Текст книги "Волконский и Смерть"

«Мой дядя лжет и выворачивается?» – спросила Алина. – «Или он просто молчит? Вы бы уже определились».

«Поймите, Александра Петровна», – тяжко вздохнул генерал. – «Ему нынче бессмысленно хранить тайну. И он не один таков. Когда мы допрашиваем человека, а он говорит, что дал честное слово и от него не отступится, при этом совершенно не желая с нами общаться и не видя, что своими признаниями он не только уменьшает собственную вину, но и приносит пользу…»

«Я очень сочувствую тому, что вам приходится выполнять столь непривычную для вас работу, Александр Христофорович», – тонко улыбнулась Алина. – «Она противоречит вашему характеру. Но подумайте сами – какой толк узники видят в чистосердечных признаниях и раскаяниях, если наказание одно – смертная казнь? Сия участь, насколько я понимаю, приуготовлена всем, замешанным в заговор».

«Не забывайте, дорогая княжна, что, во-первых, смертная казнь в нашей империи отменена, во-вторых, что Его Величество обладает милосердным сердцем…»

«Поэтому он готов казнить не за действия, а за намерения?» – произнесла девушка самым невинным тоном.

Ответом ей послужило оглушительное молчание. Она, возможно, сама того не желая, дошла до истины всего процесса.

«Намерения? Были ли вы в Петербурге четырнадцатого декабря? Видели ли вы все, что они творили?» – Бенкендорф уже и не думал сдерживаться. – «Я прекрасно понимаю, любезнейшая Александра Петровна, что вам крайне дорог ваш дядя, а тем, кто вас, почти ребенка, послал уговаривать меня на то, чтобы я разрешил запрещенное, – их брат, сын, свояк, кем он там еще приходится… Но будьте объективны. Заговорщики вполне показали, на что способны. И я молчу про невинных жертв, кои исчисляются уже тысячами – просто те, кто оказался не в том месте и не в то время. Я молчу про графа Милорадовича, цвет нашего генералитета… Но вы бы видели государыню в такой момент. И знаете», – тут он понизил голос. – «Скажу откровенно – уж позвольте мне это – Александра Федоровна, эта белая роза, прекрасная, цветущая женщина уже никогда не будет прежней. Потрясение оказалось слишком велико… Более того, она потеряла ребенка, которого носила под сердцем. У Империи не будет принца…»

«Votre Excellence», – в шоке промолвила Жозефина, и только сейчас Бенкендорф обратил на компаньонку княжны хоть какое-то внимание.

«Простите, мадемуазель, но я должен был открыть вашей воспитаннице глаза», – отвечал генерал. – «Легко вообразить их невинными жертвами, но повторяюсь, никто из вас не был на той площади четырнадцатого декабря. Тогда бы вы не с такой готовностью оправдывали преступления злоумышленников».

«Серж не был в Петербурге», – повторяла княжна, ничуть не шокированная сказанным ей только что. – «Однако арестован. За что и почему? Кто его назвал?»

«К сожалению, я не имею права раскрывать тайну следствия», – вздохнул Бенкендорф. – «И прошу вас не видеть во мне злодея. Вы можете этого и не знать по молодости лет, но князь Волконский мне человек не чужой. Мы вместе прошли войну. Спасали друг другу жизни – случалось и такое… Побратались даже, было дело. Можете представить мои чувства, когда я оказываюсь следователем, а он – арестантом. Я был бы рад его освободить, будь моя воля, но есть долг подданного, запрещающий мне следовать сердечным склонностям в ущерб благу государства и моего повелителя».

«У него тоже был свой долг», – продолжала Алина, не глядя на него. – «И он старается его выполнить. А у меня есть долг – навестить его. И, кажется, вы собираетесь препятствовать мне в его исполнении».

Бенкендорф снова горестно вздохнул.

«Право слово, я не понимаю одного, – почему из всей вашей семьи на свидание к нему идете именно вы? Что же его сестра? Его братья? Ваши братья, в конце концов?»

«Потому что я так решила», – Алина встала с кресла, давая понять, что, с ее стороны, аудиенция окончена, и она требует от своего визави вполне определенных действий. Тон ее голоса не терпел дальнейших возражений, и Жозефина Тюрненже вновь подумала – до чего же она похожа на своих родителей, пусть никто из них не принимал в воспитании княжны особого участия.

«Вы готовы к тому, что можете увидеть? Все же крепость – это не то место, где следует находиться молодой девушке…», – озадаченно взглянул на нее Бенкендорф. По-видимому, он до сих пор не понял смысла свидания – или, как поняла Жозефина, питал некоторые подозрения.

«В крепости не должен находиться никто, не исключая и молодых девушек», – усмехнулась Алина. – «Можете быть уверены, я не упаду без чувств и вам не нужно брать с собой запас нюхательных солей».

«Ежели вы так считаете, то, разумеется, кто я таков, чтобы отказывать вам в свидании с дядей? Но учтите, я не сказал Сержу, что к нему явитесь именно вы», – добавил генерал осторожным тоном. – «Однако я уверен, что он будет только рад вас видеть. Весточка с воли, так сказать…»

Лицо Алины на миг приняло растерянное выражение. Жозефина поняла смысл сказанных во время поездки сюда слов ее подопечной. Та полагала, будто Серж прежде всего жаждет увидеть свою молодую жену. Вряд ли он вспоминает о племяннице, и ее появление на пороге камеры вызовет в нем лишь досаду, что больно ранит сердце Алины. И Жозефине непременно нужно будет присутствовать с ней рядом, чтобы смягчить удар.

«Так вы согласны?» – проговорила Алина скорее утвердительным, чем вопросительным тоном.

«Повторяюсь, княжна – отказать вам у меня нет никаких резонов», – сказал генерал так, будто бы весьма сожалел об обратном.

«Так поедемьте же… Жозефина, вы тоже вставайте, нам пора», – нетерпеливо произнесла девушка.

«Увы, княжна, но мадемуазель…», – он сделал небольшую заминку, припоминая фамилию ее дуэньи. – «Мадемуазель Тюрненже ехать с нами не может».

Жозефина не успела открыть рот, протестуя против не предусмотренного ходом всей беседы решения генерала, как ее воспитанница тут же вступилась за нее:

«Это еще почему? Вы не понимаете, она Сержу – вторая мать… Она нас всех вырастила. Разумеется, мадемуазель Тюрненже должна увидеться с ним».

Но Бенкендорф был непреклонен.

«При всем уважении к вашей воспитательнице, она иностранная подданная. И ей нельзя присутствовать в крепости, где находятся особо опасные преступники», – пожал он плечами, делая вид, что ему крайне неудобно отказывать княжне в просьбе, но правила есть правила, ничего не попишешь.

«Кому эти, как вы их называете, преступники опасны? И назовите мне закон, по которому…» – взвилась Алина, но осеклась, почувствовав на себе умоляющий взгляд Жозефины и несколько раздраженный – генерала.

«Не думаю, ma princesse, что вы в достаточной степени обладаете знаниями нашего законодательства», – сказал твердо Александр Бенкендорф. – «И не я их принимаю. Мне, как и вам, остается им повиноваться. Поэтому я могу сопроводить вас в крепость одну, но если вы настаиваете на присутствии с собой мадемуазель Тюрненже, то, увы, мне придется отказать в свидании».

Жозефина поняла, что уговорить Бенкендорфа Алине не удастся. При всей мягкости и светскости этот придворный судья мог быть хладнокровным и твердым, даже в присутствии дам. Возможно, ежели бы гувернантка была помоложе и более привлекательна внешне, то генерал поступился бы правилами, но здесь уже ничего не поделаешь. Однако Жозефина решила прибегнуть к последнему аргументу, который, возможно, подействует на достаточно почтительно выглядящего человека.

«Ваше превосходительство, княжна еще девица, и не думаю, что ее родители и бабушка одобрят, если я оставлю вас, мужчину, наедине с ней, а сама отправлюсь домой», – проговорила она, немедленно почувствовав всю неуместность своих слов.

«Не думаю, что матушка княжны не предусмотрела подобной коллизии», – проронил Бенкендорф, тонко усмехнувшись. Ее слова заставили княжну Алину густо покраснеть. Жозефина вспомнила, что ей рассказала подопечная про Бенкендорфа, что она сама слышала про него в гостиной княгини Александры, поняла тонкую, невидимую связь, существовавшую между членами семьи этого почтительного офицера и той семьей, в которой она живет уже четвертый десяток лет. Впервые за все эти годы она почувствовала свою полную неуместность. Ее старшая воспитанница, мать этой девушки, которая нынче бросает досадливые взгляды на генерала, сумела плотно запахнуть двери своей жизни от проницательного взгляда Жозефины. И это произошло не вчера и не сегодня. Просто наставница не заметила, когда она потеряла доверие княгини Софьи.

«Что ж», – сказала Алина в ответ, опустив глаза. – «Против правил ничего не попишешь. Поэтому я доверяюсь вам, генерал».

«В свою очередь, я постараюсь сделать все, от меня зависящее», – добавил Бенкендорф, раскланявшись с гостьями.

VIII. Алина. Подвиг

Ветер, разгулявшись на невском просторе, сделался колким и пронзительным. Княжна ощущала, как он, словно кинжалом, распарывает ее подбитый легким мехом салоп, сдувает с головы шляпу, еле держащуюся на лентах, заставляет слезиться глаза. Ее спутник неоднократно предлагал ей свою шинель, отчего она отказывалась до тех пор, пока отчаявшийся Бенкендорф, отчаявшись быть галантным, не надел ее на княжну силой. «Вы простудитесь смертельно, и я буду в том виноват», – проговорил он полушутливо. О Бенкендорф, галантный кавалер и истинный рыцарь в свете, куда уж без его коронных ухаживаний! Ежели бы она была замужней дамой, то ей, возможно, было бы что бояться, но ее девический статус и репутация самого генерала исключали всякую возможность авансов. «Но ведь и вы тоже рискуете простудой», – проговорила она, оглядывая оставшегося в одном мундире генерала. «О, это пустяки, ma princesse, я привык к сему», – произнес он, продолжая потихоньку говорить о том и о сем, в частности, подробно рассказывая, как берега Невы, которые проплывали между ними в рваном ритме течения реки, несшей их к Петропавловской крепости, выглядели пару лет назад, во время наводнения, чуть не смывшего с лица земли северную столицу. Генерал Бенкендорф отличился тогда, спасая людей самолично, стоя чуть ли не по горло в воде, а потом наведя подобие порядка в разоренной стихией столице. За подвиг он не был ничем награжден, поэтому, очевидно, требовал признания хотя бы в глазах Алины. Логика проста: угодишь дочери – порадуешь отца, и, небось, тот и поспособствует признанию сего генерала в качестве спасителя утопающих. Более того, возможно, и разрешение на свидание она получила исключительно из желания Бенкендорфа угодить князю Петру Волконскому. Княжна уже привыкла к подобному поведению различных сановников в ее присутствии и прекрасно понимала, что здесь вмешаны не ее особенная красота и обаяние, а статус отца. Но кто сказал, что отец сохранит статус, со всеми нынешними событиями?

«Вы очень рассеянны», – заметил Бенкендорф. – «А, меж тем, вам следует сосредоточиться, потому что вы должны быть готовы к тому, что увидите…»

«Что же я такого могу увидеть?» – усмехнулась Алина.

«Ваш дядя… Он не таков как прежде», – Бенкендорф посмотрел на нее сочувственным взглядом голубых глаз.

«Что вы с ним сделали?» – напряглась Алина. – «Он болен? Избит? Ранен?»

«Княжна, да будет вам известно, что пытки давно отменены милостью покойного государя», – Бенкендорф явно был задет сказанным. – «Условия, в которых содержится князь – лучшие из тех, какие может получить узник в его положении. Дело не в них, а в том, что Сергей делает сам с собой».

«Что же вы имеете в виду?» – княжна оставалась неумолима к его заверениям о гуманности обращения с князем.

«Он не хочет жить», – со вздохом произнес Александр. – «Я очень надеюсь, что вы убедите в том, что преждевременно хоронить себя ему совершенно ни к чему. Сергею есть, зачем жить и для кого жить, право слово…»

Алина вновь почувствовала, как гнев приливает в ее голову, душит ее, заставляя наговорить дерзостей этому дамскому угоднику, beau-frer’у любовника ее матери, от которого нынче так много зависит… Опять мать, опять она выскочила, как пиковая дама из колоды, вмешалась во все своими связями, знакомствами, интригами, а Алине приходится быть исполнительницей ее воли. Нелепо, как событие, происшедшее несколько месяцев тому назад, возвысило одних и сделало никем других. Первые пока не привыкли к вновь обретенной власти, а последние уже успели понять, что ничего хорошего им не светит. К этому числу принадлежала и семья княжны. Нет, не только Сергей пострадает – отец Алины наверняка разделит его участь если не полностью, то в какой-то степени – определенно.

«О какой жизни идет речь, если его собираются казнить?» – вырвалось у девушки. – «Самой позорной казнью…»

«Государь милостив», – столь же твердым тоном произнес Бенкендорф. – «Поверьте мне, княжна, я знаю Николая Павловича лучше, чем кто-либо, знаю и его матушку, и могу вас уверить в том, что слухи о смертной казни, которая, кстати, у нас отменена – всего лишь пустые слухи. Ежели вы их услышите, смело опровергайте и ни в коем случае не верьте».

Алина лишь усмехнулась. Она в кои-то веки осознала, что мать права, сказав когда-то: «Мы живем в удивительной стране, ma petite fille. Здесь никогда не было и не будет закона – вместо него есть одна высочайшая воля». Потом, помнится, maman, осознав, что наговорила немало лишнего, недоступного пониманию тогда еще пятнадцатилетней дочери, осеклась и перевела разговор на другое. Но эти слова всплыли в голове Алины именно сейчас, и она, не колеблясь, повторила их перед Бенкендорфом.

Он озадаченно посмотрел на нее, явно желая что-то ей возразить или добавить, и княжна тут же пожалела о произнесенных словах. Все же, Бенкендорф, сколь бы он из кожи не лез, стараясь казаться в ее глазах благородным человеком, настоящим «рыцарем старых времен», был, прежде всего, следователем. И от него, в числе прочих, зависела судьба ее дяди, висящая нынче на волоске.

«Знали бы вы, любезная Александра Петровна, сколько раз за заседание я выслушиваю эти слова», – вздохнул он. – «Но никто еще не привел достаточно убедительных аргументов, показывающих преимущество закона над высочайшей волей… Напротив, воля государя может оказаться милостивее, человечнее закона. Вам, мне кажется, стоит об этом подумать».

Алина подметила, что Бенкендорф разговаривает с ней на равных, не делая скидок на ее пол и возраст. И это заставило, наконец, понять, что ее сопровождающий – скорее, союзник, нежели враг.

«К тому же, вы не читали законов», – продолжал генерал. – «У нас накопилось их не один и не два тома, большинство из них противоречат друг другу, и описываются в них самые…», – он поколебался, пытаясь выбрать нужное слово. – «самые неприятные явления. Скажем, вы, наверное, не знали, что грозит тем, кто покушается на особу государя?»

«Догадываюсь», – процедила Алина.

Но их разговор прервался – они подъехали к воротам крепости. Бенкендорф провел ее коридорами, неприятно поразившими ее тягостной сыростью и удушливым жаром. С потолков капала вода, куски побелки отваливались прямо перед ней. Ее спутник смотрел на нее сочувственно, а комендант крепости, ведущий их по длинным подземным коридорам каземата, дико извинялся за «непорядок», на который начальство смотрело явно неблагосклонно. Впрочем, тюрьма и не обязана быть красивой. «Я вас предупреждал», – прошептал Бенкендорф, заметив, что девушка замедлила шаг и несколько побледнела. – «Здесь можно потерять сознание… Хорошо, что время готовить обед уже миновало. В такие часы я и сам еле держусь на ногах».

«Четвертая камера… Здесь он, да не почивает», – сказал сопровождавший его офицер.

Алина спросила:

«Надеюсь, Серж предупрежден о свидании?»

«Нет, но он ждет его каждый день. Вчера я заверил его, что я сделаю все возможное, дабы он увиделся с близкими», – откликнулся Бенкендорф, стараясь говорить тихо.

Ключ резко повернулся в замке, и Алина, отстранив изумленного смотрителя, вошла в камеру первой. Бенкендорф приказал коменданту прийти через час.

Несколько минут она молча смотрела на худого, обросшего белесой щетиной человека с запавшими, посеревшими глазами, заостренными до невероятия чертами лица. Серж был узнаваем, но не узнавал его. Его слепил свет огня, который визитеры принесли с собой, и он сощурил глаза. Серж с трудом встал с койки, ровно застеленной, и подошел к ним, словно пытаясь разглядеть пришедших поближе. Алина обратила внимание на то, что каждый шаг давался ему тяжело, расслышала и звяканье оков, с ужасом и с негодованием обернулась к Бенкендорфу, но тот ее опередил. «Увы, государь повелел именно так…»

«Зачем ты ее сюда привел?» – спросил Серж следователя без всякого приветствия.

Голос его звучал глухо, без всякой интонации, слова, как и шаги, тоже выходили из него с большим напряжением, словно каждый звук причинял ему боль, и Алина даже не смогла обидеться на суть слов. В конце концов, она предугадывала, что увидеть здесь, в этих стенах, захотят не ее, а ту другую, которая имела на него больше прав, которая дала ему обет вечной любви и родила сына.

«Я думал, ты захочешь видеть свою родню. Княжна Александра – единственная, кто смог добиться свидания», – произнес Бенкендорф. – «Мне, признаться, не так-то легко было его устроить».

Повисла пауза. Алина подумала, что сейчас Серж, который, не в силах стоять в кандалах, уселся у стола с простеньким письменным прибором, покрытого бумагами, исписанными то ровной секретарской рукой, то путанным почерком его самого, назовет имя Мари и спросит, почему она до него до сих пор не доехала. Но он снова вгляделся в ее лицо и даже выдавил из себя улыбку.

«Присаживайтесь тогда», – сказал Серж. – «Я, увы, не могу вам ничего предложить, господа…»

«Мне нравится, что ты можешь еще шутить», – улыбнулся Бенкендорф. – «Значит, у тебя появилась надежда. И я правильно сделал, что привел твою племянницу сюда».

Алина заметила, что они называли друг друга исключительно на «ты». Ее это и не удивило – она слышала, что Бенкендорф и ее дядя Серж вместе служили, долго приятельствовали, а война, которую они прошли вместе, скрепила их узы товарищества.

«Что ж, ты будешь меня теперь допрашивать в присутствии родственниц?» – князь скрестил руки на груди, покрытой серым арестантским халатом. – «А что, метода должна пользоваться особым успехом… в ваших целях».

«Хватит воображать меня великим инквизитором», – улыбнулся Бенкендорф, пытаясь перевести разговор в шутку. – «Я совершенно не таков».

«А зря», – проронил Серж. – «Итак… Зачем Алина здесь?»

Княжна и сама не знала, как ответить на этот вопрос и с чего начать разговор. До этого она почему-то думала, что самое сложное будет уговорить Бенкендорфа на это свидание. Но она в конце концов своего добилась, и ради чего – ради того, чтобы на нее смотрели невидящим взором, удивлялись ее присутствию, на том самом месте, где он, по-видимому, воображал свою супругу, да перебрасывались ерническими фразами со своим тюремщиком? Алина еще раз подосадовала на то, что здесь нет мадемуазель Тюрненже. Та бы знала, как себя вести. Она бы без обиняков кинулась Сержу на шею, прижала его голову к своей груди – на правах любимой нянюшки, старшего члена семьи, и потом разговор бы пошел как по маслу.

«У меня есть письмо от моей матери», – Алина вынула послание из-под полы плаща. – «И от бабушки тоже…»

Два конверта, которым Серж, может быть, и обрадовался, но виду не показал нисколько, легли в общую кучу бумаг, рассеянных по всему столу.

«И как… Как они переносят все это?» – спросил он, помрачнев лицом.

«Более или менее», – проронила Алина, и далее добавила, что отец еще не приехал, что мать вот только недавно прибыла в Петербург, но неизвестно, надолго ли, что бабушка, слава Господу, здорова и верит в милосердие государевой фамилии, что же касается остальных…

При последней фразе Серж сделал жест рукой, явно желая ее прервать. Алина поняла, что он будет спрашивать о своей жене. И опередила его:

«Что же касается Мари, мы до сих пор ее не видим. Болезнь и другие обстоятельства мешают ей приехать», – быстро, практически скороговоркой, произнесла девушка. – «Но если она приедет…»

«То ей не стоит меня видеть таким», – твердо произнес Серж. – «И прошу вас всех о ней позаботиться должным образом».

«Конечно, позаботимся, и о малыше тоже», – промолвила еле слышно Алина. Ее мечты о том, как она меняется одеждой с узником, давая ему возможность исчезнуть из тюрьмы, развенчивались самими обстоятельствами. Слишком сильная охрана. Слишком прочные стены. Да еще и этот ее chaperon, смотрит не отрываясь, и многого она просто не может сказать.

«Знаешь, Аля, я очень рад, что ты пришла», – лицо Сержа на миг просветлело. – «Как там на дворе? Весна наступила?».

«Вчера еще было тепло, а сегодня ужасный ветер и дождь срывается», – проговорила Алина.

«Ах, значит, я многого не теряю», – усмехнулся он.

Бенкендорф смотрел на нее пристально. Княжна поняла, что у него есть свои ожидания – хотелось, чтобы племянница наконец вырвала у дяди обещание показывать все честно и правдиво, раскрыть всех участников этого заговора. Но она и не думала действовать по его указке. Да она и не могла понять, как приступить к дяде с этим разговором. Но родственник невольно ее спас, вскрыв конверт письма от матери и быстро пробежавшись глазами по листу. Алина как будто бы лично видела ровные, как под линейку писанные строки бабушки, неуклюже сложенные по-французски слова, которые она выписывала, проговаривая вслух. Девушка видела это письмо – старшая княгиня дала ей проверить, все ли в нем верно с точки зрения грамматики и орфографии, как обыкновенно давала другие послания, пусть даже самого личного характера, и Алина прекрасно запомнила, что там написано. «Милый мой сын, тебе крайне желательно заслужить помилование нашего государя своей полной откровенностью. Не утаивай ничего из того, что тебе известно. Помни – тебя есть кому дожидаться и многим дорога твоя жизнь». Нынче Серж читал эти строчки, и лицо его сделалось усталым. «Я показываю все, что могу», – вздохнул он, отложив послание. – «Вам не стоит требовать от меня невозможного… И даже мать думает, что, будто бы я расскажу все, что знаю, – нет, вернее, расскажу то, что нужно знать тебе, Алекс, и Его Величеству, то меня выпустят на свободу…»

«Но Орлова выпустили», – проговорил доселе молчащий Бенкендорф.

«Михаила Орлова?» – внимательно посмотрел на него Серж.

«Да, его».

«За то, что тот раскаялся?» – Алина почувствовала, как прежде мертвенно-бледное, похожее на гипсовую маску лицо ее дяди оживает, розоватая краска появляется на скулах, и разволновалась сама, хоть лишь смутно представляла, о ком может идти речь. «Этот Орлов всех выдал», – подумала она. – «За это он и на свободе».

Бенкендорф замялся. «Не совсем… За то, что за него вступился брат Алексей. Командир Конной Гвардии. Нынче он доверенное лицо государя…»

«Небось, из-за четырнадцатого?» – усмехнулся Серж.

«Да, он ходил атакой на каре мятежников», – добавил Бенкендорф. – «Но вина Михаила была малой. Он уже отошел от тайного общества и не мог толком ничего показать… Ты же…»

«А я завяз в это дело по самое горло», – докончил его мысль князь, нисколько не стесняясь собственной откровенности в присутствии племянницы. – «Я и не знаю, кто меня подумает вытягивать. Мать, в кои-то веки, полагает, что все здесь зависит только от меня. Не ты ли ей доносишь о моем поведении?»

Пришло время смущаться и Бенкендорфу. «Тот же вроде бы как крестник государыни-матери», – вспомнила Алина. – «Значит, то, что знает он, знает и императрица. А императрица доносит бабушке».

«Как бы то ни было, но Михаилу повезло», – проронил без тени иронии Серж. – «Он очень вовремя ушел, и, представь себе, отчего?»

Бенкендорф, оставив смущение, украсившее его преждевременно состарившееся, некогда весьма миловидное лицо, напряг слух.

«От того, что мы, видите ли, не хотели решительных действий. А у него в кармане была целая бригада», – завершил Серж. – «И он мог бы пойти походом на Петербург хоть назавтра. Принудить ко всему, к чему пытались четырнадцатого декабря… Да, как видно, не получилось ничего».

«Твои слова не повредят Мишелю более, чем повредили чужие доносы, которые привели его в тюрьму», – покачал головой генерал. – «И, более того, они сходятся с чужими показаниями. Однако зря ты думаешь, что свободы можно добиться лишь через заступничество родни. Тому пример – твои шурины, Александр и Николай Раевские. Государь их лично освободил, доказав невиновность».

«Слава Господу», – проронил Волконский. – «В итоге, моей жене предстоит печалиться лишь за меня. Хотя я того, право слово, не стою».

Алина снова вспыхнула, чувствуя, как предательская краска неровно заливает ее лицо, и без того уже горевшее. Ей показалось, что приливы жара к голове вызваны вовсе не смущением и не напряженной обстановкой, царившей в камере, а собственным нездоровьем, которое, к тому же, теснило грудь, принесло непонятную ноющую боль под ребрами справа…

«Сердцу не прикажешь», – пожал плечами Бенкендорф. – «Но тебе надо понять, что государь почитает и уважает старинные фамилии, такие как ваша, поэтому в освобождении Орлова и младших Раевских я усматриваю для тебя надежду. За тебя заступятся…»

«Но никто не заступается», – чуть было не вырвалось у Алины. – «В нашем семействе каждый занят своими делами, и только мне участь моего дяди небезразлична. Мой отец уехал с концами, как бы он не отправился вслед за теми, кому служил половину своей жизни безраздельно… Мать как появилась, так и исчезнет. Дядя Николя… Он далеко. Бабушка… Да, бабушка просто-напросто не умеет просить. Что же делать?»

«Прошу тебя», – сказала она вслух, после паузы, ловя на себе сочувственные взгляды мужчин. – «Не думай, что тебя никто не любит. Даже если твоя жена… Даже если ее что-то задержит, а моя матушка полагает, что как раз таки братья и отец очень не хотят ее отъезда, верно, вообразив, что твое нынешнее положение недостойно для их дочери и внука, то не отчаивайся. У тебя есть мы. Есть я, в конце концов…»

Последнюю фразу она произнесла самым тихим тоном, но Серж ее расслышал. Он с трудом встал, приблизился к Алине и прижал ее к груди. Она почувствовала какой-то знакомый, еле уловимый прохладный и дымный запах, всегда исходивший от него, сколько княжна себя не помнила – смесь вербенового eau de cologne и табака, костра и дорожной пыли, может быть, даже, если принюхаться, то и пороха. Сердце ее забилось слишком часто, до головокружения, в груди закололо еще сильнее. Она почувствовала ту боль, которую перенес ее родственник, – душевную и физическую. Почувствовала часы бессонницы, стальных стрекоз, впивавшихся в его плоть, воспаленный жар, заполнивший его горло и легкие, и ей захотелось забрать все это от него. Так, чтобы этого не было. Не было тюрьмы, не было хворобы, а была лишь воля и свобода. Если надо, если смерти и неволи не уничтожить, то пусть они перейдут на нее, Алину… Она справится, она сильная, и ей, в конце концов, не для кого жить.

Бенкендорф стоял, опустив глаза, не желая даже взглядом нарушать момент их родственной близости. И через несколько минут Серж нарушил тишину, прошептав: «Да у тебя жар немаленький, Алина. Зачем тебя привезли в таком состоянии?» Княжна покачала головой, но с уст ее не сходила блаженная и несколько торжествующая улыбка. Она знала – теперь все будет лучше. Гораздо лучше. И никакой казни не будет. И все будут живы и здоровы. Может быть, кроме нее самой. Но ведь жертвы необходимы, куда без них…

…Алина так и не запомнила дорогу назад, из крепости. Бенкендорф по-прежнему любезничал, спрашивал у нее что-то, даже схватил за запястье, чтобы проверить, нет ли у нее жара, но княжна без всякой галантности вырвала руку еще до того, как он нащупал пульс.

«Вы должны были сказать, что больны… Непростительно с моей стороны. И ваша гувернантка, она же это знала», – доносился до ее слуха голос Бенкендорфа, словно из-под воды. – «Вот и настаивала потому вас сопровождать. И чья это гениальная идея вас послать? Держу пари, что ваша маменька…»

Алине тут же живо представилась мать. Она стояла на перекрестке, там где Гороховая пересекается с Адмиралтейским проспектом, не сразу приметная в толпе замотанных в платки баб, мужиков, возниц. И только приглядевшись, Алина заметила ее, возвышающуюся над всеми, в черном бархатном салопе, прячущей свои мраморно-белые длиннопалые руки под соболиную муфту. Волнистые темно-каштановые волосы вырывались из-под мехового капора, раздуваемые ветром, а лицо… Привычное лицо, которое слишком часто являлось ей, Алине, в кошмарах, и не признаешься же никому, что боишься родную мать. Тошнота уверенно подкатила к горлу, и девушка успела прошептать: «Она здесь», прежде чем наскоро съеденный завтрак не полез из нее назад, к вящему ужасу Бенкендорфа.

Перед подъездом особняка Волконских на Мойке царило некое оживление, так что Алина, доставленная своим сопровождающим к порогу родимого дома, подумала, будто еще какое несчастье случилось. Или же приехала та самая долгожданная Мари… «Лучше умереть», – княжна даже произнесла это вслух, переступая порог парадной двери на негнущихся ногах. «Ваше сиятельство, папенька приехал… Барин наш, князь Петр Михайлович… Хозяин», – эхом раздавались голоса слуг, суетившихся в доме, вокруг него. Алина шла к лестнице. Если папа дома, то маман… Она, слава Господу, сбежала, родители не бывают вместе, таков уж их обычай.

«Аленька, ну где же ты была?» – раздался столь знакомый голос, и княжна упала в объятья отца, прижалась к его колючей щеке, к сукну его мундира, снова чувствуя себя маленькой, совсем маленькой девочкой и понимая, что нынче она может позволить себе свалиться в бархатную черноту, где ничего никогда не бывает.

«Да у нее горячка страшная!» – услышала она громовой голос отца, прежде чем потерять сознание на следующие пять дней, медленно тянувшиеся до тех пор, пока доктор не объявил, будто кризис миновал благополучно, воспаление в легких стихает, и теперь нужно только отдыхать и ни в коем случае не вставать. Алина, открыв глаза, ощущая, что весь огонь в ее теле, вся боль и все стрекозы с острыми крыльями из стали и стекла обратились в воду, в пот, промочивший насквозь ее рубашку и постельное белье, поняла, что жива и зря. В ее спальне присутствовали, помимо Жозефины, серой с лица, доброй кастелянтши Екатерины Яковлевны, и горничной Наташи, другая, незнакомая высокая дама, которую княжна было приняла за собственную мать, но, приглядевшись, поняла – нет, это кто-то другая. Лицо куда более скуластое, оливково-смуглое, украшенное глазами настолько черными, что в них даже не разглядеть зрачков, движения, с которыми она встала и приблизилась к постели больной – куда более порывистыми. Алина узнала ее по портрету, который как-то показывала бабушка.