Текст книги "Азиатская одиссея"

Дмитрий Алешин
Азиатская одиссея

Dmitri Alioshin

ASIAN ODISSEY

NEW YORK

HENRY HOLT AND COMPANY

1940

© ООО «Книгократия»

© Александр Дементьев

***

У этой книги удивительная судьба. В середине прошлого века она была издана в Нью-Йорке на английском языке и только сейчас впервые выходит по-русски, хотя ее автор – русский офицер, невольный участник монгольской эпопеи барона Унгерна. «Азиатская одиссея» Дмитрия Алешина написана в редком для нашей литературы жанре автобиографического романа. Здесь реальные события часто преображены авторской фантазией, но приключения героев в годы Гражданской войны в России неотделимы от хода большой истории.

Леонид Юзефович

Часть I
Бегство в Маньчжурию

1

На рассвете я отправился в путь через Байкал: одинокий всадник среди ледяных просторов озера длиною в четыре тысячи миль и шириною в тридцать три. Я чувствовал себя героем романа Жюль Верна, затерянным в холодной пустыне Луны. Во всей огромной белой пустоте, окружавшей меня, не было ничего живого. Горы, охранявшие далекий берег, таяли в дымке горизонта, и, чем глубже забирался я в сердце этой пугающей тишины, тем дальше и недоступнее они казались.

Я вспоминал детство: однажды мне уже пришлось проделать этот путь с отцом, в больших санях, закутанным в меха. Тогда дикие сибирские лошади, ведомые упряжкой лаек, проделали этот путь за один день; если удача будет сопутствовать мне, то не больше времени уйдет на дорогу и сейчас.

Тогда, как и сейчас, я направлялся в Харбин, в Маньчжурию. Но насколько разными были обстоятельства моей жизни! Мир, где прошли мои детство и юность, исчез; исчезли покой и безопасность студенческих лет. Даже три долгих года войны, когда я, будучи немногим старше двадцати, служил офицером в русской императорской армии, все более отдалялись. Престол Государей Всея Руси, казавшийся мне всегда таким незыблемым, был сметен вихрем революции, и, как многие люди моего сословия, я бежал от народного гнева. И сейчас, как и тогда в детстве, я направлялся в отцовский дом в Харбине – но как беглец, одинокий и отчаявшийся, с горечью и унынием в сердце и страхом смерти в душе.

Солнце уже было прямо над головой, когда я остановился, чтобы отдохнуть и пообедать. Из дров, собранных у озера перед тем, как отправиться в путь, я развел огонь, и мы поели: всадник и лошадь, окруженные бездонной тишиной мертвого мира. Семен, рыжеволосый детина, мой ординарец, снабдил меня большим мешком мороженных сибирских пельменей, вяленым мясом, черствым солдатским хлебом, чаем, сахаром и солью. С собой у меня было ружье и в достатке патронов, так что в дальнейшем я рассчитывал добывать себе пищу охотой.

Я скакал до конца дня, и уже начал отчаиваться, думая, что никогда не достигну конца этой огромной снежно-ледяной равнины. Но на закате горы впереди стали неожиданно приближаться. Окрашенная в ярко-голубые и желтые, красные и фиолетовые тона, их красота согрела меня новой надеждой, и я пришпорил свою усталую лошадь. Как будто почувствовав, что мы должны достигнуть берега до темноты, она ускорила бег. Наконец, когда солнце уже почти село, мы добрались до берега и нашли место для лагеря, где слой снега был достаточно тонким, чтобы собрать охапку травы.

Пока лошадь, привязанная длинной веревкой, паслась, я развел огонь. Позже я перенес костёр в сторону и расстелил одеяла на согретом пятачке земли, загородившись от ветра барьером из хвороста. Наконец, переместившись в место, где было достаточно веток, чтобы поддерживать огонь, не вылезая из постели, я забрался внутрь. Лошадь ходила кругами вокруг меня и после того, как огонь угас, подошла ближе и заснула рядом со мной.

Как долго мы скитались, я и моя выносливая сибирская лошадка, совершенно стерлось из моей памяти. Быть может, неделю, десять дней или две недели. Время потеряло всякое значение, впереди и позади меня была только пустота. Тишину нарушал лишь стук лошадиных копыт. Несмотря на самую строгую экономию, мои запасы подошли к концу, и вопрос, где добыть еды, встал со всей остротой.

В отчаянии я всматривался в землю в поисках следов. Но всё живое надежно спряталось в пещерах, логовах, норах и берлогах. Зима царила в сопках и лесах. Она сковала ручьи и оголила деревья, накрыв листву замерзшим белым ковром. Птицы давно улетели на юг, а олени ушли на открытые пастбища. Медведи впали в спячку, а белки прятались в дуплах, ожидая первых признаков весны.

Мучимый голодом, я ехал по узкой долине. Прошло уже несколько дней с тех пор, как я ел в последний раз, и от отчаяния я начать жевать снег. Держа палец на курке, я был готов подстрелить всё, что движется. Наконец… на одном из склонов показалась серая тень. Замерев на мгновение, она устремилась в сторону леса. Я выстрелил ей вслед. Тень подпрыгнула, упала на землю и покатилась вниз с холма. С воплем, как дикий зверь, я кинулся к своей жертве. Это оказался тощий, оголодавший волк.

Сцену, последовавшую за этим, я предпочел бы не вспоминать. Но я съел это несчастное животное, забрав остатки с собой на будущее. Не могу сказать, каким было мясо на вкус, помню только, что бедная лошадь фыркала от отвращения, наблюдая, как я ем.

Дни бессмысленно и бесконечно сменяли друг друга. Однажды ночью, около трёх часов, я проснулся от сильного холода. Луна, круглая, как яйцо, висела низко над горизонтом и светила лениво, как будто ища место для сна. Серебряное сияние окружало её венцом, а лес в долине стоял тихо, как отряд вооруженных рыцарей с копьями, устремленными в небо. Могильная тишина сдавила меня, и в голову пришли мысли о смерти. Это конец, подумал я. Какой смысл бороться дальше? Лучше лечь здесь и уснуть навсегда.

Внезапно я понял, что если не начну двигаться, то замерзну насмерть, что это почти блаженное чувство равнодушия к жизни, вызванное истощением, опасно. Я встал, взял лошадь под уздцы и тронулся в путь. Остаток ночи мы провели в пути, двигаясь в никуда: к этому времени я уже потерял всякую надежду достигнуть цели.

Вдруг, на рассвете, я услышал в отдалении собачий лай. Я стал напряженно вслушиваться… Да, действительно, лаяла собака. Никогда, ни до, ни после в моей жизни ни один звук не вызывал у меня такого волнения. Подняв глаза к небу, я упал на колени и стал тихо молиться. По лицу моему текли слезы.

Никогда я бы не смог обнаружить эту хижину, если бы не залаяла собака. К скрытому за кустами в узком овраге меж двумя холмами дому не вело ни тропинки, ни следов; всё скрывал свежевыпавший снег. Подойдя ближе, я, кажется, увидел человека, разгребающего сугроб лопатой; но за большими наносами ничего нельзя было разглядеть толком.

Затем послышался голос: «Тихо! Чего расшумелась?» Выше на холме, у ограды стоял старик, ладонью закрывая глаза от солнца. Я окликнул его и со вздохом облегчения стал подниматься вверх. Старик внимательно смотрел на меня. Когда я приблизился, он положил руку мне на плечо.

– Устал, сынок? Проходи в моё скромное жилище. Добро пожаловать.

Через узкие сени мы прошли в маленькую комнатку: правый угол ее, по обычаю, был завешен иконами, перед которыми горели бесчисленные лампадки. На стенах, образуя причудливые обои, висели яркие картинки без рамок. На окнах стояли горшки с цветами. Четыре или пять кошек лежали в разных позах, не обратив никакого внимания на моё появление. Сладкий запах елея и ладана создавал в комнате ощущение уюта и покоя.

– Садись, сынок, – сказал старик, указывая на широкую скамью у печи. Снимай одежду… всю… умойся и полезай на печь. Ты сейчас ни на что не годен, тебе нужно поспать. Не волнуйся, я позабочусь о лошади.

Раздевшись, я завернулся в одеяло и залез на теплую печь. Не могу описать, как я в этот момент был счастлив. Старик достал кувшин молока, банку меда и буханку хлеба. Всё это я жадно съел, и провалился в глубокий сон.

Я проспал остаток дня и всю ночь и наутро проснулся новым человеком. Поначалу я не мог понять, где нахожусь. В доме было очень чисто и тихо, и лишь откуда-то доносилось было довольное мурлыканье кошек. Приподнявшись на локте, я осмотрелся вокруг.

Длинные золотые полосы солнечных лучей на полу говорили о том, что сейчас еще раннее утро. На столе уже стоял аппетитный с виду завтрак. Теплая комната была наполнена тем особенным блеском, какой возникает только от отраженного снегом солнечного света.

Погруженный в этот поток света, я различил белую фигуру старика: стоя на коленях перед иконами, он тихо совершал утреннюю молитву. Белая рубаха покрывала его старческое тело. Волосы и длинная борода были такими же непорочно белыми, как снег за окном.

Я тихо наблюдал, как старик снова и снова бьёт земные поклоны. Он не был простым крестьянином или охотником. Скорее, он был похож на святого отшельника, покинувшего мир ради спасения души.

Наконец старик закончил молиться и задул все свечки, оставив лишь одну у большой иконы Христа, древней, с выцветшими и потемневшими красками. Затем он, бормоча что-то себе в бороду, налил молока кошкам: те, громко мяукая, окружили его плотным кольцом и терлись спинами о его ноги.

– Сейчас… вот вам молока… ешьте с миром.

– Отец, – позвал я, – можно и мне тоже?

– Доброе утро, сынок. Садись за стол. Всё готово.

Лицо моего хозяина излучало доброту. Я сполз с печки и стал одеваться.

– Не в это, – остановил меня старик. – Вот, надень мои старые штаны. Потом выстираем всё, и ты наденешь свою одежду.

Какое же это было наслаждение – брызгать холодной водой себе в лицо и чувствовать, как она стекает по шее и ушам! В горах я умывался снегом, затем сушился у костра, но это не шло ни в какое сравнение с полным тазом воды в теплой комнате и полотенцем. Покончив с умыванием, мы сели за стол и позавтракали чаем и хлебом с маслом. Старик ни о чем не спрашивал, но смотрел на меня задумчиво и доброжелательно. Мало по малу я поведал ему свою историю.

– Женщина… женщина… у истока всех бед всегда стоит женщина, – сказал мой хозяин; пока я рассказывал, он, как видно, думал о чем-то своем. Испокон веку так было. Все они, как их праматерь Ева, в конце концов толкают нас к погибели. Я тоже здесь оказался из-за женщины.

Старик покачал головой и вздохнул, погрузившись глубоко в свои мысли. После паузы он продолжил:

– Моя фамилия Рубин… Её звали Настя… Настя… Я до сих пор люблю её, хотя прожил уже девяносто шесть лет. Она покинула меня два года назад – лежит там, в саду. Она была рождена, чтобы стать царицей, и не желала знать недостатка ни в чём. Я взял ее в жены, когда был купцом в Саратове, и по Волге плавали десятки моих судов. Я ни в чем не нуждался и был счастлив… А затем появилась Настя. Она хотела жить по-царски, так что через несколько лет я оказался на грани разорения. Господи прости! – я стал подделывать векселя, меня поймали и сослали на двадцать лет в Сибирь, на каторгу. Настя отправилась за мной по своей воле. Поселилась в городке неподалеку, и мы виделись время от времени. По прошествии десяти лет меня выпустили за хорошее поведение и оставили до конца срока жить на поселении. Мы были очень счастливы здесь, Настя и я… бедная душа… – Тут старик прервал свой рассказ. – Ладно, нам пора за работу, – сказал он.

Я попросил посмотреть мою лошадь, и он провел меня в маленький почти полностью крытый двор. Я тщательно осмотрел ее – все было в порядке. Рубин показал мне своё хозяйство – корову, нескольких кур и убогую лошадёнку. Он жил за счет пасеки, которую держал в липовой роще. За лето и осень он имел с продажи меда достаточно, чтобы протянуть весь оставшийся год.

– Как далеко до ближайшего города? – спросил я.

– Чита в двенадцати верстах отсюда, – ответил он.

Я знал, что Чита находится в трёхстах пятидесяти километрах от Иркутска и примерно на том же расстоянии от границы с Маньчжурией. Это была столица Забайкальского казачьего войска и атамана Семёнова.

Хотя мой друг Николай принадлежал к уссурийским казакам, всё же была вероятность, что я встречу его в Чите, так же, как и двоюродного брата Александра, сына моего дяди Фёдора. Они покинули Маньчжурию и перебрались в Забайкалье около восьми лет назад, чтобы строить мельницы и основать пароходство на Аргуни, Шилке и Селенге – реках, которые, вместе с их судоходными притоками, составляют основные пути сообщения огромной области: Маньчжурии, Монголии и Забайкалья. Кроме того, я знал, что у дяди Федора и Александра есть золотой прииск в окрестностях Читы.

Как бы то ни было, я не торопился в путь. Мне нужен был отдых, и я хотел остаться. Я надеялся, что старик не откажет мне в этом в обмен на щедрую плату.

Дни шли незаметно. Утром мы чистили снег, рубили дрова для печи, доили корову, кормили лошадей, кур и собак. Затем обед и короткий сон, снова работа по хозяйству, ужин и снова сон. Огромную часть времени моего хозяина занимали молитва и чтение Библии. Он часами стоял на коленях перед своими иконами, и я с восхищением думал о том, что за чудесное прибежище дает религия тем, в ком еще осталась вера.

Я понимал его: мои предки тоже были религиозны. Мой дед по материнской линии на семьдесят шестом году жизни ушел в монастырь. Там он надеялся прожить в мире и спокойствии остаток своих дней: к несчастью, он прожил слишком долго и не избежал ужасов революции. Мой отец также занимал почетную должность церковного старосты при одном из храмов. Однако он уже относился скептически не только к обрядам, но и к толкованиям Священного Писания.

Старик же стал для меня настоящим открытием. Тихо, неторопливо говорил он о самых разных вещах. История, география, литература – всё для него сплеталось в единую, наполненную смыслом картину, созданную его верой. Он смотрел на мир христианским взглядом, осмысляя через христианство всё, что происходило в его собственной жизни и в мире в целом. В его словах любые события становились понятными, и на самые глубокие вопросы находились простые, естественные ответы.

Однажды вечером мы тихо сидели за столом. Одна тема была исчерпана, другая еще не начата. Снаружи завывала буря, как будто крича в бессильной ярости от того, что не могла сокрушить утлую хижину, спрятанную в ущелье меж двух холмов.

– Дмитрий, – начал старик, я скоро умру, и мне неспокойно. Может, ты согласишься мне помочь? Я уже подготовил себе могилу рядом с женой в саду. Теперь мне нужен гроб. Ты, наверное, заметил большие дубовые бревна во дворе. Из них я хочу нарезать доски для добротного, тяжелого ящика. Но мне понадобится молодой сильный помощник… завтра.

Конечно, я не мог ему отказать, хотя ничто не было так чуждо моим желаниям, как работа над гробом, предвещающим его скорую смерть.

Работа заняла у нас три дня. Старик радовался как ребенок и благодарил меня снова и снова. В знак дружбы он повесил мне на шею красивый фарфоровый образок Богородицы.

Прошла еще неделя, и с сожалением я решил покинуть моего доброго друга. Он дал мне адрес своего внука, который недавно вернулся в Читу с фронта в Европе, и, пока я удалялся, провожал меня взглядом, стоя в воротах. Я помахал ему рукой в последний раз перед тем как спуститься в другую долину, проехал еще сотню метров, затем повернул обратно и вернулся на вершину холма. Он все еще стоял там: одинокая фигура древнего старика, который стал мне так дорог.

– Прощай! – прокричал я и поскакал прочь.

2

Двенадцать верст до Читы показались сущим пустяком в сравнении с тем, что мне пришлось испытать ранее; но теперь я стал задумываться о том, что готовит мне будущее.

Я вспоминал, как Керенский, новый лидер революционной России, разошелся с сильнейшим из своих союзников, казачьим генералом Корниловым. Ситуация была тревожной с точки зрения персональных амбиций главы правительства, и он бросился на поиски генерала, который не был бы знаком с особенностями его колеблющейся натуры. Он понял, что больше не может полагаться на военных вождей в европейской части России; но в далекой Сибири был один человек, беспринципный, но с идеями и четким представлением, как их реализовать. Это был генерал Семенов, бывший командир 5-го корпуса[1]1
  Командиром 5-го Приамурского корпуса Семенов был назначен приказом по Сибирской армии от 10 сентября 1918 года, много позже падения правительства Керенского.


[Закрыть] и атаман Забайкальского Казачьего Войска. Именно этому полукровке-монголу Керенский поручил формирование ударных частей из азиатов для защиты Временного Правительства, а по сути лично самого Керенского.

Чтобы сделать формирование своей личной гвардии более привлекательным для Семенова и его людей, Керенский дал ей громкое имя «Дикая дивизия»[2]2
  На самом деле, Семенов получил задание сформировать Бурят-монгольский конный полк. «Дикой дивизией» в русской армии называлась Кавказская туземная конная дивизия, сформированная в августе 1914 года.


[Закрыть]. Среди семеновских офицеров наиболее заметным был барон фон Унгерн-Штернберг. Будучи во Пскове во время войны, я слышал от Николая невероятные истории о безумной храбрости барона, его любви к лошадям и жестокости к собственным людям.

Двигаясь вперед, я думал о том, как хорошо удавалось этим людям поддерживать свою армию и этот «двор» в Чите, что, несомненно, свидетельствовало об их немалой изобретательности и удали. И не выйдет ли так, что мне придется спасаться от этих «избавителей России» как и от большевиков?

Чита, хоть ее и называют столицей Забайкалья, представляет собой типичный городок первопроходцев. Этот город безопасно расположился под защитой Байкальских гор, начинавшихся в диком, кряжистом Саянском хребте на юге и простиравшихся на север до безлюдных просторов сибирского Приполярья. С востока Чита защищена тремя горными массивами: величественными Яблоновым и Нерчинским хребтами и знаменитым Хинганом. Долина открыта только в сторону Монголии, но даже здесь обширность степных пространств гарантирует Чите защиту от любого серьезного вторжения. Река Ингода обеспечивает забайкальским казакам естественные пути сообщения с их собратьями на Амуре и Уссури, двумя другими крупнейшими группами казачества на восточных рубежах России. Указанные обстоятельства сформировали особое мироощущение людей, населявших эти места, которое лучше всего можно выразить поговоркой: «Попробуй, дотянись».

Как офицер императорской армии, я первым делом отправился доложить о себе в комендатуру. В ответ на мой вопрос молодой адъютант сообщил мне, что у них есть офицер по имени Николай Чернов, и это один из наиболее приближенных к Семенову и Унгерну людей. Он с удовольствием проводит меня на квартиру к Николаю, как только закончится дежурство.

Этот адъютант был совсем молодым человеком из тех, что еще верят в волшебную силу «протекции». Очевидно, мой старый друг Николай был влиятельным лицом в этом Богом забытом месте. Также адъютант поведал мне, что у Семенова мало артиллерии, и он с радостью примет любого офицера (имея в виду меня), который возьмет на себя задачу сформировать дивизион. Эта болтовня продолжалась еще какое-то время, затем подали лошадей, и мы отправились. Я обратил внимание, что мой попутчик мало соответствует своему высокому положению. Похоже, он дезертировал из какой-то пехотной части и решил попытать счастья на новом поприще, таком, которое бы сулило неограниченные перспективы в скором будущем. И кто бы осудил его за это? Кроме того, он был славным, крепким парнем и имел такой наивный вид, что его трудно было воспринимать всерьез. Будь я девушкой, я назвал бы его, по русскому выражению, «вишенкой». Большинство женщин были бы без ума от него: умненький, чистенький мальчик, едва ли двадцати лет.

Николай тепло приветствовал меня; однако его окружала атмосфера неприступной значительности. Пока мы пытались поговорить в неформальной обстановке, к нему постоянно приходили военные; в конце концов он извинился, сказав, что другие дела требуют его немедленного присутствия, но он будет рад видеть меня на своей свадьбе сегодня вечером. Свадьбе? Да, подтвердил он, на его свадьбе… и я отправился покупать свадебный подарок.

Гуляя по главному городскому проезду, Амурской улице, я с удивлением обнаружил, что торговые лавки забиты дорогими товарами. Однако восточных вещей было мало, а того, что я рассчитывал здесь найти, не было и следа.

Я знал, что недалеко в степях у Хэнтэйского нагорья есть руины древних городов. Там находили множество обработанных гранитных глыб, домашнюю утварь, монгольские памятники с величественными надписями, но во всем городе я не обнаружил ничего из этих столь близко лежавших древних сокровищ.

Свадьба оказалась пышным торжеством. Церемония началась в церкви в присутствии большого количества офицеров. Жених и невеста были едва различимы в толпе блистательных военных. Когда церемония закончилась, и счастливая пара двинулась к выходу через арку из перекрещенных обнаженных сабель, я наконец смог разглядеть Николая. Он выглядел великолепно, величественно сильный и красивый, но моё внимание привлекла невеста. Это была Катрин, Катрин из Пскова, которую я видел всего дважды, но никогда уже не мог забыть. Я покраснел, вспомнив, как отправился к ней однажды в качестве посланника Николая, однако оказался предателем и влюбился в нее сам. На Катрин было серебристо-белое платье, жемчужное ожерелье на шее и сверкающая диадема на роскошных черных волосах. Два мальчика лет десяти несли длинный шлейф платья, вышитый маленькими серебряными звездами. В окружении толпы друзей они направились в офицерский клуб, где начался шикарный банкет с нескончаемой переменой вин и блюд. Оркестр играл веселые мелодии, и вскоре стало так шумно, что произносимые тосты тонули во всеобщем гаме. После ужина хозяин торжества со своей очаровательной супругой открыли бал и удалились, пожелав нам продолжать веселиться уже за свой счет и до предела наших возможностей. Под аккомпанемент шуток, смеха, пожеланий счастья и обильно посыпаемые рисом, жених и невеста покинули клуб.

По окончании первого вальса я проводил свою партнершу к ее мужу, широкоплечему казачьему офицеру. Мы сидели рядом за ужином и пытались вести беседу. И сейчас он пригласил меня присоединиться к ним в одной из боковых комнат, где подавали черный кофе. Мой новый знакомый, войсковой старшина, нашел во мне благодарного слушателя, и, выпив еще, мы почувствовали себя друзьями. Как к другу Николая, он сразу проникся ко мне доверием, а выпитое вино это доверие только усилило. Уже через несколько минут он сделал мне прямое предложение остаться в Чите и сформировать артиллерийский дивизион.

– Но ведь это дорогое удовольствие, полковник, – прервал я его с сомнением. – Просто сформировать батарею недостаточно: снабжение боеприпасами, лошадьми и людьми потребует гораздо больше средств. Как вы будете решать эту проблему?

Мы были вдвоем и говорили откровенно, так как супруга полковника в этот момент была ангажирована на танец другим офицером.

– Не беспокойтесь о пустяках. Настоящие патриоты всегда находят выход из подобных трудностей. Алчные спекулянты таскают грузы через Забайкалье туда и обратно, кладя прибыль себе в карман и совершенно не думая об отечестве. Поскольку никто другой не даст нам продовольствие, одежду и боеприпасы, мы берем их сами. Деньги – забудьте о них, у вас будет столько денег, сколько захотите, не считая быстрого продвижения по службе.

Однако, по совести, я не видел здесь отличий от обычного грабежа, и потому промолчал в ответ. Полковник же воспринял моё молчание как высокую оценку находчивости Семенова и его подручных. Он был полон энтузиазма в отношении барона Унгерна, чья справедливость и порядочность стали уже легендарными. В подтверждение своих слов полковник рассказал мне об одном случае. Однажды утром на ежедневной проверке барон обнаружил, что соленая рыба, которую выдавали солдатам, была тухлая.

– И что вы думаете? – воскликнул мой новый друг. – Ответственный за это офицер был отправлен на гауптвахту, где его три дня кормили только этой рыбой и не давали ни капли воды. А вот вам еще случай. Однажды барон обнаружил, что овес, которым кормят лошадей, ненадлежащего качества. Он немедленно отправил интенданта на гауптвахту, где его кормили этим самым овсом. Да, батенька…

Истории следовали одна за другой, и я слушал их с неослабевающим интересом и признательностью, предчувствуя, что со временем эти сведения могут мне весьма пригодиться.

Я вернулся в свою гостиницу озадаченным и сбитым с толку, ибо никак не мог понять, что же здесь происходит.

На следующий день я принял решение вернуться домой, в Маньчжурию. Отсюда до нее было три с половиной сотни верст, и поезд мог доставить меня туда за сутки. Какое же будет облегчение, думал я, оставить позади всё это массовое безумие!

Решив попрощаться с Николаем, я отправился к нему домой, и по дороге, пересекая Атаманскую площадь с административными зданиями, внезапно почувствовал огромную жалость к местному гражданскому населению, которым собирались управлять эти военные. Что эти люди, воспитанные в казармах, могли знать об исполнительной, законодательной и судебной функциях сложной государственной машины? Всё, что им известно – армейская рутина, армейские уставы и армейские наказания. А теперь они сами собираются писать законы, сами их исполнять и обходиться без судебной функции, считая ее полной чепухой. Я с уважением относился к таким людям как Деникин, Врангель, Колчак, Корнилов и другим, оставшимся в Европе, но относительно Семенова, Унгерна и компании испытывал большие сомнения.

Мы пообедали вдвоем с Николаем в его гостинице. Он был в приподнятом настроении, как будто дела, которыми он занимался, придавали ему силы и вдохновения. С ним происходило что-то странное, он пребывал в настолько необыкновенном возбуждении, что я не удержался от вопроса: что вообще происходит с Читой и с ним самим?

С минуту он колебался, но был не в силах больше хранить секрет, словно женщина или ребенок. Он открыл дверь, выглянул наружу, затем снова закрыл ее и придвинул свой стул вплотную ко мне.

– Дмитрий, мы с тобой старые друзья. Я знаю, что могу доверить тебе наш «большой план». Лишь немногие посвящены в него, и я должен просить тебя сохранять его в тайне, пока мы не преуспеем или не проиграем. Я ценю твоё мнение и хотел бы узнать, что ты думаешь об этом.

Мир прогнил. Жадность, ненависть и жестокость овладели им. Мы намерены создать новую империю, новую цивилизацию – и назовем ее Азиатской Буддийской Империей. Она будет состоять из Монголии, Маньчжурии и Восточной Сибири. Мы уже установили связь с Чжан Цзолинем, военным правителем Маньчжурии, и Хутухтой, Живым Буддой Монголии. Здесь, в этих древних степях, мы создадим армию, мощную, как войско Чингис-хана. Мы двинем ее по стопам этого великого человека и сокрушим всю Европу. Мир должен погибнуть, чтобы на его обломках родился другой мир, новый и лучший, воссозданный на новых принципах.

Николай смотрел на меня безумным взглядом фанатика. Я знал, что он стал буддистом, как барон Унгерн и еще сотни три его приверженцев, но с трудом мог представить, что они зайдут так далеко, хотя бы даже и в мечтах. Я был напуган, мне казалось, я обедаю с маньяком. Что ответить, я не знал, поэтому отделался замечанием в духе, что мир действительно болен и нуждается в переливании крови, и что момент для этого действительно настал, а также что я буду бесконечно обязан Николаю, если он даст мне пропуск для проезда в Маньчжурию, через одну треть будущей империи. Я не отказался, но и не дал согласия присоединиться к их великой армии и следовать за новым Тамерланом. Просто сказал, что сперва хотел бы увидеть родителей, и объяснил, что я – один из тех немногих в этом прогнившем мире, кто всё еще чтит отца и мать. Николай понял мои чувства и согласился сделать для меня пропуск. Прощаясь, он сказал значительно: «Жду тебя обратно. Нам многое предстоит сделать. Поторапливайся!»

Когда поезд тронулся со станции, я перекрестился. Я был счастлив покинуть Читу. Тем не менее, среди пассажиров витало некоторое беспокойство, поскольку никто не был уверен, чем может закончиться встреча с предприимчивыми патриотами в Забайкалье и особенно в Даурии, где абсолютным самодержцем правил «наместник» атамана барон Унгерн.

Моим соседом по купе был раненый амурский казак, возвращавшийся домой на Дальний Восток. Это был больной, разочарованный и обозленный на весь мир человек. Я хорошо понимал его чувства и не приставал к нему с разговорами. Взобравшись на верхнюю полку, разделся и стал читать старый номер какого-то журнала, который я взял с собой. От мягкого покачивания вагона потянуло в сон, и время от времени моё чтение прерывалось блаженным забытьем. Как быстро шел поезд, какой мягкой была постель, как свеж воздух! А тишина!.. Целый день я не вставал с полки; чтение и сон, сон и чтение – бесконечное состояние ленивого блаженства.

Разбудил меня голод. Мой сосед сидел у окна, уставившись безразличным взглядом в унылый, пустынный пейзаж, проплывавший за движущимися окнами. Видимо, он оценил мою сдержанность и поздоровался учтиво. Мы отправились в вагон-ресторан, и по пути я отметил, что пассажирами нашего поезда были в основном гражданские, бежавшие от большевиков. Среди них было легко различить спекулянтов, находящих способы извлекать выгоду в любые времена достатка или невзгод. Общественные беды, однако, приносили им наибольшую прибыль. Трудно было не презирать их.

Мы приближались к Даурии, маленькой станции недалеко от границы с Маньчжурией. Мне уже доводилось несколько раз проезжать здесь, но я не обратил на нее ни малейшего внимания, настолько жалким и безнадежно унылым был ее вид. Расположенный на мертвой равнине в окружении небольших песчаных сопок, поселок состоял из нескольких убогих построек, разбросанных по голым холмам. Над всем этим возвышалась маленькая церковь, а центре долины раскинулся военный городок. Казармы городка, построенные из красного кирпича, издали напоминали забрызганную кровью бойню. Здесь была штаб-квартира барона Унгерна.

Наш поезд встречал отряд людей барона. У всех дверей были выставлены караулы, и группы солдат пошли по вагонам. Воцарилась мёртвая тишина, поезд был парализован страхом. Даже паровоз, казалось перестал дышать и замер от ужаса. «Патриоты» были очень вежливы и двигались по составу, проверяя паспорта. Они даже отдавали честь офицерам и принесли извинения моему попутчику и мне за вторжение. Всё происходило дисциплинированно и не соответствовало ожиданиям. Мы ждали нападения бандитов, а столкнулись с изысканным обращением высшего общества.

Единственной необычной вещью, замеченной мной, была небольшая группа гражданских, большей частью спекулянтов, выстроенная на платформе под усиленной охраной. Их строем повели к одному из фортов в долине. Поезд тронулся и набрал полный ход. Через час-другой мы должны были быть в Маньчжурии; там кошмар наконец закончится. Я вернулся на своё место и обратился к попутчику:

– Почему все так много говорят о Даурии? Всё это не очень впечатлило; арестовали несколько спекулянтов, только и всего.