Текст книги "Ярость мщения"

Но… я любил Лиз. И должен был сделать для нее что-нибудь. Я посмотрел на нее. Она в ответ успокаивающе улыбнулась. Я решился: – Да.

– Нет, так не пойдет. – Форман взглянул на Лиз. – Еще рано, моя дорогая. Он не готов.

Она кивнула: – Я вижу.

– О чем вы?

– Ты хочешь сделать это для Лиз, но я пока не знаю, хочешь ли ты это сделать для самого себя.

На вершину Даймонд-Хед налетел порыв холодного бриза. Запахло морем. Я передернул плечами.

– Вы правы. Для себя – не хочу. Форман кивнул.

– Ну и не делай. Никто тебя не заставляет.

– Да, конечно…

Он посмотрел на меня и поднял бровь. Я взглянул на Лиз.

– Прости меня, милая. Но я теперь не вполне человек. Есть вещи, о которых ты не знаешь. И никто не знает. Похоже, мне нельзя доверять.

– Почему?

– Потому что я ненормальный. Сумасшедший. Контуженый. Я сам не знаю, когда это началось. Может быть, у ренегатов, а может, в Семье. Вы знаете, что я расстрелял их?

Форман кивнул. Лиз тоже. Форман сказал: – Должно быть, это было невероятно трудно.

– Это было… легко. Мне понравилось. И… – У меня сжало горло. – Я испугался себя, Я любил их. Они были хорошими людьми. Были. Они изливали свою любовь на всех и вся. В буквальном смысле. Они даже нашли способ уживаться с червями. Они нашли ответ. Я боюсь, что Деландро и в самом деле оказался прав. Они и были будущим. Их путь мог стать единственно возможным путем для человека выжить на одной и той же планете с хторра-нами. Но, понимаете, это тоже не тот ответ. Он для меня неприемлем. Я совсем запутался. Единственная вещь, на которую я оказался способен, это ярость.

Я посмотрел на Лиз.

– Я люблю тебя, но с моей стороны нечестно позволять тебе любить меня. Ты заслуживаешь кого-нибудь получше. Бывают моменты, когда мне кажется, что я знаю степень своего безумия и могу контролировать себя. Но я не способен больше справляться с собой. Это как в том старом изречении Соломона Краткого: «Что нас сводит с ума – так это психопатическое стремление к здравомыслию».

Форман засмеялся. Лиз тоже.

– А? Что я такого сказал? – Я удивленно взглянул на них.

– Нет, все нормально, – Форман поднял руку. – Только ты кое-чего не знаешь. Кто такой, по-твоему, Соломон Краткий?

– Никогда над этим не задумывался. Наверное, просто какой-нибудь старый циничный ублюдок, который каждый день запускает в компьютерную сеть свои идиотские афоризмы.

Лиз хихикнула. Форман сказал: – Значит, циничный, да? Что ж, с этим я спорить не буду, но, насколько мне известно, мои родители состояли в законном браке.

– А? – И тут меня словно ударило. – Вы и есть Соломон Краткий?

Форман улыбнулся: – Ты и половины не знаешь, Джим.

– Ну и дела-а! – протянул я, не зная, что еще сказать. – Так это вас все цитируют?

– В том-то и дело, – сказал Форман. – Я никогда не говорил, что не приношу никакой пользы. Но сейчас мы беседуем о тебе, а не обо мне. Мы говорим о модулирующей тренировке.

Я посмотрел на остроконечные зеленые холмы Гавайев. Цвета здесь были такими яркими, что казались ненастоящими. Я оглянулся на Формана. Ветерок шевелил его белые волосы, поднимая их короной над его головой. Макушка у него была розовая и блестящая. Опять-таки это вопрос доверия.

Это всегда вопрос доверия.

В конце концов я ответил: – Я знаю, что такое тренировка, читал о ней. Она касается самореализации. Чтобы стать лучше, чем ты есть. Стать действительно человеком. Подняться на следующую ступеньку. Но я не в состоянии быть даже самим собой, не говоря уже о большем.

Форман задумался.

– Трудная проблема.

– Ну… и как расценивать подобный ответ?

– Как неудовлетворительный. Тебе известно, что все ответы неудовлетворительны? И всегда будут таковыми. Если ты жаждешь удовлетворения, то поищи его в другом месте. Ответы – это ответы. Точка. Нравятся они тебе или нет, не имеет никакого значения. Удовлетворение живет где-то еще.

– Хорошо, тогда я не могу сделать этого, – сказал я.

– Все правильно, – согласился он. – Ты исходишь из своей ограниченности, а это гарантирует поражение. – И добавил: – Плохо дело.

Я встал.

– Тогда, может быть, мы пойдем домой?

– Ладно.

– Черт побери! Разве вы не попытаетесь переубедить меня?

– Нет, – бесстрастно сказал Форман. – Почему я? Ты сам отвечаешь за себя и уже понимаешь это. Если тебе хочется оставаться неудачником, это твое личное дело.

– То же самое говорил Джейсон, – огрызнулся я. Форман кивнул: – Может быть, Джейсон был прав.

– Нет, не был! Он был не прав! Я уверен! Не знаю почему – но уверен.

– Тогда докажи, – спокойно предложил Форман. Я застыл.

– Вы манипулируете мной.

Он отрицательно покачал головой.

Я с яростью смотрел на него. Хотелось ударить по бессмысленно ухмыляющейся физиономии. И Лиз тоже. Они загнали меня в угол.

Форман оставался бесстрастным.

– Спокойней, Джим. Это всего лишь пикник. Мы просто беседуем и не претендуем на большее. Лиз спросила меня, нельзя ли тебе пройти тренировку, но раз ты не хочешь, то и не надо. Кроме того, ты уже прошел ее.

– Что?

– Деландро был моим студентом десять лет назад. Одним из лучших. Я уверен, что ему удалось выяснить кое-что о хторранах. Все, что он говорил тебе – не сомневаюсь, – было правдой, как он ее понимал. Уверен, что Племя было местом всеохватывающей любви, независимо от того, как мы к этому относимся. Факты мне не нравятся, но за твоим рассказом стоит правда, иначе ни ты, ни мы с Лиз не волновались бы так, – Он пытался устроить мне промывание мозгов.

– И по-видимому, преуспел в этом. Ты до сих пор сумасшедший. Сядь.

Я сел.

Форман придвинулся поближе и положил ладонь на мою руку.

– Ты должен расстаться с некоторыми старыми представлениями, Джим. Они сковывают тебя. Деландро пользовался модулирующей тренировкой для создания определенного модуса, операционного контекста. Для Племени этот контекст работал. Они выживали. Так продолжалось до тех пор, пока он не перестал работать. Где-то внутри таилась смертельная ошибка. Ты стал лишь внешним ее выражением. Думай об этом только как о неудавшемся эксперименте. Его программа рухнула, оказавшись нежизнеспособной, но она стала еще одной попыткой создать операционный модус, гарантирующий выживание человека в хторранском будущем.

Ты уже прошел первую часть тренировки, освоил опыт перехода из одного модуса в другой. Но это лишь малая ее часть. Настоящая тренировка – создание опе-рационнных модусов. Можешь называть это программированием.

– Лучше бы меня потренировали распрограммиро-вать себя, – заметил я.

– Распрограммирования не существует. Единственное, что есть, это переход из оперирования в одной программе к оперированию в другой. Компьютер без программы – мертвая и бесполезная машина.

А теперь я хочу сообщить тебе хорошие новости: ты сможешь создавать программы радости и удовлетворения.

– Мне это не нравится.

– Я не спрашиваю об этом. Просто имей в виду. – Он вздохнул. – Позволь поделиться с тобой плохой новостью, чтобы остальное не казалось тебе таким ужасным. Ты знаешь, как можно определить естественное состояние человечества?

Я отрицательно покачал головой.

– Культ. Довольно грубый термин, но точный. Людям необходимо отождествлять себя с каким-нибудь племенем. Ветеранов. Рабочих. Американцев. Болельщиков. Служащих. Родителей. Бабушек и дедушек. Писателей. Палачей. Главная проблема Америки в том, что эта страна придумала себя, так что у нас не так много племенных идентификаций. Людям приходится черпать из других источников. В основном это религии, особенно восточные, а также область военного искусства. Творческие анахронизмы. Общества по всевозможному переустройству. Политические движения. Жанровый фанатизм. Мы употребляем термин «культ» только для того, что нам чуждо, но при этом игнорируем правду. Людям необходимо принадлежать к какому-нибудь племени, чтобы иметь контекст для своей личности. Без семьи, племени, нации или другого контекста ты не будешь знать, кто ты такой. Вот почему ты должен непременно к чему-то принадлежать.

Отколоться от этого и стать частью чего-то другого и означает перепрограммировать свой операционный контекст и свою личность внутри него. Мы называем это «впасть в поклонение культу», потому что это пугает нас. Это подразумевает некую неполноценность, слабость и ущербность нашей личности. Это предполагает, что мы не правы. Вот мы и стараемся очернить это, как только можем, чтобы близкие не бросили нас, не оскорбили или не нарушили наш контекст. Мы поступаем так, чтобы сохранить свою личность, правильная она или неправильная. Но в том-то и беда, Джим. Это как раз и неверно, потому что ты находишься не в своем контексте.

Я прокрутил это в голове. Форман был прав. И мне это не нравилось.

– Значит, асе, чем вы занимаетесь, – это замена одного культа другим? – спросил я.

Он сухо кивнул.

– Можешь воспринимать и так. Ошибки нет, но модулирующая тренировка есть попытка шагнуть за рамки пребывания внутри культа, к возможности создавать любой контекст или культ, который тебе необходим.

– Другими словами, это все равно промывание мозгов?

– Джим, забудь это выражение. Любое обучение – это перепрограммирование. Любой переход в другое состояние – это перепрограммирование. Сначала мы выясняем, что ты знаешь; потом определяем, что неверно или не соответствует данным обстоятельствам, и обесцениваем это, чтобы освободить место для нужной информации. Во многих случаях это подразумевает обесценивание контекста, замену его более подходящим. Это происходит всегда, изучаешь ты тригонометрию, французский или приобщаешься к католицизму. Да, это перепрограммирование. Как и с компьютером. Ты – машина, Джим. Вот и все плохие новости. Итак, что ты собираешься с этим делать?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

– Не знаю, – ответил я. И ответил со всей определенностью.

– Довольно честно, – усмехнулся Форман. – Когда устанешь от незнания и заинтересуешься, что же такое находится по другую сторону, заходи ко мне, поговорим. Очередной курс модулирующей тренировки начнется через десять дней. Я придержу для тебя место.

Он встал, потянулся и показал на край кратера: – Видите то маленькое здание? Это туалет. Мне надо прогуляться.

Он оставил нас двоем. Я посмотрел на Лиз.

– Мне не нравится, когда заявляют, будто мои чувства к тебе – просто программа. Это говорит о том, что не я контролирую себя.

Ее взгляд стал задумчивым.

– Так кто же написал эту программу?

– Не знаю.

– Ты и написал.

Я оглянулся на свою любовь к Лиз. О!

– Я… я думаю, что да.

– Думаешь?

– Я написал.

– И я тоже. Ну и что? Мы смотрим на червей как на биологические машины и пытаемся понять их. Что мы увидим, если повернем то же зеркало к себе? Какие машины мы?

– Я – дрянь, – решил я. – Я дрянная машинка.

– А я злобная сучья машинка, – возразила Лиз. – Ну и что?

– Не хочу быть машиной.

– Я это поняла. Ты и есть машина, которая не хочет быть машиной.

– Э… – И тогда я засмеялся. – Я понял. Я – разновидность машины, которая ходит и постоянно твердит, что она не машина. Будто во мне крутится маленький магнитофон, повторяя одно и то же: «Я не машина. Я не машина».

Она тоже рассмеялась. И, нагнувшись, поцеловала меня.

– Ты готов сделать следующий шаг, любимый. Собственно, уже сделал.

– Я сделал?

– Да, сделал. Ты не отвергаешь плохие новости. Я вздохнул. Посмотрел ей в глаза.

– Все, что мне хочется, – это найти выход, как не просто выжить, но победить. Не здесь ли он скрывается?

Она поняла, что я хочу сказать.

– Ты нам расскажешь. Потом.

Юношу дама склонила: мол, ей хочется.

Он сказал, в три погибели скорчившись:

«Спасибо за спазм.

Он был как оргазм,

Между прочим, вы напророчили».

МОДУЛИРОВАНИЕ: ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

Реальность – это то, на что натыкаешься, стоя на месте и с открытыми глазами.

Соломон Краткий

Когда мы вошли в зал, он был пуст.

Понимаете: пуст.

Не было ни сцены, ни помоста, ни платформы. Ни подиума, ни пюпитра с конспектом, ни кресла. Экранов тоже не было. Все разобрали и убрали.

У дверей не стояли ассистенты. В дальнем конце зала их тоже не было. Не было ни столов для них, ни стульев.

Стулья для курсантов тоже отсутствовали, их аккуратно сложили друг на друга в большой кладовке. Когда мы вошли, дверь в кладовку была приоткрыта. Периодически кто-нибудь подходил, заглядывал внутрь, поворачивался к остальным с озадаченным видом – и возвращался к растущей толпе курсантов, стоящих или прохаживающихся туда-сюда возле входной двери.

Зал выглядел заброшенным, словно модулирующая тренировка и все люди, ответственные за ее проведение, исчезли сегодня ночью.

Мы стояли небольшими группками, ничего не понимая, переглядываясь и гадая, что происходит. Тихо переговаривались. Собирается ли кто-нибудь появиться и взять на себя руководство? Неужели все проспали или забыли, что остался еще один день?

Или случилось нечто более серьезное? Может быть, тренировку срочно отменили? Может быть, произошло что-то непредвиденное? Но если так, то почему нас не предупредили? Мы ничего не понимали.

Какого черта! Что происходит?

Но меня беспокоило еще что-то, и я не мог понять, что именно. Я взглянул на Марисову, но она покачала головой, тоже ничего не понимая. Медленно повернувшись вокруг своей оси, я старался разглядеть то, что не запечатлелось в сознании.

В зале было что-то не так.

Все выглядело как обычно, но по-другому. Я понял: если разобраться, что тут не так, это объяснит все.

Дело было не в пустоте или в отсутствии Формана и его помощников. Не хватало чего-то еще, к чему я привык, а теперь не видел…

И тут я понял: не подметен пол. Он не был грязным, но и чистым его нельзя было назвать – вот это и не давало мне покоя. В этом и заключалась разница. Всего лишь несколько обрывков бумаги – но он казался грязным по сравнению с тем, что мы привыкли здесь видеть.

Раньше в зале все блестело. Даже пулевые дырки в стенах исчезали после первого же перерыва.

Сегодня зал не был готов, поэтому и выглядел заброшенным. Мы привыкли приходить на готовое. Сейчас зал не выглядел вместительным чистым пространством, ожидающим, что его заполнят. Он стал просто большим грязным пространством. Различие – как бездна.

Форман напоминал о чистоте почти каждый день: – На этой планете вы либо хозева, либо гости. Гости ожидают, что о них позаботятся. Гости мусорят, не задумываясь, кто уберет за ними. Гости ждут, что за них заплатят. Приглашая кого-нибудь в гости, мы получаем удовольствие от их присутствия, а не от того, что за ними приходится убирать. И если цена уборки становится непомерной, гости превращаются во врагов. Запомните это.

Хозяева же берут на себя заботу о других людях. Хозяева – собственники. Хозяева убирают мусор, где бы они его ни увидели. Хозяева поддерживают чистоту в своем доме, чтобы гости чувствовали, что их ждут и о них заботятся.

Вопрос в том, – повторял Форман снова и снова, – гости вы или хозяева на планете Земля? Оставляете ли за собой окурки, конфетные обертки, смятую бумагу, апельсиновые корки, банки из-под лимонада и весь остальной мусор вашей жизни? Даже если ваше отношение к ближним напоминает режим Дахау и вы оставляете за собой дорожку из трупов – никакой разницы нет. Вы всегда ждете, что кто-то за вами уберет. Или вам все равно, будет ли чисто.

Хозяин убирает мусор, где бы он его ни увидел. Он хозяин, и это его ответственность. Он входит в комнату и моет ее, потому что не может стоять и смотреть на грязь. Он заботится о близких, потому что не может видеть их раны, неудовлетворенность, боль. Хозяин заботится о том месте, где он живет. Я живу на Земле, А где живете вы?

Все правильно.

Форман не деликатничал, но и не обещал этого. Он обещал только результаты. Я смеялся, направляясь в кладовку, где были сложены стулья.

Как я и ожидал, в углу стояли метлы и совки.

Я не спросил – спрашивать было некого, – просто взял метлу и начал подметать пол.

Несколько человек уставились на меня, парочка захлопала в ладоши, но вскоре нас было уже четверо – тех, кто подметал пол.

– Зачем вы это делаете? – спросил кто-то.

Я просто посмотрел на него. Как он не понимает?

– Это же не ваша работа, – продолжал настаивать этот большой и толстый парень.

– Наша, – возразил я. – Я здесь больше не гость. Я – хозяин.

– Да? – удивился он. – Теперь вы ведете занятия? Форман умер и назначил вас Всевышним?

Правильным ответом было «да», но он бы не понял.

– Я веду ту часть занятий, за которую несу ответственность, – сказал я. – Отойдите, пожалуйста. Мне надо тут подмести.

Он отошел, нахмурившись. Он расстроился, потому что видел, что чего-то не понимает, – но отошел.

Я не волновался за парня. Он поймет, очень скоро. Мы все поймем.

Подошла женщина с озабоченным выражением лица.

– Вы знаете, что здесь происходит, да?

– Нет.

– Но вы же подметаете.

– Правильно. Я подметаю.

– Почему?

– Потому что здесь надо подмести.

Она обиженно скривилась, покачала головой и отошла. Наверное, решила, что я грубиян, но объяснять ей что-либо было бессмысленно.

Потом меня оставили в покое.

Чтобы подмести весь зал, потребовалось время, несмотря на то что мы работали вчетвером. Мы заключили молчаливый договор о партнерстве и без всяких слов понимали, что делали.

Пока я подметал, пока я был занят какой-то работой, мне не надо было думать. Я стал работой, сконцентрировался на подметании пола до максимально возможной чистоты.

Я действительно не знал, что происходит, но не сомневался, что грязный пол имеет к этому какое-то отношение. Необходимо подмести его, и тогда станет ясной перспектива. Моя уверенность не простиралась дальше.

Тем не менее мне казалось…

… Я даже не могу подобрать для этого точные слова. Меня охватило чувство, но объяснить его я не мог, потому что слова преуменьшили бы его. Так что в тот момент я решил просто чувствовать. Форман говорил, что беспокоиться о выражении уместно на репетиции перед спектаклем, а общение – не спектакль, а передача информации и ощущений.

Но в одном я не сомневался – это часть тренировки.

Нас не бросили.

Каждый день зал обставляли по-разному, а Форман никогда ничего не делал без цели. Мы привыкали к ежедневной смене окружающей обстановки, воспринимая и узнавая парадигму данного зала.

Сегодняшняя ситуация говорила не о внезапном прекращении курса тренировки, а о наступлении следующего ее этапа.

Это просто другой способ подготовки помещения.

Только для чего?

Я чувствовал, что разгадка рядом. Мы закончили подметать.

Теперь можно обставить зал самостоятельно.

Я вытряхнул последнюю порцию мусора и пыли в урну и отнес метлу с совком в кладовку. Посмотрел на остальных. Нас уже оказалось семеро.

Все ухмылялись. Каждый знал.

Мы взялись за стулья…

– Подождите минуту. – Это был жилистый паренек с черными вьющимися волосами, похоже пакистанец. – Как мы расставим их?

Хороший вопрос.

– Сейчас мы решаем сами, – сказал я. – Поэтому должны придумать нечто такое, чтобы стало понятно, что мы сами отвечаем за нашу тренировку.

– Правильно, – согласилась женщина со светлыми волосами. – В этом есть смысл.

– Не должно быть передних и задних рядов. Каждый должен получить хороший обзор.

– Верно. – Это Рэнд, парень с Гавайев. – Все должны быть равны. Или, по крайней мере, стулья.

– Круг, – предложила блондинка. – Расставим их большим кругом.

– Звучит здраво, – заметил Пейрент. – Как ты думаешь?

Все выжидательно посмотрели на меня.

– Э… – Я кое-что понял. – Почему вы спрашиваете меня?

– Ты начал подметать – значит, ты главный.

– Нет. Мы сейчас равны. Не думаю, что нам нужен вождь. Искать вождя – один из путей отказа от личной ответственности. Необходимо нечто такое, что должно представлять всех.

– Поэтому ты и подходишь, – сказала блондинка.

Я собрался огрызнуться, но увидел улыбку на ее лице. Мы рассмеялись.

– О'кей, – согласился я. – Мне нравится круг. Никому не хочется чего-нибудь другого?

Все согласились на круг.

Расставить стулья было недолго – ведь нас уже стало двадцать, а пока мы работали, присоединились и другие.

Я даже не представлял, каким огромным был зал: мы расставили по кругу пятьсот стульев, и еще оставалось место.

Это заставило меня снова задуматься о модулирующей тренировке.

Они знали.

Они дблжны были знать.

Они должны были обеспечить нас пространством, потому что оно нам понадобится. Они ожидали этого.

Возможно даже, что наши действия были в точности тем самым результатом, которого они добивались.

А это означало, что за нами наблюдают.

Я посмотрел вверх – камеры были на месте, причем одна смотрела прямо на меня. Я бы поставил на то, что она работает. Улыбнувшись, я помахал рукой.

– Вы что-то знаете, да? – Это опять женщина с озабоченным лицом.

Я продолжал улыбаться. Понимал, что она не поверит мне, но все-таки сказал: – Я знаю не больше вашего, честное слово. Просто радуюсь шутке. О'кей?

– Какой шутке? Это не смешно!

– Очень смешно. Все. В целом. Жизнь – это большая шутка, которую мы разыгрываем сами с собой. И сегодня становится ясно, в чем здесь юмор.

Она покачала головой.

– Какой-то вы странный. – И отошла.

Она права. Я странный. Я улыбнулся другой камере, тоже направленной на меня, и помахал рукой, потом стал осматриваться, куда бы сесть.

Большинство мест было занято. Закончив расставлять стулья, люди стали садиться. Что это – привычка? Групповой эффект? Стадное поведение?

Или они начали понимать, в чем соль шутки?

Я не знал.

Единственное, что я знал, – в данный момент мы должны сесть.

Это был очень тщательно спланированный процесс – но процесс, который изобретали мы сами, по ходу дела.

От нас ждали этого. В этом и заключался смысл.

Последние слушатели расселись по местам, смущенные и неуверенные. Но вокруг совершенно явно что-то происходило, поэтому они сели и стали ждать.

То, что происходило, было последним днем тренировки. Только теперь мы проводили ее сами, потому что от нас ждали этого.

Понимаете… Форман говорил: – Вы существуете в модусах. Двигаясь по жизни, вы переходите из одного модуса в другой. Вот вы в модусе родителя, а вот в модусе ребенка. Сексуальном модусе. Модусе агрессии. Каждый из них существует, потому что в какой-то момент вы обнаруживаете, что именно он необходим для вашего выживания. Ваша личность – коллекция стереотипов поведения. Например, сейчас вы "пребываете в модусе скептического студента. Форман говорил: – Наш курс посвящен тому, как выходить за рамки этих маленьких модусов и попадать в больший контекст, где они и создаются. Зовите его источником. Я понимаю, что это звучит почти как жаргон, но не судите строго. То, к чему мы стремимся, – научить компьютер самопрограммироваться. Вы научитесь создавать адекватные модусы по мере необходимости. Таким образом, то, к чему мы стремимся, – это модус нахождения вне модусов, где вы сможете конструировать любые варианты. Форман говорил: – Что вы делаете, когда у вас ничего нет? Созидаете.

Он говорил: – В этом вся штука. До сих пор все ваши модусы возникали по необходимости. Вы создавали их, потому что считали, что они связаны с вашим выживанием. Теперь вы можете создавать модусы, не имеющие с выживанием ничего общего, – и только потому, что вам хочется их создать. Вы выбираете.

И вот сейчас мы выбирали, каким сделать себе последний день тренировки. Просто выбирали, без конкретной цели. Это не касалось ни выживания, ни правоты. Мы выдумывали по ходу дела. Мы изобретали.

В этом и заключался юмор.

Так мы и жили, не зная, что можем сделать жизнь такой, какой нам хочется, Вместо этого мы шли по жизни, делая то, что, казалось, обязаны делать, – и ненавидели себя за то, что не можем разорвать порочный круг. Но здесь тоже существовал выбор; мы сами выбрали такую жизнь.

Но ведь существует другой, лучший выбор.

Например, сидеть в комнате вместе с пятью сотнями людей, которые раньше казались тебе чужими, и смеяться, и улыбаться друг другу.

Наверное, мы выглядели идиотами.

Сторонний наблюдатель решил бы, что мы сошли с ума. Это напоминало сборище в психушке: сесть в кружок, хихикать, смеяться и строить друг другу рожи.

Смех набирал силу. Он прокатывался по залу волнами. Теперь мы все начинали понимать соль шутки. Мы сидели, смотрели друг на друга и радовались самим себе и тому, что все осталось позади. Теперь мы были семьей.

Человеческой семьей.

Посторонних больше не существовало.

Это было замечательное ощущение – окончательно принадлежать к чему-то; и это что-то было всем.

Когда смех замер, возник короткий миг неловкости. Мы стали переглядываться.

Все это хорошо. Но что дальше?

Встала одна женщина. Она была смущена, но лицо ее светилось.

– Я просто хочу сказать спасибо каждому. Вы – прекрасны.

Мы зааплодировали.

На другом конце круга встал мужчина и тоже начал благодарить. А после него другой. Потом еще женщина. Никакой очередности не существовало, и говорить-то было не обязательно. Ты говорил, если был готов к этому. Мы тренировались функционировать в этом режиме – режиме уважения к взаимному общению. Никто никого не перебивал. Мы выслушивали каждого и аплодировали, и хотя, наверное, прошло ужасно много времени, мы оставались на своих местах, пока каждый не получил возможность высказать то, что хотел.

Процесс назывался завершением общения. Форман рассказывал о нем: – Большинство всю жизнь повторяет: «Это я должен сказать». Вы таскаете с собой повсюду ношу незавершенных разговоров и удивляетесь, откуда голоса в вашей голове. Хуже того – при первом удобном случае вы норовите высказать то, что торчит костью в вашем горле. Вы вываливаете весь свой гнев, или разочарование, или страх на первого попавшегося безответного бедолагу, вместо того чтобы обратиться по истинному адресу. А потом еще удивляетесь, почему у вас не складываются отношения с людьми. Вы ходите и сообщаете свои новости тем, кому они не предназначены. Попробуйте сказать человеку то, что ему в данный момент необходимо услышать. Например, «спасибо», «простите меня» или «я люблю вас», и вы увидите, что произойдет…

Моего выступления никто не ждал. Не думаю, что у меня вообще было что сказать. Но в беседе возникла пауза, и на меня смотрели люди. Я встал, огляделся и покраснел.

– Спасибо вам. Простите меня. – И добавил: – Я люблю вас.

Но это были только слова.

Однако появилось и что-то более глубокое. Такое чувство родства, и радости, и единения, которому еше не придумали названия. Ощущение было необычайное. Я не знал, как донести его до всех – и начал аплодировать.

Я медленно поворачивался вокруг, глядя на всех, встречался взглядом с каждым и аплодировал их человечности. Мы такие глупые, такие жалкие, такие гордые и такие храбрые – маленькие голые розовые обезьянки, бросающие вызов Вселенной.

Мы – не пища червей! Мы – боги!

Они начали хлопать мне. Зал взорвался аплодисментами. Все встали. Мы ликовали, вопили и хлопали в ладоши все вместе.

Тренировка подошла к концу! Мы победили! Мы брали на себя ответственность за судьбу всего нашего вида – и тот, кто не хочет присоединиться к нам, пусть остается позади и дает червям сожрать себя. Мы собирались дать кое-кому хорошего пинка в волосатый красный зад!

Я чувствовал себя потрясающе!

Но когда аплодисменты стихли, мы по-прежнему оставались одни в этом зале.

Можно было не сомневаться: те, кто наблюдал за нами, поняли, что мы закончили. Тренировка завершилась.

Что бы сейчас ни произошло, мы ждали.

Мы продолжали ждать.

А через какое-то время настроение начало падать.

Да, душевный настрой мы получили, но процесс не закончился. Должно произойти еше что-то.

Мы переглядывались. Мы нравились себе. Мы все делали правильно: убрались, расставили стулья, придумали тренировку, завершили общение, поздравили себя…

Что же еще?

Я вспомнил, что когда-то говорил мне Форман – казалось, прошли годы.

– Наша тренировка – игра, Джим, но мы играем не ради выигрыша, а для того, чтобы играть. И то, чему мы учимся во время игры – где не бывает наказания за проигрыш, – помогает в тех играх, где мы не можем позволить себе проиграть. Главное – понять, в чем состоит смысл любой игры, и тогда можно ставить на выигрыш.

Смысл данной игры заключается в том…

… чтобы заново изобрести будущее человечества.

И я понял, в чем заключается незавершенность.

Все, что мы делали до сих пор, касалось только нас самих.

Даже стулья мы поставили так, чтобы сесть лицом друг к другу, отгородившись от остального мира.

Но тренировка подразумевала ломку парадигм. Ее цель – избавить нас от того, что есть, чтобы мы могли изобретать то, чего нет; подготовить нас к встрече с остальной Вселенной.

Так вот что неверно: мы были обращены не в ту сторону.

Я встал со стула и развернул его, поставив сиденьем наружу, лицом к миру. Я мог повернуться лицом ко всей Вселенной, потому что доверял людям у себя за спиной.

Позади послышался вздох. Кто-то еще понял суть. Это была женщина с вечно обеспокоенным лицом. Теперь, довольная собой, она встала и тоже развернула стул.

Потом послышался стук и шарканье. И довольно скоро все развернули стулья, улыбаясь или смеясь при этом. Теперь все кругом было шуткой.

Через некоторое время мы все сидели лицом наружу, мы все готовы были встретить Вселенную.

И по-прежнему ничего не происходило.

Завершенности по-прежнему не было.

Черт! Что я упускаю?

О мой Бог!

О, дерьмо!

Джейсон Деландро.

Он предупреждал.

Это и было его местью.

В данный момент, когда мне больше всего нужно было понять нечто, толчком послужили его слова.

Для того чтобы окончательно завершить тренировку, мне придется признать, что кое в чем он был прав.

Насколько он был прав?

Я должен был подумать об этом раньше. Проанализировать. Разложить на составные части и потом брать кусочек за кусочком, фрагмент за фрагментом и смотреть, что же произошло в действительности. Я встал.

– Я знаю, что должно быть дальше. Все повернулись ко мне.

– Слушайте. Когда мы начинаем жить, мы пребываем в модусе ожидания СайтаКлауса, очередного чуда. Но в один прекрасный день мы понимаем, что никакого Сайта-Клауса нет. У большинства хватает ума усвоить это еще в школе. Перестав его ждать, мы тут же попадаем в другой модус: ожидания трупного окоченения.

Кто-то рассмеялся.

– Есть третье состояние, – продолжал я, не обращая внимания на смешки. – Но чтобы попасть туда, необходимо отказаться от ожидания.

Они начали аплодировать… Я поднял руку.

– Нет. Время аплодисментов закончилось. – Я был совершенно уверен в себе. – Тренировка завершена.

Мы посмотрели друг на друга – и заулыбались! Мы ликовали! Мы хлопали друг друга по спине. Мы обнимались и целовались – и пошли к выходу, и с треском распахнули двери…

Форман и все его помощники ждали нас снаружи.

И вот тогда действительно начался выпускной бал.

Мы ревели, улюлюкали, топали ногами, свистели, вопили – все разом.