Текст книги "Бета-самец"

9

Снег собирался долго, но выпал скудный, а небо так и висело свинцово набухшее, будто размышляя, не насыпать ли еще. Любореченск серел на западе, за лоскутной пеленой промзоны, примыкавшей к некогда колхозным полям. По утрам Топилин завтракал, глядя на эти поля.

Одно из них могло бы принадлежать ему. Лет пять назад их кто только не скупал в инвестиционных целях. Стоили недорого, в муниципалитетах дело было налажено. Топилин тоже приценивался, но в последний момент передумал: слишком расплывчаты были ценовые прогнозы.

Потом земельный бум утих, шарахнул пресловутый мировой кризис, и цены на участки упали в цене. А поскольку новый закон предписывает изымать у владельцев не используемые по назначению угодья – их начали засеивать недорогим подсолнечником. Убирать его незачем. Хлопоты ради грошовой прибыли земельным инвесторам ни к чему. Летом засеют новый подсолнечник поверх погибшего урожая – и формальность об использовании земли соблюдена.

Зимой инвестиционные поля пронизывал сюрреализм: гектары сухих бурых стеблей, припорошенных снегом, выглядели как диковинное штормящее море – в пене, но без волн.

Первым, недели за три, на Новый год его пригласил Иван Рудольфович. Вручил открытку с мордатым Дедом Морозом, на которой изящным петлистым почерком было выведено приглашение: «Дорогой Антон Степанович! Почтем за честь и получим несказанное удовольствие видеть Вас в ночь с тридцать первого декабря сего года на первое января будущего…» От таких церемоний у Топилина в зобу дыханье сперло – хотя само приглашение неожиданностью для него не стало. Расстояние от знакомства до приятельства они с Рудольфовичем проскочили на всех парах.

На следующий день после топилинского визита председатель навестил его сам, с утра пораньше, – якобы для того, чтобы уточнить, сколько угля заказывал Топилин. Крикнул снизу:

– Антон Степанович!

Дремавший в спальном мешке Топилин с перепугу чуть с кровати не свалился. «Ты для него Антон! – напомнил он себе, дергая заевшую на полпути змейку. – Ты с ним Литвинова играешь». Змейка так и не поддалась, из мешка пришлось выползать, встав руками на пол.

Рудольфович попросил спуститься во двор. В дом зайти наотрез отказался: в доме все будет напоминать ему о Сереже, это тяжело. Записал в блокнотик количество мешков, они обсудили вероятность мороза в ближайшие выходные.

– Приходите в гости, – сказал председатель, заглядывая в глаза. – В одиночестве вам здесь совсем нелегко. Не каждый решится… Всегда буду рад, Антон Степанович. Если мое общество, конечно, не будет вам в тягость.

И Топилин стал захаживать.

Иван Рудольфович полжизни проработал начальником собеса, а до этого перебивался то учительством (труды, кружки́ «Умелые руки»), то разведением на продажу хомячков и попугаев. Несколько лет назад вышел на пенсию и осел в «Яблоневых зорях», где сменил предыдущего председателя кооператива, проворовавшегося вдрызг.

Вцепился в Топилина мертвой хваткой. Готов был откладывать дела ради их встреч, напоминавших чем-то встречи анонимных алкоголиков. Его алчное сочувствие к тому, кого он принял за убийцу своего приятеля, заслуживало профессионального внимания доктора Хорватова. Но Топилину оно было только на руку.

Собираясь к Рудольфовичу, он подолгу репетировал. Приноравливался к манере говорить, складывая слова проворно, пусть бы и не попалось точного, пичкать собеседника жестами. Без всяких разногласий, просто увлекаясь – обрывать, сбивать с толку, теснить. Будто учуял самку, от которой нужно отогнать соперников.

Роль Антона Литвинова с кондачка не осилить.

Встречи с председателем проходили по одному и тому же сценарию. Устраивались в натопленной гостиной, вытянув ноги к мультяшному пламени электрокамина. Жанна Константиновна подавала им кофе, шоколадки-печенюшки в хрустальной конфетнице и, посидев немного для приличия, отправлялась готовить обед. А Рудольфович рассказывал Антону о Сергее. Душещипательно.

– Я сразу его приметил. Таких видно. Речь, манеры. Увлечения. Разве посредственность разглядела бы в нашей глухомани всю ту красоту, которую нафотографировал Сережа? Вы видели? Видели?

– Я был очарован.

– Думаю, он и в тот вечер… в свой последний вечер… собирался что-то снять. Увлекся, вышел на трассу и…

– Вон что…

– Он был такой… одаренный… Это проявлялось во всем. В его фотографиях, в общении с людьми. Он всегда так точно все подмечал. Сегодня это редкость, люди стали близоруки. Да и жизнь, по правде сказать, какая-то размытая, не ухватишь. Ни то ни се. Как про нее ни скажи, хорошо или плохо, все выйдет невпопад. Все будет – ни правда, ни вранье.

– Это да, Иван Рудольфович. Туманы-растуманы сплошные. Куда ни кинь, всюду хрень.

Топилин тоже старался быть точным, изображая Антона. Головой поводил, как он: слегка закидывал назад, как бы ощупывая затылком воротник. Так увлекался, что к концу беседы нет-нет, да и проверит макушку: на месте ли волосы.

– Безвременье окружает нас, Антон Степанович. Эпоха Междупрочим. Ничего нигде. Это, кстати, Сережины слова… Да-а-а… А жить-то надо!

– Согласен на все сто, Иван Рудольфович. Чем больше от вас узнаю, тем ближе он мне становится.

– Неудачник! – усмехался Рудольфович, словно потешаясь над невидимыми оппонентами, называвшими Сергея неудачником. – Только человек недалекий мог так считать. Ему удача выпала, какая мало кому выпадает: вырваться. Из фальшивого вырваться, освободиться.

– Да-а-а… и вот так всё… кхм…

Председатель отвечал долгим уважительным молчанием.

– Непростое у вас положение, Антон Степанович. Даже не знаю, что посоветовать.

– Непростое, Иван Рудольфович.

– Жаль, жена его не поняла… не поддержала в трудное время. Видел ее несколько раз. Не понимаю, как он мог на такой жениться… Ледышка.

Готовность председателя превратить в мексиканский сериал поминки по Сергею несложно было объяснить желанием самому подольше не сходить с экрана. Или претензией на роль поводыря и наставника: я знал Сергея, ты должен знать о нем все, иди на мой голос, найдешь, что искал… Это могло быть обычной реакцией болтуна, истосковавшегося по слушателю. Но было еще что-то.

Вскоре Топилин узнал, что именно. Бездетный председатель не только питал к покойному Сереже чувства почти что отцовские – он растил из него наследника. Точнее, преемника в управлении швейным цехом, располагавшимся в ложбине – в здании, похожем на кусок тракторной гусеницы.

– Предприятие, как вы догадываетесь, нелегальное… ну, в бумажном смысле, так сказать. Надеюсь, вам это не претит?

– Помилуйте, Иван Рудольфович!

– Что ж, я и не сомневался в том, что вы сморите на вещи разумно. Так же и Сережа на это смотрел. К слову, порядки на нашей пиратской «Зорьке» – в любой государственной конторе могли бы позавидовать. Зарплаты выше средних в районе по отрасли, я за этим слежу. Отпускные платим. А как же. Премии передовикам… И все это благодаря усилиям вашего покорного слуги. Да. Поверьте, мне есть чем гордиться. А ведь не сойдись мы с хозяином… имени его я вам, простите, назвать пока не могу… в цеху была бы совсем, совсем другая жизнь. Бесправие, озлобленные гастарбайтеры, анаша, пьянство. При прошлом управляющем так и было. Так и было. Поджигали цех, в отместку за увольнение. И если бы я вовремя не погасил…

– Что вы говорите!

Изготавливали на «Зорьке» самый разнообразный контрафакт, копируя с предоставляемого заказчиком оригинала, – в основном мужскую и женскую одежду, но случалось шить и медицинские халаты, и трусы с пижамами.

Отойти от дел и вернуться в город, где остались рынок со свежими продуктами, поликлиника и старинные подружки, Ивана Рудольфовича давно уговаривала жена. И он кое-как согласился. Но бросить на произвол судьбы любимое детище – «Зорьку», где сумел навести порядок на зависть любой госконторе, отказывался наотрез.

– И ведь Сергей почти уже освоил все тонкости. Управление, производственный процесс, бухгалтерия, закупки. Талантливые люди талантливы во всем.

– В который раз убеждаюсь.

…Ключевая черта оказалась проблемой: Иван Рудольфович так увлекался, что псевдо-Антону в их дуэте никак не удавалось сыграть первую скрипку, хотя бы коротенько. Не то чтобы случая не выпадало. Наоборот, их было предостаточно. Но Топилин раз за разом упускал. Опомнится, когда уже поздно: «Черт! Что же я тогда этого пономаря не перебил, не убавил хоть немного…» Изображать Антона, не задавая кузькину мать собравшимся, – форменная халтура. Удав Каа, ошельмованный бандерлогами.

– А знаете ли вы, милый мой Антон Степанович, что Сережа мечтал снять кино. О наших «Яблоневых зорях».

Становилось очевидно, что Сережа в изложении председателя неисчерпаем.

– При всей своей утонченности он был человеком дельным, Антон Степанович. Дельным и… вот я бы сказал, обучаемым. Это тоже важно. И тоже нечасто встречается.

– Да, Иван Рудольфович, обучаемость сегодня большой дефицит.

– Ах, Антон Степанович, если бы не эта… смерть… И Сережу жалко, но ведь и вам не позавидуешь. Позвольте вопрос… щекотливый… А дело-то на вас завели? Просто для информации. Мне, если начистоту…

В тот раз Топилин успел. Поднялся, молча пошел по комнате.

Антон непременно сделал бы так. Решившись сказать что-нибудь важное, продемонстрировал бы для начала, насколько свободно он чувствует себя на чужой территории. Несмотря на щекотливость вопроса.

Он мог поддакивать. Сколько угодно, не жалко. Быть искренним, когда захочет. С тем, кого выбрал сам. Но не нужно загонять его в угол, господин председатель. Никогда.

Не надо в угол. Не мое это место.

Дойдя до разлапистого фикуса, Топилин щелкнул ногтем глянцевый лист, развернулся и пошел обратно.

– Видите ли, милый Иван Рудольфович, – сказал он быстрым, но спокойным голосом, заправляя руки под ремень. – Положение мое действительно непростое.

Пресек взглядом попытку председателя вставить реплику – обожди, сейчас я говорю. С удовольствием отметил: в яблочко, вылитый Антон.

– Но такими подробностями я с вами не стану делиться.

Он навис над председателем.

– Главное, о чем мы с вами договоримся, – мы не обсуждаем всю эту юридическую лабуду. О’кей? Не касаемся. Никак. Это понятно?

Дождался, пока председатель сообразит, что тут ему следует кивнуть.

– Не потому, что я боюсь это затрагивать, – продолжил он, мягко качнувшись с пяток на носки. – Но мне, во-первых, неприятны эти гнилые ментовские темы. Во-вторых, мне без них, прости господи, хватает, с чем разбираться. И я не желаю, чтобы вы тут, для информации… Я сам себе правосудие. Понятно говорю?

Иван Рудольфович сосредоточенно искал подходящие слова, но не находил.

– Да я не в том смысле, – промямлил наконец.

– Так-то лучше.

Он снова дошел до фикуса, предоставляя Ивану Рудольфовичу возможность осмыслить услышанное. Лист все еще качался. Здесь можно было развернуться на каблуках, пачкая паркет. Развернулся.

– Я так говорю не потому, что у меня мания величия, Иван Рудольфович. Я, пока бизнес свой отстроил, многое успел. Узнать и сделать. Случались иски от некоторых хитро сделанных граждан. И сам я банкротился несколько раз, когда нужно было. И я слишком хорошо знаю, что такое… – он повел головой, – …что такое эти наши суды и прочая. Не могу я отдать им себя. Понятно? Гнушаюсь. Злодеем я никогда не был, и теперь во все это нырять… как бы вам объяснить… Вот, к примеру, пользовали вы бабенку. Нормальная такая бабенка, толковая, всё при ней… Уж простите незатейливость мысли… навеяло, знаете. Стало быть, пользовали ее… А потом вдруг – елы-палы, кес кю се – у вас с конца закапало. Ай-ай, бывает. Бегом лечиться. Вы к доктору, а там она. В белом халате. На что жалуетесь? Она, оказывается, доктор. Венеролог, видите ли. Сертификаты на стене, грамоты, благодарственные письма. Будете вы у нее лечиться? А?

Развел руками – ответ, мон шер, очевиден – и сделал несколько шагов по комнате.

Если председатель сейчас затянет какую-нибудь благоглупость – придется его осадить порезче. Умей слушать паузы, говорун.

Не затянул.

– Тут, Иван Рудольфович, все ясно как божий день. Сказать прямо, я там стольких за сходную плату имел, что идти мне туда за правосудием… – он усмехнулся. – Обойдусь как-нибудь. Сам разберусь. В общем, блядей ваших в мантиях не нужно мне под нос совать. Уяснили?

Председатель страдальчески косился на тонкую филенчатую дверь, за которой темнел силуэт Жанны Константиновны: собиралась войти в зал и вот налетела на непечатное.

Новый год Топилин ненавидел, как аллергик тополя. За предновогоднюю всероссийскую какофонию, за невыносимый всплеск банальщины из репертуара массовиков-затейников, за праздничную обязаловку, которой надлежало предаваться где только можно: в семье, с друзьями, в трудовых коллективах. Он давным-давно не отмечал Новый год с матерью. Несколько раз – пригласили, было неудобно отказаться – пришлось отметить с Литвиновыми. Но чаще всего он покупал дорогую бутылку, запирался дома и спокойно напивался под какой-нибудь свежий триллер-боевик (к слову, предпочитал про ограбление банков).

Как ни упрашивал Иван Рудольфович, как ни напирал на незаурядность складывающихся между ними отношений, от празднования Нового года в доме с мезонином Топилин наотрез отказался. Сказал, что этот семейный праздник он всегда встречает с родителями и нарушать фундаментальную традицию не станет даже ввиду исключительных обстоятельств.

– Простите, Иван Рудольфович, никак. Мои взбунтуются. Я и так их забросил с тех пор как… уединился.

Сошлись на компромиссе: Старый Новый год Топилин пообещал отпраздновать вместе.

С формулировкой «раз уж ты от Антона своего сбежал» – Марина Никитична нарушила многолетнюю договоренность и тоже позвала его на праздник оливье и шампанского. От матери отбиться было проще.

– Мам, ну ты чего вдруг? Что за сбой в системе? У нас же уговор: Зиночка отдельно от Сашеньки.

– Это у тебя, Сашенька, насколько я понимаю, сбой. А у нас с Зиночкой все как обычно.

– Нет, мам, не приду. Ты же знаешь, я не люблю этот елочный шабаш.

Марина Никитична никогда не упрашивала. А тут не удержалась.

– Саша, ты прячешься от своего Антона с середины октября…

– Ни от кого я не прячусь.

– Не перебивай, пожалуйста. Ты уехал из города, сменил номер телефона. Ты бросил фирму, на которую столько лет угрохал…

– У меня творческий отпуск… кризис. Да, творческий кризис.

– Как ты думаешь, могу я тут сидеть спокойно, зная, что у тебя серьезные проблемы? Я переживаю, сынок.

– Я заеду, – пообещал Топилин. – Обязательно. Только не на Новый год.

– Антон твой приходил.

– Зачем?

– Глазами рыскал. Пытался понять, бываешь ты у меня или нет. Подарок мне принес. Про Зину забыл, невежа.

– Ух ты! Какой подарок?

– Бокалы, – помолчав, ответила Марина Никитична. – Я вообще стараюсь не подавать вида, что знаю о вашей размолвке.

– Мам, размолвка – это у дяденек с тетеньками.

– Кстати, твой Антон такой набожный стал! – сказала Марина Никитична. – Вошел, икону ищет. Мол, а где тут у вас.

– Всё, мам. Некогда мне с тобой про моего Антона тары-бары разводить.

– Да и я не собиралась.

– Всё, мам. Некогда. Сейчас тут самый воздух, пока ветер не переменился. Пойду подышу. Обнимаю.

Пригласил и Коля, демобилизация которого задерживалась по личному распоряжению полковника Мурашова до тех пор, пока на смену ему среди призывников соседних частей – а военкоматы на этот раз со спецзаказом не справились – не отыщется новобранец, имеющий навыки ухода за лошадьми. В качестве утешения на время новогодних праздников Коле был обещан телевизор. Относительно Колиного приглашения Топилин колебался. В гостях у вертолетного конюха, которого он щедро веселил рассказами об антиправительственных выходках вымышленной группы «БоЁк», ему было уютно, как не бывало уже очень давно. Почему бы не посидеть напоследок? И все же Топилин боялся, что вид новогоднего Коли – с пультом в руке, с Басковым в глазах – порядком подпортит общее впечатление. И под бой курантов развеется очарование домика, пропахшего кирзой и Яшкой, – как однажды сам Коля развеял очарование грез об утренней всаднице.

Название «БоЁк» Топилин расшифровывал по-разному – например, как «Боевые клоуны».

– А «ё» откуда? – уточнял Коля. – Там же «е» должно быть.

И Топилин отвечал, пожимая плечами:

– Без «ё» сегодня никак. Особенно в политике. Без «ё» только черви плодятся.

Потом он придумал «Бойку́» новую этимологию – дескать, это начало украино-тюркской фразы «Бо ёк порядку». Наконец, однажды со строгим лицом Топилин сообщил Коле, что на самом деле – раньше он не мог ему этого открыть, раньше он его проверял на вшивость – «БоЁк» составлен из начальных слогов имени и фамилии миллионерши Боккаччо Ёко, которая разработала и пустила гулять по свету концепцию «смешных революций» (Интернета на конюшне не было, проверить Коля не мог).

В боевого клоуна Топилин перевоплощался легко – будто и впрямь долгие годы только тем и занимался, что подтрунивал над припухшей властью: рисовал на стенах карикатуры на тандем, устраивал жестокие розыгрыши городским чинушам (с некоторыми из них в своей реальной любореченской жизни Топилин здоровался за руку).

Реакция Коли на его россказни была по-детски непосредственной. Слушать, как он заходится от смеха, Топилин мог часами.

Коле особенно понравилась история о том, как, по всем законам шпионских фильмов – отключив сигнализацию и видеонаблюдение, по веревочным лестницам, вооруженные краской и трафаретами, «бойки» проникли в гараж любореченской мэрии, и только что купленные «мерсы» украсила ставшая знаменитой с тех пор «задница под шляпой» (господин мер любил фетровые шляпы).

– Жаль, они в таком виде из гаража не выезжали. Но мы всё на камеру сняли. Два миллиона просмотров в Ютьюбе.

Коля хохотал и смотрел на него восхищенно. Было приятно читать восхищение в глазах того, кто в два раза тебя моложе.

За год службы Коля бывал в увольнительных всего четыре раза. Полковничья чета была против. И Яшка не одобрял отлучек. Заметит, что из кирпичной хибары вместо Коли вышел незнакомый боец, – тут же начинает безобразничать: подстилку разбрасывает, лягает ясли.

С появлением Топилина Коля принялся осваивать волнующую практику самоволок: предупредив дневального на КПП, прихватив рацию, приезжал верхом к Топилину в гости. Благо, недалеко, два километра по степному клину. Из Топилинского окна КПП как на ладони, и даже если дневальный предупредить забудет, можно успеть вернуться, заметив выезжающую машину. Зловредному Яшке в каждой такой самоволке перепадал какой-нибудь деликатес: яблоко, морковка, горсть рафинада, – и он стоял во дворе как паинька, скромно пофыркивая и в предвкушении вкусного пожевывая голые ветки яблонь.

Топилин к таким встречам готовился: Колину веру в боевых клоунов нужно было подпитывать чем-то материальным. Однажды, например, запасся окурками разных марок. Женские для убедительности испачкал грифелем красной гелиевой ручки, завалявшейся в бардачке «Тигуана». Хранил набитую пепельницу в ящике стола, дабы окурки не заветрились. Когда нагрянул Коля, Топилин вынул пепельницу и как бы не нарочно пронес перед самым его носом. Коля тут же вспапашился, хлопнул себя по коленям:

– А ну стоять! У тебя что, баба была?!

– Да нет же, какая баба, – ответил Топилин, словно оправдываясь. – То есть баба, но не в этом смысле. Бойки мои приходили. Алик «мальборо» курит, Мамонт «честерфилд». А эти, тонкие, – это Иришка. Всю ночь сидели, терли за свое.

Коля кивал головой: ну да, я так и подумал.

– Опять затеваете?

– Да затеваем, – как бы нехотя признавался Топилин. – Хотим к рекламной панели подключиться, такая громадина возле парка Горького, видел?

Коля не видел.

– Ну, не важно. В общем, хотим подключиться и ролик прокрутить. Чувак будет в маске Путина его голосом говорить. Сначала скажет: «Вы меня слышите, бандерлоги?» Потом: «Лет ми спик фром май харт», – задушевно так, ну, ты в курсе. И дальше уже идет рефрен: «не дождетесь, не дождетесь». Один из наших сочиняет уже.

Сверкающее снежное поле бесконечной разреженной цепью прочесывали опоры ЛЭП. За полем тянулась бетонная линейка забора, посередине которого выступал коробок КПП. Слева над забором проклюнулись крыши военного городка, справа полосатым поплавком всплывала вышка ЦУПа. Дальше – летное поле, исчерканное крестиками лопастей, и снова снег. Все, из чего помимо седла и навоза, да еще хнычущей ненависти к полковничихе Юле, состояла Колина воинская служба. Топилин смотрел на далекий забор, за которым из мальчиков штампуют мужчин, – и думал: «А ведь повезло парню, что к коню приставлен. С такими-то миниатюрными габаритами и детским смехом – сломали бы в первую очередь. Кого и ломать, как не таких вот смешливых недомерков? А тут, на отшибе, – уберегся».