Текст книги "Время изоляции, 1951–2000 гг. (сборник)"

Юрий Нагибин
«Председатель»,
1964 год

Мы добрались до трагического, очень удачливого и одновременно очень несчастного произведения – до повести Юрия Нагибина «Председатель». Нагибин, Салтыков, постановщик фильма, и Ульянов получили за эту картину Ленинскую премию и массу положительных отзывов, но тем не менее для Салтыкова, режиссёра крупного и неоднозначного, это была последняя настоящая удача. Следующий фильм «Директор», на котором трагически погиб Евгений Урбанский, чуть не стоил ему не только карьеры, но и свободы. Впоследствии ему удалось переснять картину с Николаем Губенко, но уже никакого успеха она не имела, да и все последующие его работы, иногда замечательные, оказались в тени этой катастрофы. Михаил Ульянов после этой своей работы оказался навек в её плену – так и повелось ему всю жизнь играть положительных советских героев. Иногда, редко-редко, удавалось отскочить в сторону Егора Булычёва, но в принципе и жуковская эпопея, и все остальные его положительные работы тоже растут из «Председателя». Для Нагибина эта вещь переломная – это последнее его советское произведение. Как сказал бы Пастернак и как он сказал, собственно, применительно к себе, «искренняя, одна из сильнейших (последняя в тот период) попытка жить думами времени и ему в тон».

Сегодня «Председатель» воспринимается вещью чрезвычайно архаичной. Но вот какой удивительный парадокс с этим кинороманом произошёл. Это настоящий кинороман, большая вещь, написанная в расчёте на двухсерийную масштабную картину. И вот что в ней заметно. Между сценариями и прозой Нагибина принципиальной разницы нет. Везде, – и в этом, кстати, хорошая его киношкола, – быстро очерченный характер, стремительный и точный диалог, замечательно точная, как в кино, логика развития сюжета. Разве что пейзажи в его прозе побогаче, потому что антураж он не расписывает. Но «Председатель» – это, безусловно, настоящая проза. Удивительно другое. Невзирая на всю советскую, соцреалистическую архаичность этого произведения, оно сегодня как-то неожиданно обретает вторую жизнь. И вот поэтому-то я его и выбрал, вот в этом-то и парадокс, потому что оказывается, что, кроме главного героя этой вещи Егора Трубникова, никакого другого героя ни советское, ни постсоветское время не породило. А герой – это тот, кто умудряется вопреки обстоятельствам, вопреки власти и эпохе как-то мобилизовывать людей вокруг себя. Сделать это по-прежнему можно не за счёт правильных идей, верности политике партии или образцовой личной жизни, а за счёт той, простите за грубое слово, пассионарности, которая у героя должна быть. Всё-таки советский положительный герой – это человек, который среди болота умудряется демонстрировать пассионарность. И это единственное, что может как-то двигать мир.

Во многих отношениях «Председатель» – последняя вещь «оттепели». Это 1964 год, последний год правления Хрущёва и последняя волна этой во многом героической и во многом пошлой, в любом случае совершенно безнадёжной попытки очистить советскую власть от Сталина. Начиная с фильма Райзмана по сценарию Габриловича «Коммунист», картины, в которой, собственно, Урбанский впервые блеснул по-настоящему, делаются героические попытки отмыть слово «коммунист» от тоталитаризма, от репрессий, представить коммуниста такой своего рода христианской фигурой. Это всё ещё наследие первой «оттепели». Но если героем первой «оттепели» был Урбанский, то героем второй постепенно становится человек гораздо более будничной внешности, человек труда, подчёркнуто не героический. Ульянов сыграл уже один раз такого героя в николаевской «Битве в пути», где как раз его Бахирев и сделан человеком, демонстративно противопоставленным плакатности. Он серый, будничный, не героический. Он дотошный, что для советского героя вообще было нехарактерно. И после этого – «Председатель». «Председатель» и написан, и снят, надо сказать, в эстетике демонстративно-будничной, я бы даже сказал, в каком-то смысле натуралистической. Это первый показ советской колхозной деревни, какой она была в действительности: грязной, нищей, очень неумело и, главное, как-то очень дистанцированно управляемой, потому что партийное руководство в сельском хозяйстве не разбирается абсолютно. Это с самого начала было не просто подчёркнуто в картине, там есть уже потрясающее новаторство для эпохи «оттепели» – там есть отрицательный партийный герой. Это Калоев, который всё время клевещет на Трубникова, всё время пишет доносы, управляет в основном не с помощью даже партии, а с помощью спецслужб, органов, на которые он и опирается, в которые он катает доносы на всех своих противников. Калоев, правда, маркирован ещё в лучших традициях эпохи как интеллигент, у него и речь книжная. В общем, не от земли человек, не от почвы. Но зато потом там появляется правильный партиец Чернов, который верит в народ и делает на него ставку.

Главный же фокус картины и, собственно, романа, из которого она сделана, – сам Нагибин скромно называл это произведение киноповестью, – главный образ – это, конечно, Трубников. Егор Трубников, который возвращается в 1946 году с войны без одной руки, увечный, неустроенный. Личная жизнь у него странная – в него влюблена безумно при живой жене Надежда, и, поскольку он герой с человечинкой, уже герой оттепельный, он уступает страсти, с этой Надеждой живёт. В него влюбляются вообще все поголовно, местная красавица Доня тоже его домогается. Но он какой-то очень бесприютный, у него ничего не получается ни в личной жизни, ни с начальством. Начальство его недолюбливает и побаивается, только в конце его представляют к Герою Соцтруда, но это уже такой «бог из машины». Трубников колюч, неудобен ещё потому, что он – вот это, пожалуй, единственное принципиальное новаторство Нагибина и Салтыкова – действительно человек. Взамен советского положительного героя, взамен чудовищного кавалера Золотой Звезды появляется матерящийся, уродливый, неудачливый. Но чем он берёт, так это каким-то страшным мужицким крестьянским военным самолюбием. Вот это тоже удивительный стимул, потому что раньше ведь у героя какой был стимул? Если он положительный, это значит – партийная идейность или патриотизм, в крайнем случае романтическая любовь. Если он отрицательный, то у него главный стимул или материальный, бабки, или тщеславие. А вот у героя «Председателя», у Егора Трубникова не случайно такая фамилия – медные трубы. Он действительно болезненно самолюбив, он не может понять, как у него может что-то не получаться. Ведь он действительно воевал, он выжил, победил. И когда он приходит в колхоз, в котором крестьяне абсолютно бесправны, не говоря уже о том, что тянут абсолютно все соки, никаких показателей он дать не может, потому что и работают-то одни бабы, мужиков почти всех вывели. Четверо мужчин на весь этот колхоз уцелело. Он просто не может смириться с тем, что они находятся в таком униженном положении. Его очень унижает, что требуемые показатели им спускают сверху, абсолютно не сообразуясь с реальными их возможностями. Он требует, чтобы Чернов, когда поедет в Москву, добился адекватных показателей. Его чрезвычайно оскорбляет то, что и скотина там некормленая, не дают грубых кормов. Война Трубникова за грубые корма – отдельная, довольно долгая линия в этой повести. А больше всего его оскорбляет то, что люди не верят ни во что. Они не верят в то, что у них может что-то получиться. Мы говорили про «Рычаги» Яшина – это тоже картина нищего колхоза. Но Трубников не желает видеть людей рычагами. Он пытается добиться от них, чтобы в них проснулось, страшно сказать, собственное достоинство. Там, конечно, очень много наивного: и то, что он выводит этот колхоз в передовые – совершенно непонятно, как, с чего вдруг. Но важно одно: перелом достигается не тем, что они какие-то показатели стали выполнять. Перелом достигается тем, что им перестало быть всё равно. Они благодаря ему увидели в себе людей. Он прибегает к самым разным способам. Например, Трубников занимает по нынешним временам довольно реакционную позицию – он не хочет, чтобы молодёжь ехала в город. Надо сказать, что это проблема скорее 60-х годов, своего рода анахронизм, потому что в 1947-м молодёжь не ехала в город. Колхозник прикреплён к земле, у него паспорта нет. Даже отличник сельской школы, который предполагает поступить в институт в городе, даже медалист – это всё ещё явление довольно редкое. Большинство остаётся на земле, там же, собственно говоря, и гибнет. Но представим себе, что такая коллизия 60-х годов уже существует в 40-е. Трубников должен говорить речь перед выпускниками. Начальство требует от него, чтобы он их воодушевил. А он приходит и говорит: «Как хотите, а я никого из вас не отпущу. Вот ты, Андрей, куда собрался? Мы на тебя рассчитываем, ты сын кузнеца. Мы думаем, ты будешь кузнец. Вот ты, Надя, куда собралась, ведь ты ходила за телятами? Подохнут без тебя эти телята теперь. Какой вам город, что вы там будете делать? Никого не отпущу, я всё сказал». И уходит. Можно, конечно, увидеть в этом, если хотите, и старообразность, и глупость, и недальновидность, и всё, что угодно. Но ведь Трубников на что упирает? Это довольно точная мысль, она потом появилась у Шукшина: вы там, в городе, никому не нужны, а здесь вы нужны; гордиться можно только тем, что ты кому-то нужен. Там есть замечательная сцена. Я думаю, что Нагибин это вписал сам, никакой режиссёр им при этом не руководил, потому что эта сцена очень нагибинская. Если угодно, она выражает самую суть того, что он делает. Там надо было написать идеологический эпизод, когда Надя, которая должна была уехать в город, осталась с телятами. Она говорит: «Я к ним привыкла, я их полюбила». Это должна быть совершенно идеологическая сцена. А Нагибин написал её так, что она перед этим целуется с местным парнем. Получается, что в селе есть гораздо более притягательный металл, чем телята. И вот Егор говорит замечательную фразу: «Я недавно понял, чем держится жизнь. А вот жизнь держится тем, что Андрюхе хочется целоваться с Надькой, а всё остальное значения не имеет». На самом деле это удивительное откровение для советского кино и советской прозы. Потому что не идейностью человек жив и не материальным стимулом. Человек жив тем, что ему чего-то хочется – хочется целоваться, хочется работать. Пока у него есть желание, пока у него есть вера в перемены, есть чувство собственной значимости, у него всё будет получаться. И в этом смысле Трубников – самый главный оттепельный герой.

Вы знаете чётко деление на первую «оттепель» и вторую. Первая – до 1958 года, вторая – после 1961-го. Она гораздо более свободная, уже Хрущёв опирается на интеллигенцию, уже напечатана лагерная проза. Очень многие барьеры сняты. Но тут интересно, что герой второй «оттепели» – это человек будничный, это именно человек из массы. Это как раз и стало главным определяющим. Габрилович и Розов, главные сценаристы и драматурги второй половины пятидесятых, ещё пишут о героях. А в 1963–1964 годах массовый герой становится важнее. Появляется гайдаевский Шурик, представитель интеллигенции, личность совершенно не героическая и даже забавная. Но началось это на самом деле ещё с «Девяти дней одного года», где подчёркнуто героическому Баталову пару составляет подчёркнуто не героический, даже насмешливый Смоктуновский. И Смоктуновский, может быть, даже гораздо притягательнее. Иными словами, из героя уходят черты ходульной, надоевшей плакатной героичности. Надо сказать, что Ульянов играет Трубникова именно таким – грубым, корявым, очень несчастным. Это замечательная фраза, только Нагибин мог такое написать: «В личной жизни всё прекрасно, наблюдается полное отсутствие». Это очень здорово. Это человек, который только в одном героичен – он не сдаётся. Он может быть втоптан в какую угодно грязь, жизнью, начальством – кем угодно. Он не сдаётся.

В этой вещи есть ещё одна очень принципиальная позиция. Это лагерник Кочетков, который вернулся, и на него пишут второй донос. Он рассказывал, что в лагере ел крыс. Арестовывают Кочеткова второй раз – в 1947 году такие аресты были уже повальными – по доносу этого самого Калоева. Но там так получается, что вступаются положительные силы и упечь его во второй раз не дают. От Кочеткова нужно только одно – чтобы он дал на Трубникова показания. Главное основание не давать Трубникову Героя, а может, и снять его с председателей – то, что он дружит с врагом народа, хоть и бывшим. Но Кочетков оказывается твёрд, показаний не даёт, и торжествует справедливость. По меркам 1964 года большой прорыв – уже само упоминание бывшего лагерника. Что интересно: когда Кочеткова арестовывают, он во время обыска просит бережно обращаться с книгами. «Это Ленин!» – с вызовом говорит он обыскивающим его агентам. Подчеркнуть, что герой остался верен Ленину в сталинские времена, – это ещё оттепельное, ещё ходульное, то, что из этой картины торчит.

Я не могу не сказать пары слов о Нагибине, потому что у нас не будет, к сожалению, другого повода к нему обратиться. Он написал очень много произведений получше «Председателя». Например, я считаю его абсолютным шедевром – и, кстати, замечательный критик и издатель Алексей Костанян в этом со мной согласен – лучшую постсоветскую повесть «Дафнис и Хлоя». Это его воспоминания о первом браке. Мне кажется, что более яркой, более мучительной, физиологичной прозы никто из его поколения не писал. Он написал замечательные «Чистые пруды», замечательного «Павлика», прекрасную повесть «Те далёкие годы» – в общем, у него много замечательных текстов. Я сейчас о них бегло поговорю. Но прежде всего и выше всего я ценю, конечно, «Председателя», потому что он открыл очень важный тип и очень важный закон советской, и постсоветской, и даже русской жизни. В России получается не то, для чего есть предпосылки, и не то, что хорошо финансируется или поощряется государством. В России получается любое дело, в основании которого стоит этот уникальный трубниковский тип – герой, не могущий смириться с поражением. В конце концов всё равно ничего не получится, все колхозы развалятся, их нормальная среда и нормальное будущее – это именно развал. В конце концов все олигархи либо уедут, либо будут раскулачены государством, разолигархены, разъевреены – назовите как угодно. В конце концов государство сожрёт всё и дотянется до всех. В России всегда всё заканчивается одинаково, и сельское хозяйство – при всей его успешности иногда – всё равно всегда выглядит так, как оно показано в первой серии «Председателя»: грязь, непогода, рискованное земледелие, страшный надсад, ужас и окрики начальства. Но при всём этом всё не безнадёжно, если в основании дела стоит безумный человек, для которого проигрыш оскорбителен, человек, который готов своих единомышленников защищать как угодно, стоять за них горой, – конечно, он стоит за них из интересов дела, нет в нём особого гуманизма, но он своих не сдаёт! И вот поэтому вокруг Трубникова формируется небольшая гвардия. У такого человека получается, потому что вообще всё движется одинокими самоотверженными безумными пассионариями. Пусть таким, как Пётр, пусть таким, как Трубников, пусть даже иногда таким, как Ленин, но добиться чего-то здесь может только человек, наделённый сверхчеловеческой энергией, абсолютной верой и, конечно, достоинством. Это действительно какое-то чудо. И когда мы смотрим на Россию сегодняшнюю, мы понимаем, что сдвинуть что-то с места, организовать поисковую команду, производство, телеканал может только вот такой безумец. Когда он умрёт, дело умрёт тоже вместе с ним, но пока он жив, всё тоже будет крутиться. Он – единственное, что может противостоять русской энтропии. Энтропии в этом фильме полно. Это и начальство, и бюрократия, и природа, и скот, и всё, что хотите. И люди, потерявшие веру и опустившие руки. Но пока есть Трубников, около него как-то всё зажигается, как-то всё движется. И то, что в наше время всё сказанное остаётся совершенно справедливым, и есть лучшее подтверждение нагибинского таланта.

Что касается Нагибина как такового, он был человеком, в огромной степени заряженным страшной энергией 30-х годов. Это касается, конечно, не сталинизма, скорее того, что пришло вопреки сталинизму. Он из поколения комиссарских детей, из того же поколения, что и Трифонов, Окуджава. Они все дружили. Он вырос в Москве на Чистых прудах. И эта обстановка страшного эротического напряжения эпохи сформировала и его. Это всё были люди, рано созревшие, уже в 16 лет они были зрелыми, у них уже была серьёзная любовная жизнь, настоящие драмы. Это поколение во многом было выбито войной, и сам Нагибин, будучи фронтовым журналистом, был тяжело контужен. Но вот это страшное напряжение конца 30-х и это удивительное, солнечное, гениальное поколение, действительно утомлённое солнцем, на которое через озоновую дыру как-то упал луч истории, – это поколение дало нескольких гениальных прозаиков.

Лучшее, что Нагибин писал, это всё о Чистых прудах, о друге Павлике, о друге Оське Роскине – о тех, кто формировал его душу. И, конечно, о первой его жене, о замечательной Даше, дочери философа Асмуса, с которой провёл он самые трудные, самые мучительные и самые счастливые годы. Нагибин – писатель, заражённый страшной эротической энергией, заряженный ею. И его герои всегда наделены какой-то удивительной гиперсексуальностью, потому и Трубников вызывает у всех изголодавшихся баб такой восторг, именно потому, что в нём это мужское начало, этот «олений зов», как он сам это называл, буйствует. И ближайший его друг Галич тоже отличался такой же любовной неутомимостью.

В Нагибине, в его воспоминаниях об этом выбитом прекрасном поколении сидела та чистота, которая не позволяла ему скурвиться и схалтуриться. Он стал автором лучшей малой прозы 60-х и 70-х годов и одним из лучших советских сценаристов. Не зря именно его выбрал Куросава для работы над оскароносным впоследствии «Дерсу Узалой».

Мне очень важно, что из советских во многом фальшивых отношений и обречённых 60-х годов по крайней мере одна половинчатая, во многом тоже фальшивая, но всё-таки очень важная киноповесть осталась актуальной до сих пор. Бог даст, Трубников будет всегда.

Евгений Евтушенко
«Братская ГЭС»,
1965 год

Я думаю, что произведения более оклеветанного и более нарицательного в советской поэзии нет. Достаточно вспомнить легендарную и абсолютно точную пародию «Панибратская ГЭС» тогда ещё очень ядовитого Александра Иванова. Но нельзя не признать, что всё плохое, что сказано об этой поэме, – оно, в общем, верно. А хорошего в ней удивительно мало, но то немногое хорошее, что есть, в конечном итоге перевешивает. Почему перевешивает? Это тот редкий случай, когда произведение само по себе со своими пороками красноречивее того, что хотел сказать автор. Автор, конечно, не вкладывал в неё такого смысла, не взглядывал на историю с такой высоты. И вообще Евтушенко хотел сказать другое, а получился симптом, получился знак эпохи.

За 65 лекций мы привыкли друг к другу и легко говорим о сложных вещах. Поэтому и сейчас начнём со сложного. Поэма – это вообще жанр ретардации, жанр отступления, перестроения, паузы. Эта мысль впервые высказана Львом Аннинским, и мысль эта достаточно глубокая, потому что лирика – это такие маленькие летучие отряды, работающие на передовых рубежах. Поэма – это скорее жанр капитуляции, потому что лирическое усилие исчерпывается и начинается то, что стиху вредит – повествование. Советская повествовательная поэзия, советский роман в стихах – это, конечно, кошмар. Страшно представить великого Антокольского, который сочинял свою натужную эпическую поэму «В переулке за Арбатом», которую он сам ненавидел. Пастернак мучился с поэмой «Зарево» – попыткой написать роман в стихах о конце войны. И, кстати, первая глава у него получилась, но дальше дело не пошло. А сколько вообще было этих романов в стихах, сейчас не вспомнишь: «Добровольцы» Долматовского, даже у Анатолия Сафронова был роман в стихах «В глубь времени», который невозможно вспомнить без судорог. В общем, повествовательный жанр поэзии сильно вредит. Для того, чтобы написать роман в стихах, как Пушкин писал «Онегина», нужно всё-таки иметь мысль или, по крайней мере, героя перед глазами. А советская поэзия занималась пережёвыванием, перекладыванием прозы в занудные соцреалистические суконные стихи. И вот тут в 60-е годы появляется принципиально новая концепция поэмы. «Братская ГЭС» в известном смысле была попыткой возродить поэму 20-х годов, скажем, поэму Маяковского «Хорошо». «Хорошо» – это довольно серьёзный вклад Маяковского в жанровую специфику, попытка выстроить новую поэму. Там нет сквозного сюжета. «Хорошо» – это, в сущности, цикл стихов, цикл личных воспоминаний автора о десятилетии 1917–1927. Попытка выцепить какие-то главные эпизоды первого советского десятилетия, ретроспектива. Это не сюжетная поэма, это именно лирический цикл, в котором есть единое настроение. И настроение это вовсе не «хорошо», ведь «хорошо», как мы знаем из этой же поэмы, – это последние слова Блока, которые Маяковский от него слышал. И в этом «хорошо», говорит он, слилась и сожжённая библиотека, и костры перед Зимним. То есть это благословение, но благословение умирающего.

«Братская ГЭС» – это набор картинок из русской жизни, из русской истории. Для Евтушенко вершиной этой истории в 1965 году является Братская ГЭС. Довольно натужная главная идея поэмы, которая примерно ко второй её половине начинает выдыхаться и перестаёт быть сколько-нибудь интересной, – это диалог Братской ГЭС и египетской пирамиды. Египетская пирамида – это масштабное сооружение древних, памятник древнему величию, она на всё смотрит с крайним скепсисом, она устарела, она не верит в то, что может получиться коммунистический эксперимент. Братская ГЭС – это наш ответ египетской пирамиде. Это наш бессмертный памятник братству, памятник свободе. И не случайно там есть глава про учительницу Элькину, «учителку», которая приехала учить селян. Потом она и красноармейцев учит, пытается им что-то вдолбить, и один из них там выдохнул мучительно перед смертью: «Мы не рабы, учителка, Рабы не мы». Вот такой же памятник свободе – это Братская ГЭС. Интересно было бы спросить у Евтушенко, понимал ли он, насколько самоубийственна эта метафора, насколько он, в общем, опустил Братскую ГЭС, сделав её такой своего рода египетской пирамидой зрелого социализма. Совершенно ведь ясно, что Братская ГЭС – это столь же мёртвое железобетонное сооружение, как и египетская пирамида и, в общем, такой же памятник мёртвому режиму. Она, конечно, продолжает работать, продолжает давать ток, но того братства, в честь которого она поставлена, больше нет. И города Братска в его прежнем виде больше нет. А есть нищий далёкий сибирский город, где давно уже смеются над этой поэмой и над этой мифологией. Но тем не менее этот диалог уходит потом как-то с первого плана, и вперёд выступают те главные персонажи, которых Евтушенко видит в российской истории.

Я вообще должен с горечью сказать, что Евтушенко очень люблю. С горечью – потому что этот человек очень часто эту любовь обманывает и пишет вещи, которые этой любви совершенно не достойны. Но вот какая интересная, понимаете, вышла штука. Сейчас, когда прогремела по экранам «Таинственная страсть», все стали читать стихи 60-х годов. И оказалось, что большая часть этих стихов никуда не годится. Уцелел Вознесенский – в огромной степени благодаря своей радости разрушения, очень русской радости при виде того, что что-нибудь горит или рушится и начинается новое. И уцелел Евтушенко, которого столько упрекали в пошлости и в отсутствии вкуса. Но у него есть две вещи, которых нет больше ни у кого в такой степени: он абсолютно честен, он всё время говорит о себе правду. Да, иногда он кокетничает, конечно. Да, он не говорит о себе последней самой горькой правды. Но он, по крайней мере, искренен, и он умеет признаваться в поражении. «Как стыдно одному ходить в кинотеатры» – это фраза, которую не каждый про себя скажет, это замечательный символ одиночества и любовного поражения. И у него много любовных стихов, продиктованных настоящей злобой, настоящей ревностью и абсолютной честностью. И вторая вещь, которая Евтушенко выделяет среди многих, – он мыслит. Его поэзия – это поэзия ума. И такие стихи, как «Монолог голубого песца», который я искренне считаю гениальным: более сильного, более точного стихотворения о советской интеллигенции не написал никто. «Кто меня кормит – тем я буду предан. Кто меня гладит – тот меня убьёт» – вот это прекрасные слова о песце, который сбежал из клетки и не может без клетки. Это гениальные стихи. Как раз об этом Катаев сказал ему: «Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу либеральную интеллигенцию. Начните писать стихи, радующие начальство, или я не поручусь за вашу будущность». Но тем не менее Евтушенко не пошёл по этому пути. Он продолжал писать стихи, радующие во многом всё-таки либеральную интеллигенцию, потому что он говорил правду.

Мысль, опыт мыслей и искренности в «Братской ГЭС» есть. Там есть несколько удивительно точных фрагментов. Там есть попытка спасти ленинизм, глава про ходоков «Идут ходоки к Ленину», довольно, по-моему, наивная даже для этой вещи. Там есть чрезвычайно наивные революционные главы, «Жарки», например. И там есть много попыток фальшивого умиления перед трудовым пафосом, описание этой свадьбы, среди которой вдруг на плотине тревога, и все бегут срочно её исправлять. Но, конечно, с одной стороны, самая фальшивая, а с другой стороны, самая прорывная там глава – это «Нюрка», глава про бетонщицу Нюрку. Сегодня она выглядит смешно. «Лишь вибратор на миг положу – / ничего я на деле не вешу, / отделюсь от земли – полечу!» Ну кто ж думал, что вибратор будет для постсоветского человека означать совсем не то. Тогда это был такой прибор, с помощью которого строится бетонная конструкция. Но дело не только в этих смешных и совершенно, в общем, неважных эпизодах. Дело в том, что «Нюрка» – это довольно точный психологический анализ. Там что происходит? Эта Нюрка забеременела. Её, естественно, обрюхатил инженер, интеллигентный человек, потому что все гадости совершаются интеллигентными людьми и секса хотят только они. А потом он отказался признавать ребёнка. Он сказал: «Я, конечно, был первым, но ведь кто-то мог быть и вторым». И Нюрка решила броситься с плотины. А когда она поднялась на эту плотину с намерением броситься оттуда, она увидела широкую панораму стройки, и эта панорама произвела на неё такое впечатление, что она передумала кончать с собой и решила вырастить советского гражданина. На самом деле не так это глупо. И я скажу почему. Дело в том, что всё-таки в советской мифологии и в советской культуре был один очень важный посыл: если у тебя ничего не получается как у человека – в личной жизни, в карьере, в любви, неважно, у тебя есть утешение – ты участвуешь в великом деле. И в этом смысле «Нюрка» – это прорывный текст. Потому что, посмотрите, огромное количество фильмов этого времени, начиная с «Иркутской истории», экранизации арбузовской пьесы, и кончая комедиями вроде «Карьера Димы Горина» или «Девчата», несут очень простую мысль: если в личной жизни ты всегда неудачник, потому что любовь кончается, потому что все смертные, в конце концов, у тебя есть масштабное величественное дело, и благодаря этому делу ты уже не просто «я простая бетонщица Нюрка», а ты уже кирпич в огромной величественной стене, ты участник великого проекта. Это психологически срабатывает, то есть мы понимем, что это наивно, но это срабатывает.

Точно так же возьмите удивительно откровенный фильм Чулюкина «Девчата», где есть бедная недотёпа, которую играет Надя Румянцева, и есть влюбленный в неё Рыбников. А девочка она глупая до чистоты, она не понимает, как люди целуются, им же носы должны мешать. Но на фоне этих периодически возникающих сибирских пейзажей, гигантских просек, великих гор и снегов возникает ощущение причастности к великому: не так всё плохо, мы, оказывается, строим тут будущее. И поэтому в «Братской ГЭС» все эти эпизоды, посвящённые её строительству, они, конечно, звучат большим отступлением для крупного поэта-лирика, который вдруг начал воспевать социалистическое строительство. Но, с другой стороны, это же в известном смысле выход из всех лирических противоречий. Что позволяет нам преодолеть частный страх смерти, что позволяет нам преодолеть идиотизм нашего эгоизма, нашего страха, нашей оглядки на начальство, что нам позволяет перерасти себя – только великое общее дело. Это толстовская мысль, кстати говоря, вполне работающая и у Евтушенко. И поэтому «Братская ГЭС» – это, с одной стороны, как многие тогда шутили, братская могила. Безусловно, братская могила персонажей, культурных цитат, великих намерений самого Евтушенко. С другой – это очень недурной символ Советского Союза как такового. Ведь Советский Союз строили в основном люди с неудавшейся, трагической личной жизнью. Можно понять, почему Лариса Рейснер, любовница Гумилёва и возлюбленная Троцкого, с таким отчаянием бросается в коммунистический проект, эта девушка русского декаданса. Да потому что весь декаданс построен на мысли о недостаточности частной жизни. И поэтому «Братская ГЭС» – это довольно достойный венец вечного спора о смысле, который эта египетская пирамида и ведёт. Пирамида говорит: «Всё бессмысленно, все смертны». Нет, ничего подобного. И «Братская ГЭС» со своим идиотским пафосом общего труда, как ни странно, несёт какой-то действительно свежий взгляд.

Там есть очень неплохие исторические главы, там есть очень приличные личные какие-то зарисовки. Там нет финала, потому что его и не может быть. Там есть уход в общий фальшивый пафос, но из всех поэм 60-х годов, вот удивительное дело, «Братская ГЭС» жива. Живы две большие поэмы Евтушенко – «Братская ГЭС» и «Казанский университет»: «Как в Братской ГЭС, Россия мне открылась в тебе, Казанский университет». И вот сейчас эпилог «Казанского университета» звучит очень величественно:

 
Люблю тебя, Отечество моё,
не только за частушки и природу –
за пушкинскую тайную свободу,
за сокровенных рыцарей её,
за вечный пугачёвский дух в народе,
за доблестный гражданский русский стих,
за твоего Ульянова Володю,
за будущих Ульяновых твоих.
 

В 1970 году сказать «за будущих Ульяновых твоих», да ещё и написать

 
«Да, стена,
только, знаете, – гнилая.
Ткни – развалится она».
 

– вот эти слова заставили Каверина на лыжной прогулке спросить Евтушенко: «Женечка, у нас власть поменялась?» Вот как он, действительно, умудрился это написать? Ведь в 1965 году воспеть русскую революцию в «Братской ГЭС», а в 1970-м воспеть Володю Ульянова как разрушителя гнилых стен – значит довольно точно чувствовать эпоху.