Текст книги "Новый и Третий Рим. Византийские мотивы России"

* * *

Стояло светлое, но не солнечное, холодное и сухое утро 6 января 1449 года от Р. Х. Во дворце деспотов Мистры проходил обряд провозглашения нового базилевса Ромейской империи. Ярко горели дымные факелы и светильники в одностолпной каменной палате дворца, ибо рассеянный утренний свет проникал через узкие, подобные бойницам окна. Лица людей были торжественны и строги. Дорогие наряды из парчи, венецианского бархата и дорогого сукна красовались на знатных мужах и высших чинах. Константин XII уже был поднят, стоя на щите, воинами и приближенными, по древней ромейской традиции. Ему уже были вручены инсигнии[23]23
  Инсигнии – знаки власти (скипетр и держава).


[Закрыть] императорской власти. Он уже произнес клятву автократора. Теперь же, в наброшенном поверх чешуйчатого доспеха облачении базилевса, с венцом на голове, воссев на престоле, он вел разговор с людьми своего двора и послами из Константинополя. Деспот Димитрий на торжество не приехал.

– Ныне предстоит нам оставить нашу любимую Мистру и отправиться в Константинополь. Мы уже знаем, какая тяжесть ответственности ляжет на наши плечи. Все хорошо помнят, как нам пришлось управлять страной во время отъезда покойного брата Иоанна в Феррару и во Флоренцию. Думаю, что выбор синклита во многом определен и этим, – отмечал в своей тронной речи Константин.

– Да, достойнейший автократор. Синклиту пришлось нелегко, когда потребовалось утвердиться в этом решении. В столице могли случиться военный переворот и кровопролитие. Ведь у деспота Димитрия есть и там свои сторонники. Однако синклит готовился к этому, и священство поддержало его, – отвечал с поклоном один из послов.

– Что ж, нам и впредь не избежать трудностей такого рода. Во всяком случае, нашей опорой здесь, в Морее, остается наш брат Фома. Мы будем надеяться на его поддержку, – сказал Константин и посмотрел в сторону младшего брата, прибывшего на торжество.

Фома и все люди его двора преданно склонили головы.

– Нас ожидает нелегкое правление. Теперь все силы нашей страны должны быть собраны воедино, ибо нам предстоит неравная и жестокая борьба с османами. В Константинополе нас ожидает патриарх и церковная хиротония. Надеюсь, что все ромеи будут едины в вере Христа и в своем решении признать нас своим автократором, – строго подвел итог своей речи новый базилевс.

– К сожалению, государь, в столице совсем нет единства в вопросах веры, – промолвил один из сподвижников и представителей клира Константинопольского патриарха Григория.

– Ведаешь ли, мудрый автократор? Кое-кто из христиан в столице договорился даже до того, что уния с Римом полностью погубит империю, что только турки смогут навести в государстве порядок, – сказал Георгий Сфрандзи и с тревогой посмотрел на послов.

– Так ли это? – обратился Константин с вопросом к священнику из клира патриарха, сверкнув огнем горячих синих очей.

– Да, государь, но таких немного, – испуганно прозвучало в ответ.

– Ну а многие ли поддерживают унию?

– Нет, автократор. Число сторонников унии также невелико, – оправдательно отвечал вместо священника протовестиарий.

– Чего же придерживается и хочет большинство? – жестко спросил Константин.

– Большинство – это простонародье и чернь во главе с приходскими священниками и частью непокорных иерархов. Они не слышат голоса разума, у них нет никаких замыслов, – отвечал священник.

– Они просто равно ненавидят и турок, и христиан латинского вероучения, – вымолвил Сфрандзи и поклонился Константину.

– Тебе, вероятно, известно, государь, что восточные патриархи направили покойному базилевсу письмо, осуждающее унию. В письме сказано: «Если ты на время уступил латинянам, думая получить от них помощь своей империи, а теперь отказываешься от нечестивого учения и опять держишься православной веры своих предков, то мы будем молиться за спасение твоей империи и особенно души твоей… Если же будешь упорствовать и защищать догматы, чуждые церкви нашей, то не только прекратим воспоминание твоей державы в молитвах, но и присовокупим тяжкую епитимью, дабы язык чужого и пагубного учения не распространился во Христовой церкви…». Конечно, их можно понять, ведь и они сами, и их паства теперь полностью находятся в подчинении и владениях турок, – поведал с поклоном священник.

– Что ж, может быть, ближайший церковный собор как-то поправит дело, – с надеждой вымолвил посуровевший ликом Константин XII.

* * *

Новый автократор прибыл в столицу в начале марта 1449 года. Он унаследовал всю Империю Ромеев: столицу с ее окрестностями, несколько островов в Эгейском море и обескровленную войной с турками Морею. Путешественники и купцы, бывавшие тогда в Константинополе, удивлялись малолюдности великого города. Население столицы в сравнении с временем правления Феодосия Великого или Юстиниана сократилось в 10–12 раз и едва достигало 50 тысяч человек. Многие кварталы были необитаемы, большинство дворцов лежало в руинах еще со времен смуты XIV века. Ранее величественный Большой Императорский дворец представлял из себя груду развалин. На его восстановление у Палеологов не хватало денег, и они жили во Влахернском дворце. Внутреннее положение империи было очень тяжелым. Торговлю контролировали генуэзцы и венецианцы, постоянно враждовавшие между собою. Непримиримы друг к другу были и сами греки, ибо большая часть знати и духовенства являлись представителями латинофильской или туркофильской партий. Первые стояли за унию и спасение страны ценой покорения папе. Вторые, в большинстве своем страдавшие от католиков купцы и торговцы, заявляли, что только турки могут навести в государстве порядок и вышвырнуть из него жадных генуэзцев и венецианцев. Большая же часть народа и низшего духовенства держалась православия и уповала только на Господа. В довершение всего, вскоре после того, как Константин перебрался в Константинополь, начались ссоры его младших братьев, морейских деспотов Фомы и Димитрия. Первым, конечно, начал Димитрий, полагавшийся на помощь турок. Но Фома, защищавший интересы Константина, не уступал. Морею лихорадила междоусобная война.

Находясь на пороге надвигавшейся национальной трагедии, греческий народ был разобщен. Попытки нового автократора заставить православную церковь признать унию, без чего невозможна была помощь Запада, столкнулись с упорным сопротивлением большинства духовенства и народа. Большинство греков вполне обоснованно просто не верило, не надеялось на помощь католиков. Сторонника унии патриарха Григория III Мамму признавала лишь небольшая часть высшего духовенства. Осенью 1450 года наконец состоялся церковный собор, на который приехали патриархи, уже покоренных мусульманами Александрии, Иерусалима, Антиохи. Они низвели Григория III с патриаршества, и тот бежал в Италию. По причине униатства и неправославия, по мнению большинства греков, официальная церковная хиротония базилевса Константина XII так и не состоялась. Это был последний не венчанный, не помазанный на царство автократор Ромейской империи. Удивительно, но и первый император, перенесший столицу с берегов Тибра, основавший Второй Рим на берега Босфора, равноапостольный Константин I Великий не удостоился обряда церковной хиротонии. Он и крещение принял перед самой смертью от полуарианского епископа. Но то свершено судом и умыслом человеческим, а грядет-то Суд Божий.

* * *

Шумно, многолюдно и тревожно было во фракийском городе Эдирне (Адрианополе), временной столице государства османов, в феврале 1451 года. Жившие там турки, арабы, курды, греки, болгары, валахи только и делали, что обсуждали смерть султана Мурада II и кровавые события, последовавшие в большой, многодетной семье султана после его смерти. Хотя, конечно, все понимали, что жизнь идет своим чередом, и очередная смена правителя великой исламской державы в который уже раз из века в век сопровождается кровавой развязкой.

Жарким августовским днем того же года Нестор-Искандер сидел по-турецки на кошме в чайхане, в кружевной тени акаций, в кругу близких друзей. Одного из них, невысокого, черноволосого, худощавого араба с горящим взором, звали Али. Другого, полноватого, кареглазого грека, с пышной шевелюрой каштановых волос, Никитосом Николопулосом. Он принадлежал к богатой купеческой семье, занимавшейся посреднической морской торговлей и поставлявшей в ставку Караджа-бея добротные ткани, кожи, конскую упряжь и прочий товар, необходимый для снабжения и содержания войск. Родом он был из Фессалоники. Молодые люди пили айран и беседовали по-турецки. Рассказывал Али, возлежавший на кошме напротив Искандера. То был начитанный, хорошо знавший турецкий, персидский и свой родной языки, блестяще окончивший медресе несколько лет назад молодой человек. Теперь он был определен служить при посольской канцелярии султана.

– Наш новый правитель Мехмед II – личность в высшей степени удивительная. Он владеет еще четырьмя языками, кроме турецкого. В числе их: латынь, греческий и фарси. Он без перевода читает Омара Хайяма и «Шахнаме» Абулькасима Фирдоуси. Прекрасно знает математику и астрономию. Особое внимание уделяет философии, читает труды Аристотеля, Платона и других греческих философов. Под руководством ромейских ученых занимается их комментированием, – говорил Али без тени восхищения, потягивая холодный, ароматно-кислый айран и поблескивая умными, черными глазами.

– При этом рассказывают, что он от природы хитер, жесток и вероломен, несмотря на свой двадцатилетний возраст. Ведь он приказал умертвить пятерых единокровных братьев, чтобы занять престол. Не пожалел даже девятимесячного брата-младенца. Хотя сам – побочный сын покойного Мурада, рожденный от наложницы, – промолвил Никитос.

– Да, спасся только один принц Урхан, уехавший в Константинополь еще до смерти старого султана, – тихо сказал Нестор и сделал глоток прохладного айрана, – хотя, возможно, Мехмед и сам был готов отправить Урхана туда.

– Загадочная и странная личность, – еще тише продолжил Али, – подобно Гарун-ар-Рашиду, переодетый, он часто бродит по трущобам города поздним вечером. И горе тому встречному, кто узнает султана. Я сам видел его однажды в одеянии старьевщика, но испугался и сделал вид, что не заметил. Кстати, Мехмед ко всему еще и очень изощрен в любовных утехах. Уже не первый месяц как у него образовались и постоянно пополняются два гарема. Один – из красивых женщин, другой – из красивых мальчиков. Вероятно, он считает, что ему, как султану, милосердный Аллах не возбраняет ни того, ни другого…

– Если бы только этим ограничивались его странности. Султану вовсе неведомы чувства милосердия и жалости. Недавно кто-то из рабов похитил большую спелую дыню из любимого сада султана. Тот приказал найти вора. В бесполезных поисках прошли часы. Очевидцы рассказывали, что стража долго не могла найти виновного. Тогда Мехмед велел вспороть животы рабам, которые ухаживали за садом. Вспороли внутренности пятерым, но не нашли никаких следов. И тут султан пригрозил, что вскроет желудки и выпотрошит кишки даже стражникам, если те не найдут доказательств. Испуганная стража принялась за дело, и лишь внутренности четырнадцатого показали, что тот украл и съел дыню, – с придыханием вещал Никитос.

– «Ты правый суд зовешь, но где же он? Что – беззаконье, если смерть – закон?» – процитировал на фарси, а потом перевел на турецкий строки из «Шахнаме» Али, поглаживая черные как смоль усы и бородку перстами.

– Да, все это похоже на Мехмеда, – немного помолчав, добавил он. – Недавно султан приказал обезглавить еще одного раба, чтобы показать итальянскому живописцу Беллини, работающему при дворе, как отличается гримаса лицевых мышц отрубленной головы от изображаемых на картинах.

– Это страшно. Но еще страшнее то, что султан мечтает о славе и лаврах великого Тамерлана. Неспроста ему дали прозвище «Фатих» («Завоеватель»). Его гордой душе не дает покоя давняя мечта османских правителей – воссоединить европейские и азиатские владения турок, которые разделяет последний оплот ромеев – Константинополь, – с тихим ужасом в карих глазах вымолвил Никитос.

– Верно, султан хочет сделать этот великолепный город столицей своей державы? – осторожно спросил Нестор, посмотрев на Али спокойными голубыми глазами.

– Похоже на то. Вы слышали, наверное, что в Эдирне в последние месяцы побывали многие посольства из соседних стран. Мехмед заключил дружественные договоры с Венецией и Венгрией. Им были обласканы и одарены послы крестоносцев с Родоса, посольства итальянцев и греков с Лесбоса и Хиоса, послы из Дубровника, послы Сербии и Валахии. Султан защищает свои позиции на Балканах и в Эгейском море, чтобы нанести удар в сердце главному врагу. Но сейчас Мехмеду угрожает эмир Карамана. На днях султан переправится в Анатолию и выступит во главе войск на Караман. Думаю, эта война будет недолгой, – тихо и без эмоций сказал Али.

* * *

Страшное бедствие обрушилось на русскую землю летом 1451 года. Рать ордынских татар под рукой «царевича» Мазовши прорвалась «к Берегу» – к Оке. Русский воевода князь Иван Звенигородский растерялся, не успел собрать сторожевые полки. Ордынцы нежданно «перелезли» Оку у Коломны. Колокольным сполохом прокатилась эта весть по Москве. Не утихая, много часов подряд гудел и тревожил всю округу вечевой колокол на Соборной площади Кремля, ибо рать татарская была всего в двух конных переходах от столицы. В испуге, каркая и крича, разлетались вороны и галки, усиливая общий сполох. Тревожно мычали в хлевах коровы, ржали кони, блеяли овцы.

– Гляди ж, Иванъ, оставляю тя воеводою на Москве. Быти же с тобою сыну – князь Юрию. Да мать мою достоитъ берегти. Стара княгыня София Витовтовна. Куда ж ехати ей, – озабоченно наставлял Великий князь Василий, обращаясь к старшему Ряполовскому, облачаясь в дорожный кафтан поверх кольчуги и поправляя черную повязку на незрячих глазах.

– Помыслю о том, господине. С собою кого ж возьмеши, государь? – спросил боярин.

– Кого ж яти, какъ не старшого сына. Великий князь Иванъ – очи мои, – отвечал Василий.

– А государыня-княгыня с малыми детками како жъ? – вновь спросил боярин.

– Великую княгыню с детками имамъ отправити во Углич. Ты уже тъ пошли брата Семена, аль бо Митрия, дабы проследили за сборами, – наказывал второпях Великий князь.

– Все сполню, государь. Не иначе садити ся намъ в осаду, – сказал боярин, качнув головой.

– На Москве ныне суть множество бояръ и детей боярскихъ и многое множество народа. Зде же митрополитъ Иона, да весь чинъ священнической и иноческой. Отсидите ся, отмолите ся.

– Богъ милостивъ, – молвил старый боярин.

– Язъ сей же часъ поиду к Волге по градамъ. Имамь полки събирати. Вели седлати коней тотъ часъ, – велел Василий Васильевич.

Ряполовский послушно склонил голову.

* * *

На рассвете в пятницу, 2 июля, Мазовша «с ратью великой» прорвался к сердцу Русской земли. Поспешно оставил Москву Василий Васильевич… Второпях позабыл он о главном – не велел заблаговременно сжечь посады, окружавшие со всех сторон Кремль. Их-то и зажгли ордынцы. Прикрываясь завесой дыма, бросились ратные татары на приступ к кремлевским стенам. Едва-едва успели москвичи закрыть врата града и взойти на стены с оружьем. Страшный жар плыл и разливался вокруг Кремля. Ветер тянул в Кремль с востока – с Зарядья[24]24
  Зарядье (русск.) – будущая юго-западная часть Китай-города Москвы.


[Закрыть] и с Яузы. Скученные на узком пространстве между стен и стрельниц защитники Москвы начали задыхаться от жара и дыма. Летевшие через стены с пылающего посада искры и головешки зажигали деревянные постройки. Их заливали, тушили, как могли. Густая пелена едкого желтого дыма заволокла Кремль.

«Отъ дыма не бе лзя и прозрети», – писал летописец.

Старые белокаменные стены, о которые ранее разбивались приступы ратей Ольгерда, Тохтамыша, Едигея и Улу-Мухамеда, были в плохом состоянии. Страшный пожар 1445 года нанес им немалый урон. В местах обрушений их крепили бревнами. К этим местам и устремились на приступ ордынцы.

Молодой, рослый и сильный мурза Ямгурчей, облитый кольчугой, укрываясь щитом от пуль и стрел, спешился и сам повел на приступ своих людей. Перед ними были стены и угловая стрельница у неширокой реки, которую урусы звали Неглинной. Передние ряды ордынских воинов тащили тяжелые и длинные лестницы, бревна, задние били стрелами по стенам.

Но москвичи, как и в прежние времена, не дрогнули. Их пули, стрелы и арбалетные болты десятками разили татар. Под прикрытием дыма из воротных башен к Неглинной-реке, и к Кучкову полю, и к торгу вывели московские воеводы свои отряды, дабы отвлечь татар от приступа. Вылазки удались. До темноты кипела рукопашная сеча под кремлевскими стенами и среди дымящихся развалин посада. Ямгурчей, обрызганный кровью, секся тяжелой кривой саблей, свирепо вращая раскосыми глазами, орал на своих воинов, призывая их не оставлять сечи и грозя им смертью:

– Паршивые шакалы! Куда бежите? Вы срамите не только меня и нашего хана! Вы срамите самого Аллаха! Овцы, я сам буду резать вам глотки!

– О, Всевышний! О, господин, урусы перебьют нас всех, если ты не выведешь воинов из схватки! – кричал ему в ответ верный слуга Ибрагим.

– Умолкни, трусливый пес! Иншалла!

– Господин! Их стрелы сыплются, как дождь! Береги себя!

Ветер усиливался. Посад догорал, и дым легко сносило в Занеглименье. Московские лучники осмотрелись и начали метко разить татар со стрельниц и стен.

«Ссс-шок!»

Толстый русский арбалетный болт[25]25
  Болт – арбалетная стрела.


[Закрыть] просек кольчугу на правом плече мурзы Ямгурчея и окровавленным концом вышел со спины. Тот заскрипел зубами.

– Суккен сек! – выругался, шипя, роняя клинок, качнулся спиной назад. Верный Ибрагим был рядом и уже тащил своего господина подальше от стен Кремля…

Взять столицу изгоном[26]26
  Изгон (русск.) – внезапное нападение.


[Закрыть] Мазовше не удалось.

Зловещее зарево догорающих пожаров то вновь вспыхивало, то утихало окрест Кремля. Ветер поднимал гарь и сажу. Солнце садилось в багровеющее пожарище. Стучали топоры и молоты. Москвичи трудились и сновали близ кремлевских стрельниц и стен. Ставили «пристрой градный». Слышались то матерное словцо, то острая шутка, то молитва. Клали бревенчатые клети, крепили бревнами каменную кладку прясел и башен, ставили предмостные укрепления, выкладывали железные и медные орудия на быстро сколоченные деревянные лафеты, таскали и накладывали в стрельницах малыми горками каменные ядра и железную картечь, бочонки с порохом. Иван Ряполовский, закованный в стальной колонтарь[27]27
  Колонтарь (русск.) – доспехи без рукавов из двух половин, передней и задней. Застегивались на плечах и боках латника железными пряжками. Каждую половину от шеи до пояса составляли ряды крупных металлических, горизонтально расположенных пластин, скрепленных кольчужным плетением. У пояса крепилась кольчужная сеть – подол – до колен.


[Закрыть], на металлических пластинах которого играли тускнеющие блики пожара, стоял в окружении своих братьев и соратников на верхнем венце Никольской стрельницы напротив большого торга. Левую руку его облегал тяжелый щит – «павеза» с продольным долевым желобом. Из-под длани десницы смотрел он за стену на юго-восток. Татарские стрелы изредка долетали сюда и бились о камни стены на излете.

– Митрий, вели пушкарямъ да затинщикамъ есчо разъ по Пожару[28]28
  Пожар (русск.) – будущая Троицкая (Красная) площадь Москвы.


[Закрыть] да по Зарядию выпалити, – властно приказал он младшему брату.

Младший Ряполовский исполняя волю старшего быстро пошел к спуску на нижний ярус стрельницы. Через три минуты «тюфяки» и «пищали затинные», развернутые на стрельницах, дали громогласный залп в сторону догорающего торга. Все окутал едкий пороховой дым. Но татарские стрелы перестали осыпать юго-восточный сектор Кремля.

– Добро… Эх-эх! С зарания надо было ставити пушки да писчали на стрельницы. То и не подлезли бы татарове под градския стены. Ну да ниче, задали имъ жару, – сказал Иван Ряполовский удовлетворенно и сплюнул, тронув рукой тяжелую саблю на поясе.

– Сколь ихъ полегло под градомъ ныне?! – с удивлением отметил-спросил Дмитрий.

– Тысчи две, а то и поболее суть, – отвечал Дмитрию сын боярский Федор Басенок, скинув кольчужные рукавицы и потирая покрытые засохшей кровью длани о кольца байданы[29]29
  Байдана – разновидность кольчатого доспеха. От кольчуги байдана отличалась лишь размерами и формой колец. Кольца байданы крупные, плоско раскованные. Крепились они либо внакладку, либо на гвоздь или шип, что давало сочленению большую прочность. Весила до 6 кг и представляла надежную защиту от ударов сабли или секиры, но от колющего удара и стрел спасти не могла из-за большого диаметра колец.


[Закрыть] на персях.

– Да, не менее, – молвил Иван Ряполовский.

– Уже тъ посекли мы ихъ у Неглиненской стрельницы. Аж руда по реке текла. А дале погони ихъ в Занеглимение. И тамо тъ секли, доколе стрелы ихъ аки дождь не посыпаша. Меня и приложи тоды стрела в левое рамено. А и нашихъ воевъ погибоша немало, – рассказывал Руно, трогая перстами десницы раненое плечо.

– Сколь же нашихъ побито ныне? – спросил Дмитрий.

– Мыслю, тысчи полторы народу, а и не менее, – молвил Иван Ряполовский, перекрестившись.

– Царствие небесное всемъ християнамъ, зде смерть приявшимъ, – тихо молвил кто-то.

Все стали творить крестное знамение.

– Ты, Федька, ныне же проследи, како изъ оружных клетей припасъ людямъ роздати: щиты, луки со стрелы, рогатины. А ты, Митрий, сей же часъ дозри, како плотники да смерды готовятъ пристрой градный, – вновь повелительно молвил Иван.

– Все сполнимъ, бояринъ, – отвечал Федор и, поклонившись, быстро удалился.

За ним последовал и Дмитрий.

Вечером и ночью было тихо. Лишь изредка из татарских станов доносило непонятные русскому уху арабские слова намаза и погребальной молитвы. Пришло душное, дымное, жаркое утро 3 июля. Рассвело. Южный ветерок стал сносить дым чадящих пожарищ куда-то за Кучково Поле. Напрасно долго и внимательно вглядывалась московская сторожа со стрельниц в сторону Заяузья и Замоскворечья. Там было пусто. Отправили дозор к Яузе, повысмотреть, поглядеть, где ворог. Ордынцев будто ветром сдуло. Дозор вернулся и донес, что татары ушли, бросив медные и железные вещи, награбленные в русских селах и посадах, и «прочего многово товару». Гроза миновала. Верно, не знал «царевич» Мазовша, что Великий князь уже далеко на Волге, у устья Дубны, что не скоро появится он со своими полками. А может быть, побоялись ордынцы и ночной вылазки, да и пушек кремлевских. Словом, спас Москву простой народ да служилые люди, хотя государя с полками там и не было.

Через две недели Великий князь вновь был на Москве. Он только что сошел с коня на Соборной площади Кремля, поддерживаемый слугами и сыном Иваном. В пропыленном дорожном кафтане, с черной пропыленной повязкой на глазах принимал и выслушивал Василий Васильевич выборных от народа и духовенства. Уже не тревожно, но радостно звонил вечевой колокол. Хлопая крыльями, разлетались в разные стороны голуби. Чирикали воробьи.

– Здравъ буди, Великий государь! – приветствовали князя сотни голосов.

– Здравы будите, все людие и священство! – отвечал князь.

– Иде же лесъ велишь валити, князь-батюшко? – спрашивали, кланяясь Василью Васильевичу в пояс, мастеровые да торговые люди.

– Лесъ валите, возите да сплавляите, где глянетъ ся да где способнее. Хоть в Серебряномъ Бору, хоть и по Яузе, – отвечал князь.

– А как велишь, Великий государь, домы тъ ставити, по прежнимъ местамъ или по-иному? Молви намъ слово твое, дабы слуги и мытники твоя не препятали да не пререкали ны? – вновь следовал вопрос.

– Вы не унывайте, ставите храмины по своимъ местамъ. А язъ радъ васъ жаловати и лготу дати, – весело, но чувствуя в душе вину за собою, говорил Василий Васильевич.

– Благодарствуй тя!

– Спаси тя Христосъ, Великий государь!

– Векъ имамъ помнити твою доброту, княже! – радостно кричал народ.

А одиннадцатилетний княжич Иван, улыбаясь общей радости и избавлению от вражьего нахождения, думал о том, что он, когда станет Великим князем, никогда не позволит татарским ратям разорять, грабить и жечь ни Москву, ни других русских градов и весей.

* * *

А Шемяка все напоминал о себе. Укрепился он в захваченном Устюге и оттуда нападал на соседние села, городки и посады. Нападал, как волк. Его люди убивали, насиловали, грабили, жгли, уводили полоняников. Решил Василий Васильевич покончить с этим. В поход выступили 1 января 1452 года. Не доходя до Ярославля, занедужил государь. Тогда к Устюгу были посланы главные силы – двор Великого князя с лучшими воеводами. Дойдя же до Ярославля, «отпусти онъ сына своего, Великого князя Иоанна противу князя Дмитреа», а сам двинулся к Костроме. Так двенадцатилетний Иван отправился в свой первый самостоятельный поход. То была важная веха в становлении будущего государя Всея России.

Узнав о выступлении великокняжеских войск в Галич, Шемяка ретировался. В городе оставил он лишь часть своих людей с воеводой Киселем, дабы прикрыть отход.

«Остави онъ Устюгъ и побеже къ Двине», – записал тогда Устюжский летописец.

Весть о том дошла до князя Ивана, когда тот еще шел на Устюг. Немедля были отправлены воеводы «с силою» мимо Устюга по реке Юг, в погоню за Шемякой. Ни одного дня не стояли московские полки под Устюгом. Хитрость Шемяки не удалась. Князь же Иван из Галицкой земли пошел на Сухону-реку, а далее на Кокшенгу, перекрывая кратчайший путь Шемяке на Новгород Великий. Но догнать проворного Дмитрия Юрьевича не удалось. Тот бежал налегке. По Двине в насадах спустился Шемяка далеко вниз, а оттуда кружным путем добрался до гостеприимного Новгорода. Дойдя до устья Ваги и узнав о бегстве Шемяки, воеводы убедили князя Ивана, что пора возвращаться вспять. Нелегок был тот зимний поход. Впервые открылись тогда Ивану необъятные, как Вселенная, просторы Русской земли. Навсегда запомнилось юному князю, как шли полки во главе с ним многие сотни верст по суровому северному краю России. Бескрайние, безлюдные, дремучие леса, укрытые непроходимыми снегами, полные дикого зверья, вставали на их пути. Редкие заснеженные дороги, заваленные лесом, перекрытые засеками, преграждали им путь. Враждебное, порой нерусское население, казалось, в случайных весях и городках встречало на пути московских воев и воевод. Нет-нет, но вдруг пролетит стрела, пущенная откуда-то из чащи неизвестной рукой. Нет-нет, но вдруг попадет кто-то из воев в капкан или в волчью яму, укрытую снегом и ветвями. День за днем, неделю за неделей шли промерзшие, усталые, голодные московские вои по лесным просекам, проходили волоки, лезли по перевалам. Кони обезножели, притомились. Частыми стали привалы.

Впервые увидел тогда князь Иван кровавые сцены войны. На Кокшенге, притоке Ваги, гнездилось языческое племя кокшаров. Были их князья союзниками Шемяки и платили дань новгородским боярам. Враждебно встретили кокшары московские полки. Человек той эпохи, слышавший в церкви проповеди о любви к ближнему, порой не знал пощады к иноверцам и язычникам. Правда, на Руси к таковым искони относились терпимо. Но в том зимнем походе, верно, слишком уж недружелюбной была встреча. Вот и отметил беспристрастный летописец, что Великий князь Иоанн, «воюючи, городъ Кокшенский взял, а кокшаровъ секлъ множество». Ни осуждения, ни одобрения – обычное свидетельство бытия той эпохи. В суровой школе жизни юного государя был преодолен еще один важный рубеж.

А летом 4 июня совершилось и другое важное событие. Сладилось давно задуманное дело, укрепившее мир и покой в Русской земле, разоренной несчетными феодальными войнами.

«Женилъ князь Велики сына своего Великого князя Иоанна, у Великого князя Бориса Александровича Тферьского», – записал летописец.

Наконец породнились две уже давно враждовавшие сильнейшие княжеские династии Руси. Десятилетняя Мария Тверская стала Великой княгиней Московской.

* * *

В конце марта 1452 года с высоты береговых башен Константинополя сразу заметили, что на европейском берегу Босфора, севернее столицы, но в самом узком месте пролива турки начали большие строительные работы. Там догадывались, что султан предпринимает новое зло против столицы ромеев. И действительно, Мехмед II начал возведение крупной и стратегически важной крепости, названной им Румели-Хиссар (Римская твердыня). Еще 60 лет назад предок Мехмеда султан Баязид I воздвиг на восточном берегу Босфора крепость Анатолу-Хиссар (Анатолийская твердыня). Но огонь ее пушек едва доставал до вод пролива, по которым пролегал фарватер кораблей.

Нестор-Искандер своими глазами увидел строительство новой крепости. Он оказался там в сопровождении Керима-эфенди, который был занят поставками лошадей, волов и телег для подвоза камня, бревен и других материалов на стройку. Четыре месяца турки возводили Румели-Хиссар. Туда было согнано 6 тысяч рабочих, из которых 1 тысяча были опытными каменщиками, собранными во всех владениях султана. Мехмед II часто приезжал на стройку и лично следил за ходом работ. Уже через два месяца после их начала Нестор-Искандер увидел, что будущая крепость представляла собой неправильный пятиугольник. Вскоре ее высокие стены достигли такой толщины, что по их верхнему боевому ходу могли проехать навстречу друг другу две повозки. Венчали крепость пять огромных стрельниц – башен с зубцами. В облицовке кладки турки использовали крепчайший камень. На стенах и в стрельницах на прочных деревянных лафетах они установили более тридцати длинноствольных пушек большого калибра. Двадцать пять этих орудий были направлены своими жерлами в сторону пролива. Так началась блокада столицы ромеев, ибо с завершением строительства крепости город в любой момент мог быть отрезан от Черного моря и подвоза хлеба из областей Причерноморья.

За время своего пребывания на строительстве Нестор несколько раз приезжал в Эдирне по делам эфенди. Тот давно уже доверял своему слуге-толмачу, и Нестор пользовался относительной свободой передвижения. В последний же свой приезд он встретился с друзьями спустя почти три с половиной месяца после отъезда. Те, обрадованные нежданным прибытием друга, затащили его в чайхану. Али был навеселе, ибо периодически жевал какую-то травяную смесь и предлагал ее друзьям. Никитос попробовал, и ему понравилось. Нестор же отказался. Друзья угощали Нестора жареной бараниной, айраном и другими лакомствами. Он же по их просьбе все рассказывал о возведении Румели-Хиссар и том, как несколько раз видел султана. Наконец источник его красноречия иссяк, и он понял, что удивил друзей. Настало время рассказывать Али, ибо он явно сгорал от нетерпения.

– Вы уже знаете, друзья, – сказал Али тихо, – что принц Урхан уехал в Истанбул (Константинополь) еще при покойном султане Мураде. Напомню, что он внук самого султана Сулеймана. Значит, ныне он первый после Мехмеда претендент на престол.

– Или, точнее, – его соперник, – прошептал Николопулос.

– Ты прав, мой догадливый грек. Так вот, базилевс Константин решил намекнуть на это обстоятельство косвенным образом и направил к султану послов с напоминанием о высылке денег, обещанных на содержание Урхана в Истанбуле. Послам, верно, было поручено дать понять султану, что при дворе базилевса присутствует его возможный соперник, – негромко говорил Али.

– Неужели это могло повлиять на Мехмеда, заставить его поколебаться в своем решении? – с нетерпением спросил Нестор.

– Это удивительно, Искандер. Мехмед повел себя совсем не так, как рассчитывал базилевс. Узнав о претензиях грека, он поспешил подписать мирный договор с эмиром Карамана и начал приготовления к осаде Истанбула, – отвечал Али.