Текст книги "Азиатская одиссея"

Мои товарищи по команде также пребывали в унынии и пытались под разными предлогами сбежать, и только мои настойчивые обещания добыть еду удерживали их пока от этого шага. В качестве последнего аргумента я начал беззаботно есть свой хлеб. Поначалу они присоединились ко мне с сомнением, но «аппетит приходит во время еды», и вскоре всё переросло в обильный обед, покончивший с недельным запасом продуктов.

– А теперь за работу, – сказал я.

Мы запрягли лошадей, погрузились в сани и выехали из города, по пропускам и под защитой новых властей. Я был рад возможности отправиться в глубинку, во все эти маленькие деревушки, так как впервые получал возможность увидеть Сибирь и узнать жизнь ее обитателей[19]19
  Странный пассаж автора, учитывая, что он уже проделал своим ходом путь около 1000 км из Омска в Томск с боями за каждую из тех самых маленьких деревушек.


[Закрыть].

Поначалу, однако, я не слишком внимательно смотрел по сторонам, так как в Советской России голова каждого человека была занята исключительно мыслями о еде. Можно сказать, что политика большевиков по поддержанию населения в полуголодном состоянии имела большой успех. Она не только подавляла сопротивление, но и привносила нечто очень материальное во все повседневные разговоры и жизнь.

Вскоре мы прибыли в деревню, где уже установилась советская власть. Я предъявил свой мандат и попросил комиссара проводить меня в первую избу и объяснить крестьянам смысл дезинфекции. После этого я получил неограниченные полномочия входить в любой дом в деревне. Пока комиссар был со мной, я использовал азотную кислоту, которая не оставляет запаха. Как только он оставил нас, я вошел в следующий, добротный по виду дом. Там мы открыли пятигаллоновую емкость с карболкой, и немедленно ужасная вонь распространилась по избе.

Облив стены и потолок, мы ушли, оставив бедных обитателей растерянно взирать на то, что стало с их некогда уютным жилищем. Естественно, о нас тут же пошла молва. Именно дурной славы я и добивался.

Когда мы вошли в следующий дом на улице, хозяин просительно осведомился, не могли бы мы использовать тот второй, не пахнущий аппарат.

– Да, – ответил я значительно, – но это очень дорого, и мы не можем этого позволить. По инструкции мы должны использовать азотную кислоту, только если в доме есть заболевший, но это, кажется, не ваш случай.

– Но, может быть, уважаемый товарищ пойдет навстречу… мы конечно будем рады отблагодарить, если эта вторая – как вы ее называете?.. Дюжина яиц, например, или немного масла… Пожалуйста, товарищ!

– Ну хорошо, давайте ваши яйца!

К концу этого исторического дня у нас был уже недельный запас отличных свежих продуктов. Соответственно этому росло и настроение нашей небольшой команды. Мои люди восторженно говорили, что я – самый ловкий из всех ловких начальников, когда-либо рождавшихся на свет.

Таким образом проблема добычи овса, сена, хлеба, мяса или масла решалась очень легко. Например, мы могли обработать чью-либо одежду в нашем огромном немецком аппарате так, что ее потом месяц нельзя было одеть из-за адского запаха формалина. В особых случаях мы могли даже сжечь половину одежды или использовать серные свечи. Для этих целей мы обычно просили местное начальство выделить нам баню. Мы были облечены властью и могли извлекать выгоду из наших медицинских средств самыми разными способами, и очень быстро затерроризировали население на сотни верст вокруг. Безусловно, это было цинично, но мы не видели другого способа избежать голода. Кроме того, у крестьян образовались излишки продуктов с тех пор, как им стало невыгодно поставлять их в города за ничего не стоившие советские деньги.

О наших успехах в борьбе с тифом я судить не могу, но за месяц мы израсходовали все запасы и вынуждены были вернуться в расположение 5-й бригады красных для их пополнения. Там нам вынесли благодарность за самоотверженный и преданный труд «во имя страдающего человечества».

Всю зиму мы путешествовали по отдаленным местам, заезжая в том числе и в знаменитые остроги, куда ссылали людей на пожизненное заключение в каторжные работы. Большинство из них было освобождено большевиками, и только самые опасные преступники оставались за стенами. Освобожденные же обнаружили в себе характер настоящих первопроходцев. Они построили добротные дома, жили независимо и в относительном достатке. Мы также стали замечать, что в большинстве деревень жители теперь приветствовали дезинфекцию, увидев, что эпидемия уходит из тех мест, где побывали санитарные команды. Они уважали риск, с которым мы сталкивались в нашей работе, и уже охотнее делились продуктами и давали ночлег. О советской власти население отзывалось хорошо, в сравнении с белым террором предыдущих месяцев.

В окрестностях 5-й бригады было небольшое китайское поселение с китайским доктором, и штабу требовались люди, знавшие язык и способные быть переводчиками. Подумав, что за этим может стоять шанс отправиться в Китай вместе с какими-нибудь советскими представителями, я решил доложить о себе.

Была Пасха[20]20
  В 1920 году Пасха выпадала на 11 апреля.


[Закрыть], и крестьяне, как и прежде, весело праздновали ее, не взирая на большевистский декрет, гласивший: «Религия есть опиум для народа и грязное орудие в руках правящего класса, используемое для подавления человеческих устремлений». Мы стояли в большом селе Островка, специально выбранном нами для этого дня. Живописная Ангара отделяла нас от другого селения, где располагался штаб бригады и куда я явился на следующий день.

За большим столом сидели командир, комиссар и другие начальники, среди которых я заметил главного хирурга. Мне указали на стул в конце стола. В комнату ввели китайцев. Все они были сильно напуганы, особенно доктор, которого обвиняли в занятии медициной без диплома, и обрадовались, как дети, когда я обратился к ним на их родном языке. Доктора подвергли строгому перекрестному допросу. После того как его аптека была обыскана и конфискована жадным старшим хирургом, всех китайцев отправили в местную тюрьму, где допрашивали еще в течение двух дней. На третий день они скромно заметили мне, что красные забыли их покормить. Мой страстный призыв к гуманности и справедливости для этих несчастных жертв «проклятого капитализма» был услышан, и китайцев наконец освободили.

– Скажи им, пусть возвращаются к своим огородам, – приказали мне. – Каждую неделю они должны отмечаться у местного комиссара. Кто не сделает этого, отправится обратно в тюрьму.

Никто не позвал меня в Китай после суда, и, разочарованный, я вернулся к своей карболке. Мои люди ждали меня с нетерпением и стали торопить отправляться в новую экспедицию, пока меня снова не вызвали на очередное дознание. Пасха прошла, мы снова сидели на стандартном военном пайке, и экспедиция представлялась жизненно необходимой. Дружно мы пришли к выводу, что нет в мире ничего хуже пайковых норм.

Пока мы пили по последней чашке чая перед отправкой, каптенармус принес большой пакет, сказав, что скоро вернется с запасами медикаментов. Когда он ушел, мы вскрыли конверт и обнаружили внутри большую красную звезду с черной обшивкой и три маленьких красных квадрата. Мы тут же прилепили звезду на наш фумигатор и стали спорить относительно квадратов. Так как на одного из нас знаков отличия не хватало, мы отрезали кусочек от звезды. Вскоре вернулся каптенармус. Он посмотрел на звезду, затем злобно и с отвращением на нас, и, плюнув на пол, выдал поток ругательств. В конце концов я понял, что все эти красные нашивки предназначались мне. Это были знаки отличия майора[21]21
  В Красной Армии образца 1920 года не было званий. Нарукавные нашивки в виде звезды с тремя квадратами соответствовали должности командира батальона, которую автор на привычный ему манер белой армии приравнял к чину майора.


[Закрыть], звание которого мне присвоили этой ночью.

– Так откуда мне было знать? – невинно развел я руками. – Кроме того, что мне делать с этим «майорством»? У нас полно забот с карболкой.

Не ответив, каптенармус швырнул мне новую форму и уже, стоя в дверях, сказал:

– Завтра явишься в штаб, если не хочешь, чтобы тебя отдали под трибунал и расстреляли.

Мы горячо обсудили это назначение, и мои товарищи посоветовали мне явиться-таки в штаб. Мы достали из наших запасов остатки плохой водки, быстро напились и уснули прямо за столом. Следующим утром мои веселые друзья покинули расположение бригады под предводительством моего помощника, а я остался в Островке в качестве красного командира.

4

Я был назначен помощником начальника разведотдела. В мои непосредственные обязанности входило составление обзоров на различные темы, касающиеся Востока в целом и Китая в частности[22]22
  В Красной Армии на Восточном фронте не было части, которую можно было бы идентифицировать как 5-ю бригаду. Да и составление обзоров о международной обстановке – это уровень не бригады, а скорее армии. Возможно имеется в виду штаб 5-й армии.


[Закрыть].

И поскольку никакой справочной литературы добыть в тех обстоятельствах было невозможно, мне приходилось писать всё из головы. Благо я всё еще помнил кое-что из курсов географии, истории и политэкономии, прослушанных мной в университете Владивостока до войны. Кроме того, то, что я всю свою жизнь жил и путешествовал на Востоке, помогало мне справляться с этой задачей.

Красные штабы я нашел спокойными, организованными и чистыми. Большинство командиров были бывшими офицерами императорской армии и имели значительное влияние на всё, что происходило в бригаде. Так называемые «красные» командиры, произведенные из нижних чинов, были явно на вторых ролях и, как правило, большевики не обращали много внимания на их горячие споры и хвастливые предложения. Политический комиссар со своим собственным советом из простых солдат, шоферов и санитаров отвечал за «революционное сознание» в бригаде. Он имел власть над жизнью и смертью каждого вокруг, и я понял, что эта власть и была причиной, почему бывшие офицеры были такими тихими и замкнутыми.

Прежде чем кого-нибудь из них могли назначить на какую-либо ответственную должность, тщательно изучалось его личное дело и делалась публикация в газете, чтобы каждый, кто имел возражения на этот счет, мог поделиться ими с комиссаром. И очень часто посредством таких публикаций солдаты сводили личные счеты с бывшими офицерами. Простой слух, совершенно абсурдный, никогда не подвергался проверке, и офицера могли внезапно арестовать и безо всяких объяснений бросить в тюрьму.

К собственному удивлению, я быстро нашел общий язык с красными. Это были простые натуры, большей частью неграмотные, с амбициями, но без представления, как их реализовать. Будучи любопытным, я вступал в расспросы по каждому поводу, и это заставило их думать, что я интересуюсь их жизнью и хочу понять новые методы великой социалистической республики. Я быстро подружился с помощником комиссара, научив его сначала подписываться своим именем, а затем читать и писать. Новое знание очень воодушевило его. Бедняга говорил, что я открыл ему глаза, и он наконец стал настоящим человеком.

В колчаковских войсках я пробыл недолго, и меня не успели внести в списки части. В течение долгих месяцев отступления с боями на восток никто не вел никакого учета или записей. Поэтому моя личность не была раскрыта, и имя мое было вне подозрений. Кроме того, глубокое знание Востока и относительно молодой возраст свидетельствовали о моей политической невинности. Я чувствовал себя в безопасности и действовал соответственно. Вскоре я стал пользоваться таким доверием, что новое начальство поручило мне сделать закупки для нужд бригады в Иркутске, находившемся в трехстах верстах от Новониколаевска[23]23
  Старое название Новосибирска до 1926 года. Расстояние от Новосибирска до Иркутска 1800 км.


[Закрыть], где мы дислоцировались в тот момент.

Упорство и изобретательность требовались тому, кто хотел найти подпольные товары в условиях запрета на свободную торговлю. Однако были люди, желавшие что-то продать, были те, кто хотел купить, и каким-то образом они тайно находили друг друга. Мне повезло найти и купить немного кожи, мыла, свечей, табака, канцелярии, гвоздей, подков и галантереи. Всё было аккуратно упаковано и доставлено в штаб, и никто не задавал никаких вопросов. Все были довольны, особенно комиссар, которому все эти покупки доставались бесплатно. Вскоре я стал штатным закупщиком бригады, к большому удовольствию моих новых друзей, меня самого и торговцев контрабандой.

Однажды, чувствуя усталость, я пошел прогуляться в городской парк Новониколаевска[24]24
  Через полтора года, 16 сентября 1921 г. в этом парке будет приведен в исполнение смертный приговор Р. Ф. Унгерну, которому еще предстоит сыграть роковую роль в судьбе автора.


[Закрыть].

Парк располагался на холме, возвышавшемся над Енисеем[25]25
  Новосибирск (Новониколаевск) стоит на Оби.


[Закрыть], великой рекой, несущей свои воды тысячи километров к Ледовитому Океану. Здесь было тихо и мирно, и я мог наконец отдохнуть от нелегкой роли, что приходилось играть в штабе.

В тот день я заметил одинокую фигуру, сидевшую на моем обычном месте. Это была женщина в поношенном плаще и крестьянской косынке. Однако осанка и задумчивость на лице, с которой она смотрела на закат, выдавали ее принадлежность к классу так называемых «паразитов», к которому принадлежал и я сам. Когда я прошел мимо, она поймала мой взгляд с удивлением и беспокойством. Я почувствовал, что напугал ее, и мне вдруг пришло в голову, что мы уже встречались раньше. Быть может, очень, очень давно… Я с любопытством посмотрел назад. Женщина в потертом плаще быстро шла прочь. Я окликнул ее, и она, дрожа, остановилась. Побелевшими от страха губами она прошептала:

– Пожалуйста, не выдавайте меня. Я и так уже заплатила сполна.

Это оказалась жена моего полковника. Было непросто объяснить ей, что моя внушительная красная форма не означала, что я переметнулся. На самом деле я по-прежнему считал себя адъютантом ее мужа. Я сказал, что хотел бы встретиться с ним, так как планировал бежать весной. Она заплакала, как ребенок, мелкими всхлипами, вытирая глаза и нос, и пыталась рассказать мне что-то, но рассказ получился очень бессвязным. Наконец я понял, что она жила со своими родителями здесь, в Новониколаевске, а ее муж скрывался в Иркутске. Он был выдан кем-то из их бывшей прислуги, и его арестовали. Каждый день она носила еду в холодную и убогую тюрьму. Каторжный труд почти добил старика, но в одну из ненастных ночей ему удалось спастись. Они добыли поддельные документы на другое имя, и он бежал в Иркутск. Она дала мне его адрес, и мы договорились держать связь через этот парк. Из парка мы вышли разными тропами.

По стечению обстоятельств, я должен был ехать в Иркутск тем же вечером. Сделав закупки, я отправился на поиски полковника и нашел его в ветхой лачуге на окраине города. Не узнав меня поначалу, он испугался, но, когда я отрапортовал по уставу и протянул ему 165000 рублей, из тех, что он выдал мне для экспедиции в Томск несколько месяцев назад, он оценил шутку, и мы оба рассмеялись. Деньги он бросил в огонь, ибо они были не только бесполезны, но и опасны, являясь лишним доказательством принадлежности их владельца к паразитическому классу. Однако обрадовался, как ребенок, когда я дал ему кусок мыла, немного табака, спичек и писчей бумаги, отвергнув при этом скромно предложенные мной советские деньги.

Полковник пригласил меня разделить с ним обед, состоявший из вареной картошки, черного крестьянского хлеба и морковного чая. После скудной трапезы он провел меня в маленькую заднюю комнатку, запер дверь и осторожно оглядел из окна двор. Убедившись, что никого нет, он отодвинул в сторону большую кровать и приподнял половицу. Затем вытащил из подпола связку бумаг, обернутую в ветошь, и выложил на стол.

– Вот. Цель всей моей жизни наконец достигнута, – шепотом произнес он.

– Что это? – так же шепотом спросил я.

– Сейчас увидите.

Он развернул связку и разложил на столе какие-то сложные чертежи с математическими вычислениями, написанными очень мелко для экономии дефицитной бумаги. Мы оба уставились на чертежи, он с удовлетворением и гордостью, я в недоумении. Полковник всегда считался авторитетом в артиллерии, но я ничего не мог понять в его научных рассуждениях.

Видя моё недоумение, он пояснил:

– Я нашел способ поражать закрытые цели с абсолютной точностью и экономией до пятидесяти процентов батарейной рутины.

Он стал излагать детали своего открытия, как вдруг внезапно, как будто вспомнив что-то, прервал разговор, свернул обратно свои бумаги, сунул их под половицу и вернул на прежнее место мебель. Затем, вытерев вспотевший от напряжения лоб, сказал шепотом:

– Мы должны быть осторожны. У Советов даже стены имеют уши.

Мы прошли в другую комнату, набили трубки и сели у огня. Я изложил полковнику свой план побега из России. Мы соберем всех офицеров, кого сможем найти, и небольшими группами двинемся на юг, в Монголию, где снова соединимся на озере Косогол. День выхода назначен на 1 мая. Он с энтузиазмом принял мой план и дал адрес еще одного нашего сослуживца в Иркутске. Вскоре я ушел от него, взяв с собой письмо полковника к жене. Письмо не содержало ничего компрометирующего, так как писать в открытую было нельзя. Однако мне было поручено передать ей наш план на словах.

Я отправился навестить другого нашего человека, капитана Обольского. Он жил где-то рядом с кладбищем, и вскоре я нашел нужный адрес. Неряшливая толстуха сказала мне, что он на работе.

– А где он работает? – спросил я.

– На кладбище, конечно, – ответила женщина, сморкаясь в грязный передник.

– Как странно, – подумал я. – На кладбище!

Каждый, кто хоть раз встречал Обольского, не мог его забыть. Он казался воплощением элегантности. Прекрасно воспитан, всегда хорошо одет, образован, с изысканными манерами джентльмена, он был типичным представителем аристократии. Иногда в окопах его изысканность даже казалась нам напускной, наигранной, но так как он был человеком симпатичным и приятным, мы прощали ему эту невинную игру.

На кладбище было пусто и одиноко. Снег укрывал всё вокруг, и кресты, казалось, плыли по бесконечной белой реке. Я бродил среди могил, проваливаясь в ямы и спотыкаясь об упавшие памятники, пока наконец не увидел в отдалении черную точку. Это был Обольский: в каких-то невероятных лохмотьях, иссиня-серый, полузамерзший, он копал могилу в промерзшей земле для очередного покойника.

– О, привет. Доброе утро, – приветствовал он меня так, будто ничего необычного не произошло с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Я объяснил цель моего визита, и он спокойно ответил:

– Думаю, смогу. Как же иначе?

Я не предложил ему помощь одеждой или продуктами, так как был абсолютно уверен, что он категорически ее не примет. Нет! Он лучше умрет от голода и холода, этот упрямый аристократ, чем пожалуется или попросит помощи.

Я ушел от него в смятении. «Кто из нас прав, он или я?» – думалось мне. – «Что лучше: просто лечь в могилу из-за своего упрямства и высокомерия, или все-таки попытаться играть и выиграть – хотя бы свою жизнь? Белое дело проиграно навсегда, и ничто уже не может этого изменить. Только сами простые люди теперь могут освободить свою страну от красной тирании. Придет время, и им понадобятся наши знания и опыт, чтобы построить новую Россию. Нет, я намерен играть и выиграть. Я готов умереть за что-то стоящее, но не из пустого упрямства».

Так я оставался красным майором до весны. Однажды утром меня разбудил жуткий грохот, как будто сотни артиллерийских батарей открыли по нам огонь. Я вскочил с постели и выглянул наружу. В сером рассветном зареве я увидел, что величественная Ангара вскрылась. Огромные льдины наползали друг на друга, круша всё на своем пути вниз по течению. Повсюду яростно бурлила темная, чернильная вода. Вскоре я заметил какие-то странные предметы, выброшенные рекой на поверхность. Когда стало светлее, я, приглядевшись, понял, что это трупы казненных и убитых в зимних сражениях по берегам реки.

Несколько дней спустя через реку был пущен паром. Простая и грубая конструкция: две большие плоскодонные лодки, скрепленные вместе, с установленной сверху платформой. Паром скользил взад и вперед через реку посредством троса, протянутого с одного берега на другой[26]26
  Распространенная и по сей день на сибирских реках с быстрым течением конструкция парома, не требующая мотора, где движение с берега на берег обеспечивается силой течения реки.


[Закрыть].

1 мая я отправился в очередную, на этот раз последнюю свою поездку в Иркутск. Мой багаж заставил меня поволноваться, так как раньше я никогда не брал с собой ничего, достойного упоминания. Я свел количество вещей к минимуму, так, чтобы сумка не вызывала подозрений, и отдал ее днем ранее паромщику. Он сложил ее вместе с другими грузами, которые должен был перевезти на следующий день.

Как обычно, я попрощался с сослуживцами и пошел налегке вниз по улице к бухте. Я заметил, что кто-то идет за мной, но боялся обернуться. Когда я уже собирался ступить на паром, мягкая рука остановила меня. Это была медсестра, с которой мне приходилось работать в дезинфекционных рейдах. Странно, что могло привести ее сюда?

Таинственно посмотрев на меня, она сказала шепотом:

– Товарищ, я чувствую, что ты покидаешь нас… насовсем, и уже не вернешься. Ты не один из нас, и, возможно, где-то тебя ждёт другая девушка. Прощай – и удачи тебе.

Я не успел ей ничего ответить: она развернулась и ушла, затерявшись среди крестьян и красноармейцев, толпившихся возле парома.

«Черт меня подери!» – думал я, вспомнив, что эта девушка всегда считалась образцовой коммунисткой. Невозможно было даже представить, что у нее есть ко мне какой-то личный интерес. А сам я был настолько поглощен своими делами, что мысль о любовных приключениях даже не приходила мне в голову.

Весна вошла в полную силу. Солнце обильно согревало озимые всходы на полях. Высоко в небе стаи перелетных птиц возвращались домой. Скот, истощенный скудным зимним кормом, был уже выгнан на пастбища. А крестьяне в своих ярких белых, желтых, красных и синих рубахах работали в полях. Всё вокруг источало радость и силу жизни, рождая новую надежду после долгой, жестокой зимы.

Но настроение мое быстро изменилось, как только я вошел в грязный, вонючий поезд. Лишь немногие избранные могли ездить в поездах, и этот был забит шумной и хвастливой толпой дикарей в военной форме. По углам сидело несколько крестьян с апатичными лицами. Это были перевозчики ценной контрабанды: муки, яиц, масла и других продуктов. Свой товар они потом продадут по заоблачным ценам тем самым «паразитам», что пили их кровь на протяжении многих веков. С тех пор, как большевистский декрет отменил старые романовские деньги, бывший правящий класс платил крестьянам брильянтами, зеркалами, коврами и мебелью, и когда-то бесценные персидские ковры стелились на грязные полы в избах, венецианские зеркала висели рядом с конской упряжью, бархатные стулья времен Людовика XIV стояли за некрашеными крестьянскими столами, а рояли нашли себе место в амбарах и на сеновалах.

Моими соседями по купе были несколько красноармейцев. Они делились друг с другом в подробностях своими подвигами, но не на Мировой Войне, а в годы революции – убийствами того или иного аристократа или офицера. Детали убийств забавляли их особенно, и они громко смеялись, сплевывая махорку на пол. Они рассказывали о монахинях из старых дворянских родов, которых заставляли чистить конюшни и стирать солдатское бельё, о бывших помещиках на каторжных работах в концентрационных лагерях, о голодающих купцах и промышленниках, о церквях и соборах, превращенных в танцплощадки и клубы.

Я не мог скрыть своего отвращения, и мои попутчики стали обмениваться многозначительными взглядами. Наконец один из них вышел. Вернулся он уже в сопровождении человека в форме грозной ГПУ[27]27
  Государственное Политическое Управление при НКВД РСФСР было образовано 06 февраля 1922 года. В описываемый период этот орган еще назывался ВЧК.


[Закрыть], который попросил меня пройти с ним.

Когда мы вышли в коридор, он потребовал предъявить удостоверение личности – и рассыпался в извинениях, когда я предъявил документы майора из разведотдела 5-й бригады. Он пригласил меня пройти в его личное купе, так как «эти болваны ничего не смыслят в идеях и целях настоящих коммунистов». У него оказалось много закуски, к которой я добавил свою бутылку водки, и спустя несколько рюмок мы уже беседовали совершенно по-дружески. Однако я по-прежнему был настороже, так как не сомневался, что за дверью стоят солдаты. Затем моему «другу» принесли какую-то телеграмму, которая, очевидно, совершенно его удовлетворила: он стал крайне любезен, предложил даже помощь в поиске подходящей квартиры в Иркутске. Мне пришло в голову, что, вероятно, он отправил телеграмму комиссару нашей бригады для подтверждения моей личности и сейчас получил положительный ответ.

К месту назначения я прибыл в воскресенье, и все учреждения в этот день были закрыты. Поскольку размещение в гостинице или на частной квартире было возможно только через комендатуру, а это учреждение было закрыто, как и все, я решил разыскать помощника коменданта в городе. Наняв извозчика за коробок спичек, я отправился на поиски, оказавшиеся абсолютно бесплодными и стоившие мне в итоге еще двух коробков. В конце концов мы остановились, измотанные и разочарованные, все трое – лошадь, извозчик и я сам. Старик понял моё затруднение, и, вероятно, чтобы побыстрее избавиться от меня, предложил:

– Я мог бы пустить тебя к себе, если у тебя найдется стакан махорки.

Ударив по рукам, мы направились в пригород. Он привез меня к маленькой, выкрашенной в белый и зеленый цвета, избе. Семья извозчика уехала на заимку в сорока верстах к северу от города; мы были одни в этом теплом и чистом доме, мучительно напомнившем мне о прежних временах до катастрофы, разрушившей отечество.

Стоя в задумчивости у огня, я почувствовал тяжелую дружескую руку на своём плече. Обернувшись, я встретился взглядом с грустными глазами старика.

– Я всё понимаю, – медленно шепотом произнес он. И, немного помолчав, продолжил: – Извини, но у меня на заимке и так уже прячутся четверо белых офицеров, и больше принять я не могу.

Я не ответил. Старик набил свою трубку, достал голыми руками уголёк из печи и положил его сверху на табак. Сделав несколько затяжек, он сказал:

– У меня есть друг, охотник, в Малиновке, в пятнадцати верстах к югу отсюда. Скажешь ему, что ты от меня, и, возможно, он сможет переправить тебя к другому охотнику, и так ты доберешься до монгольской границы. Если повезет, перейдешь через Саяны и будешь в безопасности.

Мы плотно поужинали, избегая разговоров о моих планах на завтра. Затем старик расстелил на полу огромную черную шкуру сибирского медведя.

– Вот, – сказал он. – Клади свою голову на медвежью и спи. Утро вечера мудренее. Благослови тебя Бог, сынок.

Я тут же заснул и увидел странный сон, будто Россия, как Ангара, перемалывала и выбрасывала человеческие тела. Одним из тонущих был я. И перед тем, как сделать последний вдох, я закричал что есть силы:

– Прощай, любимая Родина!