Текст книги "Ярость мщения"

МЕДВЕДЬ

Люди, живущие в стеклянных домах, могли бы и отвечать на стук в дверь.

Соломон Краткий

Вообще-то следовало сесть в джип и уехать куда-нибудь.

Но ехать было некуда. А кроме того, Бетти-Джон сказала, что я могу оставаться здесь сколько захочу. У них была свободная комната. Они не возражали.

Каких-то особых забот Семья не доставляла. По крайней мере, мне. Она пестовала сто семнадцать детей – от шестимесячных до тех, кто уже достиг возраста, когда человек перестает быть ребенком и становится помощником. В городишке проживал тридцать один взрослый – ладно, на самом деле, девятнадцать взрослых и двенадцать подростков, но подростки считались взрослыми, потому что выполняли взрослую работу. Шестнадцать женщин, трое мужчин, восемь девочек и четыре мальчишки – это и была та ось, на которой держалась Семья.

Три женщины были матерями трех самых маленьких детей, правда, это трудно было заметить. Ко всем младенцам здесь относились абсолютно одинаково – вне зависимости от того, были у них родители или нет. Здесь никто, будь он взрослым или ребенком, не демонстрировал своего родства с кем бы то ни было. Все дети относились ко всем взрослым так, словно они все были их родителями. Но, разумеется, в этом и заключался смысл поселения: окружить родительской заботой столько сирот, сколько возможно.

Я чувствовал себя здесь таким же полезным, как пятое колесо в телеге.

И старался не путаться под ногами. День-два бесцельно слонялся по библиотеке; сначала просто искал что-нибудь почитать и как-то незаметно закончил тем, что стал перебирать книги и наводить порядок на полках, где царила полная неразбериха. Между прочим, ничто так сильно не разъедает любовь к книгам, как необходимость переставлять с места на место и рассортировывать тонны пыльных томов.

Некоторое время я болтался по вестибюлю столовой в поисках компаньона для домино, но, похоже, у всех были более важные дела.

Как я уже говорил, мне следовало сесть в джип и куда-нибудь уехать.

Но это – место, где моя мать провела свои последние дни, и… это вызывало у меня странное ощущение. Словно она не умерла по-настоящему. То есть я потерял ее, но на сердце не было кровоточащей раны, которая болела бы каждый раз, как только я думал о ней.

То, что я чувствовал, была вина – за то, что я не слишком страдаю.

Напротив, я испытывал злобу.

Да, она отказалась от материнства. Она отказалась от сына, от меня – во что я, ради собственного спокойствия, отказывался верить. Я сел в джип и отправился на ее поиски, сам не зная, зачем это делаю, но отправился.

На самом же деле мне хотелось, чтобы она встретила меня с распростертыми объятиями, прижала к груди и сказала, что все будет хорошо.

Но вместо этого… она снова отказалась от меня. На этот раз – окончательно. На этот раз возможности попросить прощения не было. И уже никогда не будет.

Будь она проклята за то, что покинула меня!

И будь проклят я – за все!

Я не знал, что делать. Единственное, что приходило в голову, – сохранять нынешнее равновесие. Чем я и занимался.

Так я переползал из одного дня в следующий, помогая Бетти-Джон и другим в повседневных заботах и ожидая, что все утрясется само собой.

И конечно же ничего не утряслось. И никогда не утрясется. Джейсон всегда говорил…

К черту Джейсона!

Итак, большую часть времени я околачивался в общей столовой. Ел их еду – ее здесь было вдоволь. Протирал им полы. Мыл тарелки. Может быть, я смогу остаться здесь на какое-то время. Я мог бы затеряться среди книг, бутербродов, видеодисков и игр. Этим я довольно сильно напоминал ребенка.

Но мне не хватало чего-то еще, чего-то большего…

Бетти-Джон, чем-то озабоченная, опрометью пролетела через столовую. Я попытался остановить ее, но она, похоже, даже не заметила меня, занятая какимито срочными списками.

– Бетти-Джон? – Я тронул ее за рукав.

– А, Джим, послушай, я сейчас ужасно занята. Твой вопрос терпит? Спасибо. Послушай, будь душкой, покарауль автобус. К нам едут новые дети. Договорились?

– Да, конечно.

Я рассердился, но надо было знать Бетти-Джон. Если она о чем-то просила, вы это делали. Было невозможно даже толком поспорить с ней; чем больше вы говорили, тем больше дел на вас взваливалось.

Дети. Они были настоящей головной болью: путавшиеся под ногами, крикливые, где-то вымазавшиеся. Сопливые носы, оцарапанные коленки с красными пятнами мербромина, грязные рожицы, липкие ладошки – и к тому же стояла жара.

Но делать было нечего, и я пошел. Предполагалось, что, несмотря на шорты и майку, я должен производить впечатление образцового начальника детского лагеря. Чисто выбритого и благоухающего. Невозможно быть солидным в шортах, особенно если у вас шишковатые колени. Кроме того, я всегда выглядел моложе своего возраста. Кстати, отчасти поэтому и пошел служить – думал, что армия сделает из меня мужчину. Но вынужден был с неохотой признать, что армия не оправдала моих надежд. Я постоянно слышал, будто бы у вернувшихся из боя появляется особая жесткость в уголках рта, а в глазах – налет некоей загадочности, на которую клюют женщины. Но в зеркале я видел лишь свою кислую, вечно недовольную физиономию. Если меня и окружала «кровавая аура смертельной опасности», то я ее не замечал.

Впрочем, все это ерунда. Я устроился поддеревом рядом с ближней баррикадой и стал ждать.

Меня разбудило бибиканье и усталый хрип мотора. От запыленного автобуса несло метиловым спиртом, а его тормоза жалобно застонали, когда он остановился перед козлами для пилки дров, перегораживающими въезд на главную улицу Семьи. К стеклам закрытых окон прижались носами ребятишки. Водитель – ему самому было едва ли шестнадцать – вылез из автобуса с блокнотом в руке.

– Эй! – довольно нахально крикнул он. Я встал и подошел к нему.

– Где здесь начальник? – требовательно спросил водитель.

– А кто вам нужен?

– Да, понимаешь, мне тут дали фамилию… – Он заглянул в блокнот. – Тримейн, что ли?

– Есть такая. – Я неопределенно махнул рукой.

– Вот дерьмо! Слушай, можно отодвинуть эти доски? Или разобрать?

– Не-а. У нас тут крутом дети. Придется обходить пешочком.

Он тяжело вздохнул, вернулся к автобусу и, открыв дверцу, распорядился: – Вы, малышня, посидите пока здесь или займитесь чем-нибудь. Я скоро вернусь.

Я наблюдал за парнишкой. Проницательности у него было не больше, чем у слизня. И примерно столько же здравого смысла. Дети моментально кучей повалили из автобуса – мне тоже следовало бы сообразить вовремя. Пусть их шофер разиня, но ребятишек никак нельзя было отнести к доверчивым. Широко раскрытыми глазами они подозрительно осматривали деревню. С любопытством, но очень настороженно. Старшему было не больше четырнадцати, а самых маленьких держали на руках две девочки. Все дети выглядели измученными.

Я вздохнул про себя и подошел ближе. Кто-то должен присмотреть за ними.

– Привет, – поздоровался я.

Они замерли и уставились на меня. Считая двух младенцев, их было семнадцать – с круглыми глазами, как у голодных щенят, которых, вместо того чтобы накормить, побили.

Я присел на корточки перед мальчиком лет четырех-пяти. С соломенными волосами, он немного напоминал мне Марка (Марка? Ах да, это же мой племянник. Неужели я действительно забыл его?) – Как тебя зовут?

Он в упор смотрел на меня самыми круглыми на свете глазами и молчал.

– Меня зовут Джим, а тебя? Опять никакого ответа.

Я показал на старую бесформенную игрушку, которую он прижимал к себе.

– Как зовут твоего мишку?

Малыш что-то прошептал. Очень тихо.

– А? Я не слышу. Как его зовут? На этот раз чуть громче: – Медведь.

– М-м, хорошее имя. Он хороший медведь? Круглоглазик медленно покачал головой.

– Тогда он плохой?..

Снова отрицательное покачивание.

– Но это твой медведь?

Медленный осторожный кивок. Ребенок не знал, как относиться ко мне. Взрослым полагалось быть хорошими, но я – незнакомец. Один только Бог знал, откуда он приехал и что ему пришлось пережить. Мне хотелось погладить его по голове или прижать к себе – показать, что теперь его ожидает только добро, но Бетти-Джон предупреждала, что не все дети любят ласку. Их нельзя трогать, не попросив прежде разрешения.

– Ты пожмешь мне руку? – Я протянул ему ладонь, но мальчику нужно было до нее дотянуться.

Он посмотрел на мою руку. Потом на меня.

Дети наблюдали за нами. Причем в основном за мной, а не за ним. Вдруг одна маленькая девочка сказала: – Давай я пожму тебе руку.

Ее тон подразумевал: «Что я получу за это?» – Хорошо, – согласился я и протянул руку ей. На ней было вылинявшее коричневое платье. Где я мог ее видеть? Может, она сбежала откуда-то? Ей было лет семь или восемь, а возможно, и девять. Она так исхудала, что судить наверняка было трудно.

Она с серьезным видом пожала мне руку, ни на миг не отрываясь от моих глаз.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Холли, – важно ответила она.

– Ну, здравствуй, Холли. Я – Джим. – Я попытался выдавить приветливую улыбку. Мне говорили, что, если все время улыбаться, дети тоже улыбнутся в ответ, так как еще не умеют контролировать чисто инстинктивные человеческие реакции. Но эти уже научились контролю, и улыбка не сработала. Они относились ко мне как к продавцу подержанных автомобилей. Они вели себя настороженно и были явно напуганы: какого подвоха можно ждать от этой каланчи? Хотел бы я знать, через что им довелось пройти, чтобы так реагировать.

– У меня тоже был дядя Джим… – сообщила Холли. Это был робкий намек: она словно спрашивала, не буду ли я претендовать на «вакантное» место?

Я попробовал другую тактику. Би-Джей не советовала копаться в детской памяти, особенно в неподходящих ситуациях. Ребенок прежде должен почувствовать, что находится действительно в безопасном месте, и только потом ему можно напомнить о пережитом. Я сказал: – Хорошо. Ты будешь дружить со мной? Она удивленно уставилась на меня: – Разве у тебя нет друзей?

Я отрицательно покачал головой, медленно и очень выразительно. Она заподозрила обман, но ведь взрослые никогда не врут. Или почти никогда.

– Ни одного? – ужаснулась Холли. – Ну хоть один…

– Даже медведя у меня нет, – стоял я на своем.

Тут она окончательно убедилась, что я говорю правду. Если взрослые на чемто настаивают, значит, так оно и есть.

– Ну… – Девочка задумалась, принимая очень важное решение, важнее даже, чем выбор жениха для взрослой девушки. Она немного поколебалась и решила: – Я буду с тобой дружить.

– Отлично. – Я снова посмотрел на круглоглазика. – А у тебя есть друг?

Он наблюдал за переговорами с несвойственным детям напряженным вниманием. А когда я повернулся к нему, только покрепче прижал медвежонка и отодвинулся. Мне захотелось притянуть его поближе, но вместо этого я лишь переменил позу. Все эти поклоны и сидение на корточках для разговора с метровым человечком плохо сказывались на моей спине.

– Его зовут Алек, – сообщила Холли.

– Какой Алек?

– Я не знаю.

Вперед вышел мальчик лет, наверное, двенадцати или тринадцати, а может, и старше – большинство этих детей были слишком маленькими для своего возраста. Его взгляд был несколько жестче.

– Вы кто? – подозрительно спросил он. – Здешний босс?

– Меня зовут Джим.

– Это я знаю. Но кто вы?

– Друг Холли. – Я попытался отвлечь его, протянув руку.

Не помогло.

– Угу. А что вы здесь делаете? Нам запретили разговаривать с незнакомыми.

– Выходить из автобуса вам тоже запретили. Он проигнорировал и это.

– Я хочу пить.

– Как тебя зовут?

– Зачем вам это нужно?

Я пожал плечами и снова сменил позу, окончательно разогнувшись и опершись спиной на автобус, теплый и пыльный. Майка уж точно измазана.

– Чтобы я знал, как к тебе обращаться.

Я посмотрел на паренька сверху вниз. Рост давал мне больше чем просто психологическое преимущество, но я чувствовал, что сейчас неподходящий момент для игр типа: «Я больше тебя». Вместо этого я улыбнулся.

– Ты ведь не хочешь, чтобы я звал тебя «Эй ты», не так ли?

Он сморщил нос и отошел к остальным детям, окончательно потеряв ко мне интерес.

– А ну-ка залезайте обратно в автобус, пока Олли не вернулся. – Он потянулся, чтобы схватить Алека, но тот увернулся. Мальчик снова попытался поймать его, и снова Алек отступил, на этот раз с заметным оттенком непокорства. Подросток опять шагнул к нему и занес кулак.

Я выставил руку – запястье мальчишки ударилось о нее. Схватив его, я поднял его руку над головой, удерживая крепко и на такой высоте, чтобы ему было неудобно. Причем не только физически.

– Кончай это дело, – сказал я тихо, но внушительно. – Здесь не будет никаких драк.

– Кто это сказал? – Я.

– Ну и что?

– А вот что… – Ладно, я сыграю в эту игру, раз уж это необходимо.

Я поднял его за шиворот. Материал рубашки был достаточно прочен, чтобы выдержать его вес; ступни мальчишки едва касались земли; оставалось только сделать Подножку.

– Я так сказал – я больше тебя. – Осторожно – на этот раз очень осторожно – я выставил кулак перед его физиономией. – Намного больше. Значит, если начнется мордобой, сорву банк я.

Он притушил свою воинственность – выхода не было, – но непокорство и недоверие оставил при себе. Тут я был бессилен. Закусив нижнюю губу, мальчишка смотрел мимо меня. Я выиграл.

Отпустив его, я сунул руки в карманы и улыбнулся.

Он ногой пнул меня в живот. Вполне заслуженно: не надо терять бдительность.

Главная проблема в драке с ребенком заключается в том, чтобы не казаться со стороны зверем. Лучше всего вообще не драться. К счастью, эта мысль появилась уже после того, как я разделался с ним. Слегка, конечно.

Сперва я хлопнул его по уху, а когда он поднял для зашиты руки, легонько ткнул в живот четырьмя пальцами. Он сложился пополам, и я шлепнул ладонью по его заднице. Потом, держа его на вытянутой руке – щенок по-прежнему норовил ударить меня, – шлепнул еще раз. А после этого крепко взял за горло, и он прекратил сопротивление, боясь задохнуться.

Я пытался скрыть, что тоже запыхался. Он сражался, как маленький тигр.

– Давай договоримся об одной вещи, – предложил я. – Никогда больше не пускай в ход кулаки, о'кей?

Он сверкнул на меня глазами: – Алек – мой.

– Как «твой»? Вы братья?

– Не совсем.

– Тогда что?

– Просто… мы вместе. Всегда.

– О! – Мне следовало бы сообразить. Ослабив хватку, я спросил: – Тебя можно отпустить?

Мальчишка кивнул.

– Хорошо. – Я освободил его. – Никто не собирается разлучать вас, не бойся. Но не смей его бить.

– Он не любит разговоров. А если его маленько поколотить, то двигается шустрее.

Неужели малыш страдает аутизмом[5]5
  Аутизм – психическое заболевание, при котором больной замыкается в себе; первая стадия шизофрении.


[Закрыть]? Что ж, вполне возможно. Но опять-таки, может, и нет. Может быть, он просто задержался в развитии, как многие из тех, кто попал под молот, висевший буквально над каждым. Иногда ненормальность – лишь здоровая реакция на аномальные обстоятельства, как сказал однажды Форман.

— Ладно. – Я положил руку на плечо Алека. Кругло-глазик давно прислонился ко мне в поисках защиты, но я не замечал этого, пока не нащупал его рукой. – Ладно, у нас здесь можно молчать. – Я наклонился к малышу: – Если не хочешь говорить, то и не говори. О'кей?

Он ничего не ответил, но смотрел на меня во все глаза.

В это время к нам подлетела Бетти-Джон Тримейн – коллекция веснушек и копна красноватых волос; они словно не могли окончательно выбрать, какими им быть – желтыми или ярко-рыжими, – и потому остановились пока на ужасном бледно-розовом цвете, сиянием окружавшем ее лицо. Загар превратил ее в генератор веснушек; иногда ее называли Матерью Веснушек, правда за глаза. Когда-то Би-Джей была хорошенькой; впрочем, она и сейчас смотрелась недурно, если вам нравятся худенькие женщины.

– О, привет, Джим, рада, что ты здесь. С детьми все в порядке?

– Все отлично.

Олли, шофер, нахмурился.

– Эй вы, малышня, вам же было велено сидеть в автобусе.

– Там слишком жарко, – вступился я. – Я разрешил им выйти.

– Ну, если так…

Би-Джей не обращала на шофера внимания. Она раскусила его, как и я.

– Пойдемте, дети. Вас ждет холодный лимонад, сандвичи с колбасой, булочки и персиковое мороженое – и все это надо съесть. О, кому нужно в туалет? Потом мы переоденемся в чистую одежду – о Господи, вы только посмотрите, какие среди вас есть поросята. Ладно, мы все вместе сходим на ручей и отмоем там вашу грязь. Привет, как тебя зовут, малыш? А потом мы отведем вас в ваши комнаты отдохнуть и… Кто любит кино? Поднимите руки. Отлично, и кино мы тоже посмотрим.

– Тут у меня две малявки, которые еще не умеют ходить. – Олли явно обозлился – на Би-Джей или, возможно, на меня.

– Я понесу одного, а Джим… Джим, ты как?

– О, конечно, – сказал я. – Не возражаю. Я уже кое с кем подружился.

Одна из старших девочек – лет двенадцати или тринадцати, – такая же истощенная, как остальные, пропищала: – Своего я могу нести сама. Я ношу его уже целую неделю и могу потерпеть еще немного. Кажется, он чувствует себя не очень хорошо. Весь горячий и…

– Ну-ка, дай мне посмотреть… Ты права, мы отнесем его в изолятор прямо сейчас. Как тебя зовут, милая? Сьюзен? Хорошо, ты можешь нести его, а я возьму леди в розовом. Уф, какая тяжелая! Ну, дети, видите вон то желтое здание? Туда мы и пойдем.

Я шел сзади, прикрывая тылы и карауля отстающих и потенциальных беглецов, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Я посмотрел вниз и увидел круглоглазого Алека – он молча вложил свою ладошку в мою.

– Хочешь идти со мной? Отлично, пошли вместе.

Я ощутил нечто вроде гордости. Неужели мне все-таки можно довериться после всего, что я натворил? А может, он просто решил попробовать, нельзя ли приткнуться под крылышко человеку, который доказал свое право сильного? Все возможно.

Холли взяла меня за другую руку, потому что теперь она стала моим другом, а мальчик постарше, Томми, осторожно пристроился рядом с Алеком. И неспроста – в этой игре у него были все козыри.

Интересно, удастся ли мне переиграть мальчишку?

– Откуда вы все, Томми?

– Не знаю. Мы приехали из центра сбора в Сакраменто. Алек и я из Кламата, а Холли – из Оринды.

– Я знаю Оринду, – сказал я. – Там когда-то был большой литейный цех по производству «Джелл-О»[6]6
  «Джелл-О» – торговая марка популярного в Америке кондитерского желе.


[Закрыть].

— Никогда не видела, – невыразительно сказала Холли. Для нее моя шутка была тяжеловатой.

Томми добавил: – А откуда другие, я не знаю.

– Это не важно. Теперь вы в Семье.

– Семье? А что это?

– Это – Семья. Такое имя носит это место.

– Смешное имя. – Это сказала Холли.

– Тогда Холли – тоже смешное имя. Она надула губы.

– А вот и несмешное.

– Хорошо, тогда и Семья – несмешное.

– Я думала, что семья – это папа, и мама, и все их дети.

– Правильно. Только здесь у нас много мам, и пап, и детей. А все они вместе – одна большая Семья. Так мы это называем.

Она смерила меня удивленно-недоверчивым взглядом: – Ты – папа? – Нет.

– Тогда кто?

– Я – это я. Просто помогаю здесь.

– Чем помогаешь?

– О, я должен шлепать по попке всех плохих детей и целовать всех хороших.

– О! – Холли подалась в сторону, выпустив мою руку, но спустя минуту снова ухватилась за нее. Она явно решила, что я все-таки не опасен.

– По-моему, это правильно, – сказала она. – Я могу даже помочь тебе и рассказать про всех плохих детей.

– Думаю, что я и сам разберусь.

– Но я все равно помогу, ладно?

– Ладно.

Мы вместе со всеми вошли в столовую. Би-Джей принялась рассаживать детей за длинными столами, подкда-дывая малышам диванные подушки и на ходу отдавая распоряжения Папе Котелку, поварам и помощникам. При этом она ни на секунду не выпускала из виду ни одного из семнадцати детей.

– Позовите сюда поскорее доктора и сестру Айви тоже; некоторые дети больны, но я хочу сначала покормить их. Папа, расставь суповые чашки. И еще мы обещали им сандвичи с лимонадом – нет, лимонад только после супа. У нас осталось персиковое мороженое? Отлично, но вечером придется обойтись без него. Дети важнее. Ну, что у тебя? Нет, уколы не будут делать – только тем, кому это необходимо. Доктор Берди[7]7
  Берди (англ.) – птичка.


[Закрыть] – да, это ее настоящее имя – очень хороший врач. Она не любит делать уколы. Джим, помоги мне, пожалуйста. Сядь на тот конец и поухаживай за своей троицей.

— Алек, Холли и Том – могу я называть тебя Томом? – мы сядем вон там.

Я посадил Алека на стул. Слишком низко. Быстро оглядевшись, я схватил подушку и подсунул под него. Малыш по-прежнему держался обеими руками за своего медведя.

– Послушай, – сказал я серьезно. – Тебе будет трудно есть, если ты не положишь мишку. Никто его не тронет.

Что-то подсказывало мне, что не нужно забирать у него медведя. Он должен положить его сам. Я не мог коснуться игрушки без его разрешения. Обладание ею что-то означало.

Я пошел к плите, взял поднос и поставил на него суп, печенье, хлеб, масло, немного сельдерея и моркови – и что там еще покажется привлекательным для голодных неумытых детей? Сандвичи? Без сомнения. И яблоки тоже. Я вернулся к столу и принялся расставлять тарелки.

Холли уже не сомневалась, что мне можно доверять. Она сразу начала есть. Томми сначала глянул на меня, понюхал свой суп и только потом принялся за еду – не спеша и даже соблюдая правила приличия. Алек просто во все глаза смотрел на тарелку.

Я оглянулся. Остальные дети набрасывались на еду, как только получали ее от Папы Котелка, его помощников, Би-Джей и всех остальных, кто оказался под рукой. Казалось, что над каждым ребенком кто-нибудь склонился, но это всего лишь обман зрения – мы были просто не в состоянии выделить так много взрослых. На мою долю, например, приходилось сразу трое малышей. Я вздохнул. Потом повернулся к Алеку: – Надо положить мишку.

Он отрицательно мотнул головой.

Я оценил ситуацию. Он мне доверяет, хотя и не до конца. Однако новая обстановка смущает его и пугает. Я погладил Алека по голове. Волосы, несмотря на грязь, были пушистые и мягкие. Гладя малыша по голове, испытываешь какое-то щемящее чувство. И дело тут не только в ребячьем доверии, а в непосредственном ощущении детских волос – ощущении, которое, как я думаю, восходит к нашим животным корням и инстинктам.

У меня возникла идея – из моего собственного детского опыта. Я наклонился и нежно поцеловал его в лоб, а потом поцеловал медведя.

От удивления его глаза распахнулись до предела.

Я сделал вид, что ничего не замечаю, пододвинул тарелку и, зачерпнув суп, поднес ложку к его рту.

Он скосил глаза на суп. Потом на меня. Потом на медведя. Старенького бесформенного медведя. А потом повторил все снова.

– Ладно, если ты не хочешь есть, давай посмотрим, не захочет ли мишка. – Я предложил суп медведю. – М-м-м, видишь, ему нравится. Ну как, вкусно? Что тебе, Миша? Добавки? Хорошо, только подожди минутку, может быть, Алек тоже съест немножко. Придется вам есть по очереди. – Я зачерпнул суп и протянул ложку Алеку. – Сейчас твоя очередь.

Рот Алека раскрылся раньше, чем он успел подумать. Я быстро влил туда суп.

– Вот и хорошо.

Его глаза расширились от неожиданности. Суп оказался вкусным. Я скормил ему вторую ложку, третью, прежде чем малыш понял, что он сделал. Он было надулся, но на него смотрела четвертая ложка – с мясом.

Алек немного подумал, потом осторожно поцеловал своего медведя и протянул его мне.

– Подержи, ладно?

Я протянул руку, но в последний момент остановился.

– Ты уверен? Уверен, что ему будет хорошо?

Он закусил губу. Может быть, не следовало спрашивать?

– Он очень напуган, – объяснил Алек. – Возьми его и скажи ему, что он хороший медведь.

– Ладно.

Я осторожно посадил мишку себе на колено. У него сохранились только торс и одна лапа. Голова отсутствовала. Но и этого было достаточно, чтобы любить. Сколько надо потерять, прежде чем утратишь душу? Наверное, больше, чем голову и три лапы.

Алек забрал у меня ложку, решив поесть самостоятельно. Он приблизил ложку к лицу и, наклонившись, ухватил зубами фрикадельку, а потом торопливо влил в рот горячий овощной отвар и оглянулся, словно боялся, что кто-нибудь отнимет у него еду. Он постоянно посматривал на меня и на медведя. В основном на медведя. Я устроил некое шоу, поглаживая мишку и кормя его печеньем через дырку в шее – это было наиболее подходящее отверстие. Алек управлялся со следующей фрикаделькой, когда вспомнил, что сейчас очередь медведя, но мишка уже был сыт печеньем, в буквальном смысле по горло, так что Алеку пришлось доедать суп самому.

– Ну как, вкусно? – спросил я.

Алек был занят едой, а у медведя печенье торчало из шеи, и я удовлетворился таким «ответом».

На середине нашего стола кто-то разлил молоко и заплакал.

– О-о-ох, у нас происшествие! – Вездесущая Би-Джей уже подбегала с полотенцем. Прямо за ее спиной маячил Папа Поттс с новым стаканом молока. – Все хорошо, милая, не плачь. Там, откуда мы берем молоко, его еще много. Джим! – Она посмотрела на меня. – Нужна швабра.

Я привстал, но вдруг меня остановил пристальный взгляд Алека.

– Э… я не могу. – Что?

Я поднял мишку.

– Я сторожу медведя.

Она озадаченно посмотрела на меня, готовая вот-вот взорваться, но, увидев глаза Алека, сдержалась: – О, конечно.

Я начинал понимать Би-Джей. Дети – самое важное. Что бы там ни было, дети прежде всего. Мы не знали, что им пришлось пережить, да и времени не хватало копаться в каждой судьбе. Надо было кормить их, купать, играть с ними, присматривать за ними, лечить их раны – физические и душевные – и делать все остальное, в чем они нуждались немедленно. Этим детям прежде всего была Необходима только одна вещь: уверенность в безопасноети. Каждое их желание должно было удовлетворяться сейчас, а не через неделю и даже не через час. Они не знали слова «потом». Не важно, что пришлось пережить каждому из них, но они боялись, что то еще продолжалось, что эта… эта иллюзия, которую мы называем Семьей, – только временная и нереальная Страна Оз и вскоре их всех отошлют обратно в пыльный, ураганный Канзас, к голодной беспросветной действительности. Они жадно хватали все, что мы могли им дать, ибо были чертовски напуганы, что это долго не продлится и им снова придется голодать дни напролет, или их могут побить, или у них не будет угла, где можно поспать в тепле или просто спрятаться. Но больше всего они боялись, что никто никогда не обнимет их и не скажет, что они хорошие и что все образуется, – даже если они знали, что все это не так. Ребятишки были умными – все дети умные. Они знают, когда дела плохи, но все равно им нужен родитель, который сказал бы, что все хорошо, – потому что само присутствие родителей исправляет любую беду; рядом должен находиться кто-то сильный, на кого можно положиться. В чем они нуждались больше всего, так это в человеке, который позаботится о них, возьмет на себя ответственность, пусть даже ненадолго. Ответственность за себя старит ребенка раньше времени, заставляет забыть, что такое смех и веселье. И если для его счастья надо сидеть и держать рассыпающегося на части медведя, в то время как на пол пролилось молоко по три двадцать за галлон, то надо сидеть и нянчить медведя. Молоко можно вытереть в любой момент. Алеку нужно, чтобы я держал его медведя. Это и означало «сейчас». И речь шла не о медведе, а об Алеке.

Каким это обозначают словом? Проекция личности? Пусть даже и так. Учебник учебником, а здесь живой человек. Алек не мог позволить себе выказать свою слабость. Ни в коем случае. Поэтому в объятии сильных рук нуждался медведь. Поэтому я сидел и прижимал игрушку; к себе.

Холли и Томми были заняты сандвичами. Алеку никак не удавалось справиться со своим, но тем не менее он отказался от помощи Холли. Я взял у малыша развалившийся сандвич – он соглашался только на мою помощь – и, сложив половинки, плотно сжал их обеими руками. Сандвич с тунцом и салатом был очень неудобный, но вкусный. Я облизал пальцы. Лишь недавно тунец вернулся из разряда деликатесов в разряд обычных продуктов. Я пропустил этот момент. Инфляция имела не только дурную сторону. Алек смотрел на меня: «От тебя ожидают, что ты его только поправишь, но не съешь».

Сложив сандвич заново, на сей раз я исподтишка вытер руки о шорты. Заскочу на кухню и покормлю моего собственного медведя попозже.

Би-Джей тихонько считала.

– Семнадцать, – бормотала она как бы про себя. – Трех – в изолятор, четырнадцать – спать… Черт возьми. Ладно, Бетти-Джон, давай посчитаем, что тебе надо сделать до восьми. Купание – прямо сейчас. Пусть побултыхаются в ручье, а мы подпустим туда мыла. Понадобятся трусы, сандалии, рубашки, шорты и, конечно, бинты…

Вдруг закричала какая-то маленькая девочка. Она вскочила на стул и рукой показывала на дверь.

– О, это всего лишь старая Лентяйка, – улыбнулась Бетти-Джон. – Она не кусается.

Лентяйка была чесоточной, костлявой – все ребра налицо – старой желтой собакой с языком, свисавшим почти до земли. Казалось, она была собрана из случайных фрагментов разных собак: дурацкая ухмылка, узловатые суставы, вывернутые наружу лапы, большие коричневые глаза, бегающие туда-сюда в ожидании подачки или хотя бы дружеской ласки, и заплетающаяся Неуклюжая походка, глядя на которую оставалось только Удивляться, как она не наступает на собственные уши. Голова ее ныряла и моталась, словно держалась на одной нитке. Доктор Франкенштейн, должно быть, начинал свои эксперименты на четвероногих тварях.

Маленькая девочка уже билась чуть ли не в истерике, большинство других детей тоже встревожились, по-видимому думая: «Правильно ли она делает? Не завизжать ли и нам тоже?» Лентяйка вывалила язык, повращала глазами и вразвалку затрусила по комнате. Девочка завизжала.

Би-Джей схватила ее на руки.

– Лентяйка хорошая. Это просто собака.

– Собака! – крикнула девочка. – Собака!

Ага, все верно: ребенок не видит в собаке дружественное существо. Собаки – большие, злобные, они могут укусить тебя и утащить твою еду. Готов спорить: я знаю, что пришлось пережить этой девочке.

– Она не обидит тебя.

– Я ее прогоню, Би-Джей. – Это была Маленькая Айви.

– Нет! Лентяйка тоже член Семьи. Здесь мы все друзья. Мы с Пэтти поедим в задней комнате, а Лентяйка познакомится с новыми друзьями. – Не переставая говорить, она двинулась с места. – Пошли, Пэтти.

– Нет! Я не хочу уходить.

– Тогда мы останемся здесь. – Нет!

– Ну, чего же ты тогда хочешь?

– Пусть она уходит!

– Гм. – Бетти-Джон была непреклонна. – Нет, милая. Лентяйка – член нашей Семьи. Она не обидит тебя – так же как не обижу я, или старый уродина Джим, или кто-нибудь еще. У нас нельзя выгонять кого-нибудь. Мы этого никогда не сделаем – точно так же, как никогда не прогоним тебя.

Девочка как-то странно посмотрела на нее.

– Ты хочешь доесть свой завтрак? – Бетти-Джон оставалась непреклонной.

Девочка кивнула.

– Здесь? – Угу.

– Если я пообещаю, что Лентяйка тебя не тронет, ты будешь сидеть спокойно?

– Ла… дно…

Лентяйка кружила по комнате, обнюхивала и облизывала осторожно протянутые руки, благодарно принимая ласку. По пути она инспектировала пол, слизывая случайные крошки. Правило под номером К-9: все, что упало, по закону принадлежит мне. Она даже ухитрялась жевать с закрытым ртом; для собаки у нее были исключительные манеры. Она даже подошла и познакомилась с мишкой.