Текст книги "Пару штрихов тому назад"

– Нет, – тихо ответила Мария, заглядывая в комнату к дочери. – Раз это так срочно, то сейчас придумаю, кто присмотрит за дочкой, и поеду к вам. Но учтите, если это какая-нибудь ерунда, то…

– Это не ерунда, и вообще не смейте так говорить. Жду вас к полуночи, нужно все вам рассказать сегодня же, пока петля событий не затянулась и не случилось еще чего. Адрес вы знаете. До встречи.

Экстрасенс бросил трубку. Мария накинула халат, вышла на лестничную клетку и позвонила в соседнюю квартиру. Долго не открывали. Мария позвонила во второй раз – и тогда послышались шаги.

– Тетя Катя, это я, Маша, откройте, пожалуйста, – жалобно простонала Мария, представляя, что тетя Катя в этот самый момент заглядывает в глазок и решает ту же самую головоломку, что решала Мария несколько минут тому назад, открывать или не открывать. – Ну, очень надо, тетя Катя.

Соседка открыла дверь с таким видом, будто ее заставили поднять с десяток гантелей, с ними упасть и отжаться.

– Маша, я уже спать собиралась. А тут слышу, звонок и еще звонок. Дай, думаю, схожу посмотрю, кто так поздно, а это ты.

– Тетя Катя, мне очень нужно сейчас уехать и, наверное, до утра. Но утром я приеду, вы не думайте. Мне только за Аленкой посмотреть. Это важно, там дела, связанные с Женей. – Мария говорила сбивчиво, но сосредоточиться у нее не получалось. – Тетя Катя, пожалуйста, я оставлю вам ключи, если что, Аленка вам позвонит. Тетя Катя, пожалуйста.

После небольшого внутреннего колебания тетя Катя согласилась.

– Давай ключи. Поставлю телефон рядом, а то знаешь, как мне, старухе, тяжело вставать и идти к телефону.

– Спасибо, спасибо вам, тетя Катя, – твердила Мария, отдавая второй комплект ключей, тот, что обычно был у Евгения. – Аленка сейчас заснет, не будет вас беспокоить.

Аленка и вправду уснула – когда Мария вернулась в квартиру, она уже спала. Мария оставила рядом с ней лист бумаги, на котором крупными буквами было написано «Тетя Катя». Так она поступала всегда, когда муж был где-нибудь на даче, а ее срочно вызывали в клинику на дежурство.

Тихо собравшись и пройдя по квартире, чтобы все проверить, Мария закрыла дверь и спустилась по лестнице вниз. Выходила из подъезда она с опаской, оглядываясь по сторонам. Но, кроме парочки, сидевшей на детской площадке с пивом, ее взгляд не поймал никого.

– Слава богу, – вздохнула Мария и отправилась к автобусной остановке.

Автобуса, как ни странно, долго ждать не пришлось. Он пришел почти сразу. Будто специально все складывалось так, чтобы Мария попала к экстрасенсу именно в тот вечер. И соседка, согласившаяся присмотреть за дочкой, и автобус именно того маршрута, что требовался. До улицы Комсомола было остановок десять, не меньше. Мария села у окна и смотрела на улицы, пыльные, чуть прихорошившиеся распустившимися зелеными ветками. По правде, она не любила весну и говорила, что любит лишь потому, что весну обожал Евгений, а она обожала его. И вот Мария тоже начала находить в весне что-то свое, очень светлое. Только Евгений был далеко, хотя и с ней даже в таком тяжелом состоянии. Марии больше всего на свете хотелось, чтобы он сидел сейчас с ней рядом и строго следил, чтобы она не пропустила нужную остановку.

Мария добралась довольно быстро, еще не было полуночи, а она уже стояла перед тем домом, где уже однажды была, и вспоминала, что нужно сделать. Но Эдуард ее опередил. От неожиданности Мария даже отскочила назад – впрочем, испугался бы каждый на ее месте. Эдуард стоял в дверях подъезда.

– Я увидел вас в окно и решил спуститься. Хорошо, что вы приехали так быстро. У нас мало времени, очень мало. Проходите.

В квартире почему-то не горел свет, и пришлось пробираться сначала на ощупь, потом наугад. В той комнате, где Мария была во время первой встречи, к креслам был придвинут стол, на котором горели свечи. Их дрожащее пламя и освещало комнату. Скудный вечерний свет фонарей с улицы задерживался в плотных шторах.

– А теперь внимательно слушайте меня и старайтесь ничего не упустить, – сказал Эдуард, усевшись в кресло напротив Марии и закрыв лицо руками. – Я знаю, что скажу страшные и очень тяжелые для вас вещи, но не сказать их вам не могу. Вы в опасности. И надо действовать сейчас. Я скажу так: вы должны смириться с тем, что ваш муж… он больше уже не вернется.

– Послушайте, что вы такое говорите? Он в клинике, с ним врачи…

– Дело не во врачах, дело в нем самом. Его заперли в замке с такими же, как он, художниками. Это не случайная жертва. И выбраться оттуда он не может. Точнее, может…

– Если может, то пусть возвращается. Я его жду, и как без него быть, я не знаю. – У Марии подбирался комок к горлу. – А если вы все это придумали? Почему я вам должна верить? Вы просто хотите сейчас сделать так, чтобы я сдалась, поверила вам и ходила на какие-нибудь сеансы за огромные деньги. Так, скажите, сколько я вам должна? Давайте рассчитаемся и разойдемся, не будем друг у друга отнимать время.

Мария встала с кресла, открыла сумочку и стала искать кошелек. От волнения ее руки дрожали и не слушались. Прядь волос спустилась на лицо и мешала. Мария поправила волосы и в этот же момент выронила сумочку.

– Все эти ваши спектакли, – тихо сказала она, – мне надоели. Как я не верила всяким колдунам, так и не верю. Говорили мне всегда, что это только развод на деньги.

– Сядьте, – почти приказал Эдуард, привстав в кресле. – Вы никуда не уйдете, пока не выслушаете меня. И никаких денег мне не нужно. Я не беру денег, когда речь идет о здоровье или жизни.

– А на что, простите, вы тогда живете? На что все это? – Мария показала рукой на окружающую, далеко не бедную обстановку. – Не иначе как с таких, как я. Пользуетесь чужими несчастьями…

– Буду считать, что я этого не слышал. Не надо мне ваших денег. Я деньги беру только за розыск всяких пропавших предметов, угнанных машин и прочую ерунду. Но ваш случай не такой. – Эдуард понизил голос, но вдруг что было силы закричал: – Сядьте сейчас же и слушайте меня внимательно! Если с вашим мужем я уже ничего не могу исправить, то с вами и вашей дочкой сделать это просто обязан.

Мария покорно села обратно в кресло и заплакала.

– Душа вашего мужа должна навечно остаться взаперти, это жертва, которую он несет для того, чтобы не страдали другие. Он думает о вас постоянно, особенно о дочке. Он пытался вернуться, но это невозможно. И когда о его попытках стало известно им, то они разрешили ему обменять себя на вас или дочку, поставили перед выбором. И он отказался этот выбор сделать. Вы все еще не верите мне?

– Нет, не верю. Простите меня, но не верю.

– Хорошо. – Эдуард повернулся к столу и, ухватившись за край, пододвинул его поближе. – Сейчас смотрите на свечи очень внимательно.

Все происходило не так, как показывают в мистических фильмах. Эдуард взмахнул руками над пламенем свечей так, что они чуть не потухли. В тот момент, когда пламя в очередной раз дрогнуло, Мария рассмотрела фотографию мужа, лежавшую в центре стола. Она хотела что-то спросить у Эдуарда, но ей показалось, что он спит, закрыв глаза и откинувшись в кресле. Что-то подсказывало ей, что нужно поступить точно так же. Едва она закрыла глаза и попыталась представить себе мужа, его взгляд и улыбку, как этот образ превратился в ту женщину, что преследовала ее на протяжении двух дней. Эта женщина смеялась и что-то говорила, и эти слова Мария повторяла, словно свои.

– Если ты хочешь вернуть мужа, то тебе придется убить себя или дочь. Выбирай, если тебе так дорога его жизнь. Что, не выбрать? – Женщина рассмеялась. – Тогда оставайтесь жить, как живете. И забудь о нем навсегда. Сожги картину, немедленно сожги картину! Ты даешь ему лишние надежды, пока есть эта картина. Сожги ее… сожги… сожги…

Перед ней проплыли образы комнаты, картины, мужа, склонившегося над ней и наносящего штрих за штрихом. «Я тебе обещаю, любимая, что закончу и отдохну», – слышала она впервые за долгое время его голос, причем настолько отчетливо, что не могла оторваться, хотела слушать и далее. Вот Евгений сидит на кухне и пьет чай, подливая в чашку из маленького заварочного чайника. Он задумчиво смотрит в окно, периодически щелкает пальцами, на которых виднеются несмытые следы краски. Он допивает чай, оставляет чашку на середине стола, возвращается в комнату, всматривается в картину и падает.

«Помоги мне», – шепчет ей он. Он перед ней в клинике. И будто бы не лежит на койке, а сидит рядом, гладит ее волосы, ласкает руки и заглядывает ей в глаза. «Ты ведь сделаешь все, чтобы помочь мне?» – спрашивает он и исчезает, не дожидаясь ее ответа. Вернее, остается лежать на койке. А она неизвестно зачем бежит по пустому коридору клиники и кричит: «Стой, пожалуйста, не уходи от меня». Его не видно, но он все дальше и дальше от нее. Ему пора. Его ждут. Она видит его в небольшой комнате со стенами из каменных блоков, среди пыльных книг, над одной из которых он склонился. Вокруг темно, он с трудом различает, что написано в книге, но все равно с упорством продолжает читать. «Почему ты не рисуешь? – хочет спросить она. – Где твои кисти и краски. Или ты изменил себе и больше не рисуешь?»

– Машенька, – говорит он ей. И больше ничего. Даже не смотрит на нее.

И снова она увидела ту женщину. «Это ведьма, – спокойно сказал Евгений. – Их много, они меня не отпустят, только в обмен на вас с Аленкой. А я этого не могу. Жить, понимая, что пожертвовал вами ради этого… Нет, это ужасно, противно, чудовищно. Поверь, так лучше. Ты не сможешь обо мне забыть. Но будешь с Аленкой. У вас все сложится, вы станете радоваться жизни, чего я уже никогда не смогу. Я смогу лишь быть здесь, зная, что у вас все в порядке. Я здесь не один, поверь. И даже если я буду последней сволочью и решу вернуться обратно, сделав жертвой тебя или Аленку, то все, кто здесь со мной, они могут погибнуть. Их души умрут, так и не познав свободы, в этом замке. Сожги картину. Сожги ее… сожги… сожги…»

И темнота, сумрак, каменные стены.

– Эй, вы в порядке?

Мария очнулась оттого, что кто-то несколько раз ударил ее по лицу.

– Ну вот, кажется, в порядке. Не думал, что все зайдет так далеко. Надеюсь, вы видели то, что видел я?

– Я видела Женю, – пытаясь прийти в себя, пробормотала Мария. – Но все это было так быстро, что я почти ничего не смогла запомнить. Только то, что он просил меня зачем-то сжечь картину.

– Так и есть. – Эдуард разминал косточки на пальцах, отчего они похрустывали.

Мария прижалась к креслу и задрожала, осознавая наконец, что уже произошло и что вот-вот произойдет.

– Который час? Господи, где же часы? Есть в этом доме часы?

– Половина шестого утра, вы здесь сидите около шести часов.

– Картину действительно нужно сжечь? – Мария снова засобиралась. – Когда? Значит, это все из-за какой-то дурацкой картины?

– Как можно быстрее. – Экстрасенс отвернулся, чтобы не видеть глаз Марии, из которых струились слезы. Свечи догорали. С ними догорали и последние надежды Марии на то, что муж выкарабкается. Доля скептицизма в ней все еще оставалась. Но столько совпадений быть не могло. У нее тоже была мысль о том, что все случившееся с Евгением как-то связано с картиной, но все, что не вписывалось в привычные рамки, она сразу же отметала.

– А если все не так, как мы думаем? Если это всего лишь наша безумная фантазия и все эти ваши магические уловки?

– Как бы мне хотелось, чтобы все было именно так. – Эдуард продолжал смотреть в окно. И даже когда Мария ушла и он слышал ее всхлипывания, шаги и хлопнувшую дверь. Он напрягал все свои силы, стараясь что-то изменить. Но все уже было решено.

Если бы Мария даже захотела, то не вспомнила бы, как поймала, выбежав на середину улицы, машину. Как поехала в клинику и полтора часа провела рядом с мужем – их последние полчаса вместе. Как обняла его и прошептала: «Я люблю тебя, будь всегда со мной». Как пришла домой, разбудила дочь, накормила ее завтраком и отвела в детский сад, озираясь по сторонам и ожидая увидеть ту женщину.

Как бегом вернулась домой и, не разуваясь, прошла в комнату, в которой стояла картина. Как провела рукой по картине, погладила, словно прощаясь, силуэт, появление которого так ее смутило. Сходив на кухню, она пришла с большой тарелкой, зажигалкой и бутылкой жидкости для розжига, которую Евгений собирался опробовать на шашлычных посиделках в майские праздники на даче. Еще совсем недолго Мария простояла в сомнениях, а потом просто сорвала холст с мольберта, свернула его, перегнула, положила на тарелку, облила жидкостью и попыталась поджечь. Зажигалка никак не срабатывала. И так и не сработала. Бензин вспыхнул просто от искры из-под кремня.

Не вспомнит и то, как комната наполнилась дымом, как шипела, сгорая, краска. Как, закрывая лицо от пламени, увидела в его отблесках ту, что была ведьмой. Она стояла в углу комнаты, усмехаясь, опустив голову, а когда картина догорела, сразу же исчезла. Как зазвонил в кармане куртки телефон и взволнованный Александр Александрович, заикаясь, сказал:

– Маша, прости нас, пожалуйста. Мы сделали все, что могли. Это стволовой инсульт. Полчаса назад Женя… Ты врач, понимаешь. Приезжай, потому что ты нужна нам. Тебе нельзя сейчас оставаться одной. Машенька, прости.

XI

Художник все видел. Он тоже был там и наблюдал, как горит его картина, натворившая столько несчастий, перечеркнувшая его жизнь. И слышал то, чего не слышала Мария, как ведьма сказала:

– И снова все повторяется, еще ни один из вас не воспользовался своим шансом. Тогда зачем он вообще дается? Догадываешься?

– Догадываюсь, – ответил Художник. – Никакого шанса не было. Ты заранее знала, что так будет со мной, как и со всеми. Я уверен: даже если бы я захотел поменять себя на жену или на дочь, ты бы не позволила это сделать. Ты же женщина. И ты мать. Я все знаю. Ты сама приносишь Франсису еду. Это ведь твою дочь он пощадил и не попросил ничего взамен?

Ведьма отвернулась и, скрываясь из виду, словно напомнила:

– Ты в замке навечно, твоя душа никуда отсюда не двинется.

Художник долго не разговаривал ни с кем, даже с Франсисом. И в споры с Лукасом не ввязывался. Как и остальные, он просто часами сидел и молчал. Еще свежи в памяти были слезы жены и дочки, причитания тещи на похоронах, где он стоял в стороне и прощался сам с собой. Нелепое ощущение. Вот ты. Здесь и сейчас все происходит, а ничего исправить нельзя.

Так длилось долго, затруднительно сказать сколько, потому что там, где был Художник, не было времени. Чтение помогало ему развеяться, оттолкнуть от себя дурные мысли и почерпнуть что-то неожиданное для себя. За чтением Художника никто не беспокоил. Это было интимное занятие – интимное во всех смыслах этого слова. Иногда он принимался читать вслух, шепотом про себя проговаривая слова. Тишина разносила шепот по замку. Лукас предпочитал в такие моменты схватить со стола глиняный кувшин и отправиться вниз-за водой, сидеть долго под землей, слушая и наблюдая, как капли воды срываются из трещины между камнями и падают вниз.

– Все еще думаешь о них? – спросил Художника Франсис, когда, по его мнению, для этого пришло время. – Подумай о себе. Здесь, взаперти, можно сойти с ума от своих мыслей, от воспоминаний о прошлом.

Глаза Художника загорелись.

– Франсис, я хочу тебе кое-что показать, только прошу, не осуждай меня и никому не говори о том, что ты увидишь. Идем наверх, там нам никто не помешает.

Наверху, в библиотеке, оглядевшись, Художник просунул руку за книги и достал оттуда сверток серой ткани, той самой, в который был завернут хлеб. Художник тогда стащил эту ткань и спрятал. Дрожащими руками он развернул ткань, разложив ее прямо на полу.

– Вот, старик. Только молчи, умоляю, ни слова.

На ткани углем был начертан рисунок. Франсис покачал головой и улыбнулся. На рисунке был большой дом, сквер перед ним, детская площадка, а на ней двое – девочка и молодая женщина с длинными волосами, с изящной фигурой и чуть угловатыми плечами. Женщина придерживала панаму, которая слетала от порыва ветра. А девочка сидела на скамейке, раскрыв книгу, и вопрошающе смотрела на женщину, будто говоря: «Почитай мне, мама».

– Это они, старик, понимаешь? Это они, мои любимые, я их помню. И что бы ни говорили ведьмы, я всегда буду помнить. И если уж из-за картины я попал сюда, в заточение, то почему благодаря картине не могу вернуться назад? Молчи, просто молчи и не отнимай у меня этот призрачный шанс. Пусть он ничтожен и пусть все это выглядит смешным, но я не могу без этого, старик, просто не могу. И мне не важно, выпадет ли мне когда-нибудь возможность выйти из этого замка или нет, я просто хочу верить, что пусть не у меня, но у кого-то же это получится!

А там, куда Художник больше никогда не вернется, наступало утро. Люди снова толкали друг друга в автобусе и не замечали того, что происходит вокруг. Им не было никакого дела до прорывавшихся наружу красок весны, до появлявшихся на деревьях листьев, до игры света и тени на немытых окнах домов и поблескивания лужиц в трещинах в асфальте. И когда на очередной остановке в автобус протискивалось еще несколько человек, кто-то из глубины обязательно раздраженно спрашивал:

– Чего там толкаетесь, как бараны?

И все обращают взоры туда, где кто-то кого-то нечаянно задел, а не по сторонам. Мимолетный конфликт оказывается интересней всего происходящего вокруг. Вот и парк. Деревья уже совсем зеленые, как и газоны. И гуляют по парку не только одиночки с собаками, для которых не существует плохой или хорошей погоды, ветра и дождя. На скамейках даже в ранний час можно заметить парочки, кидающие крошки от припасенного накануне на обед, но так и не съеденного бутерброда.

Хотя и в лицах тех, кто спешит на работу или учебу, появляется что-то такое, чего не было до этого. Какая-то неведомая сила заставляет их чаще улыбаться, стараться не поддаваться всеобщему озлоблению в те моменты, когда кто-то кого-то толкнул или не выпустил на остановке.

Что, если суету действительно перенести на холст? В каких красках она будет изображена? То, что не в серых и унылых, – это абсолютно точно. У Художника в руках лишь кусочек угля, но Франсису кажется, что цвета на его картине невероятно яркие. И синяя блузка на Марии, и красная глянцевая обложка книги, и скамейка, выкрашенная в зеленый цвет, с которой краска сходит какими-то по-особому живописными кусками.

– Нравится? – спросил Художник, чувствуя, что старику молчание дается трудно и он с трудом сдерживает слова в себе. – Я знаю, что нравится. Здесь, конечно, много фантазии. И дом выглядит у нас немного по-иному, и эту скамейку давно заменили. Но все равно, старик, это все со мной, я все это помню! Я боялся, что тут же забуду, когда картина будет сожжена. Когда я смотрел, как она горит, мне хотелось расплакаться. Но теперь…

– Теперь посмотри, что я тебе покажу, – тихо сказал Франсис, потянулся к полками с книгами и достал ту, что была в самом низу. Волнуясь, он раскрыл ее. В середину книги был вложен пожелтевший лист бумаги, на котором были нарисована молодая женщина и двое мальчиков лет двенадцати.

– Я там остановил свой взгляд, в паре штрихов тому назад, – продекламировал Художник и улыбнулся.

Бремя тела

I

В душной комнатушке на рабочей окраине у окна сидела женщина. Она сидела ровно, выпрямив спину, почти не двигаясь, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся с улицы, где вдали, за рядами прижавшихся друг к другу домов, торчали огромные заводские трубы. Она вздрагивала, когда слышала даже пустяковый шорох на лестнице за дверью и из коридора. Лаяли собаки, в соседней комнате за дверью о чем-то разговаривали, и был слышен детский смех. Где-то внизу, в квартире инженера играл патефон: пластинок у соседей было не так много, она уже успела выучить наизусть все песни, те, что они любили заводить.

Рядом на окне в потемневшем надтреснутом керамическом горшке стояла герань. Изредка женщина тянула руку и искала ею листья, чтобы прикоснуться к ним и слегка погладить. Листья покачивались на сквозняке.

– Маша, это ты? – неожиданно спросила она, продолжая сидеть неподвижно. – Не молчи, прошу тебя. Как там Ларочка?

Маша стояла позади, в коридоре, сжимала в руках обернутый полотенцем небольшой металлический чайник, из носика которого струился пар, и чашку.

– Ларочка гуляет во дворе, – ответила Маша. – Я тебе из кухни принесла, попей чаю. Жарко. Ты не простудись у окна, может быть, прикрыть его?

Маша волновалась за сестру, наверное, больше, чем за ее дочку Лару.

– Нет, нет, Маша, мне так хорошо. Свежий воздух, да и Ларочку…

Она, конечно, хотела сказать о том, что так ей лучше видно, как во дворе беззаботно играет дочь, носится вместе с другими детьми.

Но вот уже год, как она не видела ничего. Врачи говорили, что это временно и быстро пройдет. «Это нервное, голубушка, обстановка и климат совсем не способствуют покою, – утверждал один врач, – вам бы целебного южного воздуха вдохнуть. В другое время это можно было бы исполнить, но, увы, не сейчас. Но это все пройдет, надобно лишь подождать, набраться терпения».

Терпения у нее было хоть отбавляй. Тем более что вполне отдавала себе отчет в том, что, вероятно, зрение никогда не вернется к ней. Ей было тяжело ходить, подчас трудно дышать, потому, только сидя у распахнутого во двор окна, она могла дышать полной грудью и не чувствовать головокружения.

– Я видела его, Маша, и слава богу, что теперь не вижу, – бросила она как-то раз сестре, – ты не представляешь, что я чувствовала, когда видела его. Он был со мной повсюду, не отпускал меня, не давал проходу ни на минуту! Сначала это было пару раз в неделю, затем все чаще и чаще, каждый день, каждый час, каждую минуту. Везде, где бы я ни была. Нет, он так просто меня не отпустит, но так я его не вижу, не дрожу при каждом его появлении. Не дрожу! Но он здесь, Маша, он сейчас здесь и смеется над нами. Но я больше его видеть не хочу! Будь он проклят!

Слезы потекли из ее глаз, она принялась нащупывать платок, чтобы промокнуть их. Маша сидела рядом и чувствовала, как дрожать начинала и она. Маша оглядывалась по сторонам, стараясь понять, кто из соседей мог пристально следить за сестрой, но так никого и не приметила рядом. В коммунальной квартире было тихо: она оживала лишь вечером, когда на заводе давали гудок, да по утрам, когда все собирались на работу.

Она чувствовала, как солнце освещает ее лицо. В первую половину дня до полудня солнце лишь робко выглядывало из-за козырька крыши, и в комнате стоял полумрак. Она не видела его, она его представляла в памяти и ощущала по тому, каким прохладным и неподвижным был воздух. После полудня комната оказывалась залита солнцем. Даже листья герани становились тепловатыми, нежными. Ей нравилось прикасаться к ним и подставлять солнечному свету лицо. Когда солнце пекло особенно неумолимо, ей казалось, что она даже немного различает сквозь тьму слепоты его свет.

– Маша, прошу тебя, открой-ка пошире окно, – напрягаясь, кричала она сестре, и та почти бегом направлялась из кухни к ней.

Ей нравилось слушать дождь. Она представляла, как крупные капли ударяются о стекло и стекают вниз, как они бьются о подоконник. Шум дождя позволял ей отогнать от себя раздумья о том, что она больше не может видеть. Во время дождя она без помощи сестры на ощупь оттягивала шпингалет и распахивала окно. Дышалось так легко, что, не присев обратно на стул, она непременно потеряла бы сознание.

Она больше не видела его. И не увидит никогда, что он рядом, что он смеется над ней, что он указывает ей, что надо делать, а что нет. Слепота – это слишком высокая цена, спору нет. Но она могла это себе позволить, зная, что рядом есть сестра, муж, родственники, соседи, которые не дадут пропасть ей и ее дочке Ларе.

– Мамочка, мамочка! – Понадобилось меньше года, чтобы Лара полюбила забираться к маме на колени и тоже смотреть в окно. – Мамочка, пойдем гулять! Мамочка, хочешь, я покажу тебе, что нарисовала?

Она проводила дрожащей рукой по рисунку – шершавому листу, улыбалась, стараясь не напугать дочку своим недугом.

– Очень красивый рисунок, Ларочка, очень, особенно эти цветы.

– Мамочка, ты же не видишь, откуда ты знаешь, что здесь цветы? – по-детски удивлялась Лара. – Наверное, ты умеешь подглядывать. Да, мамочка?

– Кто тебе сказал, Ларочка, что я ничего не вижу?

– Тетя Маша.

– Я все вижу, любимая, все вижу, – вздыхала она. – Для того чтобы видеть, не нужно смотреть. Когда-нибудь ты поймешь это. Многие смотрят, но ничего не видят, хотя смотрят почти в упор. А есть такие люди, которые видят, хотя видеть не могут.

Она тяжело вздохнула, привстала, не переставая улыбаться. Лара держала ее за руку и тянула на кухню, где с утра до вечера хлопотала сестра, жившая с семьей в другой комнате, где пахло сыростью и все было завешано сушившимся бельем. Квартира была поделена фанерной перегородкой, за которой жили посторонние люди.

– Здравствуй, родная.

Она научилась различать тяжелые шаги мужа и его прерывистое усталое дыхание. Он приходил домой ровно через двадцать минут после заводского гудка, возвещавшего о том, что рабочий день окончен. Она радовалась его приходу – у нее было все, к чему она стремилась, о чем мечтала в юности. И это все она самым тщательным образом берегла.

Изредка она выходила на улицу. Она опиралась на руку мужа и старалась не оступиться. Ей было тяжело спускаться по лестнице, она задыхалась. Еще тяжелее было подниматься обратно. Но это было можно стерпеть, взять себя в руки, передохнуть и, попросив мужа и дочь не торопиться, осторожно отсчитывать ступеньки – ровно пятьдесят, а вместе с порогом и крыльцом пятьдесят две. Это было лучше, чем чувствовать на себе его взгляд, не быть способной спрятаться, убежать от него. В любой момент оглянуться по сторонам и с ужасом обнаружить его. И даже если не обнаружить, то все равно понимать, что он где-то рядом.

Вечером она, двигаясь на ощупь, укладывала Лару спать на маленькой кроватке, спрятанной за трюмо. Она читала ей сказки и, даже когда ослепла, продолжала это делать по памяти. Только теперь за ней никто не наблюдал, не насмехался, не пытался подсказать, не путал строчки букв на страницах. С ним было покончено. Она отказалась видеть его. Ему не место в ее жизни.