Текст книги "Время изоляции, 1951–2000 гг. (сборник)"

Михаил Веллер
«Хочу быть дворником»,
1982 год

В декабре 1982 года в Таллине вопреки всем вероятностям и невероятностям бабахнула книга Михаила Веллера «Хочу быть дворником». Надо вам сказать, что Веллер не просто жив, а активен. Из всех авторов, о которых мы говорим, он, пожалуй, единственный, кто до сих пор ещё сохраняет влияние в литературе, и более того, это влияние растёт.

Будучи младшим другом Веллера, его постоянным собеседником, я очень хорошо помню впечатление от 1983 года, когда к нам на журфак, тогда я ещё учился в школе юного журналиста, привезли из Таллина книгу «Хочу быть дворником». Как сам Веллер пишет, когда он эту книгу увидел, он был невероятно потрясён её выходом: в плане она стояла на декабрь 1982, а фактически появилась в январе 1983 года. Никто не верил, что она выйдет, её резали, чистили, сокращали. Ради того, чтобы её издать и легализоваться в литературе, он уехал из Ленинграда в Таллин, работал там кем случалось, вплоть до того, что клал камин будущему министру культуры Эстонии. И когда он увидел эту книгу, радость его была такова, что немедленно перешла в депрессию. Он два месяца лежал дома, не выходя, питаясь водой, хлебом, кефиром, и всё ещё не в силах был понять, что же ему теперь делать.

«Хочу быть дворником» – абсолютно авангардное произведение, при этом лишённое обычной модернистской российской подпольности и довольно весёлое. Это книга рассказов, новелл, написанных самыми разнообразными способами, как бы демонстрируя всю авторскую эквилибристику, всю способность автора писать рассказы и так, и сяк, и эдак. У Веллера был диплом по типам композиции рассказа: композиция кручёная, композиция обратная и огромное количество возможных авангардных приёмов. Большой ошибкой было бы думать, что книга Веллера была отважна только в формальном отношении. Почему я говорю о том, что конвергенция была возможна? Потому что Советский Союз тихо-тихо, но начинал осваивать западные, модернистские приёмы. Все помнят гениальные мультфильмы, и эстонские, и киевские, и грузинские, все помнят республиканский кинематограф, все помнят опять-таки республиканские, довольно прорывные по тем временам фильмы, которые в центре были бы невозможны. Ну и, конечно, все помнят Энна Ветемаа, или Гранта Матевосяна, или Нодара Думбадзе, которые умудрялись на окраинах страны писать о том, о чём в центре было нельзя.

Веллеровская книга, конечно, довольно авангардна по своему оформлению, по своей фабуле. Там замечательная попытка построить рассказ «Колечко» по схеме рассказа Акутагавы, или там же легендарный, замечательный рассказ «Кошелёк», в котором герой нашёл кошелёк, а в этом кошельке всегда прибавляется денег, но непонятно, по какому закону прибавляется. За добрые дела кошелёк ему не платит иногда ничего, за злые тоже иногда не платит. Иногда там появляются огромные суммы, а иногда никакие – непонятно, из-за чего. А проблема в том, что он платит ему за зависимость, за его привязанность к кошельку. И тогда герой выбрасывает кошелёк в окно, а дальше следует замечательная фраза: «Назавтра, отворив дверь, по лицам домашних он сразу почуял неладное. Кошелёк сидел в кресле под торшером. Нога у него была перебинтована. Он привстал и отвесил Павлу Арсентьевичу затрещину». А потом этот кошелёк преследует его везде: герой улетает на самолете, а в кресле рядом с ним оказывается кошелёк. И это не единственная такая замечательная абсурдная метафора. Там же прелестный рассказ «Разные судьбы», в котором летят рядом майор и генерал, окончившие одно училище, но помнят они, как выясняется, абсолютно разные вещи, потому что судьба кладёт обратный отсвет на память. И они, спавшие на соседних койках, не помнят и не узнают друг друга. Кроме всего, книга демонстрирует нам великолепный лаконизм. Известно, что рассказ «Лодочка» сначала содержал восемь страниц – всю биографию главного героя, а потом стал содержать десять строк, потому что лодочка, плывущая по чёрной глади ленинградского пруда среди сухого серебра оград, была листком из автобиографии типичного советского жителя, и всё его великое революционное прошлое кончилось жалкой пенсией, превратилось вот в эту лодочку на чёрной глади. Но несмотря на весь авангардный посыл этого сборника, несмотря на всю изобретательность его оформления, конечно, смысл его был не в этом. Уже тогда в рассказе «Кнопка» Веллер начинает строить свою теорию, которая сейчас носит название энергоэволюционизм, которая принесла ему и бурную ругань, и аристотелевскую медаль в Греции, и славу, и негодование. Теория эта заключается вот в чём. Когда-то Веллер поставил перед собой довольно простой вопрос – почему, если человек знает, что такое добро и зло, он всё равно любит делать сознательное зло? И ответил. Человек стремится не к добру и не ко злу, а к максимальному диапазону эмоций, ему хочется совершать максимальные действия, отсюда следует довольно простая лемма, что главная задача человека – это сначала уничтожить мир, а потом пересоздать его. Вот когда эта теория, открытая тридцатилетним Веллером дождливой летней ночью, стала обрастать художественной плотью, стала превращаться в рассказы, выяснилась великая опасность этой теории, потому что она действительно отрицает очень многие социальные или гуманистические человеческие стремления. Попробуйте сказать человеку, что он стремится не к добру, попробуйте ему объяснить, что он стремится к максимальному эмоциональному диапазону. И книга «Хочу быть дворником» содержала в себе весь этот эмоциональный диапазон. Там были рассказы дико смешные, абсурдные, страшные, невероятно грустные, как, например, «Паук» или «Апельсины», это была эмоциональная радуга. Что ещё было важно в этой книге: там проводилась одна из заветных веллеровских мыслей, этим рассказом книга открывалась, что главное в жизни – это напор, энергия, сила стремления. Он вспоминал своего деда, который, вытащив зубами гвоздь, сумел сбежать, выкопаться из сарая, где его держали перед расстрелом, и со связанными руками убежал. Вот этот гвоздь, вытащенный зубами, он очень запоминался. Почему книга так действовала? Тогда всем казалось, ничего сделать нельзя, невозможно, а вот Веллер взял и сделал. И доказывал, что, если каждый будет долбить камень с энергией (энергия, экспансия – главное в жизни), всё получится. И вот у него получилось.

Участник семинара Стругацкого в Петербурге, один из любимых учеников Бориса Натановича, но при этом человек, у которого, казалось бы, на лбу стояло клеймо, что этого здесь не будут печатать никогда, человек с еврейским происхождением и еврейской фамилией, не имеющий в литературе никаких связей, майорский сын, с детства кочевавший по полигонам, Веллер поехал в Эстонию и издал эту книгу. Я помню, когда в 1983 году его молодые читатели держали эту книгу в руках, они не понимали, как это возможно. А это возможно. Взял и сделал. Точно так же Веллер в восьмидесятые годы, провинциальный таллинский автор, привёз в Москву «Легенды Невского проспекта» и через год проснулся автором абсолютного бестселлера, который продавался на всех углах и принёс ему московскую квартиру и благосостояние. Как это вышло? Взял и написал, понял то, что нужно. Взял и написал «Приключения майора Звягина», роман, который при всей спорности его посыла стал для миллионов людей учебником жизни. Сказал и сделал. И этот пафос делания, этот пафос «сделай или сдохни», дословная цитата из Веллера, почему-то в 1982–1983 годах стал жутко актуален. Среди сплошного болота позднезастойной жизни появился какой-то световой кристалл, который не желал с этим болотом мириться. Вот это очень важно, потому что на самом деле перестройка началась гораздо раньше 1985 или 1991 года. Появились люди, не желавшие мириться с маргинальным статусом. Появились люди с девизом «Надежда в Бозе, а сила в руце!» – надпись на мече гетмана Мазепы и эпиграф к веллеровскому «Звягину». Появились люди, которые на вопрос о смысле жизни в легендарном тогдашнем веллеровском рассказе «Правила всемогущества» отвечали очень просто: «В чём смысл жизни? – Сделать всё, что можешь». И пока ещё лучшего ответа на этот вопрос никто не дал.

Теперь уже Веллер более известен как теоретик, автор философских трудов, политологической «Кассандры», философского «Всё о жизни». Он редко пишет сейчас художественные тексты – последним был его роман «Бомж», но всем его настоящим поклонникам он помнится прежде всего как революционер в жанре новеллы. Короткой, ослепительной, хитро придуманной, с внезапным финалом, с густой лексикой, без единой паузы новеллы, которая взрывает читательское сознание. Он вколол нам эти свои двадцать уколов оптимизма, бодрости, здоровой ярости, и после этого жить по-прежнему стало нельзя. Это нам лишний раз доказывает, что в каком бы положении ты ни был, где бы ни жил, каковы бы ни были твои стартовые возможности, если ты поймёшь, что у тебя нет иного выбора, ты перевернёшь мир.

Юлиан Семёнов
«Приказано выжить»,
1982 год

1982 год. Брежневский застой вступает в свою терминальную стадию. Но ещё три года страна как-то протянет в этом состоянии, уже без Брежнева. В 1982 году уже было понятно, что произойдут серьёзные перемены, и индикатором этих перемен, как всегда, выступил Юлиан Семёнов. Я сразу хочу предупредить, что наши следующие четыре лекции будут посвящены в основном тому, что называется массовой литературой – есть даже термин «паралитература».

Паралитература – это, конечно, не совсем верно, потому что получается, что это какие-то псевдокниги. На самом деле это хороший жанр масскульта, вполне серьёзный, и уж, во всяком случае, на фоне сегодняшней массовой культуры и Юлиан Семёнов, и Валентин Пикуль, и уж тем более замечательная Виктория Токарева, о которой мы тоже будем говорить в ближайшее время, – это всё вполне серьёзное искусство, крепкое ремесло. Конечно, не авангард, но своего рода осмысление происходящего, хотя и по касательной. Юлиан Семёнов, который писал в это время цикл о Штирлице, вкладывал в уста и голову своего героя, в его внутренние монологи множество глубоких и важных личных мыслей. В общем, по мнению многих критиков, Семёнов изначально был задуман как серьёзный писатель. Это уж не его вина, что так случилось, что он обслуживал интересы известного Комитета, был на хорошем счету у Андропова, иногда по его прямому заданию писал книги, как, например, «ТАСС уполномочен заявить» был написан за три недели. Но за это он получал уникальные документы.

В принципе Семёнов мыслитель. И он почувствовал, что произошёл некий слом эпох. Почему в 1982 году он вернулся к циклу о Штирлице, который изначально назывался «Альтернатива», а впоследствии получил название «Экспансия»? От него все ждали следующей книги в 1973-м по понятным причинам. В 1972 году был снят самый известный советский сериал, его слава не была перебита даже «Местом встречи». Именно легендарный во всех отношениях фильм Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны» легитимизировал Штирлица как народного героя. Это то время, когда Семёнов оказался неожиданно самым популярным писателем Советского Союза, а Штирлиц – главным героем советского эпоса. Тогда все ждали, что серий будет семнадцать, и когда их оказалось двенадцать, все были жутко разочарованы. Я так стар, что хорошо это помню. Все ждали, что последует хоть какое-то продолжение о том, что будет со Штирлицем, вернувшимся в Берлин. Ведь действительно, он возвращается на верную смерть. Там сложные перипетии разведческого сюжета ускользали, конечно, от зрительского внимания – все смотрели на Табакова, Броневого и Плятта, не говоря про Тихонова. Но тем не менее все понимали, что возвращаться для Штирлица крайне нежелательно, что, хотя Центр и дал ему нового связиста, и наградил званием Героя Советского Союза, при всём при этом ехать ему в Берлин – это, по сути дела, возвращаться в ловушку; он обречён. «Он имеет поэтому право долго сидеть на весенней холодной земле и гладить её руками» – этой фразой заканчивалась книга, и все ждали продолжения. Продолжения никакого не последовало, хотя ходили тёмные слухи, что по возвращении Штирлиц неизбежно будет репрессирован, потому что провалится. Но Семёнов ждал с продолжением долгих девять лет. Чего он ждал? Почему в 1982 году сначала печатается в «Правде» – в «Правде», не где-нибудь – рассказ «Возвращение», а после него журнал «Москва» в двух номерах печатает «Приказано выжить», и эти два номера нельзя достать нигде? У меня есть смутное ощущение, что Семёнов о чём-то догадывался. Я не думаю, что он знал, но он предвидел достаточно серьёзные перемены. Этими переменами, поверьте мне, в России пахло уже с 1980 года. Олимпиада принесла какие-то веяния, уже железный занавес был щеляст, уже начинались определённые экономические послабления, уже Андропов перед тем, как сбить южнокорейский «Боинг», всё-таки позвал в Россию Саманту Смит. В общем, 1982–1983 годы были годами ожидания больших перемен. А так вышло, что цикл Семёнова о Штирлице отражал эти главные перемены. Пелевин был совершенно прав, задаваясь непростым вопросом: почему главным героем советского эпоса в это время стал разведчик? Причём разведчик, у которого всё время белая водолазка ослепительная под чёрной формой. Вот почему так важна была чёрно-белая эстетика этой картины, которую ни в коем случае нельзя было перекрашивать в цветной вариант. Дело в том, что белая водолазка под чёрной эсэсовской формой – это белая, чистая душа Штирлица под его вынужденной маской. Тогда мы все понимали: советский человек живёт как разведчик. Он одно делает на работе, другое говорит дома и третье думает про себя. Он жил даже не двухслойной, а трёх-, четырёхслойной жизнью! Это была луковица. По выражению Гюнтера Грасса, «это всё было, расчищая луковицу». И вот эта луковица-разведчик, луковица-шпион, человек со множеством личин, безусловно, делала Штирлица главным персонажем эпохи застоя. Родился он, кстати, не в застой, Семёнов начал писать эту сагу в 1967 году, на излёте шестидесятых. Но он отчётливо понимал, что разведчик будет главным героем. Видимо, в 1982-м этот разведчик, лишённый связи, выражал какую-то дезориентацию героя, какое-то ощущение человека, который попал в чужой мир, а зачем он так функционирует, уже непонятно. Советская идеология была утрачена начисто, перспектив у Советского Союза не было. И в общем, если говорить совсем начистоту, диссидент или просто мыслящий человек в Советском Союзе в 1982 году чувствовал себя примерно как Штирлиц в гитлеровской Германии, потому что связь утрачена, своих нет, а мир, куда он заброшен, явственно рассыпается. Уже ему не на что опереться.

Два слова о том, что делает Штирлица бессмертным героем. В своё время Андрей Шемякин, замечательный культоролог, озаботился проблемой: почему большинство анекдотов о Штирлице выдержаны в интонации каламбура. Почему главный жанр этих анекдотов – это именно жанр языковой игры? Ведь сам роман Семёнова и его продолжение написаны довольно суконным языком. Во всяком случае, там нет прорыва. А все эти анекдоты выдержаны скорее в стилистике Ильфа и Петрова. Например: «Штирлиц почувствовал спиной, что приближается смертоносный свинец. Он успел отпрыгнуть, смертоносный свинец со свистом и хрюканьем промчался мимо». Или, ничуть не хуже: «Штирлиц выстрелил в голову Мюллеру. Пуля со звоном отскочила. „Броневой“, – догадался Штирлиц». Или: «Штирлиц сел враскорячку. Раскорячка вздрогнула и медленно тронулась с места». «Штирлиц выпал с третьего этажа и чудом зацепился за второй. Чудо распухло и мешало ходить». «„Трогай!“ – сказал Штирлиц шофёру. Шофёр потрогал и обалдел». «В углу двора двое эсэсовцев ставили машину на попа. „Бедняга пастор!“ – подумал Штирлиц». И, наконец: «Штирлиц встал спозаранку и отдёрнул занавеску. Две румынские разведчицы были в его распоряжении уже год». В чём, собственно, здесь причина? Почему юмор Штирлица – это юмор вербальный, черноватый и языковой? Дело в том, что Штирлиц – это продолжение Остапа Бендера, это советский плутовской роман в новом варианте. Это Бендер, которому удалось сбежать в Аргентину.

И действительно, всё это продолжает классическую традицию плутовского романа, на самом деле христологического, потому что первым плутовским романом было Евангелие. Отличительных черт этого героя не так много: у него всегда проблемы с отцом, его отцом является Бог, и он его не видит. Штирлиц действительно отца почти никогда не видит, но он знает, что он был, и преклоняется перед образом отца. Рядом с этим героем не может быть женщины, потому что он такой Одиссей, он всегда к этой женщине плывёт. Понятно, что трикстер разрушает мир, а женщина его, как гнездо, собирает. Отсюда тоже блистательный анекдот: «Штирлиц прочёл шифровку. Центр поздравлял его с рождением пятого сына. Советский разведчик всплакнул: уже шестнадцать лет он не был на родине». Это из той же оперы. Штирлиц, что самое удивительное, является носителем учения, носителем определённой доктрины. Доктрина Штирлица заключается в том, что верить нельзя никому. Даже с собой нельзя быть честным до конца. Помните, Мюллер говорит: «Контрразведчик должен знать, как никто другой, что верить в наше время нельзя никому – порой даже самому себе. Мне, правда, верить можно…» Вот Штирлиц считает, что верить нельзя совсем никому, даже себе. Это позиция постоянной игры. И ещё одна важная часть доктрины есть у Штирлица. Штирлиц очень любит родину, как в классическом анекдоте: «Штирлиц склонился над картой. Его неудержимо рвало на родину». Но проблема в том, что он любит её издали:

 
Берег мой, покажись вдали
Краешком, тонкой линией.
Берег мой, берег ласковый,
Ах, до тебя, родной, доплыть бы,
Доплыть бы хотя б когда-нибудь.
 

Берег где-то. Любить родину надо издали. Это потрясающее откровение Штирлица. Мы по-настоящему любим её тогда, когда мы на ней не живём. Вот когда мы возвращаемся, тут мы сразу всё понимаем. Ну и, естественно, важная черта трикстера – это то, что у него всегда есть глуповатый друг, в случае Штирлица это радистка Кэт, которая ничего не понимает, но любит его страшно, и есть герой-предатель, герой-антагонист, который в чём-то ему родствен, как Клавдий Гамлету, но при этом абсолютно ортогонален по вектору. Это Мюллер в данном случае, такой же умный и хитрый, как Штирлиц, но настоящий мясник, абсолютно бесчеловечный. В функции глуповатого друга может выступать и профессор Плейшнер, который, в общем, тоже такой лох, классический представитель христологического мифа, один из апостолов Штирлица. У него есть пастор Шлаг и есть профессор Плейшнер, о котором тоже рассказывали циничный анекдот: «Плейшнер уже пятый раз прыгал из окна, но яд всё не действовал».

Штирлиц герой бестселлера именно потому, что он принадлежит древней традиции плутовского романа. Но была, мне кажется, у Семёнова ещё одна важная причина приступить к продолжению Штирлица. Ведь в самом деле, представьте себе, человек вышел в самые популярные советские писатели, открыл героя, о котором рассказывают анекдоты (впервые со времён фильма «Чапаев»), и, по сути дела, обеспечил себе франшизу, которая могла бы кормить его правнуков, что, собственно, она и делает. И девять лет он молчит. Почему? Понятное дело, потому что рассказать о возвращении Штирлица можно будет, когда произойдут известные перемены. Вероятно, Семёнов, довольно запросто беседуя с Андроповым, – а он бывал у него, – получил некие намёки на то, что определённые послабления (по крайней мере в искусстве) сделаны будут. И обратите внимание, в это время действительно начинает печататься многое из советского авангарда, появляются тексты, которые в печати непонятно как существуют. «Новый мир», одновременно печатая мемуары Брежнева, начинает медленно, осторожно печатать вещи вроде «Альтиста Данилова», вроде «Самшитового леса», вроде «Уже написан Вертер». В общем, появляется какая-то щель. И, видимо, Семёнов чувствует, что можно будет рассказать о будущем Штирлица, о его бегстве в Аргентину, о его взаимодействии со сбежавшими нацистами и, наконец, о его трагической судьбе по возвращении на ту самую Лубянку. Лубянка могла произвести такой акт самоочищения, тем более по роману «Бомба для председателя» 1969 года мы уже знаем, что Штирлица не убили, он ещё в шестидесятые годы разоблачает неонацистов. Ну, посадили, но потом же покаялись, реабилитировали, значит, в судьбе Штирлица наметилась некая ясность. И поэтому Семёнов, видимо, получил какие-то гарантии, что он сможет эту сагу завершить.

Штирлиц вообще переживал все главные этапы советской истории. Когда мы с Владимиром Вороновым пытались составить его подробную биографию, у нас выходило, что он успел поучаствовать в революции, в инциденте на КВЖД, успел, естественно, в тридцатые годы рано внедриться в Испанию, испанский вариант, успел спасти Краков вместе со своим сыном, успел предотвратить сепаратные переговоры немцев и американцев. После этого вполне естественно, что его не могли не коснуться репрессии. Кстати говоря, работая в последние годы над последним, восемнадцатым романом о Штирлице, – «Доверие» или «Сомнение», были разные варианты названия, более вероятно «Сомнение», – Семёнов предполагал его даже провести через службу у Колчака, потому что уже стало можно и это. Таким образом как-то петляла и биография Семёнова, и биография Исаева.

В 1982 году в романе «Приказано выжить» Штирлиц попадает в одну из самых опасных передряг. Когда он вернулся, Мюллер, конечно, понял, что Штирлиц русский или, во всяком случае, работает на русских. Помните, ещё в «Семнадцати мгновениях» Мюллер думает: «Молодец. Если он работает против нас, я не берусь определить ущерб, нанесённый им рейху». Кстати говоря, дословно этими же словами думает Максим Каммерер про Льва Абалкина: «Без сомнения, это был настоящий Прогрессор новой школы, профессионал, да ещё из лучших, наверное, – мне приходилось прилагать изрядные усилия, чтобы удерживать его в своём темпе восприятия». Эта тема поиска чужих, поиска шпиона, поиска провокатора для литературы застоя очень актуальна. Так вот, проблема Штирлица заключается в том, что, когда он уже разоблачён, на него есть виды. Конечно, Мюллер не отпустит его просто так, сказав: «Идите, Исаев, и передайте Сталину, что я был с вами гуманен». Конечно, такое невозможно. Мюллер задумывает игру. Он через генерала Гелена подбрасывает Штирлицу компромат на большинство советских военачальников и с этим компроматом его выпускает, а если Штирлиц сбежит, то на него самого есть компромат, потому что там убили шведскую подданную и так подстроили, что он окажется виновен.

Конечно, самый сильный эпизод романа – это сцена, когда уже в апреле Мюллер пытается применить к Штирлицу сыворотку правды, а Штирлиц, чтобы не проговориться, в это время думает о Пушкине, потому что Пушкин – это такая его нравственная опора. Он думает о его прелестном почерке, о его прелестном автопортрете. Для него Пушкин – какая-то опора. И Штирлиц побеждает даже сыворотку правды. Он умудряется во время пытки ничего не сказать, потому что Пушкин его спас. И все любимые, заветные мысли Семёнова о Пушкине вложены, конечно, опять в уста Штирлица. Героически морально победив, он получает от Мюллера задание, выходит с портфелем во время бомбардировки (в портфеле – компромат), но тут так получается, что бомба ухает непосредственно на Берлин, и Штирлиц попадает в результате прямо на русского солдата, который бежит ему навстречу. И Штирлиц думает: «Ах ты, мой родной!», думает, что сейчас он сдастся, но в это время русский солдат, ничего не понимая, в него стреляет, а в себя Штирлиц приходит уже в госпитале, с документами на чужое имя, и оказывается в Испании без связи, без какой-либо надежды связаться со своими. Так начинается последнее, грандиозное приключение Штирлица, цикл «Экспансия», «Экспансия-1, -2 и -3», во время которого он сначала в Испании, а потом в Аргентине мучительно пытается выйти на связь со своими, сказать, что он цел, доказать Центру, что он не сдался, не перевербован, что он ещё нужен. И заканчивается всё романом «Отчаяние», когда мы узнаём, что Штирлица самого посадили. Правда, у него был довольно щадящий режим, его даже возили в рестораны, пытаясь таким образом задобрить. Он сидел среди московской толпы, а может быть, это была такая особо изощрённая пытка. А в это время погибли его Сашенька и его сын. Вот такая трагическая оказалась судьба у разведчика Исаева.

В каком-то смысле роман «Приказано выжить» – это духовная автобиография самого Семёнова, который, будучи классическим шестидесятником, всю жизнь притворялся для этого режима своим и пытался работать на самую умную, как ему казалось, и наименее коррумпированную часть этого режима – на КГБ. Из этого ничего не вышло. Поняв, что жизнь его, в общем, зашла в тупик, Семёнов в 1990 году переживает тяжёлый нервный срыв и вследствие этого инсульт, а в 1993-м он умирает. Правда, ещё в августе 1991 года он был в сознании. Когда семья его спросила: «Что будет с путчем?», он сумел сказать: «Три дня». И не ошибся, действительно три дня был срок этого режима. А в сентябре 1993-го Семёнов умер совсем молодым человеком, чуть за шестьдесят. Как Штирлиц, который оказался без связи со своими. Понимаете, Штирлиц мог пережить крах нацистской Германии, но крах Центра он пережить не мог. И Семёнов почувствовал, что крах этого Центра случился.

В некотором смысле поколение читателей Штирлица, к которому принадлежу и я, сегодня тоже живёт в условиях разрушенного Центра. Безусловно, тот Запад, на который мы стремились и на который бывали заброшены, во многих отношениях обманул наши ожидания, но и родина уже давно не тот берег ласковый, которого мы ожидали. Поэтому Штирлиц как главный герой семидесятых годов естественным образом погиб, и погибла, прямо скажем, идея, его породившая. Но, оглядываясь сегодня на 1982 год, на «Приказано выжить», мы с радостью чувствуем, что на доске стояла сложная комбинация с неочевидными последствиями. Для Штирлица не всё было кончено, для него были варианты. И перечитывать сегодня эту умную, талантливую, остросюжетную массовую прозу довольно занятно.

Напоследок хочу сказать, что и сам я всю жизнь мечтал продолжить тему Штирлица, пока были живы Броневой и Табаков, я к ним обоим обращался с идеей сделать для них пьесу. И такая пьеса им очень понравилась, может, я ещё напишу её когда-то. Идея в том, что выживший Шелленберг – он не умер от рака печени – приезжает к Мюллеру, который скрывается в лесах Аргентины, для того, чтобы выяснить с ним единственный вопрос: Штирлиц наш или не наш? И тогда в результате их диалога – у меня уже есть финал этой пьесы – Шелленберг, встав и щёлкнув каблуками, говорит: «Всё-таки что ни говорите, Мюллер, а это были лучшие годы нашей жизни». Вот таким образом я как-то, если угодно, предсказал советскую ностальгию по всем этим делам. Так что, как знать, может быть, Штирлиц окажется бессмертным, ведь мы не знаем, как он умер. И в этом смысле самым актуальным остаётся последний анекдот: «Штирлиц завернул за угол, а там… Там… Там… Та-та-та-там… Там… Там…»