Текст книги "По законам Преисподней"

Конечно, я могла бы взять ее в колледж Плюща, но вы же сами понимаете, там у нее не было бы никакого будущего. Дело в том, что Марион и ее покойный муж – люди, а людям в нашем колледже очень сложно пробиться; поэтому мы и решили отправить ее в Скара-Брей, в Сапфировый колледж.

Я знал этот колдовской университет.

В Даркмуре он служит примером того, как низко может пасть система образования, если не строится на Семи Безмолвных. Колледжи асгардов и хобгоблинов мы, конечно, даже за колледжи не считаем.

Но среди других народов, Сапфировый ценится очень высоко; туда едут все, кто хочет получить драконий диплом, или гримуар некромантии.

– Наша девочка хочет стать профессором музыки, – сказала Марион. – К тому же, она еще и композитор; и в этом году, на день рождения, сочинила небольшую bagatelle, в честь своей покровительницы, леди Артанис.

Как я уже сказал, Марион отличалась не всегда уместной честностью.

Поэтому сразу добавила:

– Конечно, кое-где ей помог лорд Николас; я-то в музыке не разбираюсь, но там нотку, здесь значок, – и, в общем, получилось очень хорошо, не правда ли, леди Артанис?

– Да, просто замечательно, – ответила баронесса. – И Грациэлла такая красивая девочка; она вылитая мама.

Я с некоторым сомнением посмотрел на круглое, краснощекое лицо Марион, и неожиданно увидел ее совсем в другом свете.

Ушли эти восемнадцать лет, – и передо мной появилась девушка, с тонкими, апостольскими чертами. Огромные глаза, цвета неба, широко распахнуты, и выглядели они совсем по-другому, когда пухлые щеки не подпирали их.

Золотые волосы были заплетены в тугие косы и уложены вокруг головы, словно корона.

Такие женщины очень красивы в юности; но если не работать над собой, борясь с безжалостным временем, – то скоро постареешь, раздашься и обратишься в милую пышечку-хлопотунью.

Все ее любят, – но никто не посмотрит как на женщину.

И, судя по рассказу леди Артанис, – Грациэлла сделает все, чтобы с ней это не произошло.

– Наверное, Френки, – заметил я. – Вы много играли вдвоем, в куклы там, или в дочки-матери?

– Нет, – возразила леди Артанис, – нет. Можно ли представить задумчивую, мечтательную Грациэллу рядом с этими сорванцами? Если ее и брали играть, то только на роль принцессы.

Это меня удивило.

Я не мог поверить, что Френки позволит кому-то еще нацепить корону.

Но слова баронессы сразу все прояснили.

– Сажали в кресло и говорили, что она – прекрасная королевна. Пока Грациэлла была маленькой, верила, будто сидит в белокаменном замке, а все остальные сражаются за нее. Но когда подросла, смекнула, что торчит в кресле, пока другие давным-давно уже сбежали из особняка, и весело играют в саду. Вы себе даже представить не можете, что вытворяла эта парочка!

Леди Артанис кивнула на Френки и Джоуи.

– Лязг мечей, стук барабанов, маски, – это какой-то ужас.

– И Грациэлла оставалась одна?

– Нет, у нее была подруга, Белинда. Бедная девочка! Жизнь так сурово с ней обошлась. Особыми талантами малышка не отличалась, и что примечательно… Я не хочу сказать о ней ничего плохого, но вот маленький штрих, и вы все поймете. Дети тоже не брали ее в свои игры, и можете мне поверить, совсем не потому, что она дочь служанки; ее мать была горничной у Миранды Септимиус.

Леди Артанис поджала губы, и покачала головой, произнося это имя.

– Не могу сказать, что ей там плохо жилось… А в играх Белинде всегда доставалась роль палача, и мне казалось, она как бы даже и наслаждается этим. Хотя на самом деле, в компанию ее тоже не брали.

Ей на голову надевали красный капюшон, давали в руки большой топор, – в этом отличалась моя милая Френки, – и ставили охранять ворота или дверь, наказав, что она должна махать топором вслед каждому, кто переступает порог. Вот так однажды порвала мои алансонские кружева. А в другой раз, – только не думайте никому передавать…

Тонкая улыбка пробежала по губам леди Артанис, Джоуи закатился смехом.

– Белинда размахнулась своей деревяшкой, и ударила прямо по филейной части лорда Николаса. Он очень рассердился, и запретил им играть в эти дурацкие игры.

Баронесса склонила голову.

– Не думаю, чтобы это было нарочно, но злые языки поговаривают, будто девочка сделала так специально, чтобы отомстить моей дорогой племяннице, которая…

Леди Артанис погрозила демонессе пальцем.

– Всегда подсмеивалась над ней, а порой и говорила гадости.

– Я говорила правду, – буркнула Френки. – Большей дуры в жизни не видела.

– Вы сказали, с Белиндой случилась какая-то беда? – спросил я.

На лицо баронессы набежало облачко.

– Да, это очень печальная история. Как вы знаете, полгода назад, Грациэлла уехала в университет, и практически в то же время пропала Белинда. Никто не знает, что произошло. Если бы ее мать и эта женщина…

Очевидно, баронесса имела в виду Миранду.

– … Сразу обо всем рассказали, и мы начали поиски по горячим следам… Но прошло больше четырех месяцев, прежде чем я узнала. Конечно, нас не удивило, что Белинда перестала приходить в наш дом. Ведь ее подруга уехала. Лорд Николас сразу же нанял сыщика, тот ведет поиски до сих пор, но так и не смог ничего выяснить.

– А она не хотела поступить в колледж?

– Ченселлор, – улыбнулась леди Артанис. – Грациэлла мечтала изучать музыку. Побеждать на сильфидских конкурсах. Стать великим композитором. А предел мечтаний Белинды – быть главной экономкой в доме Миранды, и получить связку ключей.

Баронесса поставила чашку на стол, и продолжала:

– Как вы знаете, мажордом и домоправительница – это почти равные должности в аристократическом доме. Оскар, по своему положению, должен был бы носить на поясе связку ключей, от всех комнат, но он отказался, и, честно говоря, мы с ним согласились. Ну представьте, он идет, весь такой лощеный, начищенный, а на каждом шагу эти ключи звенят, – да и тяжесть такая.

Глава 2. Обезглавленный храм

1

– Не убивайте меня, – взмолился Мастер Теней.

– С утра я был пацифистом, – кивнул я. – Но что-то настроение сбилось.

Шэдоу скорчился на полу.

Руки были прижаты к груди, как лапки у насекомого.

Едкий дым поднимался над телом, – там, где Мастера настигла его же магия.

– Назови хоть одну причину, – сказал Ледовик.

– Я помогу вам найти Книгу Отчаяния.

Тонкая, изъеденная чародейством рука шэдоу поднялась, указывая на дальнюю стену.

– Харблинг думал, что ослепил меня заклятием Красной Ветви. Но я все видел и запоминал. Здесь…

Восковой палец Мастера переворачивал грани реальности, словно страницы книги.

– Идите за мной, – прошелестел шэдоу. – Я отведу вас к Книге.

– Тебе нельзя доверять, – рыкнул Ледовой.

– Никому нельзя, – согласился Мастер Теней.

Палец его остановился, и одна из граней реальности отворилась.

Мы оказались в высоком мраморном мантапане, – круглой зале, с высокими сводами. Пол здесь состоял из тысячи мифриловых лепестков, сходившихся к центру.

Там, на алебастровом постаменте, озаренная алыми лучами гибнущих солнц, – лежала Книга Отчаяния.

– Хорошо, – кивнул Ледовой. – А теперь сбегай-ка за ней, шэдоу, и я посмотрю, на сколько кусков тебя разрубят охранные руны.

– Не спеши, дэв…

Мастер Теней поднял руку, и его бесплотная кисть взмыла вверх, обратившись в птицу.

У порождения сумерек были черные крылья ворона, острые орлиные когти и длинная, с загнутыми клыками голова крокодила.

Тварь взметнулась вверх, пролетела несколько ярдов, – и рассыпалась океаном крови и осколков костей.

Руническое заклятие пробудилось так быстро, что никто в мантапане не успел даже вздрогнуть; и только после того, как кровь Порождения оросила мифриловый пол, Ледовик негромко промолвил:

– Непросто будет добраться до этой книги.

– Я пришел сюда именно за ней, – сказал шэдоу. – И не уйду с пустыми руками.

Серый туман закружился над его рукой, создавая новую кисть.

Мы стояли на постаменте, у самого края мраморного мантапана, – и каждый понимал, что сойти отсюда означает верную смерть.

– Надо понять, как работает механизм, – пробормотал Ледовик.

– Это просто, – согласился Мастер Теней.

Рот его распахнулся, и тонкий язык вырвался из-за острых зубов. Словно штопор, словно рассерженная змея, он ввинтился в воздух, – и пространство на краю мантапана начало искривляться.

– Посмотрим, как умерли те, кто приходил до нас…

Около нас возникла фигура мага.

Сначала тонкая, призрачная, – она медленно обретала плоть, по мере того, как прошлое возвращалось из Незвозвратья.

Волшебник был совсем молод; ему исполнилось, самое большее, лет двести или четыреста, – и руна Юности все еще витала над ним.

Снять ее можно будет только после того, как аколит пройдет последнее испытание, – а тот, чья тень стояла сейчас рядом с нами, уже никогда не получит свой гримуар выпускника.

– Fortes fortuna adjuvat, – провозгласил он.

Я никогда не любил это заклинание; смелость – качество, которое эльф, скорее, будет считать пороком. А полагаться на судьбу может лишь тот, кому нравится отбивать бока.

Юный волшебник снял с плеча кожаную суму, и коснулся ремня, стягивавшего ее. Магическая печать распалась, и мы услышали крик грудного младенца.

– Не плачь, – говорил колдун, доставая его из торбы. – Ты послужишь великой цели; имя твое впишут на страницы Книги Отчаяния…

Быстрым, ловким движением маг отрубил голову ребенку.

Стало ясно, что он долго тренировался; здесь, в мантапане, у него была лишь одна попытка, – и сотни, может быть даже, тысячи детей отдали свои жизни ради того, чтобы отточить один-единственный верный удар ножом.

Что здесь скажешь?

Многие тратят свою судьбу ради целей, куда как менее важных.

Алая кровь брызнула из разрубленной шеи.

Юный чародей приложился к ней, и стал пить, – жадно, захлебываясь. Его умелый язык подхватывал малейшие капли, – так, что ни одна унция драгоценной крови ребенка не пропала напрасно.

Когда волшебник насытился, он поднял глаза, и Книга Отчаяния вспыхнула ослепительным светом, приветствуя нового повелителя.

– Vincere aut mori, – прошептал он.

Стремительно, без замаха, юный чародей швырнул отрубленную голову через мантапан. Там, где мифриловых плит коснулось дыхание младенческой смерти, – заговоренный металл начинал темнеть, трескался, и черный папоротник поднимался из гнилых разломов в полу.

То были охранные руны, – они пробудились, приветствуя гибель невинного ребенка, чтобы сразу уже умереть, – ибо нет ничего прекраснее для магии зла, чем смерть того, кто еще не успел согрешить.

Ибо ждет его самое страшное наказание в мире.

Он не войдет в Колесо Сансары.

Когда отрубленная голова коснулась Книги Отчаяния, страницы взметнулись и начали стремительно перелистываться.

Юный маг сошел с постамента.

– Поторопился, – прошептал Ледовой.

Чародей шагал по треснувшим мифриловым плитам, и сухие побеги папоротника рассыпались при его приближении.

Страницы Книги начали мелькать все быстрее.

Отрубленная голова парила над ней и скалилась в кровавой гримасе.

– In Hoc Signo Vinces, – прошептал юный чародей.

И когда до алебастрового пюпитра осталась лишь пара ярдов, – время остановилось. Мастер Теней сжал восковые пальцы, – замедляя секунды, чтобы увидеть действие рун.

Тонкое поющее лезвие вылетело из пола, разрубая волшебника пополам, – от паха до макушки. Юный маг успел сделать шаг, прежде чем понял, что разваливается на части.

Глаза его закрылись, и кровь хлынула из-под дрожащих ресниц.

Он шептал заклинания, одно за другим, – и тонкая вязь магической паутины стремительно зашивала его огромные раны, а янтарные струны стягивали два разрубленных куска плоти.

– Ad finitum! – воскликнул волшебник.

Тело юного мага вновь соединилось; лишь рваный рубец говорил о том, что пришлось испытать волшебнику.

Почти сразу же затянулся и шрам.

– Ты моя, – прошептал колдун.

Он шагнул вперед, и протянул руку к Книге Отчаяния.

Восемь кружащихся лезвий вылетели из пола, и рассекли юношу на сотни кусков, сочащихся свежей кровью.

Крик его слился с торжествующим хохотом отрубленной головы.

2

Выйдя в сад, я почувствовал аромат душистого табака.

Еще раньше я заметил, что в доме леди Артанис никто не курит, – она оказалась большой противницей табакокурения, хотя не была против добавить в кофе немного коньяка под вечер, говоря, что это тонизирует и вообще здорово, но не для всех.

Для юных девушек кофе не полезен, так как портит цвет лица.

Для юной девушки, повторяла леди Артанис, очень полезен протеиновый коктейль, – и я понял, кому обязан этим незабываемым зрелищем, когда Френки усердно кидает в миксер всякую дрянь, да еще пытается меня напоить.

Я прошел немного по липовой аллее, и увидел лорда Николаса.

Дядюшка сидел, потягивая сигару, и вокруг него вилось душистое облачко.

– О, – сказал он, – ченселлор, присаживайтесь, если вас не смущает моя сигара. Ох, эти женщины! Артанис с детства терпеть не может сигар, и вообще она за здоровый образ жизни.

Некоторое время мы сидели молча, потом дядюшка обвел рукой весь сад и сказал:

– Вы только не думайте, что я здесь живу как приживальщик; так уж случилось, что моя жена умерла, я рано остался вдовцом, и поселился у сестры. Она всегда была одна, так и не смогла выйти замуж. Но и я не просто так ем свой хлеб…

Я вспомнил, сколько всего изволили баронет скушать за ужином, и сразу же согласился, – простого хлеба он не ел отродясь.

Николас продолжал:

– Я помогаю Артанис вести хозяйство, защищаю ее, и вся мужская работа, слуги, да и кухня находятся в моем ведении.

Прояснив этот вопрос, – наверное, лорда Николаса очень беспокоило, что я сочту его попрошайкой и приживальщиком, – он сказал:

– Не хочу хвастать, но именно я смог предостеречь ее от большой жизненной ошибки.

– А что случилось в жизни прекрасной Артанис?

– В самой юности ее сердце было разбито. И кто же, вы думаете, это сделал? Подлый, гадкий обманщик, – полковник Септимиус, – хотя, конечно, тогда он не был полковником.

Моя сестра с детства была очень умной и самостоятельной; но, на свою беду, она очень рано повстречала этого негодяя. Еще в детстве, ему просватали дочь богатого некроманта; а такой договор в нашем городе не принято нарушать.

И надо ж было такому случиться, что Септимиус и Артанис полюбили друг друга, и решили бежать. Я помогал ей, чем мог, – собрал вещи, проводил до развилки дорог, – но в то же время, пытался убедить ее не поступать так, не торопиться со столь важным решением. Мы до рассвета ждали Септимиуса, – но этот мерзавец не пришел, струсил, побоялся отца…

«Бедный, бедный лорд Николас, – рассеянно думал я. – Ты думал, что твоя сестрица сбежит, растает в сиреневой дали, и тебе достанется семейное состояние; но вот незадача, Септимиус не захотел ее похищать. И вся жизнь твоя полетела к троллям, – стал ты, приятель, ключником при богатой сестре, да генералом над поварешками».

А еще мне подумалось, – уж не погиб ли ворм по ошибке?

Может, это лорд Николас хотел угостить сестру парочкой ударов ножом?

Баронет, тем временем, рассказывал о подлом Септимиусе.

– Но вот теперь судьба его покарала. Жена его оказалась ветреной, за три года промотала все состояние. Родители Септимиуса обеднели, все от него отвернулись; полковник живет в казармах, и его армейского оклада едва хватает, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.

Вы, наверняка заметили… а, вы же не местный, что полковник Септимиус всегда, на все приемы ходит в военной форме. Он, конечно, не может оплатить себе приличные костюмы. Так и надо трусу, который разбил сердце моей дорогой сестры.

3

Я нажал звонок кончиком трости.

Если обогнуть помпезный особняк Лодочника, и зайти оттуда, где ходят обычно слуги, – пламенная иллюзия исчезала, и перед вами открывался обычный забор, даже не очень высокий, – а какой вор захочет дразнить Перевозчика мертвых?

Снизу, по росту хоббита, шла кладка из декоративного рельефного кирпича, а выше поднимались мифриловые стрелы ограды. За ней открывался ряд смарагдовых туй, дальше угадывались цветущие клумбы с ромашками, душистым табаком, петуньями и львиным зевом.

Я позвонил еще раз; никто не ответил.

– Неплохо бы осмотреть комнату ворма, – пробормотал я. – Может там мы найдем ответ, кто его убил.

Франсуаз взглянула на часы.

– Вряд ли; все важное уже забрали гвардейцы Заката, а остальное сожгли. В Преисподней не любят смерти, и того, что с ней связано.

– Тогда поболтаем с челядью; слуги всегда знают больше своих хозяев.

Раздался цокот копыт, и рядом с нами остановилась коляска, запряженная смирным, упитанным осьминогом. На облучке сидела толстая ратлинга, с большой пузатой корзиной.

Тяжело отдуваясь, она слезла на мостовую, и заковыляла к ограде.

Соломенная шляпка прикрывала седые волосы, шесть юбок энергично мели по гранитным плитам. Платье ее, синее в веселый горошек, было из гоблинского шелка; не чета, конечно, сильфидскому, – но только в богатых домах служанки носят такое.

За спиной, словно крылья, распахивался белоснежный бант, а на поясе висел маленький колокольчик, с гербом Подгорного народа; позвонишь в такой, и появится гном-подручник, – раковину прочистит, проводку наладит, примет роды у лошади.

Правда, при этом убьет всех в доме, чьи имена начинаются с буквы «Т», так что имейте в виду.

– А что это вы здесь делаете? – не очень приветливо спросила ратлинга.

Потом пригляделась и воскликнула:

– Ой, да это никак Френки Дюпон, проказница и шалунья, что с молодым барином в гоблинские походы играла! Я помню, как вы со своим кузеном юному Лодди чуть правый глаз не выбили; хорошее было время…

Трудно было понять, что она имела в виду.

Или жалеет, что барин так и не обрел черную повязку через лицо, или спрашивает себя, – отчего Франческа и Джоуи еще не болтаются где-нибудь на дубовой ветке, где им, вне всякого сомнения, место.

Но сразу было заметно, что ратлинга не прочь поболтать. Она поставила тяжелую корзину на землю, уперла руки в бока, поправила шляпку и уставилась на меня.

– А вот тебя я не узнаю; и Френки помню, и Саламандра, и Джоуи, а тебя нет.

Я наколдовал себе цилиндр на голове, церемонно снял его и раскланялся.

– Я ченселлор, из края Трилистника.

– Оченно приятно, – сказала ратлинга, и пододвинула корзину к себе поближе. – Со всей суетой-то этой, пришлось мне сегодня самой на базар идти. За специями; я, может, сама и не повариха, но готовить умею, не в пример кухарке-то нашей, тьфу!

Она в сердцах сплюнула, и я едва успел отскочить.

– Вот что не дадут ей, все мелко-мелко на кусочки порубит, протушит на майонезе, и получится тюря; а потом даже не разбереси, че она там поклала – мясо, бурак, картошку, вкус завсегда один.

Ее черный носик подпрыгнул, словно расчертил под этими словами восклицательный знак.

– А вот по части специй, тута мне равных нет.

Объемистая корзина подрагивала, и начала медленно приподниматься над садовой дорожкой.

Это значило, что семена мандрагоры успели пустить пыльцу, и теперь превращались там в замыслы сентиментальных романов; потом они осядут каплями «Орко-колы», и пропитают все остальные специи, – подчеркивая их вкус и колдовские свойства.

Ратлинга поставила лапу на корзину, чтоб та не улетела.

– Обычна мне помогает работник-та куханный; но счас его баре за другим послали, так что я одна пошла. Так о чем вы спросить хотели? – потеряв нить разговора, спросила она, повернув ко мне полное, вспотевшее лицо.

Большая, не по размеру шляпа с оборками немного съехала на затылок, и весь вид у ратлинги был весьма забавный.

– Вот я и говорю, – продолжала она, не дав мне ответить, – все чяловеки разные. И то, возьмите вы арястократов; это одно. А есть люди богатые, но не арястократы. Это совсем другое. И мы – титул’ов не имеем, но имя доброе бяряжем...

Здесь арифметика нанесла ей подлый удар.

Ратлинга спотыкнулась, и стала загибать пальцы.

– Раз… Два… Это три уже. Боялась, что со счета собьюсь, – пояснила служанка. – И все свое место знают, и ведут себя, как полагается. Но есть такие, кого я тярпеть не могу.

Она важно покачала головой.

– Умники. Нельзя об умерших плохо, но вы наверняка поняли, о ком я говорю. Маменька моя так всегда говорила: ежели Нидгаард создал тебя с трещинкой, так прими ее, и живи по закону Божьему. Вот, к примеру, я полная…

Ратлинга хлопнула себя по мясистым ляжкам.

– Дык не иду же я в сяльфидский балет плясать. А этот ворм… Мало того что в приличном доме ворму не место, так еще и смотрел свысока всегда, словно герцог какой. И вежливый! Как проходит мимо – раскланяется, а сам стеночке-то, стеночке-то теснится, словно с мяня грязевые плюхи летят.

Платье у нее было новым, чистеньким, – и судя по всему, на нем никогда не было ни пятнышка.

– Да видел-то плохо, – продолжала ратлинга. – И очков не носил, кроме как за работой. И вечно меня с кухаркой-то путал; завидит, спрашивает – Гульдхен, что ты нам на обед сготовишь? Так я уж давно и возражать перестала; скажу «тюрю», а он и доволен. Очень это дело любил.

– У Грегори были друзья? – спросил я. – Может, девушка?

– Не было у него никого! – отмахнулась ратлинга. – Жил один, как перст. Токо и знал, с утра в кабынет подымется, та пером своим скряпит и скряпит. Ну врать не буду, работал он хорошо, баре им завсегда довольны бывали.

Она взмахнула хвостом, в сторону коттеджа.

– А как закончит, заполночь, сразу к себе вертался, в город почти не выходил. Марфа, служанка наша, домик его напоследок оставляла обычно; если где и накидано, намусорено, убиральни много, – так только не у Грегори; все в порядке держал, настоящий был…

Ратлинга задумалась.

– Как это барин старый говорят… А, пердант.

– А где сейчас господа? – спросила Франсуаз.

– Ой, и не спрашивайте! Молодой барин-то в сити; оне всегда трудятся. Средний хозяин уехали; работы так особой у них нет, так Стенька его в имение повез, земли какие-то там осматривать.

– А Пралорд?

– Ой, знаете, – отвечала ратлинга. – Чой-то я заболталась с вами. А мне ж ишшо ковры выбивать, и бочки все перебрать с соленьями; да Кларинья, небось, опять байдички сбивает, вместо того чтоб работать, иих!

С этими словами, служанка подхватила корзину и направилась прочь.

Напоследок лишь обернулась и сказала:

– Да может он и неплохой был, да где ж это видано, чтобы шесть рук, шеи нет, и все-то он знал. Ну так теперь уже все равно; жил один и умер один. Никто о нем и слезинки-то не проронит.

4

Не успела ратлинга скрыться за высокими тисами, как из дома раздался пласкивый старческий голос.

– Э, все меня забыли, некому и окна открыть. Жарко мне, от жары помираю.

Послышался дробный стук, и мы увидели, как высоко наверху, над нашими головами, служанка в расписном чепчике распахнула створки.

Не прошло и мгновения, как тот же плаксивый голос вновь возопил:

– Да что ж ты делаешь, разбойник ты этакий! Смерти моей желаешь? Простудить хочешь? Или ты хочешь, чтобы у меня руки-ноги застыли, и я ходить не мог? Вот тогда для вас было бы раздолье! Старый хозяин ходить не может!

И в это время, из комнаты, довольно живенько, – несмотря на все его заверения, что он не может ходить, – вышел Пралорд. На нем была ермолка, вокруг шеи обмотат теплый шерстяной шарф, красный в белую клетку, в руках он держал большой носовой платок. Байковый халат почти закрывал меховые домашние туфли.

– Вот так и знал, ченселлор, хотя меня на позор выставить, слуги называется! Нет бы сказать, что в доме важные гости; нарочно окно открыли, чтоб извести меня, а теперь стоят за дверьми, хихикают, позору моему радуются!

На самом деле, никакого позора не было; но у Пралорда, видимо, было плохое настроение, и он решил вредничать и капризничать.

Очевидно, слуга уже знал весь репертуар своего хозяина. Он тоже вышел из комнаты, – это был ярко-оранжевый джинн, который сложил руки на груди и мерно покачивался на изумрудном хвосте.

Голову его венчала золотистая феска, с ярко-малиновой кисточкой. У ифрита был вид доброй, заботливой мамаши, которая-таки недоглядела за малышом, и он выбежал к гостям в грязной рубахе, и с зелеными соплями под носом.

– Видели, видели этого разбойника? – возопил Пралорд. – Да он же когда идет, ветр поднимает!

– Да чего вы напраслину на меня наговариваете? Какой там ветр? Я же не говорю, что вы ходите, ногами топочете. Каждому своя походка.

– Да вы подумайте, ченселлор, он еще и умничает! Да вы присаживайтесь; я уж не буду переодеваться, что-то я занемог. Холерина у меня, наверное; когда я занервничаю, вечно у меня холерина. А когда у меня холерина, то, извините за выражение, сопли текут.

Он громко чихнул и высморкался в подтверждение своих слов.

– И поди ж ты, вроде не на меня этот ворм работал, а в доме как-то пусто стало. Я, правда, предлагал внуку, что сам возьмусь за его дела, – я еще не совсем выжил из ума, как они хотят представить. Да куда там! Ты, говорит, дедушка, сиди отдыхай. Вот я и сижу, отдыхаю…

– Сам, может, и отдыхает, а всем остальным нервы мотает, – чуть слышно произнес джинн.

Старец ухватил эти слова, и чуть не задохнулся от возмущения.

– Пралорд, – обратился я к нему. – А кто проведет ритуал Перехода?

– Мы сперва все хотели сами устроить. Пусть и не шикарно, – потому что не по чину ему, ведь не аристократ, не демон, – но и не так, что просто на кладбище привезти и зарыть, как кошку какую-то или человека.

Он перекрестился перевернутым анкхом.

– Да в это время другой приехал, тот, что себя жрецом величает. Да какая там вера у них, у вормов? Сказал, что община их ритуалом займется. Я возражать не стал, да и внук мой сильно не настаивал. А сыну – так вообще все по барабану.

Старих нахохлился, еще раз утер нос, нахлобучил пониже ермолку, и неожиданно задремал. Джинн принес несколько подушек, положил под голову старцу, и укрыл его теплым пледом.

– Теперь до обеда спать будут; а я пойду, хоть немного чая попью.

– Иди, – раздался противный голос. – Наслаждайся чаечком; а я буду здесь лежать, вишь, ноги у меня совсем озябли.

– Да с чего бы они озябли? В меховых-то валенках, да еще верблюжьим одеялом я вас накрыл.

– Иди, не надо никого ко мне присылать; если я умру тут, так никто и не заметит.

Джинн вздохнул.

– Так что, мне не идти чаю пить?

– Иди-иди, пей, а то еще станешь меня называть десп’отом; а если дорогой чай брать будешь, черный, который мой внук привез из края Трилистника, так хоть пару чаиночек мне оставь. Может, когда я еще поправлюсь, а я надеюсь, что поправлюсь когда-нибудь, так хоть немного чаечечка-то попью.

Джинн ушел, и быстро выскочил за дверь, чтобы плаксивый голос не погнался за ним.

– И вот пойдет сейчас, три часа чаи распивать начнет. И зачем я только держу их? Эх, не буду, наверное, я спать. Вы уж простите меня, старика; пойду я наверх, может, там сосну.

– Все в порядке, – сказала Френки. – Не надо нас провожать, мы найдем дорогу.

– Да, конечно, – ответил старец. – А пойду-ка я проверю, что этот супостат там делает. Небось, весь чай мой попил, да сахар весь выел. Мешка сахару на него и на две недели не хватает.

И, накинув поверх теплого халата верблюжий плед, Пралорд, шаркая своими чувяками, потащился на кухню.

5

– Патрон, – обратился ко мне Джоуи. – Как вы думаете? Наверное, неудобно будет, если Френки пойдет с нами на погребение, в Святилище вормов. Ведь это чисто мужское дело; и женщин, наверное, туда не пускают. Так что, кузина…

Развел он руками.

– Придется тебе сегодня остаться дома.

Можно спорить, можно возражать; Френки посмотрела сквозь Джоуи, и тот сдулся.

Что странно, – они вели себя так, словно никогда не расставались. А ведь пока юный демон учил азы колдовства в колледже Преисподней, девушка успела объездить весь Верхний мир, и повидала гораздо больше, чем написано в книгах, которые прочитал или изорвал на картинки ее кузен.

Жизненный опыт всегда прокладывает между нами пропасть, – более глубокую, чем смерть или ненависть.

Но эти двое вели себя так, словно только что вернулись из школы, где играли в имп-болл и подкладывали завучу кнопки; и я понимал, что узы, связывающие их, гораздо сильнее, чем они сами могут понять.

Мы спустились вниз, Марион сказала, что карета уже заложена; судя по ее лицу, добрая экономка не хотела, чтоб мы куда-то ехали, – а тем более, в такое опасное место, каким ей представлялся Обезглавленный храм.

Она даже пыталась пожаловаться леди Артанис, но баронесса не стала вмешиваться, понимая прекрасно, что не сможет остановить Франсуаз, – да и не считая нужным этого делать.

– Ой, погодьте, – закричал Джоуи и опрометью бросила наверх.

Послышались шум, звон, вопли разбитого стекла и возмущенный говорок Оскара. Затем юный демон спустился вниз, в руках у него была большая корзина. Крышка ее выгибалась, пучилась, а со дна вязкими каплями стекала серая слизь.

– Что это? – удивилась девушка.

– Милая моя кузина, – отвечал Джоуи. – Я хорошо знаю, что крючкотворы – демоны весьма ограниченные. Только не обижайся; но вы не знаете ни историю, ни культуру, ни даже алеллопатию. Вот тебе и невдомек, девчонка, что в храм с пустой головой не ходят.

Он крякнул, раскрыл корзинку, и вынул оттуда розовую актинию, – которую, очевидно, вынул из кораллового аквариума Оскара.

– Сперва я хотел тебе дать обычную шляпку, – пояснил Джоуи. – Но потом вспомнил, что вормы таких не носят. Это потому, что у них волос нету, нам в школе рассказывали; и если ты притащишься в храм в своем болеро, то очень их оскорбишь.

Юный демон вынул актинию из корзины, и стал примериваться, как бы получше насадить ее на голову Френки.

– И тут я вспомнил, как четыре века назад в Святилище вормов прибыл претор Крабарий; а на голове у него такая вот и росла.

Актиния извернулась, и пребольно укусила Джоуи за указательный палец.

6

Дорога, ведущая в церковь, была усеяна черными лепестками роз; мы шли по ним, и казалось, будто шагаем мы по сгоревшему городу, и под ногами у нас шепчет о чем-то пепел.

Двери в храм стояли распахнутыми, и на них висели черные занавеси; тяжелые шторы, цвета обсидиана, закрывали пентаграмму окон. Посреди церкви, парил над мозаичным полом гроб, из проклятого гномьего дуба, и две руны медленно вращались вокруг него, – Прощения и Забвения.

Мы подошли ближе; на белом покрывале, сложив на груди шесть рук, лежал ворм. Как правило, лицам мертвых придают выражение покоя и безмятежности. Но черты Грегори искажала гримаса ненависти; я попытался вспомнить, каким он был, когда увидел его в первый раз, и не мог найти сходства.

Перемена, произошедшая с вормом, потрясла Джоуи. Он посмотрел на гроб, пробормотал что-то, и молча, едва ли на цыпочках, отошел в дальний угол.

– Не бойтесь, юноша, – раздался знакомый голос.

Мастер Браттак вышел из бокового предела.

– Как печально, – произнес он, склонившись над гробом. – Грегори жил один, и никто не пришел проститься с ним.

Джоуи молчал в нерешительности.