, а с его стороны случилась любовь с первого взгляда». Мари покачала головой, вспомнив отстраненный светлый взгляд своего жениха, его прохладные ладони, его рассеянную улыбку – она пыталась присмотреться к своему будущему мужу, тот же, в ответ, смотрел куда-то вдаль, словно уже изучил ее полностью, составил о ней представление и не хотел его менять. Девушка досадовала на это – неужто для него она, удостоенная имени невесты, скучна и неинтересна? Нынче досада вылилась в страх – неужто ее не любят? Тогда зачем она, почти что бесприданница, нужна своему будущему мужу? Теперь, спустя год и несколько месяцев после того памятного вечера, Мари убедилась в том, что сомнения были неспроста. Разве так поступают с любящими женами? Да еще Варвара говорит про это тайное общество, в которое он непременно должен был вступить, причем накануне свадьбы, и которое привело его к гибели. А может быть, он уже был там задолго до января 1826 года? И она отстраненным тоном, не глядя на собеседницу, высказала свои догадки как непреложную истину.

– Это чудовищно! – воскликнула Barbe. – Я много что думала о нем, но такой поступок… Как же ваш отец допустил до этого?

– Не знаю, – пожала плечами Мари. – Возможно, он ничего не знал. Обманута не только я, а все мы.

Ей было горько произносить эти слова здесь, перед сочувственным лицом этой дамы, принадлежащей к той семье, с которой княгиня так хотела сблизиться, проникнуться их непонятным и холодным величием, погрузиться в него с головой. Теплота и задушевность Давыдовых и Раевских, их неуместная и не вполне аристократическая свобода и вольность, в духе которых она была воспитана, казались Мари совершенно лишними, и она была готова их навсегда оставить. Даже здесь, в Яготино, под тем же небом, под которым она родилась и выросла, все было иначе. В высоких потолках, золоченых рамах и тяжелых бархатных портьерах уже витал петербургский, смутный и прохладный дух, прекрасный и влекущий, но в то же время тревожащий ее, как нечто чужеродное.

Варвара приняла негодование своей belle-soeur за глубокое огорчение, и поспешила, по своему обыкновению, утешить ее, отказавшись от собственных резких слов:

– Я не исключаю, что все это одна большая ошибка, и ваш супруг, мой брат, не виновен ни в чем. Кому-то просто хочется видеть его в тюрьме, опозоренным навеки.

Мари не поверила ей. Что-то подсказывало – никакой ошибки нет. И никакого злодея, желающего изжить Сергея с лица земли, тоже нет. Впрочем…

…День свадьбы встал у нее перед глазами – точнее, отрывки из него. Вот на нее надевают платье – шпильки мелькают в руках у двух горничных, прическа готова, скреплена помадой, и она не узнает себя в зеркале. «Почему я так бледна?» – думает Мари, и тут же, словно в ответ на ее мысленный вопрос, Одарка щедро румянит ее щеки, превращая ее в вечно смущенную невесту. Белое платье слишком выделяет черноту ее волос, глаз, смугловато-бледный оттенок кожи. Сама себе она кажется неуместной. Цветы вплетаются в волосы, живые лилии, взятые из оранжереи, пыльца хлопьями летит с тычинок, пачкает прикрепленную к прическе длинную фату, горничная спохватывается и пытается оттереть пятно мокрой тряпкой, матушка, внимательно наблюдающая за сборами, прикрикивает на нее… Потом ее везут в церковь, колокола звонят напевно и торжественно, заполняя собой гулкое пространство утренней улицы, теряясь в зимнем воздухе. Матушка крестится невольно, потом сжимает руку. Она с ней неразлучно, как шафер, отец с сестрами, Орловым и остальными гостями едут следом, и она входит в храм под оглушительный звон колоколов, под пение хора, в тесноту невысокой церковки, храма святого Андрея на Крещатике. Дальше – черный провал, свеча в руке, ее беспокойно мечущийся огонек, венец, темным нимбом повисший над ее головой, внезапная вспышка – пламя, словно сорвавшись с цепи, перебросилось на фату, мать кричит на весь храм, венчание останавливается, и она бежит прочь, слезы льются из глаз против собственной воли, и за ней выбегают люди – сначала отец, потом та же Варвара Репнина и ее муж, и, наконец, шафер жениха, до сих пор невидимый. Последний берет ее за руку и говорит нечто вроде «Courage» или «C’est rien a pleurer», и хватка у него мощная, и голос у него твердый, сухой и низковатый, и лицо – белая маска с черными провалами глаз. Полковник Пестель, кажется, это он, первый арестованный.

Она называет вслух это имя. Варвара невольно ежится и зябко кутается в шаль.

– Когда Пестель был арестован, Серж приехал в Воронки и сжег все бумаги, лежащие в столе, даже совершенно частного характера, – сказала она. – Потом он отвез меня к родителям и исчез. Мне оставался месяц до родов…

Старшая княгиня вновь бросила на нее сочувственный взгляд. Это уже стало надоедать Мари. Чего толку в пустом сочувствии? Отец и брат хотя бы действовали, а она может только вздыхать и рассказывать ей, что ее belle-soeur – сущая дьяволица, а муж – безвольный обманщик. И не ожидает ли Марию то же самое в Петербурге? Не придется ли ей еще утешать старуху-мать, свою свекровь?

– После родов и горячки я снова ни разу не видела мужа, хотя вроде бы мне доложились, что через три дня после рождения Николино он приезжал, но я, конечно, ничего этого не могу помнить, – продолжала Мари, прекрасно сознавая, что она повторяется, что Варвара сегодня все это уже слышала, да и наверняка знала о том ранее, но ей надо было затвердить, запомнить свою историю, сделать так, чтобы она въелась в это приятное убранство, в этот шелк и бархат, в эту позолоту, и никуда не делась. В Петербурге она расскажет эту повесть вновь и вновь. Выберет для этого самые жесткие, самые меткие слова, которые услышат все – и не смогут притворяться, что их не расслышали. И ее вода пробьет самый камень. А когда она увидит Сергея, то, взяв его за руку и впервые за весь этот год удержав его взгляд дольше, чем на несколько мгновений, повторит историю. Только при этом спросит: «За что?»

– Да, он приезжал, – рассеянно сказала Варвара. – Он и нам о том написал, мы его поздравили…

Она снова взглянула на тихонько спящего малыша, и тут же встала, захлопотала:

– Сейчас распорядимся для вас с Николино… У меня две комнаты, в одной свет утром, в другой – вечером… Он ночью же уже не просыпается, да? Ах, еще просыпается… Вам обустроить постель рядом с ребенком или вы лучше будете спать отдельно? Я бы советовала последнее, вам необходимо набираться сил и хорошо спать…

Мари рассеянно отвечала на ее реплики, думая о другом: как же ее могли предать все? Сначала papa – она, помнится, была на него год назад глубоко обижена, обида вызревала в ней, как нарыв, заставляя невовремя плакать, бродить по комнатам, пустым и пахнущим краской и клейстером, – сам запах вызывал в ней безобразную тошноту, неукротимую, которую она последний раз испытывала лет в восемь, переев неспелой черешни, только нынче она была сильнее. Отца не было поблизости, до него было шестьдесят верст, до Сергея – сорок, но о нем тогда она старалась не думать, ведь чем больше она привязывалась к нему, тем сильнее он отталкивал ее от себя, запирался в кабинете, уезжал ранним утром то на охоту, то к месту службы, то к кому-то из товарищей в гости, вынуждая ее просыпаться в полупустом доме и слушать, как колокольчик, которым она подзывала горничную, эхом раздается в коридоре, а потом – и далеко не сразу – раздаются ее тяжеловатые шаги. Она лежала в постели, вспоминала день, когда отец ей объявил о том, что она должна выйти замуж, «и ничего в том страшного нет, князь в тебя давно влюблен», и плакала от того, как первый мужчина, которого она любила в детстве и отрочестве как Господа и, по секрету, даже больше Его, холодно распорядился ее судьбой, передал ее в руки того, кому она на самом деле не нужна. Эта обида разрасталась в ней каждое утро, на протяжении дней десяти, потом вылилась в жар, перемежающийся жестоким ознобом, тянущую боль в пояснице и правой ноге, и троекратно усилившуюся тошноту. Серж был тут, она видела его, говорил с врачом на равных, давал ей лекарства, сидел с ней ночами и отвлекал от боли и лихорадки рассказами – про себя, про своих товарищей, про Париж и Лондон, иногда – какие-то зарисовки из собственного детства, как он играл в прятки с дворовыми ребятишками и спрятался в конторке письменного стола своего деда, весьма сурового и властного человека, и она пыталась вообразить Сержа маленьким и не смогла – она и себя-то уже почти не помнила девочкой. Потом, после выздоровления, наступившего не до конца, ее отвезли в Одессу, на море. Тошнота и обмороки, которые поначалу принимали за остаточные явления ее болезни, за малокровие после горячки, нашли свое объяснение. «Какой идиот вас лечил?» – проговорил доктор-итальянец, выслушав ее жалобы. – «Вы беременны». Мать свела тонкие брови в прямую линию, возмущенная такой грубостью и тем, что было оскорблено ее доверенное лицо, весьма успешно вылечившее Машу, но тут же спросила, какой срок и когда ждать родов. Потом отец, которому мать весьма скупо донесла новости, обрадовался и поздравил смущенную Мари, совершенно не ожидавшую, что она так быстро и нечаянно станет матерью. Мысли о предательстве снова возникли у него, только она не понимала теперь, кто именно ее предал… Явно не Серж, который сам испугался известий, донесенных ему чуть ли не с порога, когда он приехал навестить жену у моря. А вот этот или эта, чья жизнь поселилась внутри нее. Или даже не оно…