Текст книги "Время изоляции, 1951–2000 гг. (сборник)"

Владимир Маканин
«Андеграунд»,
1998 год

Корни его искали чуть ли не в Максиме Горьком, тем более он немножко похож: такой же широкоскулый, усатый. Но на самом деле его корни в Андрее Белом, прежде всего в «Серебряном голубе»: такая же занозистая, цепкая, со множеством повторов речь, нарочито сбивчивая, нарочито путаная. И главное, что в основе его художественного метода всегда лежала гипербола, сказка, выдумка, такая социальная фантастика. Ни один роман Маканина, ни одну его большую повесть, я уж не говорю о рассказах типа «Ключарёва и Алимушкина», нельзя читать как социальный реализм, потому что это всё неправдоподобно. Я помню, как какие-то претензии такого опять-таки прозаического, сугубо буквоедского свойства пытались предъявлять его роману «Асан», потому что люди, которые были на чеченской войне, стали говорить, что там всё неправильно. Так Маканин же писал его не о чеченской войне, чеченская война имеет к этому роману примерно такое же отношение, как стандартная русская секта к «Серебряному голубю» Белого – это материал, на котором рисуется притча, на котором разрабатывается фантастическая фабула.

Ещё он очень похож по основной своей интонации на Алексея Ремизова, который всю жизнь писал о людях, как бы ускользающих от взгляда. Это люди окраин, малозаметные, как в «Крестовых сёстрах», скромные, несчастные персонажи, у которых какая-то своя насыщенная внутренняя жизнь, полная своих примет и ритуалов, своих зависимостей, потому что маленький человек цепляется за мир с помощью сотни незаметных нам приспособлений. Это то, что Пелевин назвал множеством трудноуловимых способов взаимодействовать с окружающими. Это большие люди могут себе позволить не замечать этих примет, а маленькие зависят от тысяч мелочей. Вот об этом писал Ремизов и его прямой ученик Маканин.

«Андеграунд» в этом смысле роман, который не имеет никакого отношения, опять-таки, к реальности девяностых годов, или, точнее, имеет к ней отношение метафорическое, мифологическое. Он, оказалось, вместил в себя необычайно много, притом что в мелочах, в приметах этой жизни он выглядит совершенно фантастически. И убийство чеченца, которое осуществляет главный герой, совершенно кажется иррациональным, непонятным. Где мы видели, чтобы андеграундный писатель, работающий ночным сторожем, спокойно ножом прокалывал чеченца, удивляясь только, какой он пустой внутри? Где мы видели андеграундную поэтессу, которая становится чуть ли не вице-мэром или, во всяком случае, правой рукой мэра? Где мы видели такие психушки, в которых находится душевнобольной брат героя Венедикт, который явно выступает, конечно, метафорой Венедикта Ерофеева, как мне представляется? Но всё абсолютно там неправда. И вместе с тем, книги более точной по настроению, по описанию восьмидесятых-девяностых годов просто нет в России. В ней осталось всё, кроме нравов большого бизнеса, о которых мы будем говорить в следующей программе, их Маканин не знал, и мы не знали, и, строго говоря, в общем, это 3 % населения. А вот ощущение девяностых годов Маканин поймал безошибочно.

Почему у него сторож живёт в общежитии? Надо помнить, что начиная с «Сюра в пролетарском районе» или с «Лаза», у Маканина все герои живут в общежитиях, общежитие – это метафора. Зачем ему писать «спальные районы», зачем ему расписывать тот пролетарский район, в котором происходит сюр? Общага – это такая метафора советской и постсоветской жизни: живут все друг у друга на виду, и главная примета, главный, простите за чудовищный термин, хронотоп, в котором происходит действие у Маканина, – это ночные коридоры общежития. Почему? Потому что он вслед за Высоцким (Коридоры кончаются стенкой, / А тоннели выводят на свет) полагает, что российское общество прорыто, пронизано огромным количеством тоннелей – горизонтальными связями. Только поэтому никакая вертикальная власть не может его уничтожить до конца. Люди связаны землячествами, блатом на работе, амурными отношениями: все спят со всеми в этой общаге, это совершенно естественно, и все знают про любовников и любовниц. И единственное спасение от русской вертикали – это русская горизонталь. Поэтому в коридорах постоянно и ошивается этот Петрович, такой медиатор – человек, который связывает между собой всех персонажей романа.

Никакого внятного сюжета там нет, есть пять частей, в каждой более или менее своя фабула, в основном это истории, рассказы тех, кто в этих коридорах живёт. И тем не менее это роман, потому что он нанизан на несколько лейтмотивов: психушка, общага, палатка. Это, кстати, совершенно новый для Маканина и для русской литературы хронотоп – палатка, в которой торгуют какие-то деклассированные элементы: там чеченцы враждуют с другими кавказцами и постоянно около палатки находится какой-то труп.

Если мы вспомним главную примету девяностых годов, опять-таки на уровне пейзажа, мы вспомним ларёк. И в этих ларьках подрабатывали все, от моих друзей-писателей, я многих знаю, кто просто сторожил эти палатки, до будущих бизнесменов, которые сейчас стали воротилами. В этих палатках одно время продавались разноцветные ликёры, потом спиртное запрещалось, там оставались сигареты, они работали круглосуточно, их по ночам грабили. Вместе с тем ночью этот стеклянный светящийся куб палатки был единственным иногда светящимся пятном на улице, единственным местом, куда можно было ночью прибежать, если плохо или если ночью на тебя напали. Не говоря уже о том, что люди и помирали из-за этих палаток, потому что алкоголь, которым там торговали, был совершенно контрафактен и часто смертоносен, но многие и выживали благодаря этому: мой приятель, который ныне доктор исторических наук, сторожа такую палатку, прожил девяностые и прокормил семью, более того, ему ещё от доброго кавказца иногда перепадали чудовищные шоколадки – тоже оттуда.

То есть если Маканин в чём-то и угадал, то он угадал в главных интерьерах девяностых: ночной коридор и ночная палатка. Угадал он и в главном настроении – это чувство всеобщего распада. Не получается ничего, жизнь не удаётся, она держится ещё на каких-то горизонтальных связях, но в целом это уже постепенно полный отказ от любых моральных кодексов. Люди изменяют себе на каждом шагу, и есть только один способ себе не изменить – это находиться на дне, то есть в андеграунде.

Кто такой этот Петрович, от чьего лица написан весь поздний Маканин? Не только «Андеграунд», у него и в «Испуге», в следующем романе, тоже точно такой же герой. Это неудавшийся писатель. Сам Маканин вроде бы писатель триумфальный, один из самых переводимых за рубежом, один из самых титулованных в России, но считал он себя, видимо, аутсайдером, потому что он действительно ни на кого не похож. Он как-то лепился отдельно, и любили его люди не мейнстримные, и он уж к мейнстриму русской прозы, конечно, не имеет никакого отношения, потому что ну когда у нас любили и понимали социальную фантастику? Это всегда было уделом очень немногих и преимущественно молодых читателей. А он считал себя случайным гостем, человеком сбоку, отставшим, как он сам себя называл, гражданином убегающим, который всё время выламывается из всех контекстов. И вот, надо сказать, что Петрович выбрал, наверное, правильную позицию, потому что единственный способ не потерять себя – это жить на дне, а вернейший способ себя потерять – это попытаться подняться.

Ведь что тогда происходило, в девяностые годы? Мы привыкли думать, говорить, и в этом есть доля правды, что это было время вертикальной мобильности. И действительно, это было так, одни поднимались вверх стремительно, другие опускались вниз. Такая история опускания у Маканина есть: у него есть героиня, которая долгое время была советским функционером, потом все её оставили, она провалилась вниз. Он пишет там, что эти люди совершенно не умели держаться середины, они умеют быть либо наверху, либо на дне. Её настиг инсульт, а она совершенно одна, за ней ходит только этот Петрович, потому что больше некому.

Так вот действительно это было время подъёма, резкого подъёма, вплоть до кессонной болезни, одних, которые были к этому совершенно не готовы, и время стремительного обрушивания других. И вот тут выяснилась поразительная, кстати, вполне горьковская вещь. Барон в «На дне» говорит: «…мне кажется, что я всю жизнь только переодевался… а зачем? Не понимаю! Учился – носил мундир дворянского института… а чему учился? Не помню… Женился – одел фрак, потом – халат…» – выясняется страшная вещь, что это люди без «Я». И герои Маканина, они тоже своё «Я» утрачивают с поразительной лёгкостью, как только меняется социальный статус, сразу исчезает личность. Сохранить эту личность можно, только если ты выломился из всех контекстов, если ты абсолютно отдельно. Причём, что интересно, Петрович отказывается даже от литературы. Он когда-то ею занимался, он печатался, что-то ему удавалось протолкнуть, большую часть он писал «в стол». Теперь он уже не пишет, потому что в девяностые годы случилась полная депрофессионализация и, как сказала Виктория Токарева, осталось две профессии: богатые и бедные. Действительно, Маканин и его герой, они как бы отказываются от писания прозы, я даже рискну сказать, что «Андеграунд» это и не совсем проза, там нет примет традиционной прозы: напряжённого сюжета, каких-то ярких описаний. Это больше всего похоже на дневник деклассированного элемента, который сегодня «трахнул» чью-то там чужую жену, в данном случае шофёрскую, послезавтра кого-то убил в драке, потом кого-то утешил и выпил с ним – то есть это такое вещество жизни, её такая дрожащая взвесь. Там нет примет традиционной литературы – просто общее ощущение утраты стержня и утраты лица. Петрович потому и остаётся целым, что он в эти игры больше совершенно не играет. Но, как правильно написала тогдашняя критика, он же этим и расплачивается, потому что, когда у тебя нет ни социального статуса, ни профессии, никаких других привязок к жизни, для тебя, в общем, и совесть отсутствует, потому что для тебя убить человека уже совершенно не проблема. Когда он убивает этого своего первого чеченца, там потом нагромождение убийств идёт такое, что уже действительно пахнет дело пародией, но в первый момент он пытается почувствовать угрызения совести и не чувствует их, потому что здесь Маканин совершенно прав – если у человека нет профессии, у него нет и совести. Ему не перед кем отвечать, и это одна из главных трагедий романа.

Что ещё надо заметить, «Андеграунд», вообще говоря, не очень приятное чтение. Я вот сейчас, когда его перечитывал, готовясь, поймал себя на том, что мне многое хочется пролистать. Каждый кусок отдельно, сам по себе, каждый абзац, каждая внутренняя новелла, это хорошо, когда это вместе, это создаёт примерно такое же ощущение бессюжетности и распада, какое было и в девяностые годы. Но чего нельзя отнять у Маканина, так это удивительного сочетания, с одной стороны, абсолютной фантастичности сюжета, с другой – поразительного физиологизма в деталях. Когда он описывает секс немолодых людей, а у него и герой немолод, и любовнице уже сорок пять, когда он описывает пожилого шофёра, у которого руки болят от баранки, или кавказца и запах в этой палатке кавказца, который складывается из немытого иноплемённого тела и посредственных, уже подтухающих товаров и спирта, когда он описывает быт стариков в этой общаге и прохудившуюся грелку, когда он описывает попойки людей, которые стремительно поднялись наверх, но остались в душе такими же деклассированными, – когда он всё это описывает, он физиологически ужасно точен. Я бы, пожалуй, сказал, что «ноу хау» Маканина в русской прозе – это сочетание почти недостижимой точности в деталях и абсолютной абстрактности и мифологической свободы в построении коллизии. То есть это как бы миф, пересказанный человеком, очень точным в физиологических ощущениях.

Главное физиологическое ощущение, которое оставляет «Андеграунд», – это отвращение, это чувство брезгливости, это попытки старика всё ещё сохранить сексуальные интересы, какую-то бодрость, и, в общем, это очень похоже на состояние России в то время, когда страна, которая только что была страной старцев, пытается молодиться, но, в общем, это труп, который уже разлагается, но ходит, бодрится, торгует спиртным. Ощущение некоторой трупности в этом тексте есть, никуда не деться. И надо сказать, что чем дальше Маканин писал, тем больше от этого веяло зловонной старостью. В его книгах семидесятых годов есть какое-то ощущение сложности, бодрости, перспективы, но начиная с «Предтечи» образ старческого тела, болезней, гниения, притом что сам Маканин был вполне физически крепок, начинает доминировать. Мы как бы попадаем внутрь разлагающегося при жизни тела. И все герои там с пролежнями, хотим мы того или нет. Поэтому «Андеграунд» был самым точным диагнозом постсоветскому времени, и, к сожалению, сегодня мы присутствуем уже при разложении, при окончательном гниении этого тела. А каким будет новое, нам знать не дано, поэтому герои Маканина, говоря о будущем, всё время сбиваются на прошлое. Никаких идей, никаких перспектив, никакой молодости там нет, а если есть одна молодая героиня, андеграундная поэтесса Тонечка, так она спивается и её всё время рвёт, причём рвёт очень наглядно и подробно, в описании таких вещей Маканин большой мастер.

Остаётся надеяться, что андеграунд, то есть подполье, то есть могила – это всё-таки состояние не вечное, и до каких-то ростков мы доживём. Пока же нужно быть благодарными автору и за то, что его книга по всем надеждам, по всем розовым очкам девяностых ударяет наотмашь, после этой книги по большом счёту надеяться было уже не на что.

Юлий Дубов
«Большая пайка»,
1999 год

Проект «Сто лет – сто книг» добрался до 1999 года и, соответственно, до романа Юлия Анатольевича Дубова «Большая пайка». Дубов мне друг, я совершенно не собираюсь этого скрывать, несмотря на разницу в возрасте и в статусе (он всё-таки маститый автор, чего там говорить), я достаточно близко с ним и достаточно много общаюсь, и одна из самых больших травм для современной русской литературы – это то, что Дубов живёт в Лондоне.

Это действительно крупный писатель, автор, по крайней мере, трёх этапных, на мой взгляд, романов: «Большая пайка», «Варяги и ворюги» и «Лахезис». Он был генеральным директором «ЛогоВАЗа», сотрудником Березовского, поэтому въезд в Россию ему заказан. И то, что мы не можем прочесть романа о нынешней России, написанного Дубовым, потому что ему не о чем его писать, он не имеет материала под руками и пишет о лондонской жизни, об изгнанниках, – это большая беда, потому что Дубов много чего мог бы о нас, нынешних, порассказать.

С героем нашей предыдущей программы, Владимиром Маканиным, его многое соединяет, хотя Дубов значительно моложе. Дубов тоже математик. И вот здесь, пожалуй, математические методы, в отличие от маканинского случая, сильно пошли на пользу. Он первым в России, одновременно с Юлией Латыниной, написал экономический роман.

«Большая пайка», конечно, сочетает в себе черты романа экономического и романа воспитания. Это большое, 800-страничное, а в первом издании, пока редактура его не поджала, 900-страничное, очень масштабное полотно о начале русского бизнеса. Эту книгу резко отличает, скажем, от «Бригады» материал, на котором она написана. Дубов писал о том, что знает, он никогда не был бандитом, никогда не был Сашей Белым. Кстати сказать, создатели «Бригады», в первую очередь Велединский, тоже бандитами не были, Саша Белый – это во многом результат мифологизации, героизации, человек из легенды. А Дубов описывает совершенно реальных людей, Бориса Абрамовича Березовского, Бадри Патаркацишвили, который там назван Ларри, и их ближний круг. Это пять историй друзей, которые ещё в семидесятые-восьмидесятые годы вместе работают в НИИ управления, вместе изучают математизацию разных управленческих процессов. И именно поэтому главный герой Платон (после этого, собственно, Березовский и взял себе псевдоним Платон Еленин, потому что, конечно, это он) высчитывает эффективность советской экономики, и у него получается, что через десять лет, дело происходит в 1982 году, всё рухнет. Всё рухнуло даже раньше.

Если брать заявление о большой пайке, которая в лагере опаснее малой (там это вынесено в эпиграф), то главный сюжет романа Дубова заключается в следующем: люди в эпоху «большого хапка», в эпоху первоначального накопления, которое, по Пелевину, является и окончательным, теряют себя, теряют дружеские связи, гибнут в конечном итоге и достигают вершины всемогущества в очень небольшом количестве. Уцелеет из них один – Платон, который их всех в результате и съест и при этом будет по ним мучительно скучать. Даже, надо сказать, сознательно он их не съедал, просто так получилось, что он ими всеми воспользовался. Это роман хотя и про Березовского, но не слишком для него лестный, что по фильму «Олигарх» очень легко увидеть. Это роман о нервном, быстро соображающем, стремительно ориентирующемся человеке, который выжил в силу своей колоссальной адаптивности, а добился всего благодаря своей колоссальной же экспансии. Но эта экспансия – свидетельство, как ни ужасно, внутренней пустоты. У Дубова этой внутренней пустоты нет, поэтому он высот Березовского никогда и не достиг. Он пишет о перерождении других, но сам он не переродился, и это ещё одно подтверждение того, что сохранить себя можно, только будучи аутсайдером. Дубов в бизнесе никогда не достигал высот, он был головой и отчасти, может быть, совестью Березовского, но никогда не был его финансовым советником, более того, бенефициаром всей этой грандиозной истории.

Но помимо сюжета «Большой пайки», вот этого «большого хапка» и перерождения, там есть другой сюжет, внутренний, гораздо более сложный и важный – речь идёт о России. Вот есть советская Россия, есть СССР, неэффективный, но тем не менее страшно интеллектуально напряжённый, насыщенный. Там есть молодая элита, которая стала потом будущим основанием российского бизнеса, будущим ядром олигархата. Есть Россия новая, в которой все эти герои гибнут, потому что они умеют играть в шахматы и не умеют в поддавки, потому что была, в общем, сложная интеллектуальная комбинация, которая стояла на доске, была сложная игра, а после этого стали играть «в Чапаева» – шашки вышибать. Все стали играть «в Чапаева», и их вышибли, потому что они шахматисты, они всё-таки люди, рассчитанные на интеллектуальную игру. Дубов всё время подчёркивает, какие они умные, как много они знают стихов наизусть, какие у них сложные, напряжённые отношения с женщинами. И женщины у них непростые, кстати говоря, а вовсе не те молодые податливые шлюшки, которые потом слетелись утешать их в их бизнес-трагедиях, это совсем другие персонажи.

Нужно заметить, что как бы мы ни относились к бывшему СССР и как бы сам Дубов субъективно к нему ни относился, а я знаю, что он не очень любит советскую власть, но тем не менее «Большая пайка» – это рассказ о распаде сложной системы. Это была система неэффективная, в некоторых отношениях она была садическая, но она была сложная, и в ней были разные этажи, те же коридоры, щели, тоннели, которыми она насквозь пронизана. Там можно было гнездиться, в ней могли выживать интересные люди. Появилась система, которая гола и проста, и, кстати, там абсолютно точно предсказана гибель Бадри, который умер спустя многие годы после публикации «Большой пайки», но даже Ларри, самый, в каком-то смысле, подготовленный и самый хитрый из них, в этой новой системе не выживает. Хотя Ларри не учёный, но у Ларри есть другое преимущество, он, как положено человеку с Кавказа, грузину, он чтит братство, для него дружество не пустой звук. А тут, как правильно заметил Валерий Попов, кстати, большой друг Дубова и один из его любимых авторов, – были, может быть, овчарки, но пришли-то бультерьеры, которые даже служебных нужд никаких не знают, которые просто кусь – и всё. Это и есть вся их логика. На смену сложным людям, а прежде всего там сложные люди, это, конечно, Сергей Терьян и Виктор Сысоев, герои первых двух частей, на смену людям комбинирующим, считающим, на смену людям неоднозначным пришли люди прямые, как дважды два, как посудная разделочная доска. Но больше того, те люди, герои «Большой пайки», они, скажем мягко, морально амбивалентны. Они, конечно, и лгут, они подворовывают, в своих НИИ они занимались беспрерывными интригами, а наукой в последнюю очередь, и гораздо больше времени они уделяли изготовлению стенгазет, выездам на природу или летним школам, на которых все пили и занимались сексом, нежели непосредственно наукой. Но даже при всём при этом в этих авантюристах есть и блеск, и талант, и в их интриганстве всё-таки нет постоянного удара ниже пояса, они соблюдают определённые правила. А тут пошла игра без правил, и в этой игре без правил они проиграли.

Вот о чём роман – о замене олигархата комсомольского, олигархата позднесоветского на новых людей. И получилось, что главный процесс, который происходит в системе, – это страшное её упрощение. Маканин не сделал этого вывода в своём романе, а Дубов, будучи всё-таки математиком очень высокого класса и профессионалом в этой науке, он первым заметил тенденцию: главный результат разрушения СССР – это не увеличение свободы, а увеличение энтропии. Свобода – это сложность, по-настоящему свободны сложные люди, свободны сложные системы, а в системах примитивных нет не только свободы, в них нет места и человеку. Поэтому смена нового поколения, когда интеллектуалов сменили киллеры, – это и есть сюжет Дубова.

Продолжение «Большой пайки», как бы второй том романа, роман «Меньшее зло», о том, как олигархи поставили своего человека во власть, и он их всех передавил – понятно, что имеется в виду. Это продолжение его на новом уровне, показ страшного упрощения власти, её вырождения, потому что эту ситуацию Дубов наблюдал изнутри и кое-что о ней знает.

Нельзя не сказать о том, что из всех романов девяностых годов этот самый увлекательный. Почему так получилось? Дубов никогда не был профессиональным писателем и заделался им после пятидесяти, что вообще для русской литературы, при её довольно запоздалом взрослении, всё-таки достаточно редкий случай. В XIX веке великая литература начиналась чуть ли не с пятнадцати лет, в XX-м писатель считался молодым до 35, но всё-таки начинать в 50 – это определённое торможение. Дубов пришёл в литературу сложившимся человеком, которому не надо «понтоваться», у него совершенно нет задачи выделываться перед читателем. Поэтому роман написан сухо, компактно, с математическим изяществом формулировок, он очень смешной, весёлый, пронизан сардоническим чёрным юмором. И по-настоящему симфоническое, высокотрагическое музыкальное звучание появляется там только в последней сцене, когда выживший Платон вспоминает пятерых своих соратников, смотрит на толпу, которая ему внимает, и видит их лица в ней. И здесь есть какая-то печальная и вместе с тем насмешливая нота: мне очень грустно, и всё-таки поделом вам, ребята, кто вам велел брать эту большую пайку, сидели бы, как Петрович, на дне, и ничего бы с вами не было. То есть при всём сардоническом юморе, при этой жестокой насмешке, это сентиментальная книга. Этих людей, героев семидесятых-восьмидесятых, которые читали Стругацких, пели Галича, собирались друг у друга на кухнях, Дубов любит, поэтому книга написана с огромной любовью.

Главные же её достоинства – это скорость развёртывания сюжетов, удивительно точные диалоги, умение расставить хуки – вот эти крючки, чтобы зацепки читателя всё время какие-то подёргивали, чтобы он интересовался; начать с конца, чтобы люди уже знали, чем всё закончится. Вообще очень профессионально написанный роман. Тот профессионализм, который в прозе демонстрируют обычно именно математики, потому что у них всегда есть своё точное ЧТД – что и требовалось доказать. В этом смысле роман Дубова построен очень строго. Не зря его книга стала бестселлером, и не зря, обратите внимание, я со многими олигархами – уже после того, как они перестали быть олигархами, а стали либо в правительстве кем-то, либо изгнанниками, либо частными людьми, – со многими из них я говорил о лучшей прозе о русском бизнесе. Я говорю – ну, где правда? И все как один называли одну книгу – «Большую пайку». Потому что её написал один из них, который умудрился всё-таки остаться собой и окончательно не превратиться в своих героев, иначе бы, конечно, он разделил бы и их участь. Поэтому хвала аутсайдеру Дубову, будем надеяться, что когда-нибудь мы ещё увидим его в России и сможем лично выразить ему благодарность за этот роман.