Текст книги "Бета-самец"

12

Мы очень сблизились с Антоном. Признаться, я и сам того хотел, но инициатива принадлежала ему. Скорей всего, я не решился бы сделать первый шаг. Все-таки я – не более чем писарь. А он герой и всеобщий любимец.

Поначалу Антон наведывался ко мне в штаб после отбоя, улучив момент, когда дежурный по части отправлялся проверять караулы. Дневальные и помощники дежурного волновались из-за этих визитов: они рисковали угодить на гауптвахту, пропуская его. Но это же Антон. И они пропускали.

Я горжусь нашей дружбой.

Теперь Антон остается ночевать в кабинете Стеблины. Нечасто, обычно в пятницу или субботу. Дополнительный матрас я прячу за дверью штабного бомбоубежища. Случается, проговорим полночи, выползаем на утреннее построение в последний момент, небритые и невыспавшиеся.

Я боялся разочароваться в Антоне. И зря. Никакой порнушки, ни слова про баб. Разве что чуть-чуть, самую малость. Все-таки мы в армии. Он даже матерится редко, и всегда к месту. Говорим о жизни на гражданке – о чем еще говорить. Антон рассказывает, как ему жилось при «партийном» папе. Я – в двух словах, без печальных подробностей, рассказал про «Кирпичик», кое-что про художку.

– А в органы я не пойду, – сказал однажды Антон, когда мы шли по коридору штаба, собираясь устраиваться на ночлег.

Он внимательно рассмотрел грязно-белые полосы, тянувшиеся по деревянному полу вдоль каждой стены, – говорят, их наносят для того, чтобы дежурным было проще контролировать качество уборки, – и весело хлопнул меня по плечу.

– Нет, дружище, в органах мне нечего делать.

В кабинете Стеблины мы выключили верхние светильники, чтобы не налетала мошкара, и зажгли настольную лампу. Сели менять подшиву.

– Это же батина идея, сюда меня запереть, – усмехнулся Антон, орудуя иголкой. – Я еще когда шел, сомневался. У отцовских корешей сыновья – никто не пошел. Но у бати, понимаешь, такое понятие, что я, мол, в тепличных условиях рос, избалован. И, в общем, нужно из меня мужика делать…

Тут Антон снова усмехнулся.

– Не знаю, мне это никогда не мешало. Ну и мечта у него, чтобы я чекистом стал. В Высшую школу же только после армейки берут. Он сам когда-то хотел, не взяли. Из-за почек… Нет, если бы я уперся, никакой бы армейки не было. Но и батя уперся бы… Ладно, плюнул, пошел родине долг отдавать. Думаю, ну посмотрим. Может, и в чекисты. А тут присмотрелся… не, точно не хочу. Всю жизнь под кем-то ходить, подстраиваться под кого-то. Тут народ всего полгода в салагах корячится, а там? И еще не известно, как всё сложится. Ладно, ничего. Служу вот, – сказал Антон, заканчивая с подшивой и откусывая лишнюю нитку. – Два года коту под хвост… Вернусь, скажу: батя, вот тебе мой военик, ты просил, я сделал. Но больше я не потяну. Давай на гражданке меня пристраивай.

В ту ночь Антон стал мне особенно близок.

Ведь я тоже здесь по ошибке. Тоже глупая причуда – правда, своя собственная. Но, если вдуматься, мою историю тоже предопределил отец: не уйди он из дома… Я очень разволновался и долго не мог уснуть.

«Не обязательно мне становиться таким, как люди из казарм», – думал я с облегчением, слушая, как похрапывает Антон.

Идут они лесом, эти дивные твари. Примитивное, может, и живуче. Но живучесть решает далеко не всё. Другому нужно учиться. Другой простоте. Если куклы просты, с виду прост и кукольник.

Год службы за спиной. Антон сгонял в отпуск и теперь мается животом: успел отвыкнуть от казенной пищи. Начштаба и мне предложил съездить домой, но я отказался. Чем безмерно его удивил. Пришлось наврать, что моя бывшая девушка собирается замуж – и лучше уж мне отсидеться в части: чувства свежи, рана не затянулась.

– А, – кивнул подполковник Стеблина. – Тогда понятно. Сваю-то забить успел?

– А то, тырщ мандир.

Маме я написал, что отпуска́ в части запретили из-за того, что один из отпущенных в прошлый раз подался в бега. Мама огорчилась. Писала, что подумывает о том, чтобы все-таки оставить Зину под чьим-нибудь присмотром и приехать ко мне. Я ее отговаривал. Написал подряд три письма. А потом у Зинаиды случился приступ, и мамина поездка отменилась сама собой.

Приезжал отец. Поговорил со Стеблиной тет-а-тет, и меня отпустили на ночь за пределы части. Отец снял номер в здешней гостинице с двойным названием: «Советский колхозник – Генерал-отель». Накормил меня до отвала, мы погуляли под стрекот сверчков, и наутро он уехал, оставив мне кучу денег. Письма его, такие же нарочито оптимистичные, как те, что я писал маме, приходили регулярно, раз в квартал.

Пришел новый призыв, и ко мне прикомандировали салабона. За оставшийся без малого год я должен поднатаскать его в писарском деле и по возможности научить рисовать. Салабона зовут Леша Ломов, но на прозвище Лом он не тянет: ажурно тонок, огромные синие глаза, как у принцесс из мультфильмов, и бледные женские пальцы. Окрестили моего салабона Лёликом. В полном варианте – Лёлик-Болик, как польскую жвачку. Еще один везунчик.

Первое время после карантина, уже откомандированный к штабу, Лёлик ночевал в казарме, в минометном взводе. Как и следовало ожидать, тамошние деды не снесли у себя под носом бесхозного салагу, с побудки до отбоя прохлаждающегося с бумажками. После того как Лёлик явился ко мне из казармы, хромая на обе ноги – минометчики настучали по голеням, – я определил ему для ночлега предбанник оружейной комнаты. Не ночевать же в одной комнате с салабоном. Тем более Антон оставался у меня все чаще.

Рисует Лёлик плохо. Перерисовать что-нибудь в карандаше кое-как может, да и то, пока нарисует, резинкой протрет бумагу до дыр. Но рисовать с натуры не научится никогда. Так же, как писать без ошибок, не подглядывая в словарь.

Я подумываю о том, чтобы попросить Стеблину подыскать мне другого преемника. Хотя Лёлика мне искренне жаль. Тот, в свою очередь, догадывается о моих сомнениях. Переживает и всячески лебезит.

Не помню, как и когда это началось. Но точно без меня. Без моего участия.

Лёлик вначале немного упирался.

– А разве Антон тоже мой дед? – спросил он как-то, заканчивая с моими сапогами.

К тому времени, как он это спросил, Лёлик уже несколько месяцев исправно менял нам с Антоном подшиву, чистил наши сапоги. Сначала управлялся в штабе, с моими сапогами и кителем. Потом бежал к Антону. Ужин нам носил из столовой. Когда Антон оставался на ночь в штабе, Лёлик будил нас утром, прибирал за нами постели. Постучится, войдет.

– Через десять минут построение, – скажет, к примеру.

Поставит сапоги поближе к матрасам. И стоит, позевывая, ждет, когда мы отправимся в туалет и ему можно будет за нами прибраться.

Я лишь позволял Лёлику салабонствовать. Только и всего. Ни разу пальцем не тронул. Всё устроил Антон. Скорей всего, ему это не стоило особых усилий. Несколько раз просил меня прислать Лёлика в особый отдел после отбоя – помочь: то пол помыть, то смазать петли сейфа. После чего Лёлик и начал подшивать, чистить и прибирать. Могло даже обойтись без рукоприкладства. Только однажды, перед умывальником в туалете, я заметил у него синяки на ребрах. Но почем знать, откуда были те синяки. Кто-нибудь мог и в столовой приложиться, и в бане: большие глаза его были вызывающе сини, а силуэт волнующе тонок.

И все же в сравнении с жизнью остальных салабонов у Лелика был тихий семейный курорт.

Но вот мы сидим у меня в писарской: сейчас Лёлик дочистит сапоги, и спать, – и вдруг он спрашивает, размазывая гуталин:

– А разве Антон тоже мой дед?

Какого хрена?! Почему он спрашивает меня об этом?!

Притворяюсь, будто у меня так зачесалось между лопаток, что я слова не могу сказать, пока не почешу.

– Я понимаю, ты. Я к тебе назначен, – говорит Лёлик, пока я заламываю руку к лопаткам. – Ты меня учишь всему.

Он откладывает сапог, подходит и чешет мне спину. Залазит прямиком под майку и чешет. Старательно, сначала левую лопатку, потом между лопатками, потом правую… Молчу и боюсь пошевелиться. Жду, когда он закончит.

– А Антон? – продолжает рассуждать Лёлик. – У него даже подразделение другое. А? Он же особый отдел… Всё? – интересуется он, но руку из-под майки не вынимает.

– Спасибо, – отвечаю. – Всё.

– Мы с тобой при штабе, – чувствуя, что со мной это можно, Лёлик присаживается на краешек стола. – А он при особистах. Вот и получается, что он мне никакой не дед. Или как, Саш? Он, конечно, твой друг… Но мне и другие говорят…

– Что говорят?

– Говорят: чего ты Антону все делаешь? Он тебе никто. Он тебе не дед.

Хорошо бы сейчас застрелить Лёлика. Прошить очередью фигурно, восьмеркой или крестиком, как старший по стрельбам прошивает мишень на стрельбище, когда в распечатанном цинке остаются патроны. А лучше взорвать. Вынуть из стола гранату, выдернуть чеку и всучить Лёлику: «Беги к сопкам. Так будет лучше для всех».

– Я ничего не говорю. Другие вообще вешаются. В первой роте вон по четыре деда на одного. Но все же… Я даже не против, что тебе самому до деда еще два месяца. Мелочь. Подумаешь, два месяца. Я как бы насчет порядка…

Он разговаривает со мной задушевно, как с родным. Я его дед. Хотя и преждевременный. Всего-то на два месяца раньше срока. Для Лёлика – не вопрос.

– Я готов тебе все делать. Без проблем. Как положено, Саш. Но Антон… не знаю… как бы он-то не штабной…

Смотрит на меня синими глазами принцессы и ждет ответа.

– Все нормально, Лёлик. Все нормально. Иди спать.

А что еще сказать человеку, который только что начистил тебе сапоги и почесал спину?

Отношения с Антоном несколько охладились. Я не мог смотреть ему в глаза. Не мог с ним разговаривать так же открыто, как раньше. Он наверняка догадывался, что дело в Лёлике.

Лёлик стал задумчивым и нерасторопным. Но всё шло пока своим чередом. Я собирался поговорить с Антоном. «Слушай, зёма, давай без Лёлика обойдемся. Обходились же. Честно говоря, противно все это».

Однажды вечером – была шумная ветреная осень, хоть это и не имеет отношения к делу – Антон оставался на ночевку в штабе, мы собирались с ним полакомиться импортной ветчиной: ему пришла очередная посылка. Лёлик был отправлен к хлеборезу за хлебом. Я отлучился в туалет, а когда вернулся, застал у себя в комнате сцену, которую никак не ожидал там застать.

Сморщенный, хватающий ртом воздух Лёлик стоял на четвереньках возле опрокинутого стула. Антон сидел на корточках и вопросительно заглядывал Лёлику в лицо. Услышав отрывающуюся дверь и увидев мои ноги, Лёлик поднял голову – и получил отвесный удар кулаком по спине. На меня Антон даже не взглянул.

– Так что ты хотел сказать, салага, – тихо поинтересовался он у Лёлика.

Лёлик хрипел, но гримасу боли и испуга уже меняло миролюбивое недоумение. Распахнулись синие глаза, Лёлик отрицательно помотал головой.

– Антон! Ты не так понял!

Поднявшись, Антон пихнул его сапогом в живот. Лёлик улегся на пол, медленно подгибая колени к груди.

– Да все я правильно понял, салага. Это ты никак не поймешь.

Мы встретились с Антоном взглядами. Он раздраженно отвернулся.

– Иди и приходи черед пятнадцать минут с чайными ложками, – велел Антон Лёлику.

Когда скособоченный Лёлик вышел, Антон снова посмотрел на меня.

– А ты как думал, Саня? – всплеснул он руками так резко и широко, что я невольно отпрянул.

Он был по-настоящему зол.

– Ты думал, Саня, это он по зову сердца? Хватит целку из себя строить, сколько можно!

13

Коляша прискакал, едва прекратился снег. Спешиваться не стал. Свистнул, осадив Яшку возле забора. Топилин выглянул в окно.

– Приходи попозже! – крикнул Коля.

Выглядел возбужденным.

– Что случилось?

Коляша объяснять не стал, махнул рукой в сторону конюшни.

– Сюрприз. Только оденься потеплее.

Вечером, одетый в Сергеевы лыжные штаны и пуховик с капюшоном, он был в Колиной каморке.

Коляшин сюрприз празднично возлежал посреди стола – толстобокий, сочного лаврового оттенка, с текучими выемками, в которых было что-то телесное, с гибким пластиковым ремешком и упругими крышечками на окулярах – большой армейский бинокль.

– Вот, Саша, инфракрасный, – познакомил их Коля.

Выглядел он при этом так, будто хвастал олимпийской медалью. Топилин дал себе несколько секунд на раздумье, но оно ни к чему не привело.

– Так вон ты како-о-ой, – Топилин дотронулся до инфракрасного пальцем, помолчал, все равно ничего не придумал. – И что?

– Х-ха! – Коля приосанился и сложил руки на груди. – Ты про точку в лесопосадке знаешь? Ну, знаешь, знаешь. Ну вот. Это такое шоу! Как они там, – Коляша наскоро продемонстрировал, как они там. – Я тебе говорю! Отпад!

Увлекшись, Коля подошел к окну.

– Я тут местечко подготовил, – говорил он, глядя в темное окно. – Офигенное. Видно, как они в машинах… тынц-тынц-тырырынц… Думают, их не видно. Темень же!

Топилин чувствовал себя очкастым ботаном в пионерлагере, которого мальчишки решили приобщить к сокровенной тайне – дырке в девчачью раздевалку. И совестно как-то – со многими девчонками дружит, – и отказаться нельзя: с мальчишками тоже хочется дружить.

– Ну, ты, Колёк, ваще.

Коля достал бутылку водки, которую незадолго до этого выпросил у Топилина. Налил по полкружки.

– Надо, – потребовал он. – Чтоб не мерзнуть.

Выпили, закурили.

– Ты как рассказал мне, как вы в гараж мэрский пробрались, с ночным ви́дением, тут меня и осенило, – Коля спешил поделиться с Топилиным тем, как был добыт инфракрасный бинокль. – У нас же на складе такие штуки есть. А ко мне начсклада недавно заходил. Сунул нос в тумбочку, там твой коньяк. Прапор как увидел, стал канючить. Откуда да откуда. Дай попробовать. Я ему такой: «ночник» мне до дембеля одолжи, и забирай всю бутылку. Короче, вот, на следующий день притаранил.

Коля выключил свет, они придвинули стол ближе к окну и сели друг напротив друга. Засаду можно было устраивать, не выходя из дома. В такой темноте сложно проглядеть автомобильные фары.

– Сегодня должны быть, – сказал Коля минут через пять, разливая по кружкам. – Погода шепчет. Должны.

В колодце окна проплыл свет фар. Коля прищелкнул языком:

– Ну, ты фартовый.

Когда, выпив за фарт всегда и во всем, они вышли на крыльцо, в посадке уже горели точки стоп-сигналов, потом пропали и они.

Медленно и торжественно Коля протянул Топилину бинокль.

– Пора.

Шли гуськом по узкой, утоптанной тропке. Луна всплывала из-за туч. Лесополоса плоско темнела, неровно оборванная сверху.

Метрах в пятидесяти их ждал островерхий шалаш, внутри – покрытый одеялом обрубок бревна.

– Да, Коля, ты подготовился, – констатировал Топилин, вдыхая терпкий аромат хвои.

Они уселись на бревно, и Коляша сделал жест, каким обычно приглашают к накрытому столу.

Какое-то время в окулярах рябило и пульсировало позеленевшее ночное небо, валилось на бок, влетало в древесное кружево и возвращалось на место, к слепящему лунному соплу.

– Пониже. Не дергай так, – наставлял Коля старшего товарища.

Потом встали и выровнялись призрачные стволы, прошли не спеша справа налево, пока не уткнулись в яркий, будто раскаленный под самым соплом, автомобиль. Зеленоватая тлеющая картинка установилась, набрала резкости, и Топилин увидел, как на заднем сиденье возятся два человеческих призрака. Тот, что покрупнее, коротковолосый, стаскивает штаны. Упускает штанину, никак не отловит. Торопится. Другой, длинноволосый, развернулся к нему лицом и тащит одежку через голову: одну, потом еще одну, и еще. Коротковолосый освобождается от штанов, призраки сидят неподвижно. Наверное, разговаривают. Передняя часть салона мерцает: включен проигрыватель. Интересно, какая музыка?

– Ну как? – шепнул Коляша. – Заценил?

– Глянешь? – предложил Топилин.

Коля великодушно отказался:

– Я потом, если что.

Длинноволосый женский призрак тем временем оседлал коротковолосого и, задрав локти под самую крышу, заструился в медленном однообразном танце. Груди-светлячки сновали вверх-вниз.

Коля отпил водки, выдохнул, зажевал щепоткой хвои.

– На, – легонько пихнул он Топилина коленом.

Оторвавшись от спаривающихся призраков, глотнул и Топилин. И тоже, не дожидаясь подсказок, зажевал хвоей, от которой свело скулы и защипало в носу. Ночная тьма, представшая разоруженному взгляду, показалась необычайно густой, льнула к зрачкам совсем как в ту ночь, когда приехал в поселок впервые.

– Ну как там?

– Ну как… тесновато.

Танец в салоне усложнился – то ускорялся, то замирал. Женский призрак наклонял голову, ронял волосы вниз и, выпрямляясь, забрасывал их за спину. В военном бинокле взметнувшиеся волосы принимали вид устрашающий, были похожи на вспышку пламени, смазанную порывом ветра.

Было занятно пару-тройку минут – пока Топилин не вспомнил, где именно происходит то, за чем он сейчас подсматривает. Не хотелось обижать Коляшу, тот явно рассчитывал на его зычное «йо-хо-хо», и Топилин принялся обдумывать, как будет изображать шквал эмоций.

В окулярах тем временем сменился вид. Женский призрак слез с мужского, и после недолгой чехарды в боковом окне появилось – четко и объемно – улыбающееся лицо, обрамленное пышными покачивающимися волосами.

Оторвавшись от бинокля, протянул руку, и Коля понятливо вложил ему в ладонь ледяное горлышко. Сделав большой глоток, Топилин снова отыскал автомобиль в знакомой зеленоватой сумятице.

Они кончили. Сначала, как полагается, женщина. Следом мужчина. Вывалился из глубины – к ее распахнутому рту, к тонкопалой ладони, – утонул в пышных волосах.

И отвалились. Сели рядышком, закурили, приспустив стекла. Салон начал гаснуть.

Потом распахнулась задняя дверь и женщина выскочила наружу. На ногах расстегнутые сапоги, голенища разваливаются на стороны. Посмотрела вверх, раскинула руки, сделала несколько шагов. Покружилась.

Топилин догадался, что пошел снег.

Плавно, стараясь не раскачивать бинокль, он вышел из шалаша.

– Чё там такое, Саш?

Крупные пушистые снежинки падали в его ладонь.

Таяли.

Точно так же в ее поднятые к небу кружащиеся ладони падали снежинки.

И таяли. И всё. Так просто.

Скоро она уронила руки, остановилась лицом к машине. Наверное, мужчина позвал ее: «Заходи давай, простынешь».

Назад шли под снегопадом.

В кармане Колиного бушлата булькала уполовиненная наполовину бутылка. Топилин потянул ее, остановился, отпил. Натрусил с ветки только что налетевшего пушистого снега. Положил на язык, раздавил о небо. Боже, как вкусно.

– Боялся, что не сезон, – сказал Коля, зевая. – Завтра-то пойдешь?

– Нет, – покачал головой Топилин. – Завтра не пойду. И тебе не советую.

– Чего это?

– Дак ведь вредно для бойка-то, – сказал он. – Вхолостую.

Попрощались на развилке натоптанной тропы: Коляше направо, Топилину прямо.

14

– Ну, Саша, так неинтересно. Сесть и рассказывать.

– А ты ляг. Иди сюда.

– Хорошо, расскажу, если хочешь.

– Очень хочу.

– Бабушка моя, Лидия Феоктистовна, три года провела в лагере, с середины сорок девятого по пятьдесят второй. В войну была медсестрой. С полевым госпиталем дошла до Чехии. Там ее ранило, перевели в тыл.

– Ань…

– Все! Теперь не перебивай… Замуж она собиралась несколько раз, но так и не вышла. Разборчива была, это она потом уже вздыхала. Мол, если бы мне тогда за Лешку выйти или потом за Юрку. Сватались к ней многие. Но особенно настойчиво – двое, оба из военных. Один на фронте еще, Лешка, пехотный капитан. Другой в сорок пятом, бывший летчик. Но Лешка показался ей неказист, а у Юрки обе кисти были оторваны. Баба Лида его сначала приголубила из жалости. Но замуж не решилась.

– Ань, погоди. Я же просил о себе рассказать.

– Так я и рассказываю. Не перебивай. Так вот, в сорок девятом Лидочку посадили. За компанию пошла по чужому делу. По пятьдесят восьмой статье. Любовник у нее был видный, Федор Федорович, начальник электромеханического завода. Они катушки для электростанций выпускали. Никак план не могли выполнить. Потом авария крупная приключилась. В общем, пришили Федор Федоровичу пятьдесят восьмую статью. Восемь лет. Он жену заставил от себя отказаться. Велел ей наговорить побольше плохого. Чтобы ее с детьми не тронули. Так эта дура и про любовницу выложила. Знала, оказывается, молчала. А тут… Да еще и Лидочка принялась за него заступаться: хороший человек, зря вы на него наговариваете. Дали и ей три года, за недонесение. Знала, небось, с кем сожительствовала, и не доложила. Попала Лидочка в Ангарскую колонию, на Иркутскую ТЭЦ. Там ее и отучили быть разборчивой… Условия были жуткие. Холод, вонючая баланда. Но дело не в этом. С охраной там было из рук вон плохо, охранников не хватало. Уголовники средь бела дня нападали на женщин, насиловали. Вольноопределяющимся даже хуже приходилось, чем зэчкам. У бабушки на глазах дежурную оттащили от котла. Пока охранников вызвали, пока те явились… на рожон-то лезть неохота… Вот. Но Лидочку урки не трогали. На нее сразу глаз положил один сверхсрочник.

– Ань, постой. Что это? Ты почему мне это рассказываешь?

– Саша, Лидочка была мне самый дорогой человек. Я очень ее любила. Ты лучше дай мне досказать. Ты что так разнервничался?

– Говори.

– Не перебивай больше. Перестань… Женщин в лагере был перебор, работали они хуже, кормили их, соответственно, хуже. Тем, кого охранники выбирали себе в постоянные, все завидовали. У охранников паек. Помещения почище… И от урок защита. Там мало кто упирался. Несговорчивые голодали и жили недолго. Сверхсрочника Лидочкиного звали Василий. Васька. Он ее со временем к медчасти пристроил. На его пайке, бабушка говорила, она даже располнела. Говорила, что больше всего полноты своей стеснялась. В зеркало старалась не смотреть. В бане со всеми не мылась, таскала ведрами по ночам, после отбоя. Когда срок ее вышел, Ваське оставалось еще немного дослужить. Женюсь, говорит, на тебе. Как устроишься, говорит, пришли мне сразу адрес, приеду в Любореченск, свадьбу сыграем. Она все так и сделала: устроилась, написала в Ангарск. Лагерь, Саша, еще для нее не закончился. Еще продолжался, внутри. Через несколько месяцев Васька к ней приехал. Она его приняла. Провели вместе ночь… И будто очнулась Лидочка. Лежит Васька рядом, а Лидочка слезы по щекам размазывает. Только тогда и расквиталась Лидочка с лагерем. Утром собралась на работу. Вырядилась в лучшую одежду, как на праздник: шляпка, шубка, сапожки. Разбудила Ваську и сказала, что замуж за него не пойдет и чтобы он к вечеру съехал. Возле двери почувствовала, как будто ужалило что-то в спину. Васька ножом ее ударил. Схватил с кухонного стола и под лопатку. Шуба спасла, лезвие чуть-чуть до сердца не дошло. Васька сбежал, в милицию бабушка не заявляла, подруга по работе ее зашила, вылечила. Потом она много раз его в городе видела. И он ее. Отворачивались… Один раз в очереди одной стояли, за тортом.

– Ань…

– Что?

– Это все здесь и случилось, в этой коммуналке?

– В этой.

– И даже…

– Нет, кровать другая. Нож еще бабушка выбросила, он стерся совсем.

– Она что же, картошку им чистила?

– И мясо резала, Саш, и капусту крошила. Нож хороший был, трофейный. От Васьки мама моя родилась… Это мне баба Лида незадолго до смерти рассказала… Вот. А мама, как вышла за папу, когда он на мелиоратора отучился, так они сразу и уехали в его колхоз. Там родилась я. С бабушкой у нас сразу приключилась большая дружба. Она часто к нам приезжала и письма писала каждый месяц. Длиннющие. Не сохранились. Папа сжег, когда я к Лидочке сбежала. Только школу закончила, и сбежала. В ночь после выпускного. Мои не отпускали меня, долго пытались назад вернуть. Но тут нечего рассказывать. В конце концов смирились. Общего языка мы так и не нашли. Чужие. Так бывает.

– Аня, я тебя больше никогда не буду перебивать. Надо же, ты могла обидеться и не договорить.

– Вот. Рассказала. Мне, оказывается, важно было, чтобы ты знал.