Текст книги "Александрия-2"

Глава 11. И повторится всё, как встарь

Санкт-Петербург. Июль 1836 года

Коляска, запряженная вороными рысаками, подняв облачко пыли, остановилась у ворот Александро-Невской лавры. Кучер проворно соскочил с козел, открыл дверцу и, поддерживая владыку под руку, помог ему спуститься на землю. Митрополит Серафим был стар и немощен, а тут еще простудился во время крестного хода, поэтому сейчас кое-как передвигал ноги. Из калитки к нему на помощь поспешили монахи.

Но вдруг какой-то оборванный и грязный нищий выделился из толпы таких же неприкаянных бродяг, отирающихся у лавры целыми днями в ожидании подаяний, и упал на колени прямо перед митрополитом.

Монахи бросились поднимать наглеца, чтобы он не досаждал владыке своими проблемами.

Но нищий успел схватить отца Серафима за руку, посмотрел ему прямо в лицо своими небесно-голубыми глазами и молвил благородным голосом:

– Благословите мое возвращение.

Митрополит замер. Он властным жестом остановил ретивых монахов и сам поднял с колен бродягу. Взял его за руку и повел за собой в лавру, как дорогого гостя.

– Уже не чаял увидеть вас живым, – сказал митрополит, когда он остался с гостем наедине в своих покоях. – Клейнмихель сказывал, будто бы вы погибли во время шторма.

– Я уже столько раз погибал, что уже сбился со счета. Сам не знаю, почему меня смерть не берет. Видно, настолько тяжкие мои грехи, что я до сих пор не могу искупить их сполна. Не судьба мне умереть на чужбине. За этим и вернулся на родину, чтобы прах мой покоился в родной земле, – тяжело вздохнув, признался бродяга.

Митрополит покачал головой и произнес:

– Я-то вас понимаю. Но поймет ли ваш поступок император Николай Павлович? Он уже так свыкся с верховной властью, что никого рядом не потерпит.

– Я знаю это, владыка. Потому и пришел в первую очередь к вам, а не к брату. Я хочу, чтобы вы передали ему мою нижайшую просьбу. Мне не нужна власть, не нужны деньги. Я готов отправиться в самую далекую ссылку, в самую глушь. Обо мне никто никогда не услышит. Я уже давно не царь Александр и даже не граф Северный. Эти господа умерли, и мир их праху. Я просто бродяга, не помнящий родства, который хочет дожить остаток своих дней среди соплеменников. Вот об этом молю вас похлопотать перед императором.

Митрополит подошел вплотную к своему гостю и крепко обнял его, не боясь испачкаться о его лохмотья:

– Все сделаю для вас, сын мой, что будет в моих силах. Жаль, что граф Аракчеев не дожил до светлого дня вашего возвращения. Как бы он был рад вас увидеть. И матушка ваша тоже. Мария Федоровна и слегла-то совсем, когда с Цейлона пришло письмо, что вас с вашим капитаном смыло с яхты во время шторма. Царство ей небесное! И Константин Павлович, братец ваш, преставился от холеры. Да упокоит Господь его душу. У нынешнего государя теперь другой первый советчик – генерал-адъютант Клейнмихель. Пошлю-ка я ему весточку, пусть заедет ко мне, когда сможет. С ним обо всем и потолкуем. А пока располагайтесь здесь, в лавре. Отец настоятель выделит для вас келью. Отдохнете, приведете себя в порядок. Вид у вас, прямо скажем, неважный. Я, честно признаюсь, сгораю от нетерпения услышать ваши рассказы о дальних странствиях. Но всему свое время.

Клейнмихель приехал через два дня. Митрополит к тому времени уже почти поправился, встретил царедворца на монастырском дворе в отдаленной беседке, куда распорядился подать чаю.

– Сын мой, я хочу представить вам человека, только что вернувшегося из далекого путешествия. Может быть, он покажется вам знакомым, но это ровным счетом ничего не значит. Это просто бродяга, не помнящий родства, – сказал митрополит и, не дождавшись ответа, приказал служке позвать гостя.

И вскоре на тропинке появился высокий и очень худой человек с окладистой седой бородой. Одет он был просто: в длинную холщовую рубаху, подпоясанную шнурком, доходящую ему до колен, и такие же полотняные штаны. Но обут он был в дорогие сапоги из мягкой кожи, и походка у него была явно не крестьянская. Клейнмихель готов был поспорить с кем угодно: этот человек немало времени провел в седле и, скорее всего, служил в гвардии.

Но когда странник подошел ближе, генерал-адъютант так резко вскочил со скамейки, что опрокинул на скатерть чашку с горячим чаем.

– Вы?! – воскликнул он. – Но как? Откуда? Этого не может быть!

– Успокойтесь, Петр Андреевич, – вымолвил подошедший ласковым голосом. – Я вовсе не привидение. Владыка Серафим может это подтвердить.

– Но вы же погибли в океане. У меня есть донесение на этот счет! – не мог успокоиться Клейнмихель.

– Вы, наверное, имеете в виду графа Северного, на содержание которого вы посылали деньги, – продолжил странник. – Не переживайте, он действительно утонул в Индийском океане девять лет назад. Мне от вас никаких денег не нужно. Я уже давно научился сам заботиться о себе.

Царедворец недоуменно спросил:

– А что же вам тогда угодно, уважаемый…

– Федор Кузьмич, – подсказал старик. – Я с радостью буду отзываться на это имя. Я бы хотел просить вас об одной услуге. У меня в Петербурге когда-то жила родня. Матушка уже умерла, и один брат тоже, но двое других еще живы. Не могли бы вы, Петр Андреевич, устроить мне с ними встречу. Я был бы вам очень признателен за это.

– Не знаю, – растерянно пробормотал придворный. – Это все так неожиданно. Согласятся ли они встретиться с вами. Я должен сперва узнать их мнение.

– Вот и узнайте, пожалуйста. А я пока подожду их ответа здесь, в лавре, в гостях у митрополита, – сказал Федор Кузьмич, поклонился и пошел прочь.

– Вы даже представить себе не можете, как обрадовался государь, когда я ему рассказал о вашем возвращении! Он тут же велел мне ехать за вами и привезти вас ко мне домой. Я уже отослал жену с детьми и с Варенькой в Царское Село. Вашей беседе с императором никто не помешает. Всем слугам тоже дал выходной. О вашей встрече ни одна живая душа не узнает. Не беспокойтесь, – торопливо говорил своему спутнику Клейнмихель, пока они ехали в закрытой карете к месту встречи.

– Спасибо, – тихо ответил Федор Кузьмич.

– Поверьте, я очень боялся доложить государю о вас. Неизвестно еще, как он встретил бы ваше воскресение. А он сразу развеял все мои сомнения. Его глаза осветились такой радостью, какой я у него давно не видел.

Доверенное лицо императора было не очень-то симпатично страннику, но разговор все равно надо было поддержать, хотя бы ради приличия, поэтому он спросил:

– А кто такая Варенька? Ваша дочь?

Клейнмихель захихикал и, подмигнув попутчику, развязно заметил:

– Вы же совсем не в курсе дворцовых интриг. Варенька Нелидова – это моя протеже и новая фаворитка государя. Николай Павлович от нее без ума. Она живет в моем доме. Ведь государю надо же с ней где-то встречаться. А он считает себя образцовым семьянином и не хочет расстраивать царицу разными непотребными сплетнями. Однако он – истинный внук своей бабушки Екатерины Великой и не может жить без адюльтера. Я являюсь одним из самых преданных друзей его величества и умею хранить тайны императорской семьи. Но вам поведаю. Вы же свой человек, и тоже в свое время вскружили немало очаровательных головок. У нас есть своя тесная мужская компания. Адлерберг, Гедеонов, государь и я. Мы устраиваем совместные вылазки на охоту за прелестницами. Матушка Адлерберга – начальница Смольного института, мы иногда при ее содействии ищем приключений с очаровательными воспитанницами. А чаще закатываем в театр к Гедеонову. Императору особенно нравится подглядывать в дырочку, как хорошенькие актрисы переодеваются в своих уборных. У этих похождений, правда, бывают непредвиденные последствия. Видите ли, мне очень повезло с женой. Она, как никто другой, понимает мужскую природу и даже помогает скрыть от общественного осуждения незаконнорожденных детей государя, выдавая их за плоды нашей с ней супружеской любви. Представляете, как мне повезло?

Федор Кузьмич отвернулся, чтобы скрыть от собеседника свою брезгливость.

Он стоял у окна в шитом золотом генеральском мундире и смотрел на улицу, где проезжали в вечерних сумерках экипажи. Скрипнула дверь. Он обернулся. Свет из окна падал сбоку, поэтому вошедший мог созерцать лишь темный царственный профиль с длинными бакенбардами.

– Ты привез его? – спросил император.

– Да, ваше величество. Я оставил его внизу. Прикажете пригласить?

– Конечно, зови… Нет, постой. Как он выглядит? Сильно изменился?

– Постарел. Поседел. Отрастил бороду. Стал еще более молчаливым. Но это, без сомнения, он.

– Что ж, приглашай брата. И, пожалуйста, принеси нам водки и чего-нибудь закусить.

Дверь скрипнула снова, и в комнату вошел высокий человек с плешивой головой и длинной седой бородой.

Какое-то время они безмолвно стояли друг против друга: царь нынешний – у окна и бывший – у двери. Брат изучал глазами брата. О чем думал каждый? Опасался ли Николай конкурента в лице воскресшего Александра? Допускал ли победитель Наполеона, что эта семейная встреча может стать последней в его жизни? Может быть, за дверью уже поджидают его убийцы с кинжалами? Но ни тот, ни другой не подал виду, что чего-то боится.

Первым сделал шаг навстречу Николай. Он подошел вплотную к брату, посмотрел в его небесно-голубые глаза и быстро обнял его, чтобы тот не увидел набежавших ему на глаза слез.

– Оказывается, не только Христос воскрес из мертвых, – проговорил он, уткнувшись в мягкую бороду.

– Не богохульствуй! – строго по праву старшего сказал Александр. – Хотя я и прошел Дорогой скорби, по которой нес свой крест Спаситель, но в царстве мертвых, в отличие от него, не был. Правда, не раз уже готовился отправиться туда.

– Но почему ты не писал мне? – с обидой произнес император. – Последнее письмо от тебя я получил из Греции, когда ты просил меня помочь нашим православным братьям в борьбе с османами. Докладываю: я выполнил твои пожелания. Греция теперь свободна.

– Извини, у меня не было возможности писать.

– Но где ты был все эти годы? Шервуд отправил свое последнее письмо из Бомбея. Сообщил о гибели Джона и что вы отправляетесь в Калькутту, а потом пришло известие с Цейлона о вашей гибели.

– Я выплыл на отдаленный остров в океане и прожил там пять лет среди туземцев. У меня была семья. Жена и сын. Но они погибли от огромной волны.

– Жаль, – скорбно сказал Николай. – Я бы хотел увидеть своего племянника.

– Потом я добрался до Тибета и жил в буддийском монастыре. Я много где еще был, ваше величество, всего и не упомнишь.

Император прошелся по комнате и снова встал возле окна.

– А я вот, как видишь, царствую, несу бремя власти. Иногда я тебе завидую, твоей бесшабашной удали. Вот так взять бы все и бросить, и уплыть куда глаза глядят. Путешествовать по разным странам и морям. Это ли не счастье? Но я так не могу. Чувство долга, ответственность за страну не позволяют мне сделать это. В отличие от тебя, я не мистик и не романтик. Я не люблю философии. Мне нравятся инженеры. Надо заниматься не любомудрием и поиском смысла жизни, а строить крепости, мосты и дороги. Во всем нужен точный расчет и порядок. А для этого нужна сильная власть и закон. Я есть их олицетворение в Российской империи. Ты знаешь, как меня называют придворные? Весьма поэтично – «Дон-Кихот самодержавия». В моем царствовании нет твоего блеска. Я не расширил, как ты, границы империи. За эти одиннадцать лет я присоединил только Эриванское и Нахичеванское ханства к оставленному тобой наследству. Хотя мог бы поддержать восстания балканских народов против османов и осуществить вековую мечту нашей династии – завладеть Константинополем. Но я этого не сделал. И даже вопреки имперской логике, когда нашему заклятому врагу турецкому султану пришлось совсем туго: его египетский вассал Мегмет (так в России называли Мухаммеда Али. – авт.) готов был захватить Стамбул, я пришел ему на помощь и послал наш десант на берега Босфора. Никто – ни англичане, ни французы, ни австрийцы – не поверил в мое бескорыстие. А зря. Я и поныне убежден, что народы должны быть покорны своим верховным правителям, какую бы веру они ни исповедовали: христианскую или магометанскую. Без этой покорности невозможна никакая империя.

Николай Павлович подошел к столику, на котором стояли оставленный Клейнмихелем графин с водкой и блюдо с легкой закуской.

– Выпьем за встречу? – предложил он брату.

Александр отрицательно покачал головой.

– Ты же знаешь: я никогда не любил водки. А сейчас вообще почти не пью.

– Как хочешь, – сказал император, налил себе рюмку и выпил ее одним глотком.

Потом спросил:

– Зачем ты только дал этим полякам конституцию?

Александр промолчал.

– Ты же знал, что я всегда буду чтить законы, какими бы они ни были. Это вы с Константином, потакая во всем полякам, спровоцировали их на восстание. Не было бы вашей конституции, не пролились бы реки крови. Вы просто меня подставили в очередной раз. Белоручки и чистоплюи! Наворотили дел, расплодили вольнодумцев, а расхлебывать заваренную вами кашу пришлось мне. Я удивляюсь, как меня не убили в первый день моего царствования на Сенатской площади. Я взял на себя грех и вздернул на виселице главарей бунта, а остальных отправил в Сибирь и на Кавказ. И то, что империя до сих пор цела, – это моя заслуга, а не твоя. Это мое царство!

– Я знаю, – тихо произнес старший брат.

– И зачем же ты тогда вернулся?

– Хочу умереть на родине.

– Это можно устроить очень быстро.

– И это я тоже знаю.

Николай еще налил водки, но пить не стал.

– И как ты себе представляешь свою жизнь здесь? – спросил он Александра.

– Я очень виноват перед тобой и отечеством, – тихо начал странник. – Мне нет прощения, и я готов понести любое, самое тяжкое, наказание. Ты правильно считаешь меня соучастником восстания декабристов и польской смуты. Я готов разделить участь этих людей.

– Виселица или каторга?

– Тебе решать.

Николай Павлович задумался, а потом поднял рюмку и произнес короткий тост:

– За твое здоровье, брат.

А потом спросил:

– А почему бы тебе не удалиться в монастырь и там замаливать свои грехи? Ты же ради этого оставил трон?

– Мои устремления сильно изменились с той поры, – честно признался Александр. – Бог всегда пребудет в моей душе, но монашеское послушание – не для меня. Все равно я был и останусь светским человеком, и грех гордыни мне вряд ли удастся в себе преодолеть. К тому же не забывай, что я уже отпет. Как ты представляешь себе монаха, душа которого отпета? Мне не нужно никакое богатство. Я готов к самой жалкой жизни. Роскоши материальной я предпочту богатство духа. Но все же я хотел бы жить в миру, среди людей.

Император внимательно выслушал доводы брата и решил его судьбу:

– Сибирь большая. В ней еще многим места хватит. Я организую так, что тебя сошлют на поселение.

– Спасибо, ваше величество. Ваша милость безгранична.

До Перми ехали в карете. Странника вызвался сопровождать великий князь Михаил Павлович. Всю дорогу он расспрашивал старшего брата о неведомых странах и народах и все не переставал удивляться диковинным обычаям.

– Как я завидую тебе, брат. Ты так много увидел на своем веку! – в сердцах воскликнул попутчик.

Своей эмоциональностью и вспыльчивостью он напоминал Александру Константина. Между младшими братьями – Николаем и Михаилом – была почти такая же разница в возрасте, как между старшими – Александром и Константином. Но разделяла эти две пары потомков Павла I целая пропасть – почти двадцать лет. Поэтому старшие братья никогда не воспринимали младших всерьез. Они больше годились им в сыновья, а не в братья, поэтому и общения между ними особого не было.

И только сейчас Александр понял, что его и Николая, ставших впоследствии императорами, при всей их непохожести объединяло нечто общее. Стремление быть первыми. А Константина и Михаила наоборот – желание всегда оставаться на вторых ролях. Каким верным другом был Константин Александру, такой же верной тенью был Михаил для Николая I.

У них было время, чтобы во всех деталях обговорить предстоящий план.

За месяц жизни в лавре Александр Павлович заметно похорошел. Исчезла болезненная худоба и вселенская усталость. На его здоровье благоприятно сказались возвращение на родину и тот радушный прием, который он встретил здесь. Да и пища в монастыре была гораздо лучше той, к какой он привык за последние годы своих скитаний.

Он предусмотрительно не взял с собой из Петербурга ничего, что могло бы изобличить его: ни каких-либо портретов, ни документов, ни фамильных драгоценностей. Дорогие его сердцу предметы он заранее передал Михаилу, договорившись, что тот перешлет их ему в Сибирь, когда он устроится на поселении. Даже денег у него не было. Карманы его холщовых штанов были пусты.

Было уже достаточно прохладно, особенно по вечерам. На Урале их встретила настоящая осень. Листья на березах пожелтели. Шли затяжные дожди. Поэтому карета на последнем отрезке пути двигалась очень медленно, часто застревая в дорожной грязи.

– Все, брат. Спасибо тебе, что проводил меня. Но дальше я должен идти сам, – сказал странник великому князю, когда они приехали в Пермь.

– Но отчего же! – возмутился Михаил. – Мне совсем не трудно. Напротив, очень приятно твое общество. Давай хоть до Екатеринбурга доедем вместе. Меньше придется идти по этапу в арестантской партии.

– Нет. Мы расстанемся здесь, – настоял на своем Александр. – Лучше подыщи мне хорошего коня. Да такого, чтобы каждому встречному бросался в глаза.

Инспекция полицейских постов, которую провел напоследок бывший император, удалась на славу. Двести верст проскакал он на своей красивой лошади, но ни один жандарм не спросил у него документов. На окраине города Красноуфимска, когда ему это мероприятие основательно надоело, он остановился у кузницы и попросил подковать его лошадь.

Одет он был просто, в обыкновенный крестьянский кафтан, зато лошадь у него была знатная, орловской породы, и стоила целое состояние.

Кузнец поинтересовался: откуда он и куда путь держит, но всадник ничего вразумительного не ответил. Тем временем возле кузницы стал собираться народ, и некоторые особо бдительные сограждане наконец-то заподозрили, что дело нечисто. Крестьянский наряд никак не сочетался с благородными манерами незнакомца. Староста из близлежащей деревни поинтересовался его документами. Но никаких бумаг при нем не оказалось.

– К полицмейстеру его. Он разберется, – выкрикнул один кучер. – Видать, конокрад. У него такая лошадь, а паспорту нету.

Почуяв развлечение в тусклой провинциальной жизни, толпа одобрительно загудела и потащила таинственного деда в полицейский участок. Однако тот ничуть не сопротивлялся, а шел в участок сам и даже улыбался при этом.

Представителям закона на допросе он назвался Федором Кузьмичом. И пояснил, что неграмотный, исповедания греко-российского, холостой. Происхождения своего не помнит с младенчества, жил у разных людей, а теперь вот решил отправиться в Сибирь. От дальнейших показаний отказался. Объявил себя бродягою, не помнящим родства.

Его арестовали и судили за бродяжничество. Уездный суд приговорил бродягу Федора Кузьмича к наказанию двадцатью ударами плетью и отсылке в Сибирь на поселение. Сам подсудимый остался доволен приговором.

Великий князь Михаил Павлович покинул Пермь лишь после того, как губернатор утвердил решение суда и наложил на него свою резолюцию: «Бродягу Федора Кузьмича, 65 лет от роду и не способного к военной службе и крепостным работам, сослать в Сибирь на поселение».

12 октября он был наказан плетьми, а на следующий день отправлен по этапу в Сибирь. В Тюмени его распределили в Томскую губернию, в деревню Зерцалы Боготольской волости.

Томск. Декабрь 1858 года

– История – это эволюционный процесс, шествие человечества из «царства животности» в «царство свободы».

Атрибутами низшей степени являются религия и государство. Человек отличается от животного только мышлением, которое вызывает к жизни религию. А государство, олицетворяющее тиранию и эксплуатацию, опирается на фикцию бога. Будущее общество – строй ничем не ограниченной свободы, независимости человека от всякой власти, полного развития всех его способностей.

Оратор с несколько заплывшим лицом и всклокоченной бородой окончил свою пламенную речь, и тотчас же в маленькой комнатенке, в которую набилась уйма народу, раздались аплодисменты.

– Браво, Михаил Александрович! – закричала эмансипированная девица в очках. – Да здравствует Бакунин! Да здравствует свобода!

– Тише, тише, – зашикали на нее соседи. – Мы не на митинге. Не надо так кричать.

Старики сидели в соседней комнатке, где Антонина, молодая жена хозяина дома, потчевала их чаем. Они хорошо слышали все, что говорила молодежь, и делали свои выводы из сказанного.

– Ишь до чего договорился твой зять, пан Ксаверий, – осуждающе заметил Синецкий, напросившийся в гости к дочке своего старого приятеля. – Он уже не только на царя, на самого Бога ропщет! Ох, гореть же ему в адском пламени после Страшного суда! Как же ты за такого еретика дочь замуж-то выдал? Куда глаза твои глядели?

Квятковский стыдливо потупил глаза и удрученно ответил:

– Не хотел я этого брака. Как мог противился ему. На что мне ссыльный, лишенный всех прав зять? А тут, представляете, является ко мне в дом сам генерал-губернатор Восточной Сибири, граф Муравьев-Амурский, следовавший проездом в Иркутск, и сватает Антосю за своего племянника. Да-да, этот безбожник, этот каторжник приходится родственником его сиятельству. Он нарисовал мне картину скорого возвращения Бакунину всех прав и его блестящей будущности. Господин Муравьев даже согласился быть посаженым отцом жениха и лично присутствовать на свадьбе. Ты бы сам отказал, если бы к тебе сватом приехал представитель такого громкого и старинного рода, да еще генерал-губернатор?

Синецкий задумался, а потом честно ответил:

– Не знаю.

– Вот и я не знал, что мне делать. С одной стороны, я всей душой желал дочери уехать из Сибири и поселиться где-нибудь в Европе, а с другой – боязно мне было за нее. Вот и сказал ей, мол, поступай, как сердце велит. Она, дура, согласилась выйти за него. Боже мой! Он же чистейший карбонарий. Мы-то с тобой, пан Владислав, воевали за свободу своей родины, этому же вообще никакая родина не нужна. Он враг любого государства. Три страны приговорили этого самозванного вице-президента Саксонской республики к смертной казни: Пруссия, Австро-Венгрия и Россия. Но ни одна из них не решилась привести приговор в исполнение. Он тут заявил мне на днях: «Анархия – мать порядка!» Я чуть со стула не упал при этих словах.

– Да, пан Ксаверий, угораздило же тебя породниться с чертом! – глубокомысленно и одновременно сочувственно произнес Синецкий.

– И не говори, пан Владислав. Сильно жалею, что поддался тогда соблазну породниться со знатью. Эти образованные дворяне опаснее любой черни. Вон как он гладко все причесывает. Молодежь уши развесила, внимает каждому его слову. Нутром чую, что он не прав, а опровергнуть его не могу. Ума не хватает.

– А вы, Федор Кузьмич, что думаете по этому поводу? – Синецкий неожиданно спросил старца, доселе хранившего молчание. – Сами же просили привести вас в дом к этому инсургенту?

– У писателя Грибоедова была такая комедия, «Горе от ума», – тихо произнес старец. – Сей господин болен как раз этой болезнью. А что у него с лицом?

Квятковский пожал плечами:

– Врачи нашли у него ожирение сердца. Поэтому и выпустил его царь из Петропавловской крепости, в надежде, что недолго смутьяну жить осталось. А он возьми да и окрепни в ссылке. Помирать совсем не собирается, вон женился даже. Я уже давно заметил, что Сибирь на многих ссыльных действует благодатно. Словно курорт какой. Кто в ней приживается, тот потом живет очень долго. Прямо как мы с вами, господа.

Старики рассмеялись. Даже Федор Кузьмич улыбнулся сквозь бороду.

– Это Божья кара, – продолжил старец, имея в виду болезнь Бакунина. – Но он из‑за своей гордыни этого никогда не признает. Он ставит человека в центр мироздания, обращается к его сознательности и мудрости. Но сами эти качества есть проявление Бога в человеке. Без Бога в душе даже самые лучшие замыслы приводят к чудовищным преступлениям. С такими проповедниками потомкам нашим предстоит пережить бедствия великие. Человек – несовершенен. Его душа есть арена борьбы Добра со Злом. Бог есть Добро. Уберите его, и в мире останется одно лишь Зло. И как бы человек ни обольщал себя, что он центр Вселенной, это иллюзия, вызванная непомерной гордыней. Он – смертен, он – прах. А чтобы быть человеком, надо иметь Бога в душе. Этим мы отличаемся от животных. Не важно, какого Бога: Иисуса Христа, Аллаха, Будду или Шиву. Важно, чтобы люди верили в Бога. Кто знает, может быть, когда-нибудь народы настолько повзрослеют, что станут воспринимать друг друга как ближнего своего и объединятся в одно большое государство. Но произойдет это не с помощью огня и меча, а по доброй воле и любви. Тогда и наступит на земле Царство Божие. И это будет торжество Бога в душах людских.

Тем временем в соседней комнате слово взял другой оратор – молодой человек двадцати лет от роду, по внешнему виду и говору происходивший из казаков.

– Я люблю Сибирь. Это моя родина. Я здесь вырос. Я люблю эту землю и готов служить ей беззаветно. Чтобы из бедной, пустынной, убогой и невежественной превратить ее в богатую, образованную. На месте несчастной, слышащей только звон цепей и проклятия ссыльных колонии я представляю жизнерадостную и ликующую страну будущего. Подобно Америке и Австралии. Новый девственный край с неисчислимыми богатствами. Царицу Азии. Мы наладим торговые связи и с Китаем, и с Америкой, и с Европой, и с Индией. Не только через морское сообщение, но и возродим забытые караванные пути через Тянь-Шань и Тибет. Весь мир будет завидовать нам. Стране, свободной от имперского гнета прогнившей и одряхлевшей династии, где правят не выжившие из ума цари, а сами свободные труженики через выборные органы. Вот каким я вижу будущее дорогой моему сердцу Сибири!

Бакунин подошел к молодому человеку, покрасневшему от пылкой речи, пожал ему руку и крепко обнял его:

– Молодец, Григорий Николаевич! Из тебя выйдет толк. Я спокоен за будущее Сибири, раз у нее есть такие благородные сыны, как ты.

Он отвел юношу в сторону и сказал ему:

– Я давеча заходил к купцу Асташеву, рассказал ему про тебя: есть, мол, такой сибирский самородок – Григорий Потанин, жаждущий получить образование в Петербурге. Он обещал дать тебе сто рублей на дорогу. Тебе не придется, как Ломоносову, идти в лаптях в столицу пешком. Хотя из твоей пламенной речи я понял, что ты готов и на это ради знаний. Ананьин уже выхлопотал у начальника Алтайского горного округа Фризе для тебя разрешение доехать до Петербурга с караваном золота. Я дам тебе письмо к своему старинному приятелю Каткову, с которым мы вместе слушали лекции в Берлинском университете, чтобы он приютил тебя на первых порах. Мечты сбываются, Григорий Николаевич. Собирайся в дорогу.

– Не знаю, как вас и благодарить, Михаил Александрович, – отозвался переполняемый чувством восторга юноша. – Вы так много для меня сделали.

– Не стоит благодарности, – махнул рукой Бакунин. – Послужишь честью и правдой родине, как только что обещал, вот и квиты будем.

Федор Кузьмич вышел вместе с остальными гостями. Синецкий вызвался проводить его до дома Хромова, но старец отказался и, быстро попрощавшись с любезным паном, поспешил в ночь.

Мороз крепчал. Метель, разыгравшаяся днем, утихла и сейчас лениво задувала по пустынным и темным улицам снежную пыль.

Старец, проваливаясь по колено в свежие сугробы, старался не упустить из виду молодого человека, который так страстно говорил на вечеринке у Бакуниных о будущем Сибири. Ему очень хотелось переговорить с этим юношей с глазу на глаз. Пусть даже придется его загипнотизировать. Но ему надо объяснить, что искать караванные пути в Индию через Тянь-Шань чревато большими трудностями. С Индией лучше торговать морем: через дальневосточные порты, Сингапур, а потом Калькутту или Мадрас. Так удобнее, дешевле и, главное, безопаснее.

Но старец напрасно спешил за Потаниным. Тот так и не остался в этот вечер один. Расставшись на Торговой площади с попутчиками, он пошел провожать домой эмансипированную девицу в очках, кричавшую громче всех в гостях у Бакунина, да так и остался у нее на ночлег.

Федор Кузьмич поплясал перед ее окнами на морозе, а когда в них погасили свет, он понял, что сеанс гипноза нынче не состоится, и понуро поплелся на усадьбу к купцу Хромову, в свою одинокую келью.

После прогулки в морозную ночь старец слег от простуды. А когда выздоровел, Григорий Потанин уже уехал из Томска.

Томск. Январь 1864 года

Семен Феофанович Хромов решил нынче сам отнести еду старцу. В честь Крещения жена купца напекла любимых Федором Кузьмичом оладий с сахаром.

– Может, хоть их поест, горемыка. Третий день у него во рту и маковой росинки не было. Ты уж повлияй на него, Семен. А то, не дай Бог, помрет с голоду наш дедушка, – наказывала мужу Наталья Андреевна, собирая еду.

Едва переступив порог кельи, Хромов почувствовал незримое присутствие смерти. Вроде бы, все было, как прежде, та же убогость и аскетизм, догорающие в печке дрова, иконы и картинки с видами монастырей и святых мест, развешанные по всей дощатой стене – единственное украшение комнатки. И в то же время какое-то холодное дыхание лишало все эти предметы их прежней жизненной значимости. Они имели значение лишь согретые душой праведника, а сейчас его душа угасала.

– Это ты, Хромов? – спросил лежащий на кровати старец и, кряхтя, повернулся на другой бок, чтобы было удобнее говорить с вошедшим.

– Я, Федор Кузьмич, вот хозяйка велела передать вам. Оладьи – ваши любимые, с сахаром. Вы их всегда хвалили. Говорили, что даже сам царь таких не едал.

– Спасибо ей передай, Семен Феофанович, но извинись за меня. Я их не съем. Сил у меня нет даже на это.

– А откуда они будут, силы-то, коли вы ничего не едите. Без еды человек долго не протянет. Пища каждому нужна, – приговаривал Хромов.

Однако старец не внял уговорам, а лишь, хитро улыбнувшись, сказал:

– А вот интересно, панок. Ежели человек, отказавшись от еды, умрет, будет ли церковь считать его самоубийцей?

– Оно понятно. Конечно же, будет. Надо же, заморить себя голодом – это грех великий.

– Это коли человек хочет есть, но насильно заставляет себя отказаться от пищи. А ежели он есть не хочет, и даже наоборот – всякая еда ему противна, тогда как?

– Не знаю, батюшка. Но все равно мне кажется, что кушать надо даже через силу. А вдруг ты потом захочешь поесть, а она, костлявая, уже на пороге.