Текст книги "Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю"

Повторять слова о бесстрастии наших летописцев – значит повторять положение давно отвергнутое. Представление о летописце как о монахе, заживо погребенном в Киевских пещерах, – это представление годится только для поэзии (как Пимен Пушкина). Человек, вполне отрекшийся от мира и углубившийся в себя, не мог знать того, что совершалось на пространстве Русской земли, и следить за ее разнообразными событиями. Откуда, например, мог он иметь под руками такие документальные источники, как договор с греками или договоры междукняжеские? Эти документы хранились при княжеских дворах. Кто мог сообщать ему поучения, послания и вообще грамоты княжеские, подробности битв, дипломатических сношений, советов князей с дружиной, даже помыслы и побуждения того или другого князя и т. д.? Ясно, что все это не могло быть писано без ведома и соизволения самих князей. Сам г. Погодин (Исслед. и лекц. IV. С. 7) указал на официальное значение летописей. Но вообще эта сторона вопроса до сих пор не была достаточно обследована. Слово «официальность», конечно, тут не должно быть понимаемо в настоящем его смысле. В наше время официальная литература почти не оставляет самостоятельности и свободы для редакции. Но в те времена еще наивных литературных приемов такой строгой дисциплины не могло быть.

Уже по самому характеру своему, имевшему государственное значение, летопись не могла быть предпринята и исполнена простым смиренным монахом (каким изображают нам Нестора), без благословения игумена и вообще без участия монастырских или церковных властей. Напротив, по всем признакам, летопись вел или сам игумен, или возлагал этот труд на кого-либо из братии, наиболее способного к такому делу; причем, конечно, не оставлял его своим руководством и сообщением материалов. А игумены ближних монастырей, наряду с другими церковными властями, как известно, были вхожи в княжеский дворец, призывались иногда в княжескую думу, участвовали в торжествах, посольствах и т. п. Нет сомнения, что гражданские летописи нередко велись по поручению и под надзором самих князей. Что князья наши были знакомы с летописями, на это встречаем указания в их действиях. Например, они хорошо знали свою родословную, старые счеты с другими княжескими родами, те княжие столы, которые занимали их предки, и пр.; что без записей трудно себе представить. Летописное дело в Древней Руси, как и всякое книжное дело, конечно, принадлежало духовенству, и началось оно, по всей вероятности, записями при архиерейских кафедрах, а также записями монастырскими. А потом, по образцу византийскому, начались и летописные своды с гражданским характером. Князья необходимо должны были воспользоваться ими для своих и государственных потребностей.

Оттого что наши летописи не были делом личным, а велись, так сказать, преемственно и составлялись под наблюдением властей, оттого-то они и получили такой безличный характер и не сохранили имен своих авторов. До нас дошли некоторые имена; но и тут мы в затруднении определить долю их личного вклада.

Итак, мы не находим ничего необыкновенного, если летописный свод, составленный в конце XII или начале XIII в. в Выдубецком монастыре, был совершен игуменом этого монастыря или под его руководством кем-либо из братии, не без ведома их милостивца великого князя Киевского Рюрика Ростиславича. Конечно, летопись велась не в одном Выдубецком монастыре. Она могла быть ведена и в других, особенно в Печерском. Но случилось так, что свод Выдубецкий получил более официальное и государственное значение, чем прочие. Свод этот, может быть, пользовался отчасти и Печерским летописцем, почему и сохранил так много подробностей о монастыре Печерском; впрочем, последний по своему первенствующему значению и по своим связям с другими монастырями неизбежно должен был иметь значительную долю влияния и в деле летописном. Своды и сборники летописные постоянно переписывались, переходили из монастыря в монастырь, из города в город; причем пополнялись или сокращались, смотря по местным потребностям и условиям. Дело это велось, конечно, с теми литературными приемами, которые вполне соответствовали времени. Строгой системы, точности в изложении и списывании, выдержанности тона и т. п. качеств странно было бы и требовать от наших летописцев и списателей.

Мы нисколько не отрицаем, что в старейшей, то есть Сильвестровой, редакции Повести временных лет уже было известие о варягах; при других обстоятельствах это известие, пожалуй, и не получило бы такого видного значения; а при тех условиях, при которых составился свод конца XII в., оно выдвинулось еще более и получило вид исторического факта. Таково наше предположение.

Есть и другие поводы думать, что легенда о варягах настоящий свой вид получила в своде не ранее конца XII в. Во-первых, как мы уже указывали в первой статье, ни один из других литературных памятников, нам известных и, несомненно, принадлежащих эпохе дотатарской, не упоминает о призвании варягов и не знает норманна Рюрика как родоначальника русских князей. Следовательно, эта легенда в те времена еще не была общественной или общепринятой. Во-вторых, дошедшие до нас летописные сборники представляют значительное разногласие по вопросу о варягах-руси. Разногласие это еще более увеличится, если сличим их с показаниями польских и западнорусских историков, которые пользовались русскими летописями; так как после упадка Киева летописное дело, кроме Северной России, некоторое время процветало и в Западной, особенно на Волыни. Мы уже указывали на Длугоша и Стрыйковского, которые сообщают известия, взятые из русских летописей. Они не знают руси, пришедшей откуда-нибудь из-за моря: русь представляется им народом туземным, с незапамятных времен обитавшим в Южной России. Они хотя упоминают об Аскольде и Дире, но как о туземных киевских князьях, потомках Кия. В то время как Аскольд и Дир, говорят они, владели южно-русскими племенами, севернорусские племена (по Длутошу, переселившиеся с юга, потому, что тяготились господством южных князей) приняли к себе на княжение трех варягов. Стрыйковский уже знает басню о Гостомысле; о призвании же варягов замечает: «Летописцы русские не объясняют, кто были варяги; но просто начинают свою хронику таким образом: послаша русь к варягам (заметьте: посылает русь к варягам, а не к варягам-руси), говоря: приходите княжить и владеть нами». В другом месте он говорит, что русские хроники ведут род своих князей от колена римских цезарей, именно от выходца римского Палемона, который с 500 товарищей удалился на берега Балтийского моря в Жмудь и Литву; «так ведут свой род великие князья московские и настоящий Иван Васильевич». Здесь опять встречается поверье о пришествии княжеского рода, а не целого народа русь; мнение о выходе из Литвы, как видим, началось не с Ивана Грозного, а существовало уже при его предшественниках. Свидетельство Стрыйковского подтверждается Герберштейном, который писал в первой половине XVI в. Он также пользовался русскими летописями, приблизительно в сводах XIV и XV вв.; также знает басню о Гостомысле и также не смешивает русь с варягами. Он говорит, что руссы прежде платили дань казарам и варягам; что из русских летописей он не мог узнать ничего, кроме имени, кто были варяги и из какой земли они пришли, и что, по мнению самих русских, призванные ими три брата вели свое происхождение от римлян.

Длугош относительно происхождения руси заметил, что мнения писателей об этом предмете разнообразны и что это разнообразие «более затемняет, чем выясняет истину». Герберштейн, Стрыйковский и Гваньин поясняют нам, в чем именно состояли различные толки о происхождении имени русь. Они приводят следующие мнения: 1) от Руса, то библейского, то брата Чеху и Леху; 2) от сарматского народа роксалан; 3) от города Русы; 4) от русых волос; 5) от слова рассеяние, почему греки прежде называли русских спорами (6-е мнение приводят Воскресенская и Густынская летописи: от реки Русы или Рось). Замечательно, что в числе этих разнообразных мнений, сообщаемых западными писателями, совсем нет происхождения имени русь от пришлой Варяжской руси. Повторяю, для нас весьма важно, что западные писатели, имевшие под руками русские летописи, не смешивают русь с варягами; русь у них остается народом туземным, а варяги иноземцами, как, по всей вероятности, и было в древнейших летописях. Варягов призывает сама русь. Басня о Палемоне в пересказе Гваньина представляет яркую аналогию для нашей басни о трех братьях-варягах, с прибавлением их деда по матери Гостомысла. Палемон оставил по себе трех внуков, которые и наследовали Литовскую землю. Они назывались Боркус, Кунош и Спера. Боркус на берегах реки Юрги построил замок Юрборк, Кунош заложил замок Куношов, а Спера Вилькомир. Боркуш и Спера скоро умерли; Кунош начал один владеть всей землею и т. д. Разве все это не указывает на повторение одних и тех же легендарных мотивов в разных местах и у разных народов? Очевидно, наша легенда и литовское сказание суть варианты на одну и ту же тему: происхождение князей от знатных иноземных выходцев.

Переходя к тем летописным сборникам, которые дошли до нас, мы видим, что легенда о варягах-руси совсем и не встречается во всех летописных редакциях в том виде, в каком мы обыкновенно ее представляем, и тут мы находим тоже значительное разнообразие. Степенная книга, как известно, выводит Рюрика с братьями из Прусской земли и считает их потомками Прусса, брата Октавия Августа; она ничего не знает о пришествии Аскольда и Дира с севера. Воскресенская летопись и Новый летописец (по списку кн. Оболенского) сходны с Степенной книгой относительно происхождения Рюрика и его братьев из рода Августа, а Никоновский свод относительно Аскольда и Дира. Густынская летопись также приводит вариант о посольстве за князьями в Прусскую землю, во град Малборк. По русскому хронографу (второй редакции. Изборник А. Попова. С. 136) русь – один род с славянами – получила название от русых волос; а Аскольд и Дир были племянники Кия. В Псковской летописи (так называемой второй) Аскольд и Дир являются киевскими князьями из варяг, но пришедшими помимо Рюрика с братьями, и даже прежде их. Все это, возразят нам, суть своды позднейшие. Так, и, конечно, в них являются и позднейшие домыслы. Однако они пользовались более древними сводами, до нас не дошедшими, и, если бы древнейшие своды были согласны между собой относительно происхождения русского народа и его имени от варягов, с Аскольдом и Диром включительно, тогда не могло бы явиться и такое разнообразие мнений и домыслов. Длугош писал в XV в., следовательно, пользовался западнорусскими летописями XIII и XIV вв. Первая редакция Степенной книги приписывается митрополиту Киприану, следовательно, начало ее составления возводится к концу XIV в.; а материалами для него служили, конечно, летописные сборники также не позднее XIII и XIV вв. То же должно заметить и о Псковской второй летописи, составление которой может быть отнесено приблизительно к концу XV в.

К сожалению, до нас не дошло полное начало новгородских летописей, которые, без сомнения, могли бы доставить нам варианты относительно легенды о призвании варягов. Отрывок из так называемой Иакимовской летописи хотя и есть риторическое произведение времени позднейшего, но, по справедливому замечанию профессора Соловьева, «нет сомнения, что составитель ее пользовался начальной Новгородской летописью» (Ист. Рос. Т. III. С. 140). А в каком виде находим мы здесь легенду о призвании? Она украшена разными подробностями, преимущественно Гостомыслом с его тремя дочерьми и вещим сном (наподобие Астиага); но замечательно, что в ней не смешивается русь с варягами, так же как у Длугоша, Герберштейна, Стрыйковского (Кромера, Меховия); в призвании варягов участвует кроме других народов и русь.

Этот вариант получит еще большую важность, когда сравним его с произведением гораздо более древним, именно с летописцем патриарха цареградского Никифора, составленным в Новгороде в конце XIII в. Там сказано: «Придоша русь, Чудь, Словене, Кривичи, к варягам, реша и пр.»³⁸ Отсюда несомненно, что еще в XIII в. наши летописцы различали русь от варягов; а если в некоторых редакциях и началось уже смешение, то как новость, которая не успела еще распространиться и запутать, затемнить представление о руси как о туземном народе.

Интересно, что скажут норманисты против этой новгородской редакции, несомненно принадлежащей XIII в.? Она древнее списков Ипатьевского и Лаврентьевского, из которых первый относится к XV в., а второй с натяжками к концу XIV (ибо нет доказательств, чтобы Лаврентьевский свод дошел до нас в рукописи самого Лаврентия). Эта редакция как нельзя лучше подтверждает, что в тех древних летописях, которыми пользовались Иакимовский отрывок, Длугош, Стрыйковский и Герберштейн, русь не смешивалась с варягами и изображалась народом туземным, а не пришлым. А в этом-то и весь корень вопроса. Как только отделим русь от варягов, то вся система норманистов превращается в прах. Одно, что остается им, – это производить если не целый народ русь, то по крайней мере княжеский род и его ближних от пришлых варягов и из народного сделать вопрос династическим³⁹. Нет сомнения, что в таком именно виде и существовала легенда о призвании варягов в древнейших редакциях; а смешение руси с варягами произошло, конечно, позднее. Тогда легенда эта не покажется такой нелепою, какой она явилась впоследствии, когда списатели и сокращатели отождествляли саму русь с варягами и сочинили таким образом небывалое племя варяго-руссов, а славян заставили призывать к себе для господства целый чуждый народ⁴⁰. Но и в этой усеченной, то есть дружинно-династической, форме норманизм едва ли может найти себе спасение; ибо он тотчас натолкнется на слова Олегова договора: «Мы от рода русскаго» и на другие препятствия. Если взять в расчет известие об Аскольде и Дире как о туземных князьях – что также, без сомнения, существовало в древнейших летописных редакциях, – то опять-таки норманнская система должна разбиться; так как на Юге окажется русь прежде призвания варягов. Следовательно, и на эту уступку (начало которой было уже сделано Шлёцером) норманизму также нельзя согласиться. Чтобы спасти себя, повторяю, ему необходимо отстаивать легенду в полном ее составе и в том виде, в котором, при помощи недоразумений, выработало ее досужество наших старинных книжников, то есть с небывалым народом варяго-руссов, с невозможной хронологией, Аскольдом и Диром и пр. – отстаивать во что бы то ни стало, хотя бы с явным пожертвованием здравого смысла.

Но что за дело до противоречия с историей, до легендарности сказания, до искажения и разногласия русских летописей? У норманистов остается еще целое поле для своей защиты. Это филология. Ввиду ненадежности всякой другой поддержки некоторые из норманистов уже высказали мысль: якобы вопрос о происхождении руси есть вопрос не исторический, а филологический. Как будто история может расходиться с филологией. Мы думаем, что там, где филологические выводы противоречат историческим обстоятельствам, виновата не наука филология, а те филологи, которые прибегают к натяжкам на заданную тему. Если выходит несогласие с историей, значит, филологические приемы были не научны, исследования произведены не точно, данные осмотрены односторонне: а потому и выводы неверны.

В прошлой статье мы уже касались филологии норманистов. Взглянем на нее еще раз.

М.П. Погодин в «Истории до монгольского ига» и в возражении на нашу статью повторяет свое старое мнение о скандинавском происхождении многих чисто русских слов, каковы: бояре, гриди, гости, смерды, люди, верви, дума, вира, скот, гривна и пр. Корни этих слов могут быть объясняемы только в связи с индоевропейскими корнями; но исконная принадлежность их русскому и вообще славянскому языку давным-давно утверждена. Странно, каким образом, например, после книги г. Срезневского «Мысль об истории русского языка», где принадлежность славянству подобных слов столь ясно указана, каким образом, говорим мы, наш мастистый писатель продолжает повторять все то же мнение о принесении этих слов из Скандинавии. Кроме книги г. Срезневского укажем еще на книгу г. Буслаева: «О влиянии христианства на славянский язык». Не обращая внимания на успехи русской филологии, крайний норманизм все еще остается при филологических воззрениях Сабинина, Греча, Буткова и т. п. Г. Буслаев, руководясь вполне научными приемами, нашел возможным признать готский перевод Библии Ульфилы «важнейшим источником для языка славянского» и положение это подтвердил ясными примерами. В первой половине Средних веков языки эти были еще так близки, что многие слова оставались равно понятны и готам, и славянам. А потому нет ничего удивительного, если в лексиконе северногерманских наречий не только в X в., но и позднее можно найти еще много общего с лексиконом славянским. Не говоря даже о родстве корней, вообще отдельно взятые названия суть довольно шаткое мерило для определения их принадлежности тому или другому племени. Как нет простых, несложных исторических наций, так нет и простых, без всяких примесей, языков (особенно в лексическом отношении). Если судить по лексикону, то английский язык должен быть отнесен к романской группе; однако его относят к языкам германской группы на основании грамматики. Итак, не лексикон, а грамматика служит более точным мерилом при решении вопроса о языках. Настоящий английский язык сложился сравнительно во времена поздние; между тем как происхождение русского языка относится ко временам доисторическим. Тем не менее норманисты находят возможным продолжать свои скандинавские производства славяно-русских слов. В отношении к противникам они любят повторять пущенное в ход Шлёцером выражение о филологической дыбе; а между тем никто более их не вымучивает так иноземные формы из русских слов.

Умеренные норманисты не трактуют о мнимой норманской стихии в русском языке; но они стоят за собственные имена князей и дружины и за якобы скандинавские названия Днепровских порогов. Относительно личных имен мы уже указывали на несостоятельность их мнения. И опять повторяем: что же из того следует, что то или другое имя (впрочем, редко в том же виде, а большей частью в подобии) можно встретить и в скандинавских памятниках? Следует только тот вывод, что многие имена были общими у восточнославянской и восточногерманской ветви. Они подтверждают стародавнее родство самих народов и их долгое сожительство в Южной России, откуда скандинавы вынесли многие черты, долго потом напоминавшие об этих родственных связях еще готской эпохи.

Возьмем первые имена наших князей:

Рюрик. О Рюрике, пришедшем из Скандинавии, мы не говорим, ибо он не историческое лицо, а легендарное; следовательно, имя его относится к тому времени, когда составилась легенда. Исторических Рюриков известно по летописям только два: один Рюрик Ростиславич во второй половине XI в., а другой Рюрик Ростиславич во второй половине XII в. Следовательно, имя это встречается довольно поздно между русскими князьями, когда, по мнению норманистов, они уже сделались вполне славянами, и мы не видим никакой надобности признавать его исключительно скандинавским на том основании, что в скандинавских сагах встречается Рорек (Гререкур). В первой статье мы сделали предположение о связи этого имени с именем одного из Олеговых послов, Рюара (с его вариантами Рюар, по Воскресенской летописи, и Руря, по Густынской). Притом русское имя Рюрика совсем не стоит одиноко в славянском мире, на что было указано г. Гедеоновым. Так: Рерих и Рериг встречаются в числе имен древних чешских родов; славянское племя бодричей называло себя иначе ререгами (то есть соколами); у них был также и город Рерик (Мекленбург); в числе поморских князей в начале IX в. был князь Рерик. Тот же корень ру встречается в названии славянского народа руяне и в имени славянского божества Руевит.

Обратим, собственно, внимание на имена двух первых князей, несомненно существовавших, то есть Олега и Игоря. Олег и женское Ольга будто бы суть не что иное, как норманские Holgi и Holga; что есть сокращенное мифологическое имя Halogi, означающее высокое пламя (Die Berufung der Schwedischen Rodsen – Куника); по другому мнению, это имя происходит от heilig, святой. Вообще норманисты не только русские имена делают исключительно германскими, но и подыскивают им значение из немецкого языка. При этом иногда дело не обходится без того, чтобы ученые, на основании созвучий, не впадали в ту систему осмысления, о которой мы говорили в прошлой статье. Эта система довольно соблазнительна, и, благодаря ей, многие, хотя и сомнительные, толкования сделались как бы общим местом, вроде полян от полей, немец от немой (стало быть, река Неман тоже от немой) и т. п. Многие собственные имена народные, географические и личные хотя и делаются неотъемлемой принадлежностью известного языка, однако, чтобы добраться до их значения, надобно восходить к общим индоевропейским корням и все-таки часто остаться только при гадательном предположении. Собственные имена Русь или Рось, Дон или Дунай, Тур или Тавр и пр. разве могут быть объяснены только из русского языка или из какого-либо другого, нам современного? Об Олеге и Ольге мы можем сказать, что они были в числе самых любимых имен у наших предков. Олег встречается до XIV в. включительно; а Ольга перешла и в христианскую ономантологию⁴¹. В летописях можно встретить это имя и с начальной в, то есть Волга вместо Ольга (Лавр. С. 24 и 27), Вольгович вместо Ольгович (Ипат. под 1196). Форма Вольга употреблялась у нас и в мужском значении; напомним известного Вольгу, богатыря наших былин. Чуждое имя никогда не могло получить такую популярность в народе. Никогда не могло оно распространиться и на имена рек, которые вместе с личными именами по большей части ведут свое начало от времен мифологических. Название главной русской реки Волга, несомненно, есть то же самое имя. Вообще в языческую эпоху народные и личные имена мы постоянно находим в тесной связи с географическими именами и преимущественно с названиями рек. Например, Дунай является богатырским именем в наших былинах; то же имя мы встречаем и в числе волынских бояр в XIII в. Кроме известной Волги, есть еще река Вольга во Владимирской губернии. Река Олег упоминается летописью (Ипат.) под 1251 г., в походе Даниила Романовича на Ятвягов. А первая половина имени литовских князей Ольгерд и Ольгимунт разве не есть тот же Ольг или Олег? Литовское племя, как известно, находилось в более близком родстве с славянским, чем с германским. У других славян, именно у древних чехов, тоже встречаются: Olek, Oleg, Olha. Итак, если это имя и было где туземным, то, очевидно, у нас несравненно более, чем в Скандинавии.

Игорь (у Константина Багрянородного Ингор, у Лиутпранда Ингер) будто бы тоже исключительно скандинавское, хотя у скандинавов не видим ни единого Игоря; там встречаются Ингвар, Игвар, династия Инглингов и т. п. Но еще Эверс остроумно заметил: бабка Василия Македонского, по сказанию византийцев, была дочь благородного Ингера; неужели и этот Ингер был тоже скандинав? Норманисты говорят, что корень в этом имени есть иг или инг, который будто принадлежит только германским языкам. Но такое положение очевидно неверно: например, название реки Ингуль (видоизменение Унгол или Угол) – разве это немецкое, а не славянское название? Тот же корень иг или инг встречается в сложном русском имени Иггивлд (в договоре Игоря) и в имени хорутанского князя Инга начала IX в. Г. Гедеонов справедливо заметил, что то же имя с приставкой слав, то есть Ингослав, перешло в Ижослав или Ижеслав (на что указывает город Ижеславец) и оттуда в Изяслав. Что это заключение верно, доказательством тому служит название города в Угорской руси Унгвар, которое перешло в Ужгород. (Варгород, а Унг – название реки, при которой он лежит.) Подобно Олегу, Игорь и Ингвар были любимыми русскими именами; притом первое из них в летописях встречается гораздо прежде второго⁴².

Для нас достаточно указать на туземство и славянство имен Олега и Игоря, как первых исторических князей наших. Мнение об их скандинавском происхождении было плодом недоразумений и малого знакомства с славянским миром; настаивать на этом происхождении в настоящее время может только крайний, ничему не внимающий норманизм. Что касается до Аскольда, мы можем не останавливаться серьезно над этим именем; ибо не имеем достаточно причин считать его лицом историческим, как и Рюрика, пришедшего из Скандинавии. Хотя г. Погодин и не согласен с тем, потому что летопись указывает на могилы Аскольда и Дира, но для нас это нисколько не убедительно. Мы думаем, что эти-то могилы и подали, вероятно, повод сложить миф о двух киевских князьях и связать их имя с византийским известием о походе руссов на Константинополь в 865 г. (мифический Кий тоже ходил в Константинополь); а в дальнейшем домысле книжников легенда связала их с Рюриком. Известно, что легенды народные особенно легко возникают около могильных и других курганов. Например, около Галича была Галичина могила, и предание связывало с ней основание города; около Кракова была могила его мифического основателя князя Крока и т. п. Если можно с чем сблизить имя Аскольда или Асколода, то уж никак не со скандинавскими Хескульд и Аскель, а просто с нашей южнорусской рекой Оскол. А что такое имя Оскол? Мы позволяем себе заподозрить в нем слово сокол. Известно, что между русскими реками нередко встречаются имена птиц и животных (Лебедь или Лыбедь, Орел, Ворона, Медведица и пр.). Сокол легко мог перейти в Оскол или наоборот; примеры подобной перестановки у нас многочисленны⁴³.

В летописи нам известен Асмуд, пестун Святослава. Но уже в истории V в. мы встречаем у византийского писателя Феофилакта греческого военачальника Ансимута, который был, очевидно, варварского происхождения. У него же встречаем другого военачальника Гудыс, которого имя, конечно, тождественно с Гуды Олегова договора. А варвары, служившие в Византии в VI в., были по преимуществу славянской народности, подобно самим императорам Юстину I и Юстиниану I. Акуну Игорева договора соответствует славянский князь VIII в. Акамир (Mem. Pop. II. 83). Точно так же имени русского князя Ута в этом договоре (Мутур, посол Утин) соответствует один из гуннских вождей Уто, по Иорнанду. Древние русские имена Борис и Глеб встречались и у болгар. Труан Олегова договора есть, конечно, то же, что древнеболгарское имя Троян.

Договоры Олега и Игоря, по нашему мнению, сохранили нам интересный сборник древнейших русских имен – отрывок из славяно-русской ономастики того времени, когда она еще довольно близко стояла к ономастике немецкой. А по мнению норманистов, это большей частью чисто норманнские имена, принесенные прямо из Скандинавии. Но некоторые их этих имен встречаются по летописям между чисто русскими людьми в XI, XII и XIII вв. (когда, по мнению самих норманистов, русь вполне ославянилась). Например: Берн, Ивор, Тудко, Борко, Улеб, Акун или Якун, Алдан или Олдан, Тудор и др. Гуна или Гуня (в словах Гунарев и Гунастр) встречается даже в XVII в., в лице известного товарища гетмана □страницы. Кроме того, это имя есть у сербов и болгар. (В некоторых местах России гуня означает часть одежды, или рубаху, или род кафтана.) Даже Карлы норманисты не в состоянии присвоить исключительно немцам. Кроме доводов, приведенных нами в первой статье, укажу на половецкого хана Кобяка Карлыевича (Ипат. под 1183). Известно, что половецкие ханы роднились с русскими и нередко носили их имена; следовательно, имя Карлы существовало у нас еще в XII в. Что это имя не было чуждо славянскому языку, доказывают производные от него не только у нас (карло, карлик и карлица), но и у сербов, у которых карлица значит корыто и есть глагол карлисати – часто входить и выходить. Значительная часть из имен, приведенных в договорах, встречается в славянских и русских названиях рек и урочищ; например: города Верно, Утин; реки Свирь, Стырь, Слуда, Кара и пр. Слуды еще имеет значение утесов (см.: Буслаева в Рус. вест. 1873. № 1); городище Турдан на р. Колокша, села Турдиево и Турдиевы враги (гр. Уварова «Меня» в Трудах Первого археол. съезда. С. 673 и 683). Некоторые из этих имен встречаются у литовцев или могут быть объясняемы с помощью литовского языка, на что уже указывал г. Костомаров и что весьма естественно, по близости литовского языка к славянскому, особенно в те отдаленные времена. Норманисты, однако, продолжают свои скандинавские словопроизводства; причем пользуются, конечно, родством корней в славянском и немецком языках и действительно существовавшей общностью некоторых имен. А где недостает этих средств, там прибегают к всевозможным натяжкам. Благодаря таким приемам, почти все имена, взятые из первых двух веков нашей истории, оказываются скандинавскими, даже и такие чисто славянские как: Лют, Блуд, Глеб и пр.; на том основании, что у норманнов встречаются Gliph и Glibr, Liotr и Blotr. Но почему же норманисты оставляют туземными имена оканчивающиеся на – слав? Эти имена присутствуют уже в Игоревом договоре, и у самих норманнов встречаются имена на – слав. Почему оставляют они нам Владимира? Ведь у скандинавов был Вальдемар (хотя имя первого Вальдемара в Дании и объясняют происхождением его по матери от нашего Владимира Мономаха). Всеволод тоже мог бы обратиться в норманна, как Рогволод обратился в Рагенвальда⁴⁴.

На возражение норманистов, почему многие древнерусские имена не встречаются у других славян, г. Гедеонов справедливо заметил, что у каждого славянского народа в его мифологии и истории есть имена, которых также почти нет у других славян. Например, у чехов: Чех, Клен, Вех, Гериман, Тетва, Мун (а Моны Игорева договора?) и мн. др.; у сербов: Жунь, Вальде, Гатальд, Бунь, Мик и пр.; у ляхов: Попел, Пяст, Крок, Лешко, Ванда; у хорутан: Валух, Борут, Карат; у хорватов: Клюкас, Мухно, Борна и пр. Замечательно, что и у этих народов история начинается также не сложными именами и не такими, которые бы оканчивались на – слав, – мир и т. п. Большая часть упомянутых имен даже и не может быть объясняема из славянского языка; отсюда, по логике норманистов, следует отнести их к норманнским, и тем более, что некоторые из них или им подобные действительно встречаются у немцев и у норманнов (Попель, Крок, Бьерн и др.). С другой стороны, в немецкой и норманнской истории немало можно найти прозваний действительно славянского происхождения. Но все это указывает только на родство европейских народов, на живое между ними общение. Мы не отрицаем, что в числе русских имен могли быть и некоторые норманнские, принесенные к нам вследствие родственных и других связей, и, наоборот, те же связи влияли и на норманнов, к которым перешли и некоторые русские имена, что поддерживало старинное сходство в их ономатологии. Это сходство касается, впрочем, только части русских имен; другая их часть отзывается восточным миром; что совершенно естественно, если обратить внимание на географическое положение России, вследствие которого русь с незапамятных времен вбирала в себя и славянина разнообразные элементы. Эти прозвания с восточным оттенком не означают непременно инородцев и часто принадлежат русским или славянским людям, например: Олбыр, Мончук, Улан, Колча, Олуй, Сънгур, Блус, Шелв, Рах (Михайлович), Кучебич (Судимир), лях Яртак, Волдрис, Бяндюк (вторая половина напоминает богатыря Дюка Степановича) и мн. др. С первого взгляда вы скажете, что это угры, половцы, литовцы и другие инородцы, вступившие в службу русских князей. Нет, мы имели до сих пор слишком преувеличенное представление о количестве иноплеменников в числе русских бояр и дружинников. Конечно, они были; но масса дружины все-таки оставалась чисто русской. Укажу еще на имя Ольбег; с первого взгляда оно может показаться чуждым славянской народности; но этот Ольбег был сын Ратибора, известного боярина Владимира Мономаха. А другой сын этого Ратибора назван в летописи Фомой. Вот какое разнообразие имен в одной и той же семье! Только антиисторический взгляд мог придумать еще теорию об основании Русского государства какими-то сбродными дружинами, следовательно, не имевшими определенной национальности. Где же и когда создавались так великие государства?⁴⁵