Текст книги "Пару штрихов тому назад"

– Я не зря собирал эту библиотеку. За нее отдал почти половину из того, что жаловал мне король за расправу над ведьмами. Собирал книги и будто бы знал, что именно они, а не богатства, золото и серебро мне понадобятся сейчас.

Старик держал в руках тяжелую книгу в кожаном переплете. Инстинктивно Художник потянулся, чтобы взять ее, на какое-то мгновение подумав, что вот-вот снова подскочит Лукас и запретит ему что-либо читать. Но никто не помешал Франсису передать книгу. Художнику не терпелось открыть ее.

– Послушай, старик, как же я пойму то, о чем здесь написано? Я не знаю твоего языка, а ты моего. Я до сих пор не понимаю, как мы понимаем друг друга. Да и все остальные, как они понимают меня, тебя?

Франсис захохотал так громко, что со стороны лестницы показалась голова Лукаса. Он тоже улыбнулся и сразу же скрылся, чтобы не мешать. От смеха у старика из глаз брызнули слезы.

– Да, представь себе, смеюсь, потому что ты просто глупец! Истина ходит под носом, а ты ее не просто не замечаешь, а игнорируешь.

– Я ничего не игнорирую, а просто не понимаю, и все. Понять напрасно мы пытаемся того, кто быть непонятым желает…

– Брось эти свои стихи, они ни к чему. – Франсис постучал пальцем по корешку зажатой в руках Художника книги. – Ты разбрасываешься ими, а мне все равно не понять, о чем ты. А вот друг друга мы понимаем легко. Я же тебе говорил уже, что ты, да и я, и все, кто здесь, – это не люди, не тела. Это души. Душа может все. Душа не умирает. Она живет, впитывает в себя все новое. Она может понять, когда непонятно, почувствовать, когда чувствовать нечего. Ты был со своей семьей, пока спал. Думаешь, не будь ты душой, это получилось бы? Хотя ты сам можешь ответить на этот вопрос и мне незачем разводить дискуссию.

Художник не дослушал и открыл книгу.

– «Божественная комедия»?

– Почему нет? – удивился старик. – Нужно с чего-то начинать. Прекрасное издание, с гравюрами. А здесь все располагает к тому, чтобы читать вдумчиво, неторопливо, совсем не так, как ты читал там. Видишь, ты легко читаешь на латыни. Просто почувствуй это.

– Но издание…

– Да, книга довольно новая, не из тех, что были в моей библиотеке. Она с тех пор изрядно пополнилась. – Франсис с гордостью размахивал руками, показывая на стеллажи. В отличие от всех прочих закоулков в замке здесь, в библиотеке, пыли было намного меньше. Художник подметил это еще в первый свой приход и теперь снова убедился в этом.

– И откуда эта книга?

– Оттуда же, откуда и хлеб, и сыр, который ты имел счастье вкушать, и многое другое, о чем тебе пока что знать не нужно, – засуетился Франсис. – Ты снова становишься слишком любопытным. Спешить некуда, наслаждайся чтением, я не буду тебе мешать своими нотациями.

Убедившись, что Художник удобно устроился в кресле и погрузился в чтение, старик удалился. Строчки мелькали перед глазами, шелестели переворачиваемые страницы, все воспринималось по-новому. И стихи, и сюжет, и просто описания производили на Художника такое впечатление, будто он читал это произведение впервые. Зачитавшись, он задремал, подумав о том, почему никто не спит в этих креслах в библиотеке, предпочитая жесткие холодные скамьи внизу.

Во сне он снова вернулся обратно, заглянул в больницу к дремлющей на стуле Марии. Он не стал ее будить, что-то ей говорить. Просто сидел на краю койки, на которой лежало его тело, и смотрел. Он старался запомнить в ней все: черты лица, изломы губ, чуть потрескавшихся и обветрившихся. Ее волосы, неухоженные за неимением времени и усталостью. Следы этой самой усталости, отпечатавшиеся под глазами. Бледные руки, опущенные на колени, обломанные ногти больших пальцев, чуть вздувшиеся вены.

Она нравилась ему и такой – немного отстраненной, погрязшей в заботах, в волнениях и переживаниях, в уходе за ним.

«Совсем непохожа на ту Машу из художественной школы. Или мне просто так кажется? Пригляделся, замылился глаз, стал невосприимчив к прекрасному. Такое случается. Но какая из них лучше? Та, немного сумасшедшая и беззаботная, с косичками и синим рюкзаком, который я доносил ей до парадной? Та, погруженная в раздумья, осторожная, даже трусливая в те месяцы, пока мы ждали Аленку? Или та, что передо мной сейчас? О чем я думаю? Зачем я так разделяю? Передо мной Маша, моя Маша, и другой у меня быть не может. Она была и тогда, и потом, и есть сейчас. Извини, не хочу тебя будить. Ты прекрасна, ты всегда была самой-самой прекрасной. И это чистая правда. Как хорошо, что ты сейчас спишь и не будешь со мной спорить».

Художника никто не будил, он проснулся сам, отложил книгу, спустился вниз. Франсис пребывал в спокойствии. Он важно восседал за столом и неторопливо откусывал по кусочку от ломтя хлеба. Кувшин с водой ходил по кругу – и, когда настала очередь Художника сделать глоток, Лукас протянул ему кусок хлеба. Художник схватил этот кусок, не поблагодарив и не проронив ни слова, и с жадностью съел. Сидевший слева все это время терпеливо ждал, держа кувшин. Наконец Художник сделал два больших глотка и передал кувшин дальше.

Ни укора, ни замечания – все просто сделали вид, что ничего не произошло. Они и сами возвращались туда, в свое прошлое, пока еще могли это сделать. И точно так же, до изнеможения долго и упорно запоминали разные мелочи, детали, подробности. Они – это души. Сохранить в душе частичку самого светлого и дорогого, что было в жизни, – это стремление каждого. Это происходило с Художником. Он воспринимал все очень обостренно. Прошлое ускользало от него. Там оставались дорогие ему люди. Он смотрел, любовался, старался быть с ними, пусть они его и не замечали. Так он прощался с ними.

В следующий раз он застал жену и дочь дома. Они молча сидели и смотрели телевизор. Он сел рядом и тоже стал смотреть. Не в телевизор. На них. Все было как всегда, только Аленка не прыгала к нему на колени и не уговаривала почитать книжку. Как дорого он бы заплатил за то, чтобы это произошло, чтобы она, с измазанными фломастерами руками, кинулась к нему на шею. Как потянула бы в комнату или гулять на площадку, где стояли скрипучие качели, на которых он ее качал.

«Случится ли это все со мной еще когда-нибудь? Господи, как же мне этого будет не хватать! Господи, если есть хоть малейший шансик вернуться, хоть самая ничтожнейшая возможность, не позволь мне ее упустить. Аленка, иди ко мне, прыгай! А ты, Маша, ворчи, делай вид, что злишься, зарычи, а потом рассмейся! Или резко выключи телевизор, сказав, что выключили электричество, потому что электростанция устала и тоже ушла спать. Помню, это было забавно, а Аленка еще неделю спрашивала, кто ушел спать, – она тогда еще даже слово “электростанция” не могла выговорить. Да и сейчас наверняка не может».

Ему не хотелось уходить. Хотелось побыть как можно дольше с ними рядом. Но если оказаться с ними рядом было в силах Художника, то удержаться надолго – нет. Его тянуло обратно. Сопротивляться этому было бесполезно. Он должен был оказаться там, откуда отправился, – в кресле в библиотеке, с книгой, лежащей на коленях. И это было очередное пробуждение в заточении – старик был прав, дня и ночи там нет, есть просто ощущение того, что они должны быть.

Художник проснулся сам, его никто не будил. В замке стояла тишина, которая уже стала привычной. Он спустился вниз, где шла трапеза. «Значит, вовремя проснулся, и будильник здесь не нужен, – подумал про себя Художник и улыбнулся. – Вот в жизни было бы так, особенно когда совсем рано в училище нужно».

Даже находясь в отпуске или на даче, Художник всегда думал о работе, об училище, своих учениках и их работах. А здесь, в заточении, вспомнил обо всем этом впервые. И мысли эти не показались ему волнующими или тягостными. Ему не захотелось сорваться и помчаться туда. Художник рассказал об этом Франсису, попросив его подняться в библиотеку.

– Все верно, друг мой. Все то, телесное, осталось там вместе с твоим телом, которое пока еще живет. Это тебе в очередной раз должно показать, что главное, а что лишнее и совершенно неважное.

– А творчество? Мне же все равно хочется писать, Франсис, – признался Художник. – Я читаю, отвлекаюсь от всего, что меня окружает. А потом ни с того ни с сего меня ошеломляет желание рисовать. Я думаю о том виде, который открывается с башни. Когда-то я специально искал такие виды, бегал в их поисках по городу. А здесь вдохновение под носом, а я не могу…

– И не надо, – строго сказал старик. – Забудь. Быть может, когда-нибудь потом, но не сейчас. Пока с тобой не все ясно, пока тебя еще что-то удерживает там.

– Творить… – начал Художник.

– Не смей даже думать об этом! Надеюсь, я ясно выразился. Положись на меня, друг мой, я сейчас просто хочу, чтобы ты привык, смирился со своим заточением. А все остальное – кто знает, с твоим рвением, гляди, и здесь тебе творить никто не сможет помешать.

IX

В двери замка стучали. Художник, углубившись в чтение, не сразу понял, что происходит. Он даже не расслышал, как, поднявшись по лестнице, к нему подбежал Лукас и, схватив за руку, заставил подняться с кресла. Книга, раскрытая на самой середине, захлопнулась и упала на пол. Художник смотрел на нее, тянулся, чтобы поднять и поставить обратно на полку, а Лукас все тянул и тянул к лестнице.

Стук усиливался. Стучали ритмичнее: казалось, от стука весь тяжелый замок начал ходить ходуном. Стук отдавался в пол, его можно было чувствовать ногами. Художник чуть не упал с лестницы, ощутив в ногах дрожь.

– Ну, где же вы? – шептал, стоя у лестницы внизу, Эвен. – Все уже готовы, ждем, чтобы спускаться в укрытие.

– Идем, скорее идем, – сказал Лукас, обращаясь и к Художнику, и к Эвену, так как оба явно начинали паниковать.

Все повторилось: по очереди они прошли в темный узкий проход. Лукас, шедший последним, закрыл отверстие тяжелыми каменными плитами. В подземелье было сыро, Художник снова ударился головой о низкий потолок и, охнув, сел вниз.

Стук в двери замка был слышен и здесь – гулкий, далекий, а оттого еще более пугающий. Из трещины, через которую пробивался тонкий луч лунного света, то и дело вниз сыпалась земля. Художник испуганным взглядом смотрел на Франсиса: тот сидел, сложив руки на животе, и что-то бормотал себе под нос.

– Это они за тобой, – сказал Лукас. – А ты не верил, что они придут. Ты вообще ни во что не веришь, считаешь, что мы будем тебе нагло лгать. Самым умным себя считаешь, выше нас всех ставишь, а мы ведь тоже…

– Довольно, Лукас, прекрати. – Франсис привстал. – Слышите?

– Что? – недоуменно спросил Лукас.

– Стук стих.

– Может быть, они ушли, и мы можем вернуться обратно. Мне очень стыдно, что там, в библиотеке, когда мы убегали, книга упала на пол и так и осталась лежать, – с горестью признался Лукас. – Я не нарочно, Франсис, я никогда бы так по своей воле не поступил.

Художник договорил и тоже стал вслушиваться.

– Может, они уже в замке? – спросил Лукас.

– Вряд ли они это посмеют сделать, – несколько неуверенно сказал Франсис. – Они боятся нас, когда мы все вместе, а не по отдельности, боятся замка. Так что они не посмеют войти, разве что…

– Что? – вздрогнул Художник.

– Разве что они точно знают, что ты здесь, и решили выждать, когда мы выйдем отсюда, – уже гораздо более спокойно произнес старик.

– Что со мной они собираются сделать? Зачем я им нужен? – Художник говорил прерывисто, параллельно вслушиваясь и стараясь уловить хотя бы шорох, доносящийся сверху, из-замка. Стук неожиданно продолжился и столь же неожиданно стих.

А потом началось почти невероятное. Стучать начали как раз над погребом, возле трещины, пропускавшей свет. Дрожали пол и стены. Франсис приказал молчать, не издавать ни звука. Последовав примеру остальных, Художник свернулся калачиком и придвинулся поближе к стене. Вместе со стуком ясно ощущался какой-то другой звук – посторонний скрежет, легкое поскабливание.

– Они делают подкоп, – испуганно прошептал Лукас. – Франсис, что делать? Куда бежать теперь?

Франсис встал в полный рост, вытянул руки и прикоснулся ими к потолку. Внезапно он ударил по своду кулаком так, что сверху стали падать целые куски земли. Стук и скрежет мгновенно прекратились.

– Что вам нужно? – грозно крикнул Франсис. – Убирайтесь от замка. Оставьте нас! Что, вам уже мало того, что мы здесь в заточении?

Наверху кто-то кашлял. Это было различимо настолько отчетливо, что не верилось, что сверху слой земли в три человеческих роста. Окружающая тишина делала все звуки четкими, различимыми – и хватило одной небольшой трещины, чтобы через нее можно было переговариваться.

– От вас мне ничего не нужно, – ответил хриплый женский голос.

– Это предводительница, – в страхе прошептал Лукас Художнику. – Она у них там за главную, вроде как у нас Франсис. Оно и понятно, у них старые счеты.

Чтобы не выдать свое присутствие, Художник в ответ просто кивнул. Внутри его распирало: страх, нежелание предавать заточенных в замке и в то же время стремление пусть и небольшим обманом, но вернуться обратно. В том, что пришли за ним, он не сомневался. И не потому, что об этом ему неоднократно говорилось. Просто не могло быть так, чтобы все закончилось в этой истории. В ней чего-то не хватало – и эта незаконченность для Художника была очевидна.

– А от кого нужно, если не от нас? – крикнул Франсис. – Здесь только мы и никого больше нет.

– Нет? Да как же это нет? Мы все знаем. Знаем, что у вас новенький. И по времени пора.

Франсис задумался, постукивая кулаком по лбу. В нем метались сомнения о том, что говорить и как. «Если он еще хочет вернуться туда, к своим, – думал старик, – то я не должен, не имею права этому препятствовать. Глядишь, и с нами что-нибудь хорошее сделается, выйдем наружу из-заточения. Ведь то, что подвластно одному, по силам и другим».

– Есть новенький, – ответил Франсис. – Он уже давно с нами здесь, в замке. Но он не будет с тобой говорить, это лишнее. Что тебе от него нужно?

– Обмануть меня хочешь? Нет, не получится. Может, в прошлые разы у тебя и была возможность меня провести, но только не в этот раз. Я слышала, что он замышляет.

Ведьма засмеялась и топнула ногой. С потолка, шурша, упала вниз пара комьев. Слышалось, что помимо предводительницы, смех которой, как и голос, отдавал хрипотцой, смеялись еще несколько. Их голоса, тонкие и пронзительные, раздавались в тишине как жужжание надоедливого осеннего комара.

Художник загрустил и присел на пол. «Откуда она знает? Она не могла ничего слышать! Если это та, что вернула старика в замок после его побега, то я не хочу попадаться ей на глаза. Да и вообще видеть этих ведьм не хочу. Господи, вытащи меня отсюда! За что это все мне, Господи?»

– Ну, долго я буду ждать? Мне нужно посмотреть ему в глаза, пока он не улизнул. Я не дам себя обмануть. Ты должен понести наказание. И вы все должны понести наказание!

– Мы уже наказаны заточением здесь, – уже куда более спокойно ответил старик. – И ты сама знаешь, что отсюда нам не выбраться. Так что ты хочешь от нас? И от него? Он не сбежит. Бежать некуда.

– Да уж теперь-то точно не сбежит. – Голос ведьмы стал громче, она, очевидно, нагнулась и говорила в трещину, которая была в земле. – Слушай, ты… Либо ты, либо они. Ты понимаешь, о ком я. У тебя есть выбор. Беги, если хочешь, возвращайся туда. Но тогда они окажутся здесь. Хотя нет, сразу двое – это слишком много. Пришли сюда кого-то одного. Сам выберешь кого. А тебя я не держу.

У Франсиса задрожали руки. Он в ярости снова застучал кулаками по потолку:

– Убирайся сейчас же! Будь ты проклята! Ты и твоя свита. Я искуплю свою вину, но зачем тебе все новые и новые жертвы? Остановись!

– Я буду решать сама! – прокричала ведьма. – Как я сказала, так и будет. Он меня сейчас слышал. Пусть выбирает.

Послышался топот, сверху снова посыпалась земля вперемешку с песком, задрожал глиняный кувшин, куда из трещины между камнями капала вода. Кувшин, прислоненный к каменной кладке, звенел, словно небольшой колокольчик. Франсис, Художник и все смотрели на кувшин и не решались не только начать разговор, но и вообще произнести хоть слово. Для Художника надежды на возвращение рухнули, для остальных это происходило уже не в первый раз.

Привыкнуть к поражению невозможно. Оно всегда наступает внезапно, заставляя забыть о стремлении что-то делать, двигаться вперед. Оно заставляет опустить руки перед сложностями. Опустить – но не насовсем. Поражение, каким бы серьезным они ни было, всегда сиюминутно. Проходит время – и рождается новая надежда на победу, заставляющая вновь схватиться за сложности, приналечь на трудности и попытаться хотя бы на этот раз взять свое.

– Они ушли, – вздохнул Лукас. – Можно идти наверх. Как ты считаешь, Франсис?

Художник поднял взгляд и увидел на глазах Лукаса слезы. Франсис тоже был подавлен, он не стал ничего говорить, а лишь махнул рукой, указав на лестницу. Все поднимались по ступенькам молча, не глядя друг на друга и не перешептываясь. У каждого в горле стоял комок. Да, затея Художника была безумна, практически неосуществима. Во всяком случае, такой она представлялась для всех обитателей замка. Но если бы у него получилось! Конечно, в такое им, перепробовавшим все способы освободиться из-заточения, почти не верилось. Но ничтожная вера в попытку Художника у всех оставалась. И теперь ее нет.

– Теперь ты понимаешь, что я имел в виду? – спросил Франсис, когда они поднялись и Художник снова сидел в библиотеке за книгой, стараясь отвлечься от грустных раздумий. – Они не оставят тебе выбора.

– И что мне остается, чтобы уберечь жену и дочь? Я не хочу их впутывать во все это. Я сам виноват, что написал ту картину. Писал ее как ошалелый, забыл обо всем. Если бы я только знал!

– Ты не мог знать, – вздохнул Франсис. – Не ругай себя. Какой с этого толк? Тебе нужно попросить жену сжечь картину. Это самый верный способ. Тогда картина никому уже не сможет навредить.

– Но через сто лет появится новая! Ты же мне сам говорил, что все происходит раз в сто лет. – Художник отложил книгу, она перестала его интересовать.

– Это ни от тебя, ни от меня не зависит. А сейчас ты остаешься здесь, твоя жена уничтожает картину. Так происходило со всеми нами. Была иллюзия сиюминутности, того, что это какой-то бред, что это все происходит совсем не с нами.

Франсис начал рассказывать что-то про свой побег, потом про строительство замка, но понял, что повторяется, и замолчал. Им не о чем было больше говорить. Кажется, Художник знал уже все, что-только может знать заточенный в замке человек, – и про то, откуда взялась картина, и про ведьм, и про то, почему именно он, а не кто-то другой попал сюда. Бывает так: родишься не в тот день, выберешь не ту профессию, но всю жизнь этого не замечаешь и искренне считаешь, что все прекрасно и идет по плану. И когда все в один прекрасный момент начинает идти совсем не так, как должно, то думаешь, что это всего лишь случайность и ничего кроме случайности. Но когда эта якобы случайность берет верх над всем, чем жил и дышал раньше, на протяжении всей предшествующей жизни, то… Что можно предпринять? Стараться строить новые планы, существовать, повинуясь новым обстоятельствам, или отказываться от них, отвергать и стремиться вернуться в прошлое, и жить прошлыми законами и планами?

– Но как она догадается, что нужно сжечь картину? – вдруг спохватился Художник. – Она никогда не притрагивалась к моим работам, даже из мусора доставала те, что я выбрасывал. Все говорила, что я стану великим художником и тогда эти мои эскизы она продаст на аукционе за огромные деньги.

– Смешно, – сказал Франсис. – Ты можешь все, я не устану тебе это повторять. Попросишь ее, когда в очередной раз будешь там, с ней.

– Но я ее просил не трогать картину! – Художник чуть ли не плакал. – Она просто не поверит моей просьбе, не воспримет ее, подумает, что это какая-то нелепость.

Франсис ударил кулаком по креслу.

– Получается, что, сохраняя картину, она думает, что делает доброе дело, но на самом деле подписывает себе приговор, – сказал старик медленно и тихо, выделяя каждое слово и то и дело делая паузы, чтобы все взвесить. – Знаешь, что-то мне подсказывает, что она обязательно найдет того человека, который ей поможет.

– И кто это будет?

– Ты мне говорил, что она обещала тебе помочь, говорила, что ищет или даже уже отыскала того, кто это сделает. – Франсис щелкнул пальцами. – Выходит, что тебе нужно объяснить все не жене, а тому человеку, кто ей будет помогать.

– Да, я как-то не придал этому значения. А если это окажется обманщик и шарлатан? Таких ведь много, больше, чем ты себе можешь представить. – Художник развел руками. – Что-тогда? Я буду беспомощно сидеть здесь, а они станут охотиться на мою жену и на дочку?

Старик ничего не ответил, только покачал головой, встал и направился вниз.