Текст книги "Новый и Третий Рим. Византийские мотивы России"

Они тихо плыли среди общего безмолвия мимо гигантских колонн в полной темноте и таинственном безмолвии, нарушаемом только плеском воды и касанием весел. Нестор пытался иногда достать веслом дна, но это не удавалось ему. Через четверть часа глаза их привыкли к темноте и стали различать силуэты колонн. Они оба молчали. Казалось, что провидение перенесло их из ада и ужаса, которые царили на поверхности земли в какой-то заколдованный мир, в сказку, в иную жизнь. Нестор иногда с удивлением ощупывал себя или брал ее прохладную, трепетную длань. Перстом своим он поводил по ее ладони и почувствовал, что она чуть-чуть сжала его палец. Да, они были живы! Мало того, они с удивлением смотрели друг на друга в этой сказочной темноте, освещаемой каким-то неземным темно-фиолетовым сиянием, излучаемым поверхностью и глубинами вод. Отплыв довольно далеко от причала и привязав лодку к одной из колонн, молодой человек уже совсем спокойно заговорил с женщиной по-гречески. Она не отвечала. Тогда он вновь разжег свечу и всмотрелся в ее лицо. На него глядели удивленные, выразительные, огромные карие глаза. Густые темные волосы были разметаны по плечам. Маленький острый подбородок, небольшие полнокровные уста, долгий прямой нос свидетельствовали о страстности ее характера. Недорогое платье изящно облегало ее стройный стан и большую грудь. Довольно широкие для женщины плечи выдавали в ней природную силу естества. Небольшие длани и стопы свидетельствовали о благородном происхождении.

– Как зовут тебя? – спросил он по-гречески.

Она же, увидев, что он заговорил с ней, наконец, ответила:

– Здесь темно, я плохо понимаю тебя по губам!

И тогда он догадался, что она изначально не слышала его, потому что глуха.

– Как зовут тебя? – вновь, уже медленно, повторил он, поднеся свечу к своим устам.

– Сира, – негромко отвечала она.

– Я в крещении – Нестор. А по закону османов – Искандер, – объяснил молодой человек.

– Тебя обратили в ислам? – с испугом спросила она, понимая, что он говорит ей о себе.

– Да, это случилось давно, в юности.

– Ты не похож на грека. Откуда ты родом?

– Я из Руссии.

– О, я не раз слышала об этой загадочной стране…

* * *

Ни древний Византий, ни Новый Рим, ни град Константина никогда за всю свою историю не видели в своих стенах столь жуткого, кровавого разгула смерти и беспредельного произвола завоевателей, как в тот день – 29 мая 1453 года. Вслед за тем, как через ворота Святого Романа в город хлынуло турецкое войско, как бушующая горная река, вышедшая из берегов, сметавшая все на своем пути, в столицу прорвались десанты с турецких кораблей, стоявших в Золотом Роге. В городе началось массовое избиение защитников и мирного населения. Капитаны итальянских и греческих кораблей, стоявших у входа в залив, приказали сниматься с якорей и поднимать паруса. Толпы горожан хлынули к гавани, лелея надежду попасть на борт уходящих галер. Турки, занятые грабежом, не всегда успевали препятствовать бегству. Да и отряды сербов, вошедшие в город вдоль южного берега залива и линии его городских стен, нисколько не препятствовали, а порой помогали единоверцам-грекам добраться до кораблей. Однако удалось это немногим. Да и тем женщинам и детям, которые со слезами умоляли моряков в гавани взять их с собой, далеко не всем удалось попасть на корабли. Около 20 галер сумели пройти перекрытый турками выход из залива. Это случилось лишь потому, что многие турецкие моряки устремились в город, боясь опоздать к долгожданному грабежу. Но безнаказанно ограбить и разорить древнюю столицу Империи Ромеев не удалось. Сотни и даже тысячи уцелевших защитников продолжали очаянно обороняться в домах и даже на стенах, останавливая напор захватчиков, жертвуя собой, но спасая этим жизни сотен женщин и детей. Уже позднее Георгий Сфрандзи, вспоминая события этого дня, писал:

«Итак, когда турки вошли в город, то оставшихся на внутренних стенах христиан они прогнали пращами, копьями, стрелами и камнями и завладели, наконец, всеми стенами, – за исключением так называемых башен Василия, Льва и Алексея, где стояли моряки из Крита. Ибо эти моряки мужественно сражались до шестого и седьмого часа и многих из турок убили. Даже тогда, когда в тылу у себя они увидели великое множество турок и когда весь город был уже захвачен, они не пожелали сдаться, но кричали, что лучше умереть, чем жить в плену… И двое братьев-итальянцев, Павел и Троил по имени, с другими многими тоже мужественно сражались на отведенном им месте и с ожесточением отгоняли неприятелей, ведя сражение и бой без робости; и много было убитых с обеих сторон… Когда же Павел обернулся и увидел неприятелей уже внутри города, говорит он брату своему: „Содрогнись от ужаса, небо, и восстенай, земля! Город уже взят, и пора нам окончить бой. Позаботимся, если возможно, о собственном спасении!“»

Сотни женщин, стариков, священников, монахов и монахинь бежали и укрылись в соборе Святой Софии, веря, что в грозный час Господь не оставит, их. Все врата храма были затворены. Истовые молитвы о спасении повсеместно возносились тогда в храме. Через полчаса после того, как затворили врата, молящиеся услышали гулкие удары секир и треск выламываемых досок. Еще через четверть часа османы ворвались в Святую Софию…

Чудовищные сцены надругательства и разграбления величайшей святыни христианства донес до нас греческий историк Дука, слышавший о тех событиях от выживших очевидцев:

«О несчастные ромеи! О жалкие: храм, который вчера и позавчера вы называли вертепом и жертвенником еретиков и внутрь которого ни один человек из вас не входил, чтобы не оскверниться, потому что внутри его священнодействовали лобызающие церковную унию, – теперь, по причине проявившегося гнева Божия, вы ищете в нем спасительное избавление…

Турки, разбегаясь во все стороны, убивая и беря в плен, пришли, наконец, к храму… и, увидев, что ворота заперты, не мешкая рассекли их топорами. Когда же они, вооруженные мечами, ворвались внутрь и увидели бесчисленную толпу, каждый стал вязать своего пленника…»

Дука писал, что люди, молясь, ждали явления ангела с огненным мечом. Но турки безнаказанно избивали и связывали христиан…

«Ибо не было там возражающего и не предававшего себя, как овца. Кто расскажет о случившемся там? Кто расскажет о плаче и криках детей, о вопле и слезах матерей, о рыданиях отцов – кто расскажет? Турок отыскивает себе более приятную; вот один нашел себе красивую монахиню, но другой, более сильный, вырывая, уже вязал ее… Тогда рабыню вязали с госпожой, господина с невольником, архимандрита с привратником, нежных юношей с девами. Девы, которых не видело солнце, девы, которых родитель едва видел, влачились грабителями; а если они с силой отталкивали от себя, то их избивали. Ибо грабитель хотел отвести их скорее на место и, отдав в безопасности на сохранение, возвратиться и захватить и вторую жертву и третью… Насильничали грабители, эти мстители Божьи, и всех можно было видеть в один час связанными: мужчин – веревками, а женщин – их платками… В одну минуту разрубили святые иконы, похитив с них украшения, ожерелья и браслеты, а также одежды святой трапезы… Драгоценные и священные сосуды священного сосудохранилища, золотые и серебряные, в один момент все унесли, покинув храм пустынным и ограбленным и ничего не оставив», – писал Дука.

* * *

Георгий Сфрандзи не успел прорваться в храм. С горсткой отчаявшихся храбрецов он принял последний бой перед затворенными вратами Святой Софии. Императорский протовестиарий попытался, как смог, организовать отпор и защитить женщин и детей, укрывшихся в храме. На его глазах последние защитники Святой Софии пали под ударами сабель и ятаганов, закрывая собою молящихся. Сфрандзи был ранен в правое плечо и, зажав рану левой дланью, обливаясь кровью, выронил окровавленный меч. Понял, что сопротивление бесполезно, закрыл глаза и начал молиться. Его ударили по голове чем-то тяжелым, и он упал, теряя сознание…

Все, что произошло далее, он с содроганием вспоминал потом, даже спустя много лет, уже выкупленный из турецкого плена. А в тот день, 29 мая, его – израненного, избитого, связанного – сначала загнали в собор Святой Софии, потом вместе с другими пленниками повлекли по улицам города в сторону залива, а пред глазами Сфрандзи одна за другой представали страшные картины погрома.

«И тех, кто умолял о пощаде, турки подвергали ограблению и брали в плен, а тех, кто сопротивлялся и противостоял им, убивали; в некоторых местах вследствие множества трупов вовсе не было видно земли. И можно было видеть необыкновенное зрелище: стенания, и плач, и обращение в рабство бесчисленных благородных и знатных женщин, девушек и посвященных Богу монахинь, несмотря на их вопли влекомых турками из церквей за косы и кудри, крик и плач детей и ограбленные священные и святые храмы. О прочем же, что приводит в ужас и что слышалось, кто расскажет? Можно было видеть, что Божественную кровь и тело Христово (причастие) турки выливали и выбрасывали на землю, а драгоценные из-под них сосуды похищали, или разбивали, или целыми совали за пазуху. То же они делали и с драгоценными украшениями. Святые иконы с золотом, серебром и драгоценными каменьями турки топтали ногами и, вырывая из них украшения, делали из них кровати и столы. Священническими одеждами и одеяниями – шелковыми и златоткаными – они покрывали коней… Драгоценные жемчуга из святых рак с мощами они вырывали, а святые останки попирали ногами. И другое весьма многое, достойное плача и неподобное, делали эти предтечи антихриста. Премудр суд Твой, Христе-царю, над нами, потому что он необъясним и непостижим! И можно было видеть… храм Софии, – это небо земное, престол славы Божией, колесницу херувимов и вторую твердь небесную… всей земли радование, – храм прекрасный, и из прекрасных прекраснейший: внутри его запретных святилищ, а также на их жертвенниках и трапезах, турки ели и пили и на них же приводили в исполнение и осуществляли свои развратные намерения и похоти с женщинами, девицами, и мальчиками… В жилищах плач и сетования, на перекрестках вопли, в храмах слезы, везде стоны мужчин и стенания женщин: турки хватают, тащат в рабство, разлучают и насильничают… Ни одно место не осталось не обысканным и не ограбленным», – писал Сфрандзи спустя годы.

Тот кошмар, что творился в городе и на его улицах, описал и Дука. Пощады не было никому.

«Турки стариков, находившихся в доме и неспособных выйти из жилища вследствие болезни или старости, безжалостно убивали. Младенцев, недавно рожденных, бросали на улицы», – свидетельствовал греческий историк.

Разграблению в тот и последовавшие два дня подверглись все константинопольские храмы и дворцы. Многие из них сильно пострадали от пожаров. Не меньший ущерб причинило и варварство завоевателей. В грязь и в пламя летели бесценные рукописи, рушились мраморные стены, статуи и колонны, ударами секир и палиц разбивались великолепные мозаики, усыпая смальтой плиты пола храмов и дворцов.

* * *

Лишь к вечеру третьего дня после взятия Константинополя Мехмед II въехал в залитый кровью город под торжественные крики воинов Аллаха. Орудия салютовали ему своими залпами. Приказав прекратить грабежи, султан двинулся к центру города. Его кортеж достиг храма Святой Софии. На белом коне он въехал в храм и был поражен его величием и красотой. Тут же сам плетью высек и выгнал фанатиков, громивших это великолепие. В ознаменование победы над «неверными» приказал превратить Святую Софию в мечеть. Затем посетил опустевший Влахернский дворец. Глядя на пятна крови в покоях, пропел строфу персидского стиха:

Паук свершает службу стражника в покоях царя,

Сова затягивает военную песнь во дворце Афрасиаба…

По велению султана его воины долго пытались отыскать тело погибшего Константина Драгаша. После долгих поисков вечером того же дня погибшего императора опознали в груде трупов по маленьким золотым двуглавым орлам на пурпурных сапогах. Султан приказал отсечь покойному автократору голову и вздеть ее высоко на кол, поставленный на ипподроме. Тело же было похоронено с императорскими почестями. Пушки салютовали Фатиху. Пушки, которые пробили проломы в стенах, которые помогли перебить защитников, которые помогли прорваться сквозь стены и захватить Константинополь, названный отныне Истанбулом, – по словам Дуки, эти «пушки решили все».

* * *

Два дня они боялись показаться на свет Божий. На третий день им сильно захотелось есть. Благо, что жажда не мучила их, ибо вокруг была свежая питьевая вода. Они неоднократно слышали шум голосов, плеск воды, удары весел, скрип уключин, эхом раздававшиеся в подземелье над водным пространством. Порой вдали видны были вспышки факелов. Они понимали, что не одни нашли убежище в огромном подземелье. Поэтому Нестор, чтобы не выдать их, вплотную приближался к Сире и прижимал указательный перст к своим устам, делая ей знак, что говорить и двигаться нельзя. Потом они меняли место своей стоянки, отплывая все далее вглубь подземного бассейна. Чаще всего Нестор слышал в отдалении голоса на греческом. Но к исходу второго дня его уху стала слышна и турецкая речь. Утром третьего дня, локтях в пятидесяти от них, озаряемая огнями трех факелов, прошла лодка с несколькими турецкими воинами. Они громко звали какого-то Камиля. Верно, искали своего потерявшегося соратника. Видимо, они заметили лодку Искандера, и потому молодой голос насмешливо и громко спросил:

– Камиль, это не ты ли считаешь золото из казны, добытое тобой?

– Нет, меня зовут Искандер. Мое богатство дороже золота. Иншалла! (С помощью Аллаха!) – смело отвечал Нестор, пристав в лодке и обняв женщину, с ужасом прижавшуюся к нему.

– Ха-ха-ха! Смотри, не растеряй свое богатство, Искандер! – крикнул все тот же голос на турецком языке.

– У воина Аллаха одна дорога! – крикнул в ответ Нестор.

– Ты заслужил свое богатство, Искандер! Теперь мы можем веселиться и отдыхать! Это все принадлежит теперь Аллаху и нам! – крикнул молодой голос под плеск весел.

Лодка пошла своей дорогой. А Нестор спустя несколько минут сотворил крестное знамение. Он понял, что это знак и пришло время выбираться в город.

Они поднялись наверх как раз тогда, когда Фатих под гром пушек сел на белого коня и двинулся к распахнутым настежь воротам Святого Романа. Грохот орудий и вечерний солнечный свет оглушили и ослепили молодых людей. Сира прижалась к стене. Искандер быстро нашел, что ему нужно. Накинул ей на голову большой кусок какой-то разодранной бархатной завесы, соорудив таким образом чадру. Затем связал ей запястья куском веревки и повел ее за собой, как полонянку. В те дни Истанбул сплошь и рядом видел подобные сцены. Потому Искандер и Сира не вызвали никаких сомнений у тысяч турецких воинов, которых они миновали. Молодые люди вышли через Харисийские ворота в сторону турецкого лагеря как раз тогда, когда султан под гром орудий и крики воинов въезжал в Истанбул через ворота Святого Романа. Искандер, узнав у воинов, в чем дело, тут же выхватил свою саблю, поднял ее над головой и проорал:

– Слава владыке-победителю! Аллах Акбар!

Без происшествий они добрались до лагеря. В лагере было немного народа. Искандер поместил Сиру в свою палатку и накормил ее лепешками с сыром, что были у него в запасе. Быстро и немного поел сам. Велев ей лечь и вести себя тихо, закрыл полог и хорошо привязал его. Затем бросился искать своего эфенди. Нашел он его довольно быстро. Тот, несмотря на некоторое возбуждение, пребывал в добром расположении духа в окружении трех своих друзей в собственном шатре. Он, вероятно, не спешил оказаться в Истанбуле, чтобы принять участие в торжествах. Увидев Искандера, Керим-эфенди обрадовался, так как уже третьи сутки считал его погибшим. На радостях, что тот объявился, жив и здоров, и готов далее служить своему господину, он решил щедро наградить слугу.

– Ты жив, Искандер?! Хвала Аллаху! О, сколько близких и дорогих моему сердцу людей обрело вечный покой под Истанбулом! Как я рад тебе! – воскликнул эфенди.

– Неужели ты был в Истанбуле? – с удивлением спросил он.

– Да, мой господин.

– Как я рад, что ты выбрался живым из той бойни!

– Я готов служить своему эфенди столько, сколько тот пожелает и сколько позволит Аллах! – встав на колени, умыв лицо дланями, как это делают мусульмане и поклонившись в землю, промолвил Искандер.

– Встань, мой верный слуга. Аллах да возблагодарит тебя! А я, смертный, могу лишь наградить тебя за службу мне и султану!

Эфенди обнял дланями своих рук плечи Искандера, веля подняться с колен. Взглянул в глаза. В очах Искандера стояли слезы. Это были слезы боли. Но Искандер был действительно рад, что видит живым и здравым своего эфенди. Ведь они уже столько лет служили вместе. Сейчас он понял, что у него и Сиры нет более надежной защиты, чем его начальник и господин.

– Вот, Искандер, прими это за верную службу! – с этими словами Керим-эфенди вложил в длани слуги большой кожаный мешочек, туго набитый монетами.

– Иди, отдохни сегодня! Завтра утром, как рассветет, придешь. У нас впереди большие дела. Теперь мы еще более нужны нашему султану. Нам предстоит восстанавливать этот город, который мы так долго разрушали.

Искандер поклонился в пояс.

– Правда, жить я тут не останусь. Возвращаюсь к себе в Эдирне. Проклятый Истанбул. Он еще принесет нам много бед, – уже тихо прошептал эфенди на ухо слуге.

Искандер еще раз поклонился в пояс эфенди и вышел из шатра. Здесь он раскрыл кожаный мешочек. Удивлению его не было предела. Мешочек был полон золотых. Бог посылал ему такие деньги, за которые он мог купить себе неплохой дом в Эдирне.

На радостях Искандер добежал до своей палатки и проверил, на месте ли Сира. Та крепко спала и даже не почувствовала, как Искандер откинул полог. Он был спокоен за нее. В те дни турецкий лагерь был переполнен пленными греками, особенно женщинами, которых было несколько тысяч. Вновь закрыв ее, молодой человек ринулся искать Али.

Через полчаса он был уже в его шатре. Николопулос был там же. На радостях, что все трое живы, они обнялись и расцеловались. Ни Али, ни Никитос еще не были в Истанбуле. Искандер же поведал им, что видел взятие города своими глазами. Затем обещал друзьям рассказать, что случилось с ним в эти дни. От Али узнал, что османы захватили в полон и обратили в рабство около шестидесяти тысяч греков. Николопулос рассказал друзьям, что слышал от очевидцев, что по ночам в Константинополе слышны выстрелы. По их словам, оставшиеся в живых и укрывшиеся в руинах и подземельях защитники города ночами объединялись в небольшие отряды и, нападая на турок, обстреливали и резали их. Султан же долго не решался вступить в город, пока его военачальники не уговорили его сделать это, чтобы окончательно прекратить кровопролитие. Известие было довольно тревожным, и друзья задумались на некоторое время, каждый о своем. Нарушив молчание, Искандер сообщил, что на днях он ненадолго уедет с эфенди в Эдирне. Так они и договорились встретиться там при первой возможности. С тем распрощались.

Уже ночью перед глазами Нестора встали образы последних схваток за Константинополь. Он достал листы пергамента и сделал очередную запись:

«Народи-жъ, по улицамъ и по дворомъ не покоряхуся Туркомъ, но бъяхуся с ними, и падоша того дни отъ нихъ много люди и женъ и детей, а иныхъ полоняху; тако же и въ окнахъ сущеи воини (у бойниц), не предаша окны, но бьяхуся съ двоими Туркы, вне града сущими и внутри града, и в день одолевами бежаху и скрывахуся въ пропастехъ, а ночи вылазяху и побиваху Турковъ, а инии людии, и жены и дети метаху на нихъ сверху полатъ керамиды и плиты и паки зажигаху кровли палатные древяные и метаху на нихъ со огни, и пакость имъ деяху велию и ужасахуся баши (начальствующие) и сензякъ-беи и не ведяху, что сотворити, но послаша къ салтану: аще не самъ внидеши в градъ, не одоленъ будетъ…»

Затем он задумался. Погладил оперенным концом пера русые усы и бородку. Посмотрел на спящую Сиру и понял, что еще не все написал, что еще вернется к этой теме. Повесть, которую он стал писать, еще не окончена, и пока неизвестно, когда она будет иметь конец…

Часть III
Место и время рокировки

На дворе выдался жаркий июнь. Сияло солнышко. Бесперебойно гомонили птицы в рощах, кудахтали куры, пели петухи, блеяли овцы, хрюкали свиньи в хлевах, мычали коровы и сонно фыркали лошади, тряся головами, разгоняя хвостами и гривами мух у коновязей. Народ сновал тут и там, слышался мирный стук и перезвон топоров и молотов. Москва отстраивалась, жила своей будничной, трудовой, мирной повседневностью. Плотники заводили на верха нового храма очередное бревно. Трудились кузнецы в Кузнецкой слободе; один ковал серпы и косы, а другой – секиры и рожны для рогатин. В Гончарах, вращаясь, скрипели гончарные круги, и один из мастеров заляпанными жидкой глиной почти по локоть руками уже сводил венчик очередной крынки. Женщины замешивали тесто в кадках, ставили в печи караваи и пироги. Плакали младенцы в колыбелях, прося материнскую грудь или соску. Какая-то плотницкая женка кричала, рожая в схватках уже пятое дитя.

А в храмах Кремля молились. Плоха была старая Великая княгиня Софья Витовтовна. Видать, помирала матушка Великого князя Московского Василия Васильевича, дочь Великого литовского князя Витовта, что прославил себя победами над латинянами-крестоносцами и громил их рать в известной сече у далекого немецкого города Грюнвальде.

В кремлевских рубленных великокняжеских палатах было душновато, хотя многие оконца отворили на улицу. Яркий июньский полдень был разлит повсюду. Василий Васильевич только что побывал у ложа больной матери и сейчас молчаливо мыслил о ее завещании. Хоть и не хотелось верить в то, что предстояло ему пережить в очередной раз, а деваться было некуда. Матушка верно, знала, что скоро отойдет… Рядом были повзрослевшие сыновья Иван да Юрий, бояре Ряполовские с печалью во взорах, сочувственно взиравшие на Великого князя. На дворе раздался конский топот, громкие голоса. Князь Василий, словно проснувшись от забытья, воспрял головой с черной повязкой на глазах, поднял указательный перст десницы, прислушиваясь, хотя в палате и без того было тихо. Иван Ряполовский одним кивком головы махнул Митрию, и тот бесшумно пошел по мягкому ковру к выходу, чтоб узнать, кто и с какой вестью прибежал верхи на княжеский двор.

Через десять минут Митя Ряполовский тихо вошел в палаты, удивленно разводя руками, слегка выпучив глаза и сжав уста подковой, как это делает удивленный чем-то человек.

– Не томи, извергъ. Что тамо на дворе-тъ есть? Али гонецъ весть недобрую каку принесъ? – спросил Василий Васильевич, обращаясь к Митрию.

– Государь-батюшка, гонецъ отъ литовского рубежа прибегъ…

– Что, литовская рать!? – вскричал-спросил князь.

– Несть, княже! Упаси, Господи! Но весть недобра…

– Такъ что же створило ся? – уже спокойнее спросил Василий Васильевич.

– Дакъ вотъ онъ гонецъ, ему и слово… Дозволь, государь? – отвечал Митрий.

– На колени, холопъ! Глаголь, что ты есть за человекъ и отъ кого вести твоа? – повелительно молвил боярин Иван Ряполовский.

Русоволосый рослый детина рухнул на колени пред Великим князем и склонил голову.

– Бьетъ те челомъ, государь, князь-воевода Иван Стрига от литовского рубежа отъ Ржевы-города. Посыланъ имъ язъ – сынъ боярскии Алешка Мизинъ, к тебе, государь, – подняв голову после поклона, с колен повестил о себе гонец.

– Молви!

– Пришли вести из Литвы, государь, де король ляшскии Казимиръ, и все латынскии короли, и сам кесарь Рымскии и папа ихъ в великои печали суть.

– От чего же печаль сея?

– Вящшая печаль, государь, всемъ християномъ. Взятъ есть Цареградъ отъ паганыхъ турокъ!

– Господи, помилуй! – негромко произнес Иван Ряполовский и перекрестился.

– Уже ли тако есть? Не ложныи ль вести то?! – громко и удивленно спросил князь Василий.

– Несть, государь. Доподлинно такъ вещающе многие литовскии люди из-за рубежа. А соборныи храмъ Святои Софии, что в Цареграде, измаильтяне обратиша в мечеть. А избиша грекъ десятки тысящ, а шестьдесят тысящ полониша.

– Господи Христе! Како же попустиша агаряномъ? – негромко промолвил Иван Ряполовский.

– Да, великая беда, ежели так и есть! – громко и сурово промолвил князь.

– Что же глаголють литовские люди? Яко же можаху турки одержати Цареградъ? – громко, с удивлением и страстным интересом вдруг спросил молодой князь Иван.

– Ведаю со словъ, княже, что устроиша и прикатиша агаряне к Царюграду многие пушки и пищали, и темъ пробиша стены, и избиша многия грекы, и град пояша, – отвечал гонец.

Взволнованные известием вятшие мужи долго еще опрашивали сына боярского Алешку Мизина. Вопросы сыпались один за другим, а усталый гонец отвечал, рассказывал, как мог и что знал. Молодой же князь Иван внимательно слушал и думал про себя: «Пушки, пищали, да добрые пушкари и пищальники – въ томъ ныне нужда суть оглавная ратного дела».

* * *

В Эдирне Нестор-Искандер купил у греков небольшой заброшенный дом близ живописного берега реки Марицы. У дома были разбиты сад и виноградник, огражденные довольно высокой каменной стеной. Внутри сада находился маленький, но глубокий заброшенный бассейн, выложенный плитами серого мрамора. Глубокий колодец, полный чистой холодной воды, располагался поблизости. Первым делом Нестор поставил новые крепкие двери в доме, ворота и калитку в стене, ограждавшей двор возле дома и сада. Наступило жаркое лето, и он взялся за устройство бассейна. Замесил вязкий известковый раствор, заделал все трещины и щели в стенах и в полу бассейна. Прочистил засорившийся сток для воды, вымыл мраморные стены и пол. Затем вырезал деревянную затычку и заткнул горловину стока. Через неделю, когда стало ясно, что раствор окончательно высох и намертво закрыл трещины и щели, Нестор стал заполнять бассейн водой из колодца. Сира тем временем многие дни убиралась в доме, наводя чистоту и порядок. Иногда она просила проводить ее на торг, где покупала глиняную и оловянную посуду, какую-то утварь. Одна на улицу она выходить боялась. А когда выходила, накидывала на голову и плечи большой мафорий или плат, так что почти не было видно лица.

Когда Нестор уезжал по делам службы с Керимом-эфенди на несколько дней или на неделю, то просил ее вообще не открывать никому ни ворот, ни калитки во двор, а при общении с посторонними людьми надевать чадру. Сира и сама понимала, что это необходимость, и потому не противилась просьбам Нестора. Мало того, она под его руководством начала быстро учиться турецкому языку.

В их отношениях царили уважение и понимание. Нестор хотел, чтобы Сира стала ему женой, но не торопил события. Он ждал, когда она сама покажет, что хочет быть с ним. В жизни его все женщины изначально были непонятой им случайностью, неосознанным откровением. Он заметил, что Сира изредка как-то загадочно и таинственно смотрит на него. Она словно старалась что-то вспомнить и понять. Когда он пытался заглянуть ей в очи, чтобы узнать, что происходит с ней, она прятала взор и начинала о чем-то расспрашивать его. Нестору казалось, что он понимал ее, но не подавал виду. Он рассказывал Сире про себя и то, что помнил о своей далекой, но не забытой им Родине. Она же поведала ему о себе.

То, что узнал он, ранило его в самое сердце. Она родилась в семье знатного и благородного греческого мужа в Фессалониках в тот самый год, когда турки овладели городом (1430 от Р. Х.). Сира выросла без отца, взятого в плен и угнанного османами после захвата города, ибо он был в рядах его защитников. Еще до начала осады отец отправил ее мать с ней – дочерью-младенцем на руках в отдаленное горное селение и этим спас их от плена. Когда они возвратились в Фессалоники, мать, узнав о судьбе мужа, вышла замуж, и они уехали в пригород. Отчим, казалось, любил ее, и она долго не знала, что он не родной ее отец. В тринадцать лет юноша, который нравился ей, изнасиловал ее. Но никто, даже мать и отчим, не заступился за девушку. Наоборот, отчим начал приставать к ней. Вся ее юность прошла в жуткой борьбе за свою честь и достоинство. В шестнадцать лет ее выдали замуж за македонца. Сира прожила с мужем какое-то время и поняла, что не любит его. Она родила от него сына, но муж продолжал оставаться чужим ей человеком. Они не понимали друг друга. Но вскоре война забрала и мужа. Ее малолетнего сынишку захватили и угнали в плен турки, где мальчика, вероятно, ожидала участь янычара. Сира много болела, страдала. От всех этих переживаний она – еще совсем молодая женщина – потеряла слух. Гонимые османами, она и ее родня перебрались в Константинополь. Вскоре турки осадили и столицу. Что случилось с ее родными после того, как враги ворвались в город, Сира не знала. Однако по просьбе Нестора она много рассказывала о том, что творилось в городе в дни осады. Он же продолжал вести и пополнять свои записи с ее слов.

* * *

В Москву пришел жаркий и сухой июль. Солнечным июльским вечером Великий князь Василий стоял на вечерней службе в храме святых мучеников Бориса и Глеба, что на Рву. Молился и поминал покойную матушку – княгиню Софью. Здесь за молитвой его и нашел подъячий Василий Беда, второпях вошедший в храм и быстро перекрестившийся на образа. Издали увидев князя, он тихо, но быстро подошел к нему, поклонился сбоку и негромко молвил:

– Дозволь, государь?

– Что содеяло ся? – недовольно спросил Василий Васильевич, которого оторвали от молитвенных мыслей.

– Важная весть с Новагорода приспела, государь.

– Глаголь, – уже со вниманием произнес Василий.

– Князь Дмитрий Шемяка умре напрасной смертию в Новегороде и положенъ в Юрьеве монастыре, – доложил подъячий.

Василий Васильевич поменялся, преобразился в лице, на котором под черной повязкой появилась малозаметная улыбка.

– Через час в соборнои палате имаши поведати о семъ предъ думою, – промолвил он и знаком руки отпустил подъячего.

* * *

В большой соборной палате Кремля было немноголюдно. Собрались только вятшие, государевы мужи Великого князя. Подъячий Василий Беда рассказывал, что по Новгороду уже поползли смутные слухи о смерти Шемяки. Говорили-де, что Великий князь подослал в Новгород своего дьяка Степана Бородатого «съ смертнымъ зелиемъ уморити князя Дмитреа». Степан же привлек на свою сторону одного из бояр Шемяки и княжеского повара. Поел Дмитрий Юрьевич цыпленка, начиненного ядом, и, проболев двенадцать дней, умер. Другие утверждали, что в заговоре участвовал новгородский посадник Исаак Борецкий и что повар-отравитель носил имя «Поганка».

Когда Беда окончил, посыпались вопросы бояр. И подьячий, осмелев, радостно отвечал на все. Молчал лишь Великий князь Василий. Он слушал, а в голове его, под черной повязкой, скрывавшей глаза, которые могли бы выразить какие-либо настроения и мысли, выстраивался длинный ряд вопросов и ответов. Великий князь Московский думал о том, что он все же пересилил своего врага, когда-то хитростью захватившего его в плен и ослепившего на своем подворье в Москве. Понимал, что Шемяка отыграл свое и стал не нужен даже Новгороду. Посадник же Исаак позаботился о том, чтобы устранить Шемяку, как препятствие, мешающее уладить отношения между Новгородом и Москвой. Василий Васильевич знал о своей непричастности к смерти покойного Дмитрия Юрьевича, но мыслил, что, верно, пришло время не только побеждать таких князей, как Шемяка, но и вообще устроить так, чтобы таковые вовсе не появлялись вновь. Но для того нужно было кроить и упразднять древнюю, многовековую удельную систему. А ведь все удельные князья – плоть и кровь, родные люди одной правящей династии: дядья, братья, племянники. И как поступать здесь?..