Текст книги "Бета-самец"

18

Я видел Суровегина только однажды – когда он вышел на сцену, чтобы увести голую Падчерицу. Я совсем иначе его представлял. Он был живчик. Совсем не красноносый. Шел, разворачивая на ходу шумный плащ и перетягивая на себя внимание обалделой публики. Укутав Зинаиду плащом, махнул кому-то за кулисами, потом погрозил кулаком вверх. Луна тут же погасла, на сцену выскочили несколько Месяцев. Они подходили к Зинаиде с опаской, будто боялись, что она оскалится и прыгнет, выпустив вампирские клыки.

– Уважаемые зрители! – сказал Суровегин, когда актеры, едва касаясь плаща вытянутыми руками, повели Зинаиду со сцены. – Примите мои глубочайшие извинения. Нервный срыв. Простите великодушно.

На следующий день Суровегин позвонил и попросил отца уйти из «Кирпичика».

С Нинкой все закончилось вскоре после этого. На субботнике, когда мы украшали большую аудиторию к Новому году, я собрался духом и нагрубил ей гадко и отвязно, при свидетелях. Она сказала, опуская глаза:

– Зря ты, Саша, – но с тех пор ко мне не подходила.

Зинаиду поместили в психиатрическое отделение Первой городской больницы.

Баба Женя была осведомлена о том, как развивались события. Она рассказала маме по телефону. Телефон у нас был старый и громкий. И баба Женя была – старая и громкая. Я подслушал, затаившись на лестнице, – впадая в потливый ужас от мысли, что мама может меня услышать или заметить мое отражение в зеркале прихожей.

Баба Женя рассказала так. Когда слухи о папе и Падчерице доползли до мамы и папа об этом догадался, он решил прекратить свой производственный левак. Объяснение состоялось в кабинете Суровегина, куда на время постановки «Двенадцати месяцев» отец получил допуск. Зинаида реагировала бурно. Рыдала. Папа прыскал на нее водой. После этого посыпались одна за другой провальные репетиции, и спектакль едва не был отменен. Зина караулила отца возле «Кирпичика», добивалась с ним встречи. В конце концов они о чем-то договорились.

– Видимо, у нее, – повторила баба Женя дважды, тщетно дожидаясь маминой реакции. – Или еще где. Потому что в «Кирпиче» ходили на отдалении, как корабли в нейтральных водах.

– Дальше.

– А дальше, Марина Никитична, ты сама все видела. Ты прости, что я вот так… на Григория Дмитрича доношу… Но как мне быть? Мы с тобой подруги… не знаю, женская солидарность…

– Как она?

– Зина? Ну, как… шизофрения.

– К ней никто не ходил?

– К Зине?

– К Зине, да. Никто не ходил?

– Нет. А что к ней сейчас ходить? Она не в себе, на лекарствах.

– Гриша узнавал, из кататонии ее сразу вывели. Первый раз у нее.

– Ну… не знаю… думаешь, надо к ней сходить?

– Нет, не надо. Я сама.

19

Въехав на территорию «Ауры», Топилин притормозил и отключил звонок на телефоне: предстоял вечер в семейном кругу Литвиновых. Подрулил к гостинице – и охранники поморгали ему прожектором. Никак не запомнит: прошлым летом перед гостиницей постелили белый мрамор. Идея Антона. Сам предложил Голикову, сам все организовал. Теперь там парковаться нельзя – покрышки, как выяснилось, мрамор портят. Паркинг на мраморе – только для самых важных столичных гостей.

Переставил машину на асфальт поближе к въезду, пошел пешком.

В голиковской «Ауре» останавливались гастролирующие поп-звезды. Сам Литвинов-старший, любореченский министр строительства, проводил здесь иногда выходные.

История успеха Голикова всегда нравилась Топилину изяществом и лаконизмом. Женя Голиков, в советские времена директор Главного универмага, купил участок, когда на нем располагалась незаконная свалка, а на противоположном берегу догнивала брошенная еще при Брежневе автобаза. Голиков отстроил на месте свалки гостиничный комплекс «люкс», пригласил Литвинова-старшего, только что возглавившего областное министерство строительства, сообщил ему, что лучший номер в гостинице зарезервирован за ним на год, и за десертом как бы невзначай посетовал – мол, вид из номера, увы, подкачал. Министр присмотрелся – действительно, увы. Через полгода заброшенный недострой на противоположном берегу снесли, на его месте высадили рощу. Теперь из «Ауры» открывается лучший вид на Любореченск – тот самый, который Женя Голиков разглядел еще тогда, когда здесь простиралось царство твердых бытовых отходов.

Министр Литвинов расположился на мощенной пегим плитняком площадке, метрах в ста от реки. От площадки вниз, к привозной нежно-бежевой гальке пляжа, убегал пологий склон, засаженный газоном с вкраплениями клевера и душицы. По пляжу гуляла невестка с внуками.

– Мам, там сколько лягушек! – крикнул Вова, показывая Оксане в сторону камышей.

– Ну да, – рассудительно заметила Маша. – Они как прыгнут.

Человек, вылавливавший сачком мусор у берега, шутливо квакнул.

На дубовой резной скамье, с клетчатым пледом на коленях, Литвинов-старший смотрелся живописно. Спокойная вольготная поза – рука заброшена на спинку, загоревшая кисть свисает расслабленно. На столе пузатый коньячный бокал, наполненный на два пальца. Топилин с удовольствием признавал в министре Литвинове человека, умеющего пользоваться своим положением со вкусом – в отличие от высокопоставленных чурбанов, заполонивших любореченскую администрацию. Все свои дела, в том числе отпускные, умел он устроить без сучка, без задоринки. В семье Литвиновых наверняка догадывались, что семинары для частных инвесторов, на которые Степан Карпович ежегодно уезжает в Сочи и с которых возвращается умиротворенный и загоревший, вряд ли имеют прямое отношение к инвестициям – скорее, к потреблению. Но он столь добросовестно соблюдал конспирацию, ограждая Елену Витальевну от неприятных слухов, так твердо придерживался принципа «не во вред семье» – любые эксцессы в связи с сочинскими семинарами Степана Карповича были совершенно исключены.

– Выпьешь чего-нибудь? – предложил Литвинов-старший вместо приветствия.

– Спасибо, Степан Карпович, чуть позже.

– Что так?

– Я бы кофейку.

– Ааа… Cafe, cognac, cigare? Блюдешь? Ну-ну.

Он несколько раз отрывисто нажал на кнопку рации.

– Слушаю, – откликнулась рация.

– Нам бы кофе.

– Большую чашку черного, – подсказал Топилин.

– Большую чашку черного, – повторил Литвинов-старший.

– Большая чашка черного, – согласилась рация. – Это всё, Степан Карпович?

– Пока всё.

Топилин поискал глазами, куда присесть.

– Да садись, – Степан Карпович похлопал по скамье.

Топилин сел на свободный край.

Солнце клонилось к западным холмам, от реки наползал сырой холодок. Издалека помахав рукой Топилину, Оксана не спеша отправилась с детьми к гостинице.

– Как же так вышло, Саша? – вздохнул Степан Карпович, переходя к делу. – На трассе.

Пожав плечами, Топилин ответил:

– Выскочил под колеса. Невозможно было среагировать.

Ждал, конечно, что и Степан Карпович вслед за Еленой Витальевной примется расспрашивать его лично, с глазу на глаз, как все случилось. Подготовился. Знают ведь наперед, что он скажет. Но словно обязательную церемонию исполняют – непременно спросить у него: «Как все вышло? Антон виноват?»

– Антон не пьяный был, нет? – продолжил Степан Карпович.

– Ни грамма.

– Так он же тебе машину эту продал в тот день. Не обмывали с ним, нет?

– Нет.

– А то люди разное болтают.

– Зря. Антон, кстати, тест после ДТП проходил.

– Ну… тест, – теперь министр Литвинов пожал плечами.

– Нет, Степан Карпович, тест реальный. Точно. Без дураков.

– Ладно, что ж… На месте Антона любой мог оказаться.

– Да.

– Антон говорит, ты ему помогаешь дело уладить? Вдова там осталась… Нужно ей помочь, это правильно, – одобрил Степан Карпович. – Нужно.

Принесли кофе, Топилин выпил его не спеша, любуясь закатом под рассуждения министра Литвинова о том, построят ли когда-нибудь в Любореченске метро.

Подъехал Антон с Еленой Витальевной.

– Подай руку, Тоша.

– Сейчас, мам, секунду.

Елена Витальевна, с укладкой по случаю возвращения мужа, на шпильках и в новом шарфике поверх легкого светло-серого плаща, подошла к мужчинам, расположившимся на дубовой скамье. Степан Карпович поднялся ей навстречу, придерживая на весу плед. Супруги молча обнялись. Поднялся и Топилин, уступая место Елене Витальевне.

– Здравствуй, Саша, – поздоровалась она печально.

– Здравствуйте, Елена Витальевна. Как ваша невралгия?

– Спасибо, Саша, полегче.

Здороваясь с Топилиным за руку, Антон немного оттер его боком в сторонку.

– Чего она тянет? – спросил нервным шепотом. – Не хочет?

– Обдумывает, – ответил Топилин. – Не нужно торопить.

– То завтра, то послезавтра, – проворчал Антон. – Больше ждать не могу. Мне уехать нужно.

– Уехать? – удивился Топилин. – Сейчас?

– Позже обсудим.

Елена Витальевна вздохнула.

– Такая неприятность, Стёпа. Я прямо места себе не нахожу.

Степан Карпович молча дотянулся до бокала, глотнул коньяк, словно приглашая жену выговориться.

– А в городе, Степ, знаешь как говорить станут… Никому же не интересно, как на самом деле было. Публика у нас какая… Скажут: еще один гонял как сумасшедший, человека сбил ни за что, – всплеснула она руками. – Сколько раз ему говорила, езди осторожно, езди осторожно. И вот.

– Да, Лена. Ни добавить, ни убавить.

Насколько сумел разобраться Топилин, к своей супруге Литвинов-старший относился тепло, но иронично. И приласкать успеет, и подколоть.

– Ох, Степ, – Елена Витальевна пожала его запястье. – Ты не представляешь… Так меня эта история измучила, сил нет.

– Антон вроде не виноват, – сказал Степан Карпович. – Вон и Саша говорит. И гаишники, кстати.

– Ох, матерь божья… Не виноват… Но как же неприятно все это, Степа! Все равно. Как тяжело!

Антон показал глазами: пойдем, уже можно. Они двинулись мимо гостиницы к березовой посадке. Под ноги им бросились длинные синие тени, шагавшие будто на ходулях – отвесно вверх-вниз.

– Коньяка тебе заказать? – предложил Степан Карпович жене. – Вина? Джина? Что будешь, говори.

– Коньяка, наверное… И ведь молодой был этот… который… Тридцать семь всего. Ребенок остался, мальчик. Я уж думала, если б совсем сиротой остался, мы б его тогда усыновили.

– Это само собой.

– Антон решил им квартиру подарить. Знаешь?

– Угу.

– Степ, знаешь, пусть лучше вина принесут. Красного.

В березах шумно и вертляво хлопотала сорока.

– Документы на квартиру я в твой сейф положил, – сказал Антон, когда стихли голоса родителей.

– Хорошо.

– Всё на мази, Саша. Вопрос только в ней. Чего она тянет?

– Обдумывает.

– Что тут обдумывать? Да – да, нет – нет!

Они подошли достаточно близко к березам, чтобы разглядеть причину сорочьего переполоха: на земле сидела белка и грызла кукурузный кочан.

Не доходя до берез, Антон остановился.

– Очень меня выручаешь, Саша. Спасибо тебе.

– Да ладно.

– Не скажи. Одно дело партнер. Другое дело в такой вот ситуации не скурвиться, плечо подставить.

Солнце висело над окраинными высотками, окна чешуйчато сверкали, превращая цепочки домов в гребенки рептилий – туповерхие, раскрасневшиеся от притока крови.

Нельзя думать про Анну. Только не здесь.

От ворот в сопровождении охранника шла женщина в длинной юбке, в платке. Охранник указал ей на Антона и, развернувшись, возвратился обратно.

– Это ко мне, – сказал Антон. – Только собирался сказать. Я в субботу уеду, – помолчал, глядя на приближающуюся гостью.

Против света ее сложно было разглядеть. Только силуэт – узкий, прямой.

– В Озерцы поеду. При монастыре поживу Свято-Успенском. Исповедуюсь, поговорю со старцами. На недельку. Пожертвование сделаю. В общем, поеду. Так надо. Здесь всё тебе можно доверить, – он уже отвлекся на подходившую к ним женщину. – Я сейчас, минутку.

Сделал несколько шагов ей навстречу.

Посверкивал бритый череп. Простенький платок светлел матовой каплей.

– Батюшка велел билеты вам отдать.

– Отлично.

– Это вот на поезд. На вокзале, как выйдете, ищите человека с табличкой «Паломник». Не пропустите. Телефон водителя мобильный вот, на листке. Вы просили, чтобы вас проконсультировали, как там себя вести.

– Хотелось бы. В общих чертах. А то, знаете, чтобы маху не дать.

Предзакатное марево, склоненные друг к другу головы, неспешные руки передают и принимают.

Топилин зашел за гостиницу, уселся там в одной из беседок.

Здесь нельзя думать про Анну. Здесь – нельзя.

Из-за усеянного ягодами куста шиповника появилась Маша, подошла к беседке. Она скучала. То ли с братом опять поссорилась, то ли захандрила перед сном. Села рядом. Посидели, глядя через реку, на лохматую рощицу.

– Видал? – Маша протянула ему небольшой блокнот, усыпанный стразами.

– Ух ты, – восхитился Топилин.

– Да ты внутри смотри.

Топилин раскрыл блокнот. Несколько страничек были разрисованы витиеватыми гербами с замками и драконами.

– Ты здорово рисуешь.

– Да при чем тут, – вздохнула Маша нетерпеливо. – Это же Сания.

И на непонимающий взгляд Топилина ответила:

– Сания! Гербы Сании. А тебе мама не рассказывала, что ли? Наши все знают.

Топилин вернул ей гербовик Сании. Маша спрятала ее в карман.

– Мы с твоей мамой в последнее время мало общались, Маш. У меня все дела. Она не успела мне рассказать.

– Как же… Уже давно…

– Так о чем речь, Маш? Что за Сания такая?

– У меня же своя планета!

– Да?

Кокетливо покивала головой.

– Сания называется. Сама придумала. Я сейчас там сочиняю ловителей демонов.

– Ловцов?

– Да, ловцов. Но демонов я пока тоже не всех придумала. Троих пока придумала. Демон вредности, демон сна, – каждого она отмечала глубоким кивком головы. – Это который проснуться мешает. Тебя будят, а он мешает. Потом, демон злости. Ну, тут понятно. И демон обжорства. А какие еще бывают?

– Демон страха, – предложил Топилин.

– А, да-да-да-да. Забыла. А еще?

– Еще демон смеха. Они такие непонятные, – неопределенно покрутил рукой. – Обычно добрые, но некоторые как разойдутся, и засмешат человека до смерти.

Маша развернулась к нему вполоборота, прищурилась.

– Хм, а ты умный.

– Потому папа и взял дядю Сашу на работу, – у открытого гостиничного окна стояла Оксана. – Доча, иди кофту надень. Прохладно уже.

Это не должно было повториться. Приключилось – и забыли. Затмение нашло. Нервы. Приличные люди в подобных ситуациях не вспоминают о случившемся. Держатся, будто ничего не было.

Они так и держались. Два дня. Что было совсем несложно: Топилин позвонил, спросил, приняла ли она решение, готова ли дать ответ относительно предложенной мировой. Анна прохладным и гладким своим голосом – не ухватишь – ответила, что не готова. Прощаясь, Топилин обещал перезвонить. А на следующий день столкнулись возле следственной управы.

Топилин подходил к ней с тыльной стороны: от Грибоедовской пешком по лестнице, дальше через сквер. Анна стояла в том углу сквера, который обрывается крутым уступом к Базарному переулку. Смотрелась необычно: потерянной. Шла-шла и вдруг остановилась – забыла, куда идти. Над ней пышно желтела липа. Навстречу Топилину пробежал мальчишка в толстенных наушниках. Кто-то, смеясь, кричал парню вдогонку:

– Куда ты, Василек? Куда же ты?

Анна заметила Топилина. Поздоровались взглядами.

Двадцать ступенек, двадцать неспешных шагов – у Топилина было время обдумать предложенные обстоятельства.

Встал в двух шагах, чуть наискосок: уйти или поговорим?

Вот так, уважительно, на дистанции. Он умеет быть деликатным с женщиной, с которой так хорошо переспал в таких нехороших обстоятельствах.

– От Тарасова? – спросил.

Кивнула. Топилин чувствовал – она рада их встрече.

Неплохо бы спросить насчет мировой. Но лучше дождаться, пока заговорит сама. Для чего еще нужны эти случайные встречи?

– Целый час мурыжил, – сказала Анна. – Достал совсем.

– О чем спрашивал?

– Да он не спрашивал ни о чем. Объяснял, что дело ему в суд передавать не резон. Антон Литвинов невиновен, а шума будет много. И он окажется крайним. И у них реформа… и что-то еще говорил…

– Ясно.

– Нервничал очень. Вот, стою, в себя прихожу после разговора.

– Я, стало быть, следом за тобой? Разъяснения какие-то буду давать. Как ехали, куда смотрели. Из пустого в порожнее.

Посмотрел на часы. Просто так, никакой спешки. Сверился на всякий случай, который час. Загнул краешек рукава, глянул мельком. Стоим, беседуем, двое приличных людей. Тарасов подождет.

– Саша, я сегодня позвоню, – сказала Анна, перекладывая что-то в кармашке сумочки. – Мне сейчас нужно домой. Ладно?

– Звони, – ответил Топилин. – В любое время.

– Я соберусь с мыслями… еще раз. Можно? Я позвоню.

– Ты не спеши… ничего…

Сделала движение, чтобы уходить, задержалась.

– Саша, – сказала совсем тихо. – Спасибо тебе.

Догнал ее на ступеньках.

– Сейчас, Анечка, сейчас. Ну, хоть немного.

Отпускал и через секунду снова ловил, сгребал в охапку неспокойное, томящееся под одеждой женское тело.

– Сейчас.

Губы, поцелуй которых легок и уклончив. Руки, обвившие ему шею.

Девчонки-старшеклассницы закричали им из сквера: «Ай-яй-яй! Как не стыдно!» – а потом тянули ободряющим хором: «Ооо-ооо».

– Пойдем, Саша. Скорей.

– Сегодня моя очередь, – сказала она, толкнув его на кровать.

Разделась и, потуже стягивая волосы заколкой, села ему на грудь.

Шалел моментально, когда она улыбалась вот так – с нетерпеливым предвкушением.

Сережа, перечеркнутый черной ленточкой над ухом, – вон он, внизу, на подоконнике. Тут как тут. Выглядывает из-за гардины.

«Такие дела, чувак… Не знаю, как оно тебе оттуда. Думай что хочешь. Да, наверное, грех. Но я такой чистоты звенящей давно не испытывал…»

Топилин не хотел слушать про Сергея. Но она все-таки рассказала.

Окончил любореченский архитектурный, по специальности не работал. Сначала места не нашел, потом увлекся рекламой. Десять лет проработал дизайнером. Придумывал рекламу. От одиночных билбордов в жанре «Заходите, и будет вам счастье» до масштабных рекламных кампаний. Любил свое дело. Увлекался, горел. Особенно вначале. Всегда старался придумать что-нибудь остроумное. Небывалое. Дома был скучноват, обидчив, зато на работе – креативный, светлый человек. Клиенты со вкусом его ценили. Вначале. Не любил дубоголовых заказчиков, которым как ни втолковывай, ни за что не поймут. Тех, для кого придуман закадровый смех. Когда-то он мог от них отказываться. Начальство когда-то позволяло ему такие вольности. Он был звезда. Мог сам решать, брать ли ему заказ. Много зарабатывал вначале. Мечтали скопить на квартиру. Постепенно все изменилось. Платить стали меньше. Рекламное остроумие Сергея как-то вдруг оказалось не у дел. Все хотели теперь «что-нибудь пообычней». Даже многие из старых любимых клиентов просили: «Только без зауми, Сережа, сегодня это не в тему». Начальство стало строже. От звездности не осталось и следа. Сергей переживал. Сменил несколько агентств. Везде скандалил, начал грубить клиентам, потом начальству. Семья поползла по швам. Постоянные обиды. Мелочные вспышки. Невнятные примирения. Сын устал от всего этого и перебрался в общежитие при Академии футбола. Пять тысяч коменданту в карман, ежемесячно. Владику нужна спокойная обстановка. У него режим. Владик с шести лет занимается футболом, собирается стать профессионалом. Вдвоем с Сергеем стало совсем уж мертво. Если бы он просил помочь. Но он не просил. Только смотрел тоскливо. Часто в чем-нибудь обвинял. Потом, не посоветовавшись, тайком, снял со счета все, что было, что копили на ипотечный взнос, – и запустил собственный журнал. Назвал его «Купон». Вышел один номер. На второй рекламы уже не набралось. Полтора года, как Сергей перебрался жить на дачу в «Яблоневых зорях». Улица Окраинная. Домик с сараем и видом на степь, за которой казармы и вертолетное поле. Не объявлялся подолгу, не звонил. И она не искала встреч. Приходил иногда. Похудевший, мрачный. С потухшим взглядом. Говорил, что начал новую жизнь. С ней ругался реже. Тупорылые времена ругал. Дурацкий Любореченск. Дурацкую страну. А потом попал под машину.

– И еще эти психи вокруг.

– Психи?

– Соседи, – Анна округло повела рукой. – Софья Петровна…

– А как же супчик? Сю-сю-мусю…

– А так. Водяное перемирие. Думаю, пока сорок дней не прошли. Ненавидит меня. А Сергея любила. Сорок дней пройдет, закончится перемирие, Софочка мне задаст.

И куда подевалась ее обычная молчаливость? Долго ждала, когда можно будет выговориться. Дождалась вот.

– Он тут у многих любимчиком был. Умел с ними ладить. Не знаю… я не научилась.

Топилин слушал ее вполуха. Ему было о чем подумать и помимо Сережи.

В какой-то момент слова у Анны исчерпались.

– Почему так долго не разводились? – решил все-таки спросить.

Долго молчала.

– У него ведь и так было – всюду провал. Сбежал. Мучился. И тут еще последнюю ниточку оборвать.

– Надо же…

– Что?

– Этим разве еще живут?

– Чем?

– Жалостью.

– Ну, как живут… перебиваются…

Она поднялась, чтобы поправить подушку. Он нырнул ей под руки – и все снова завертелось, и они влипли друг в друга, торопясь так неистово, будто их вот-вот растащат по углам: не сметь!