Текст книги "Бета-самец"

Вот уже и Голеев вертится, говорит на повышенных тонах.

– Кто в девяносто шестом тут землю рыл? Кто мотался с ельцинской агитбригадой по городам и весям? Аж захлебывался: демократия, демократия! Кто этой зомбогазетой «Не дай Бог!», – он притопнул ногой, – весь город тогда усеял? Лохотрон ему не нравится, видите ли… Не ты ли, Костя, помогал его строить по мере сил? Или модификация сегодняшняя тебе не по сердцу? Так и лохотронам полагается апгрейд… Сам же лохонулся, до сих пор стыдно признаться. Предпочитаешь об идеалах попранных рассуждать.

– Это долгий разговор, Петя. Что было тогда, в чем суть момента… Не об этом сейчас.

– Да у тебя всегда не об этом, стоит о том самом заговорить.

Голеев откинулся на спинку.

– На ошибках, Петя, учатся. И потом, из двух зол все равно нужно было выбирать меньшее. Сегодня важно изменить общественную среду. Понимаешь? Чтобы семя упало в плодородную почву.

– Ну да, – проворчал Голеев. – Унавозить-то вы умеете. Для понравившегося семени.

Устав ютиться на подлокотнике, Топилин присмотрел себе местечко получше: между платяным шкафом и стеной у балконного проема оставалась ниша, которую занял поставленный на попа старый советский телевизор. Его, правда, пришлось освободить от лежалого тряпья, в процессе естественного перемещения вещей в жилище наскочившего однажды на мель: брючные ремешки вперемешку с наволочками и майками, нитяные перчатки, пожелтевший пуховый платок, чехол от зонта. Топилин воровато сунул тряпки в шкаф и уселся на телевизор. Кажется, никто не заметил.

– Вот ведь что Московия с людьми делает, – Костя начинал злиться, и чем больше он злился, тем более пафосно говорил. – Ненавижу этот рассадник средневековья.

– Московию, Костя, я бы каждому оголтелому идеалисту из города N, который мнит себя паровозом мирового прогресса, прописывал в небольших количествах как витамин, – Голеев уже не сдерживался, только что за свитер Костю не хватал. – Обязал бы фээсбэшников выслеживать вас, отлавливать и – этапом. Вот чтобы каждый, кто перечитал пяток библиотек в своей тмутаракани и душа его страданиями человеческими уязвлена стала, отправлялся всенепременно на годик-другой в златоглавую. Чтобы понять, как оно всё «в реале»… И стоит ли уязвляться. У вас ведь тут на сто бед один ответ, со времен царя Гороха: рыба гниет с головы. А от рыбы-то одна голова и осталась.

– А вот и неправда твоя. Жизнь в России, как всегда, по сусекам, по углам припрятана. И всё еще сложится. Вот увидишь. Из провинции придет и мысль, и действие, когда настанет время.

Голеев удивленно ойкнул.

– Это ты как-то совсем уж, брат, хватанул. Мысль, действие…

«Какая нестандартная казнь», – усмехнулся Топилин. Приговоренный оказался малый не промах, отобрал у палача секиру и кромсает его, потешаясь, на четвертинки.

Топилин нашел взглядом мать. Марина Никитична выглядела заинтересованной.

За приунывшего Костю поспешила вступиться хозяйка.

– Совсем вы, Петр Николаевич, в нас не верите, – пожурила Ольга Вадимовна Голеева. – Не всё же рыбьей голове нас хрумкать.

– Так-то да, – отозвался Голеев. – У самих револьверы найдутся, – и поняв, что на этот раз сам хватанул лишку, затих.

Слушая Костю, который принялся доказывать, что времена столичного диктата проходят, он молчал и лишь тер устало глаза.

– Что ж, давайте пока конфеток похрумкаем, – решил сгладить углы Игорь Юрьевич, приобняв насупившуюся жену. – Чай остывает.

Топилин вышел на балкон покурить.

Под домом трое мальчишек играли в футбол: один на воротах, двое в поле друг против друга. С балкона открывался вид на самую середку Муравьиной Балки: крыши «частного сектора» ввиду рельефа разбросаны беспорядочно, будто костяшки домино перед тем, как их начнут разбирать игроки.

Если не принимать в расчет ненужную эмоциональность, с которой Голеев вспоминал о девяносто шестом, – взгляды бывшего земляка на установившийся порядок Топилин разделял на все сто. Но высказываться в подобном духе отрыто, по любореченским меркам публично, полагал Топилин, значит, расписываться в собственном непрофессионализме. Во всеобщем лохотроне каждый волен запустить свой персональный лохотрончик – что и делал вчерашний Второй могильщик из «Гамлета», которого кормил сериал о суперадвокате, пылком защитнике униженных и осужденных. Но зачем объяснять мухосранским донкихотам, что крутящийся барабан построен из ветряных мельниц? Несолидно. И негуманно, как ни крути.

Когда, докурив, Топилин вернулся в комнату, происходящее там окончательно превратилось в привет из детства: гости наперебой обсуждали, была ли выставка любореченских художников-авангардистов «Требуха», прошедшая в восемьдесят восьмом у проходной скотобойни, антисоветским выступлением или сугубо аполитичным культурным жестом. Вроде бы сходились на том, что любой истинно культурный жест неизбежно становился антисоветским выступлением – в силу антидуховности всего советского.

– Так уж и всего?! – кричал мужчина, рассматривавший до сих пор альбом с открытками. – Протестую!

– Уточнись.

– А Юрий Гагарин?

– Ну-у-у…

Мама что-то спросила у Зинаиды, та кивнула. На лоб съехала прядь волос, Зинаида заправила ее за ухо.

Помявшись немного в комнате, Топилин вернулся на балкон, встал лицом к балконной двери. Отсюда была видна вся комната.

Ему вдруг стало по-настоящему грустно оттого, насколько второсортно – непоправимо, унизительно второсортно, вторично, периферийно, безнадежно – все это провинциальное бурление.

Зря они схлестнулись из-за девяносто шестого. Послушать бы им, как вспоминает о тех выборах Литвинов-старший. В девяносто шестом команда столичных спецов размещалась в «Ауре», а министр Литвинов был доверенным лицом губернатора. Однажды в кругу своих да под коньячок Степан Карпович разоткровенничался и рассказал Антону с Топилиным, какими волшебно простыми средствами за несколько часов до оглашения итогов гроссмейстеры демократии превратили неизбежный провал в убедительную победу… Впрочем, что-то такое патриоты-воропаевцы наверняка знают. Оттуда, возможно, и вся их нелюбовь к Московии: они-то с чистой совестью заблуждались, выбирали сердцем – а державное жулье устраивало свои делишки… Злопамятные. Только свистни – все московитам припомнят, если вдруг и эта родина затрещит по швам.

Топилин и сам злопамятный. Нормальный провинциал. Только камень за пазухой у него для своих, любореченских. Доведись ему втравиться в подобную разборку – возможно, и он, как господин Голеев, растерял бы к чертям благоприобретенную отчужденность. Окрысился бы всерьез. Нашел бы, кому из здешних теоретиков припомнить свою последнюю попытку выйти на площадь – в 2004-м, когда случилась бесланская бойня.

Он был уже совладельцем «Плиты» – в самом ее расцвете.

Потрясенный и напуганный, буржуин Топилин не спал двое суток.

По телевизору снова показывали тысячи людей, собравшихся вместе. Они стояли на площадях западных городов – со свечами, в траурном молчании в память о погибших в бесланской школе. Минута памяти была объявлена и в Любореченске. Губернатор выступил по местному телевидению, машины с громкоговорителями проехались по городу. Предполагалось, что любореченцы, взявшись за руки, образуют цепь, которая протянется по всей Садовой. Топилин пытался себя отговорить, но все же поехал. «Мало ли, – перебирал он сумбурные обрывки. – Времена изменились. А вдруг времена изменились?» Приехал ровно в полдень, к самому началу акции. Припарковался недалеко от здания бывшего горкома – как раз там, где стоял с матерью в девяносто первом, когда они надумали противостоять путчистам. Из машины выходить не стал. Мелькали прохожие: ныряли в переход, выныривали из перехода. Прикрикивая и грозясь пожаловаться директору, преподаватели пригнали группу старшеклассников, человек двадцать. Те постояли несколько минут, покурили, поплевали себе под ноги и разбрелись. Топилин подождал еще немного и уехал на работу.

– Разве кто-то тогда по-настоящему верил в ребят, – доносилось из комнаты. – Разве кто-то понимал глубину их искусства?

– Вы правы, по-настоящему никто.

Марина Никитична рассказывала о чем-то устроившейся напротив хозяйке, не забывая окликать Зинаиду: «Да, Зина?»

Костя сидел, уныло откинувшись в своем кресле. Голеев тоже не выглядел триумфатором. Похоже, жалел, что пришел, что наговорил лишнего.

Разглядев сына на балконе, Марина Никитична извинилась перед Ольгой Вадимовной и поднялась.

Топилин не понимал, что она здесь делает. Все эти люди говорящие напоминали ему присяжных заседателей, много лет назад запертых в комнате для вынесения вердикта – и забытых судом вследствие некоего бюрократического казуса. За пределами комнаты дело давным-давно забыто. Но пристав регулярно приносит им еду, выпускает в туалет – а они лупцуют друг друга почем зря, ссорятся насмерть и сходятся во мнении.

– Ты еще долго собираешься здесь пробыть? – спросил Топилин мать, когда она вышла на балкон.

– Не знаю. Уже заскучал? С непривычки… Не всегда так, – заверила Марина Никитична. – Сегодня публика такая собралась. Ну и Костя Булыгин, поэт, художник, этнограф и вообще… здешнее наше всё…

Топилин полез за сигаретой. Прикурил.

– Мы, пожалуй, посидим. Ольга Вадимовна может обидеться, если рано уйти.

– Я, мам, слиняю. Доедете на такси, ладно?

– Ладно-ладно.

– Скажу, начальник вызвал. Подойдет такое алиби?

– Подойдет.

– Не дуйся только.

– Брось, о чем ты. Делай как хочешь.

Поколебавшись, приобнял мать за плечи.

– Мам, – сказал он. – Зачем они тебе?

Она посмотрела на сына с грустной улыбкой.

– Для компании. Зачем еще.

Зинаида клевала носом, умудряясь при этом ежеминутно проверять верхнюю пуговицу на кофте, не расстегнулась ли.

Часть вторая. Анна нужна

1

– Мужики! Я все царапины на этом столе запротоколировал, учтите, – бросает Антон в каменный мешок подъезда. – Стараемся, несем аккуратно.

Грузчики что-то гудят в ответ. Антон весело оглядывает обшарпанную расселину переулка и, сунув руки в карманы, щурится в октябрьское небо.

Утро субботы. Тишина. Где-то жарят рыбу. По округе разносится и рыбный запах, и звук шипящего масла. Мать ругает ребенка. Мурлычет радио в забравшейся на тротуар «Газели». В лице Антона читается отчетливо: ах, как все славно устроилось.

– Э! – оборачивается он в подъезд. – Что там за стук?! Стол задели? Устали – отдохните.

Антон сказал: «Надо, чтобы ты тоже был. Мало ли что ей понадобится. Чтобы уже на уровне все сделать». Понятно. Надо так надо. Так и ответил. Повторил для верности, будто сам хотел расслышать получше: «Надо так надо, Антон».

Ему безумно интересно наблюдать за собой сейчас. За тем, как парит в глухом своем затишье, опускаясь в ожидании дна.

Здесь?

Нет, еще не здесь, погоди. Еще немного.

В присутствии Антона Топилин с Анной непринужденно переходят на «вы».

Тот нелепый покойник, с которого все начиналось, – его будто и не было. Покойника все трое ловко обходят стороной. Сережа? Сережа… ммм… Погоди, дай вспомнить…

Уродливый треугольник. Вообще заканчивается все исключительно трудно и мерзко. Но Анна и с этим справляется без видимых усилий. Приняла игру в посторонних легко – как все, что она делает. Тебе это нужно, Саш? Не проблема. Щелк – и становится отстраненно-церемонной, чуть не по слогам выговаривает «Александр».

– Александр, здравствуйте. Александр, спасибо.

Ее самообладание начинает бесить Топилина. Хочется увидеть Анну растерянной. Чтобы сломалась наконец, сдалась. Осыпала слезливыми проклятиями и его, и Антона… мерзавца Сергея – никаких поблажек! – который сначала бросил ее на съедение трущобе, потом придумал погибнуть под машиной любореченского мажора – будь он проклят со своей мировой, с этой квартирой, со своим помощником, затащившим ее в постель… могла бы и себя, для полноты, присовокупить к окаянному списку. Заплаканные глаза этой женщины, которая порвала с ним потому, что «все очень серьезно», – облегчили бы его существование. По крайней мере, вывели бы из отупляющего сонного морока, не прекращающегося ни на один день… Но ждать от нее слез и надлома бессмысленно. Забьется в угол, перетерпит.

Скорей бы закончилось. Устал.

Скорей бы выпутаться из всего этого, из самого себя.

Так или иначе.

Да, Анна нужна бы. Хорошо бы. Если бы… вот бы… Но нету сил. Ну, нету.

И потом, как все будет выглядеть?

Пожалуй, главная причина этой финальной апатии, из тех внутренних – вбитых гвоздем – причин, которых всю жизнь так боялся Топилин, состояла в том, что он завидовал Анне. Теперь, когда они перестали быть любовниками и закончилась иллюзия обладания, спрятаться от зависти негде. Завидовал страшно. Простота, понятая им столь кондово, – простота, которой всю свою взрослую жизнь он добивался через не могу, не имела ничего общего с тем, что дано было Анне сполна. Не простота, которая пустота. А простота, которая легкость. Легкость, Саша, от нее же ясность и цельность – и та неразменная витальность, которая так тебя заводит. Терять, смиряться, грешить, любить и говорить «прощай», хоронить и ломать комедию – все дается светлоглазой сучке легко. И при этом получается до того искренне и полновесно, что завораживает: «Как ты это делаешь? И я хочу».

Особенность организма, Саша. Не пытайся повторить. У тебя не получится.

Грузчики выволокли стол из подъезда, переругиваясь и обливаясь потом.

– Несем-стараемся! Раритетная вещь!

– Несем, – кряхтит бригадир грузчиков. – Стараемся.

И стол отплывает к распахнутой дверце «Газели». В таком виде: толстобокий, с мускулистыми ножками, задранными к пасмурному небу, – он похож на погибшего в битве коня, которого несут похоронить с почетом. А кожаная макушка героя – вон она, сверкает неподалеку.

Антон выглядит бодрячком после монастыря. Бывает несколько забавен, когда принимается изображать Антона преображенного, «человека, реально наконец-то воцерковившегося, хотя и немалой ценой».

Его имейлы, выглядевшие как отчеты о проделанном и писавшиеся кому-то другому, взыскательному постороннему, Топилин перечитывал по нескольку раз. Случалось, под выпивку и органную музыку.

«Ты не представляешь, Саша, как благотворна для меня эта поездка. Хотя со старцами встретиться не получается. Никодим болеет. Отказывается в больницу ложиться. А Феофан и Петр в отъезде. Уехали на какую-то конференцию. Жаль, нужно было заранее выяснить. Зато с игуменом много общаюсь. Хорошо, что сюда приехал. Перед отъездом клинило. На домашних срывался. Доходило, что детей не мог видеть. Теперь в себя прихожу. Руками тут поработал. Клал кирпич. И даже ровно получилось. Раствор месил, песок таскал. А игумен Михаил, кстати, наш человек. Дело тут наладил. Пасека у него. Еще мази делают. Восемь видов. Стенку, кстати, для нового цеха клали. Развиваются мощно. И в районе всё у него схвачено. Всем здешним на мобильники звонит. Наш человек, в общем».

Впрочем, преображение, о котором докладывал в пространных имейлах Антон, не нарушило привычного образа. Прежний Антон Литвинов – мало не бывает. Только крестится часто. После подписания мирового соглашения, прямо в кабинете следователя, проникновенно зажмурившись и отвернувшись от всех – получилось к плакату «Не забудь снять сигнализацию!», – перекрестился и прошептал молитву. Капитан Тарасов замер и, кажется, не дышал. Анна вышла не попрощавшись.

Обзавелся пунктиком: отслеживает в прессе ДТП со смертельным исходом. Коллекция набралась немалая. Особенно примечательными случаями делится с Топилиным.

– Представь, на скорости за сто км в час она сносит на хрен остановку. У самой шишка на лбу и каблук сломался. И что ты думаешь? Позвонила кому-то… звонок другу. Там ей сказали, что делать. Она подходит к чувакам за остановкой. Говорит, не поможете номера с машины скрутить. Я, говорит, хорошо заплачу. И что ты думаешь? Кто-то из этих чуваков берет и скручивает ей номера. Она их кладет в багажник и ждет ментов. Нет, ты понял?

После стола грузчики снесли в «Газель» фотополотна, украшавшие стены коммуналки. Больше Анна ничего перевозить не собиралась. Топилин двинулся к подъезду.

Антон тем временем позвонил ей по телефону.

– Они закончили, Анна Николаевна. Можно отправляться.

Послушав трубку, он помахал Топилину: иди сюда.

– Просит тебя подняться, – сказал Антон и добавил, качнув шутливо головой. – Вы тут сроднились, смотрю.

– А то.

Еще недавно и Топилину бывало легко. Разживался у Анны. Стоило представить, как будет в постели, вспомнить ее кожей своей – все делалось ясно и хорошо. Халява кончилась. Дальше сам. Но легкости не дано ему, хоть убей.

– Как ты на все это смотришь? Мне важно, – не удержался он, спросил недавно, когда они стояли по разным концам ее новенького с отделкой «под ливадийский мрамор» холла.

Антон оплатил Анне царский ремонт – но руководил работами Топилин. Он же привез ее принимать готовую квартиру.

Долго крутила колесико выключателя, меняя свет на двухуровневом потолке. Топилина устроило бы самое банальное: «Сережи все равно не вернуть. Мне нужно было о Владе подумать». Могла бы вполне банальностью отделаться. Напоследок.

– Поздновато ты вопрос этот задал, – сказала она. – Я раньше ждала.

– А я вот сейчас спросил.

– Что тебе ответить? – пожала она плечом. – Что я в судах ваших не видела? Лишний раз унизиться? Откупился бы там… А скорее даже с Тарасовым уладил бы. Тот разве собирался что-то расследовать?

Поиграла иллюминацией, включила свет поярче.

– Вот так и смотрю, Саша, на все на это. Доходчиво объяснила?

– Доходчиво.

Она тогда не стала ждать, пока Топилин соберется уходить. Попросила сама: «Иди. Я одна хочу остаться».

…Когда Топилин вошел, Анна стояла посреди комнаты, без фотографий на стенах и без стола сделавшейся вмиг необитаемой – и собственной необитаемостью напуганной: любой громкий звук, оттолкнувшись от стен, долго мечется из угла в угол, пока не затихнет под потолком. Брошенные шкафы замерли с выдвинутыми ящиками, как пойманные воришки с карманами, вывернутыми на всеобщее обозрение. Все надраено, ни паутинки. Можно подумать, не уезжает, а вселяется.

– Не могла его бросить, – сказала она.

Руки согнуты в локтях, кулаки сжаты. Будто в руках у нее скакалка.

– Ты про что?

– Стол, – кулаки по-прежнему подняты, сейчас размахнется и пойдет скакать. – Стол не могла бросить. От бабушки достался. Прабабкин еще.

– Ты говорила.

– Единственное, что сохранилось из ее вещей.

– Ты говорила, Аня.

Сил нет слушать про этот стол. Сколько можно.

Вот-вот, кажется, вот уже совсем близко. Добрался почти.

Скоро там?

Скоро. Потерпи немного. Упадешь и ты.

– Саш, мне больше некого просить. Владу не дозвонилась, не отвечает на звонки. Переживает. Ничего. Перезвонит. У него всегда так. Сначала цапнет, потом задумается. Характер. Не нравится ему, что я согласилась.

Говорит ровно, осторожно складывает слова – ни одно не выскользнет бесконтрольно, не выдаст волнение.

Опустила наконец руки. Топилину за спину кивнула:

– Там вещи Сережины.

Топилин обернулся. В нише под террасой его дожидался черный пластиковый мешок для мусора.

– Некрасиво в мусорный мешок, я знаю. Коробки не нашла подходящей.

– Мне привезти это к тебе? На новую квартиру?

– Нет. Я хочу, чтобы ты это сжег где-нибудь. Там одежда в основном. Влад говорил, ему не надо. Я тоже не хочу хранить. Для галочки… Говорят, друзьям раздают. Но я не знаю его друзей. Не хочу. И бросать здесь не хочу. Софочка непременно сюда влезет. Не хочу, чтобы в его вещах кто-то из них ходил. А выбросить…

– Да ладно, ладно. Понял. Что ты так уж расписываешь. Понятно все.

– Сожги, пожалуйста.

– Сожгу.

– Думаю, мне лучше с тобой поехать. Так будет лучше.

– Не знаю. Какая разница?

Стояла, раздумывала.

– Нет, давай все-таки вместе.

– Давай вместе. Только, если можно, без цветов и оркестра.

«Все-таки дала трещину, – отметил Топилин. – Но держится».

– Так ты едешь? – спросил он. – Антон тебя внизу ждет.

– С ним? – повернулась к окну. – А в «Газели» можно?

– Там места нет. Там же грузчики.

Подошла к окну, раздвинула шторы.

– Тогда ты меня отвези. Пожалуйста. Пожалуйста, скажи ему… Ничего, я сама. Отвезешь, нет? А потом сразу вещи Сережины… где это можно сделать?

Позвонила Антону.

– Антон, вы меня не ждите. Я с Александром поеду. Да, встретимся на месте.

Развернулась к нему.

– Всё. Идем.

И рванула к двери.

Топилин прихватил мешок, вышли в коридор.

– Там внутри спички и смесь для розжига. Такие, знаешь, походные.

Внизу Анна, ни на кого не глядя, отправилась прямиком к машине Топилина.

Когда, выйдя следом за Анной, он спустился с крыльца, Антон шел ему навстречу.

– Да, сроднились вы не на шутку, чего там.

И подмигнул.

Так вышло, что первым же ударом Топилин раскроил ему нижнюю губу.

Нога поехала, и удар пришелся вскользь.

– Ах ты блядь! – удивился Антон, согнувшись и прикрывая лицо руками.

На подбородок его выползла струйка крови. Антон распрямился и встал перед Топилиным, улыбаясь. Губа лопнула глубже. Разбитая губа его не остановит, понятно.

– Да-а, Санечек, – сипло хохотнув, он смерил Топилина цепким холодным взглядом. – Далеко у вас тут зашло, слишком далеко.

Топилин отбросил к стене мешок.

«Как тебя задело, – подумал он, разглядывая Антона. – А казалось бы, только на руку. Всё под контролем».

– Не ожидал от тебя такой прыти.

Грузчики один за другим повылезали из «Газели», двинулись к ним неуверенно.

Антон вытер ладонью подбородок, картинно размазал кровь по свитеру, по куртке.

А что ж теперь… Так вышло. Будто под руку кто толкнул.

– Я тебя что просил сделать? Ради чего всё это затеяно, а? – он говорил негромко, растягивая слова. – А ты что? Совсем охренел?

Шагнув вперед, Антон махнул правой. Метил в челюсть. Топилин отступил, Антона развернуло боком.

– Мужики, вы чего? – сунулся к ним водитель «Газели». – Перестаньте.

– Назад! – рявкнул на него Антон. – Стой, где стоишь.

Топилин ударил и попал – снова по зубам.

Антон отскочил, мотнув головой, и не спешил вернуться на прежнюю дистанцию. Рассматривал Топилина с ухмылкой, подробно. Будто в первый раз видел. И Топилин рассматривал – разбитую губу Антона, кровь. И чувствовал себя исключительно.

– Ни хрена ты не понял, как я посмотрю, – сказал Антон и сплюнул в сторонку длинную розовую слюну. – Опоганил мне всё. Баб тебе в Любореченске мало?

Топилин успел поднырнуть под удар, но неудачно: Антон зацепил его по затылку. Топилин ткнул в ответ левым кулаком в грудь, запустил следом правый в голову. Мимо. И, уже распаляясь, злясь на себя за промахи, выбрал необходимые полшага, запустил двойку и левый боковой. Два угодили в лоб, один в висок. Антон пошатнулся, но не упал. Башка – как кувалда. Отступил к «Газели», налетел плечом на зеркало. Получив нижний в челюсть, Антон закрылся предплечьями и ушел влево.

Надо же, никогда б не подумал, что сможет бить Антона. Приятно.

У обоих в машинах припрятана пневматика. Интересно, дойдет ли до перестрелки.

От первого удара Топилин ушел, следующий пропустил. Увесистый правый джеб угодил ему под глаз, между скулой и носом. Мутно стало вокруг и зыбко. Потекла и у него юшка. Вытер тыльной стороной ладони. Ждал, что Антон бросится его добивать, готовился встретить правым прямым – но Антон не торопился.

– Вот я и спрашиваю, тебе что велено было делать? – говорил он, шумно переводя дыхание. – Велено было уладить по-людски. Так? А ты? Ты что, гнида, учудил? Я тебя спрашиваю! Вы простите, Анна Николаевна, – бросил Антон в сторону, не отрывая взгляда от Топилина. – У нас тут разговор. Скоро уже закончим.

Анна стояла у дома напротив – ровно, неподвижно. Губы дрожали. Губы наконец-то дрожали.

Антон поднялся с проезжей части на тротуар: там почище, подошвы не так скользят по грязи. Топилин последовал за ним. Встали удачно: за спиной у Антона стена. Нужно бить.

– Честно сказать, я так и знал, что ты тварь неблагодарная. Все эти годы. Так и знал. Весь такой правильный. И вроде бы свой. Но как будто в маске. Постоянно. Чувствовал тебя, гниду.

На этот раз Антон раскатал его как хотел. Удары сыпались со всех сторон, почти все достигли цели. Особенно удачно въехал в левый глаз. Ощущение такое, будто в глазницу вдавили что-то огромное, намного больше глаза. Яблоко антоновка – с колючим черешком и листьями.

Из последних сил потыкав друг другу в бока, разошлись на несколько шагов.

Топилин потряс головой, будто пытаясь исторгнуть из нее залетный фрукт.

Зрителей повысыпало в каждом окне.

Решающий удар пришелся Топилину по печени. «Печеночной котлеткой подавился», – сказал бы Иваныч укоризненно. Под кулаком Антона печень его съежилась, и Топилина сложило пополам.

Антон добавил упавшему Топилину носком по ребрам.

– С удовольствием раздавил бы гниду. Только ради вас, Анна Николаевна, не стану.

Шаги. Голоса зрителей.

Топилин перекатился на бок, обвел уцелевшим глазом переулок. Анны нигде не было. Вдруг услышал, как она прошла совсем рядом.

Нужно сказать ей… Что? Что сказать? Вылетело…

Приподнялся на локте. Анна поднималась на крыльцо. Опрокинулся, сплевывая налипшую грязь, на спину.

– Хозяин, а вещи куда?

– Куда, куда! Назад тащите! – крикнул Антон.

Зашелестели купюры.

– На, держи. Выгружай назад. Сами разберутся.

Топилин оторвал голову от холодного и мокрого – но тут же улегся обратно: все плыло, оглушительно схлопывалось.

– Башкой вертит. Ниче вроде. Целый.

– Это который? Тот самый?

– Ну.

– Так кто из них-то?

– А кто их поймет.

– Да этот же, этот.

Худощавая испитая баба крикнула выглядывавшей этажом выше Софочке:

– Слышь, подруга, так который из них-то?

– Вроде тот, что прилег, – ответила Софочка. – А там кто их знает. Может, оттого и повздорили. Тесно обоим-то.

Раздался многоголосый хохот.

– Вот так Анюта!

– Хваткая вдовушка!

– А ну закрыли рты, твари! – гаркнул Антон, и на переулок обрушилась тишина.

Она продержалась недолго. Вновь послышались осторожные смешки, кое-кто огрызнулся.

– Я кому сказал пасти закрыть! – взорвался Антон. – Кто тут самый болтливый? Ты, что ли? Ты? Кому тут язык в жопу затолкать? Спускайся сюда. Или мне подняться? Ты, овца, слышишь меня?

Поворачиваясь из стороны в сторону, он обращался то к одному, то к другому окну. В паузах Топилин слышал, как чавкают его подошвы.

– Сюда иди, если сказать хочешь! Бегом! Или я сам к тебе поднимусь! Что ты вякаешь? Мне подняться? Ты! Слышь ты, задохлик, что ты там лыбишься? Иди сюда. Спускайся, я сказал! Слышишь меня? Сюда иди. Или засунься поглубже, чтобы я тебя не видел! Каждого, – рычал Антон, – каждого, мрази, кто хоть словом эту женщину обидит, каждого дерьмо свое жрать заставлю. Досыта! Досыта наедитесь!

Окна опустели.

– С тобой позже договорим, – бросил Антон Топилину, проходя мимо.

И уехал, раскатисто газанув на прощание.

Топилин сел, посидел, дожидаясь, пока перестанет уползать тротуар. До конца так и не дождался, но приноровился, встал.

– Проиграл, – сообщил сам себе Топилин и неверным шагом двинулся к машине.

По дороге прихватил пластиковый мешок.

Нужно было поторапливаться. Из яблока в правом глазу вылупился еж. Ежик дремал, свернувшись в клубок, но в любой момент мог проснуться, распрямить залежавшееся тельце.

– Ну как-то так, – подытожил Топилин, забравшись на сиденье. – Глупо, конечно. И рожа разбита.

Под фиолетовым холмиком глаза вовсю орудовал проснувшийся еж, обустраивался в новеньком жилище. Тесновато, но если постараться: поднажать спинкой, поскрести лапками – можно устроиться чуть просторней… Главное, сообразил Топилин, не переводить здоровый глаз с одного предмета на другой слишком резко. Еж тогда пугается, топорщит иголки.

По дороге Топилин заглянул в «Просто аптеку». Простоаптекарше в том виде, в котором он перед ней предстал, Топилин не понравился. В ответ на его просьбу посоветовать что-нибудь для несчастного глазика она брезгливо послала его в поликлинику. И эта брезгует. Впрочем, как иначе? Брезгливость – норма жизни. Все брезгуют всеми. Любой посторонний вызывает брезгливость неодолимую, всепроникающую. Брезгливость пронизывает здесь всё – как магнитное поле. Брезгуют улыбаться, заговаривать, встречаться взглядом. Иметь что-то общее, одно на всех, – брезгуют больше всего. Смотришь на них: как брезгливо терпят они соседство себе подобных, как страдают от чужого суждения, брезгуя обосновать свое, как воспитывают собственных детей, как едут в набитых маршрутках, от попранной брезгливости зверея, как заходят в лифт, как сидят за соседними столиками в ресторанах, как водят машины, как они молчат, как спрашивают дорогу, как покупают, как продают, как требуют долива после отстоя пены, – и брезгуешь принимать их всерьез.

Эти? Шутишь… Да кто они такие?!

Купил просто бодяги. Единственное средство от синяков, которое сумел вспомнить.

Испачканную одежду снял в гараже. Разделся до трусов. Одежду отфутболил к летним покрышкам.

Прижимать примочку к глазу быстро наскучило. Сделал себе марлевую повязку, встал покурить к окну.

– «Вот пуля пролетела, и ага», – напел он, любуясь своим отражением.

«А еще бывает, – продолжил он тему, навеянную простоаптекаршей, – один из них звонит другому из них, и тот, другой из них, которому звонят, вдруг расплывается в счастливой улыбке, сладостно прижимает телефон к уху и громко, так, чтобы слышали все другие, которые вокруг, говорит: “Рад тебя слышать, брат! Как дела? Когда увидимся, брат?” Чудо! Аллилуйя! Другой, который в телефоне, умудрился сломить его брезгливость… Но телефонный припадок заканчивается, лицо гаснет, улыбка прячется за сдвигающиеся хитиновые чешуйки».

Антон проехал к своему дому. Заметив свет в окнах Топилина, издевательски посигналил.

– И тебе приятных выходных.

«Все эти годы чувствовал, что ты гнида в маске», – или как он сказал? Как бы там ни было в оригинале, «гнида в маске» – шедеврально.

Дальше, следовательно, будет – вша на аркане, ветер в кармане.

Антон сделает, как обещал: разберется до конца. Интересно, как именно? О фирме можно забыть, понятно. Долю свою продать не даст. Но наверняка будет что-то еще, контрольное в голову.

Да, не вышло ничего.

Чему тут удивляться?

Всю жизнь учил себя трусости. Думал – учится жить. Проще, Саша, как можно проще. Без нравственных причуд, без хотелок нереальных. Без возвышенных излишеств, от которых квелые души пучит, как слабый желудок от экзотических блюд. И вышел полный пшик. Ужасно вонючий. Несварение жизни, Саша. Чем лечить, непонятно.

Ладно, выяснили: жил вторым номером. Чужим пробавлялся.

Но какой был выбор, Саша? И когда был упущен, черт возьми? Где приключился подлог?

На виду лишь визит рэкетирской делегации. Но ведь смешно полагать, что – именно тогда. Что вчерашние пэтэушники унесли в бездонных карманах своих адидасовских курток настоящую жизнь, подкинув взамен туфту…