Текст книги "Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю"

Ответы и заметки

Исследуя вопрос о происхождении руси, мы встретились с болгарами и не могли оставить в стороне вопрос об их народности и не посвятить ему особого исследования. Разъяснение народности и начальной истории болгар, в свою очередь, осветило некоторые пункты начальной русской истории, казавшиеся доселе не совсем понятными. Например, теперь, когда мы знаем, что болгары с IV или V в. встречаются в исторических источниках живущими на Кубани и в восточной части Крыма и продолжают там жить еще в IX в., теперь устраняется и сам вопрос о том, кто такое были и где обитали черные болгары, упомянутые в Игоревом договоре и в сочинении Константина «Об управлении империей». А эти черные болгары, в свою очередь, до некоторой степени выясняют происхождение русского Тмутараканского княжества, отношения руси к хазарам в этом краю и ту роль, которую играла греческая Корсунь в истории нашего христианства. Мало того, разъяснение болгарской народности, могут сказать, неожиданно для меня самого бросило свет на тот пункт, который я не далее как в первых своих статьях о варяго-русском вопросе еще считал в числе почти безнадежно темных: на имена Днепровских порогов. Такие результаты, разумеется, утверждают меня на исторической почве по отношению к начатому направлению и все более убеждают в несостоятельности тех легенд и тех искусственных теорий, которые затемнили собой начальную русскую и вообще славянскую историю.

Указывая на принадлежность славянам обеих параллелей, славянской и русской, в названиях порогов у Константина Багрянородного, я заметил: «Впрочем, какому именно племени первоначально принадлежали так называемые славянские имена порогов, славянам северным или еще более южным, чем Киевская Русь, решить пока не беремся» (см. выше, с. 210). В настоящее время, когда мы знаем, что к югу от Киевской Руси жили племена славяно-болгарские (угличи и тиверцы), можем уже прямо предположить, что славянская параллель в именах порогов представляет ни более ни менее как болгарские варианты более древних, то есть славяно-русских, названий. И если филологи без предубеждения взглянут на эти варианты, то убедятся, что они действительно заключают в себе признаки церковнославянского, то есть древнеболгарского, наречия. Например, Остроуни-праг и Вулни-праг. Здесь вторая часть сложных имен, то есть – праг, свойственна языку так называемому церковнославянскому или древнеболгарскому, а никак не славяно-русскому, который во всех своих памятниках письменности имеет полногласную форму этого слова, то есть порог. Точно так же славянское название порога Веручи более соответствует церковнославянскому глаголу врети, а не славяно-русскому варити; тогда как последний мы узнаем в русском названии порога Вару-Форос (почему и позволяем себе в параллель ему ставить Веручи, а не Вулнипраг, как стоит у Константина Багрянородного, очевидно спутавшего некоторые параллели). Название порога Неасыть, параллельное русскому Айфар, также есть церковнославянское или древнеболгарское слово, и, наконец, последнее славянское название Напрези тоже отзывается церковнославянской формой, хотя смысл его доселе неясен и, вероятно, оно подверглось искажению.

Мы и прежде предполагали, что коренные древнейшие названия порогов у Константина суть те, которые названы русскими; а славянские представляют только некоторые их варианты. Это было видно уже из самого порядка, в каком их передает Константин; из того, что прибавленные к ним объяснения преимущественно относятся к славянской параллели; наконец, из неодолимой трудности провести эти объяснения через всю русскую параллель (хотя норманисты и провели их с помощью величайших натяжек). Невольно приходила мысль, что некоторые из русских названий по своей древности уже во времена Константина едва ли не утратили своего первоначального смысла; так что их объясняли уже с помощью осмысления. Разъяснение начальной болгарской истории подтверждает наши предположения. Болгарские племена передвинулись в приднепровские края не ранее IV в., то есть не ранее гуннской эпохи; тогда как роксалане, по Страбону, уже в I в. до Р. Х. жили между Доном и Днепром.

Что во времена Константина действительно смысл некоторых русских названий был уже потерян, доказательством тому служит порог Есупи (’Εσσουπῆ). Константин говорит, что по-русски и по-славянски это значило не спи. Но ясно, что тут мы имеем дело с осмыслением, основанным на созвучии; само по себе это повелительное наклонение невозможно как географическое название. Филология норманистов уже потому показала свою научную несостоятельность, что она до последнего времени относилась к слову не спи как к действительному географическому имени и подыскивала для него такую же форму в переводе на скандинавские языки. По моему мнению, это могло быть одно из названий, сохранившихся от древнейшей, еще скифской эпохи. Ключ к его происхождению, может быть, заключается в известии Геродота о том, что область, лежавшая между Гипанисом и Бористеном, на границах скифов-земледельцев и алазонов, называлась Ексампей (Εχμπαἶος) и что это скифское название значило Святые пути. Мы можем видеть тут темное известие именно о Днепровских порогах, около которых находилась священная для скифов страна Геррос. Каменные гряды, преграждавшие течение Днепра, вероятно, у туземцев были связаны с мифическим представлением о каком-либо божестве или герое, переходившем реку по этим скалам, или набросавшем их для перехода на другой берег, или вообще с чем-либо подобным¹⁵⁰. Слово Ексампи (при сокращенном окончании) или Ессампи с утратой носового звука (вроде славянского Ж) должно было произноситься Есупи. Так сначала назывались вообще Днепровские пороги; а потом, когда их стали различать отдельными названиями, Есупи осталось за первым. Затем явилось его осмысление в форме: не спи. Еще позднее, под влиянием этого осмысления, один из порогов стал называться Будило, то есть названием, более соответствующим духу языка при данном осмыслении. Конечно, все это предлагаю не более как догадку; но надеюсь, что, во всяком случае, она имеет за собой большую степень достоверности, нежели забавное название не спи с его переводным ne suefe или eisofa.

Второй порог, Ульворси, норманисты продолжают превращать в скандинавское holmfors: ибо только при таком превращении у этого названия получается одинаковый смысл с стоящим против него славянским Островунипраг. Что русское хольм обратилось у Константина в ул, по-прежнему доказывается «непривычным» греческим ухом, «вероятным» смешением аспирантов, переходом таких-то звуков в такие-то и пр. Одним словом, неверная передача этого названия будто бы совершилась по известным фонетическим законам. А между тем все подобные ссылки на законы языка уничтожаются следующим соображением. Иностранные слова действительно произносятся на свой лад, но это бывает обыкновенно в том случае, когда народ усваивает себе или часто употребляет какое-либо чужое слово. Но когда образованный человек записывает иностранное название, то он старается передать его как можно ближе к настоящему произношению, а не переделывать его непременно в духе своего родного языка. Доказательством тому служит тот же Константин, который передает в своих сочинениях множество варварских названий всякого рода; причем часто сохраняет их произношение, совершенно не соответствующее духу греческого языка, а иногда сообщает их в очень искаженном виде. Вообще подобные ошибки и неточности подвести под известные законы и с помощью их восстановить точные данные по большей части бывает невозможно. Например, на основании каких фонетических законов русский Любеч у Константина обратился в Телюча? и т. п. Это-то столь простое соображение норманисты упускают из виду.

Третий порог, Геландри, по новому толкованию, есть, собственно, сравнительная степень от скандинавского причастия настоящего времени gellandi — звенящий, а может быть, звук р тут только послышался Константину. Славянским же языком нельзя объяснять это название, потому что у славян будто бы нет слов, начинающихся с ие-, и по славянской фонетике и в таком случае должно перейти в ж. Нет будто бы у славян и слов, оканчивающихся на – андр. Но, во-первых, название данного порога исправляется по-своему, то есть выбрасывается звук р и удваивается л; а иначе не совсем удобно предположить собственное имя в сравнительной степени. Мы также, хотя и примерно, предполагали только маленькую поправку: вместо Геландри читать Гуландри, и это слово совершенно подходило бы к толкованию Константина, по которому оно означает шум или гул. Во-вторых, не совсем верно, будто в славяно-русском языке нет и не могло быть слов, оканчивающихся на – андр. Мы уже указывали некоторые примеры (глухандря, слепандря и т. п.; прибавим тундра, форма своя, а не чужая, хандра, малорус, халандра и пр.); они представляют остаток какой-то весьма древней формы, для нас уже утратившей свой грамматический смысл. (Впрочем, по мнению филологов норманнской школы, кажется, подобные слова стоят вне всяких законов славяно-русского языка?) В-третьих, неверно также и положение, что славянский язык не терпит слов, начинающихся с ге-. На основании какого же фонетического закона в одном из древнейших наших памятников, в Повести временных лет, мы постоянно читаем генварь вместо январь? Укажу еще на следующий пример. У Бандури в известном греческом рассказе Анонима о происхождении славянской азбуки приводятся славянские названия букв с помощью греческой транскрипции. При этом не только все названия, начинающиеся по-славянски буквой е (есть, ер, еры, ерь), но даже н, ю и оба юса переданы с ие, а именно geesti, geor, gerh, ger, geat, giou, γεους, gea. О.М. Бодянский в своем сочинении «О временном происхождении славянской письменности» указывает, что так, вероятно, записано по южнорусскому или малорусскому произношению¹⁵¹.

Для русского названия порога Айфар, соответствовавшего славянскому Неясыть (пеликан), норманисты, по новейшему их толкованию, подыскали голландское слово oievar, что означает аиста. Уже сама по себе эта комбинация невероятна. У скандинавов не водились пеликаны и не существовало их название; но им надобно было во что бы ни стало перевести славянское название неясыть, и вот они берут для того у голландцев слово, означающее все-таки аиста, а не пеликана. Так объясняют А.А. Куник и Я.К. Грот. Выше (на с. 325) мы уже упоминали об этом толковании. После нашей заметки на него встречаем то же толкование и в том же виде во втором, «пополненном» издании «Филологических разысканий» Я.К. Грота (СПб., 1876. Т. I. С. 422 и след.). Причем опять повторяется как неопровержимый факт, что норманисты ездили по Днепру в Царьград и, следовательно, переводили туземные названия на родной язык; хотя я и спрашивал: где же несомненное, историческое свидетельство об этих плаваниях до второй половины X в.? Снова является ссылка на Петра Великого, который один из кораблей назвал по-голландски Айфар или Ойфар; хотя нет никаких свидетельств, что корабль назван был именно голландским словом. Против нашего предположения о принадлежности двух параллелей двум наречиям славянского языка приводится положение, что такое явление «не встречается в области географии»; хотя я прямо указал на свидетельство летописи («река Ерел у руси зовется Угол»), которое подтверждает, что действительно были у южнорусских славян варианты к некоторым географическим названиям¹⁵². Тут любопытно между прочим следующее сообщение А.А. Куника. Лейденский профессор Фрис напечатал целое исследование под заглавием Aifar, в котором вопреки нашим норманистам отвергает производство этого названия от голландского слова (С. 439). Г. Куник, конечно, не соглашается с Фрисом; но мы не видим убедительных оснований для этого несогласия. Например, голландский автор замечает, что в Скандинавии нет и следа подобного названия. Но это ничего не значит, возражает А.А. Куник, «потому что слово то, заимствованное мореплавателями, только им и могло быть известно». Едва ли может быть что-либо более искусственное, более придуманное, чем подобное возражение. И опять оно основано на том же ничем не доказанном предположении, что еще до второй половины X в. скандинавы массами плавали по Днепру, и притом именно те же моряки, которые в то же время посещали Голландию, где занимались естественно-историческими и филологическими наблюдениями!

О названиях Днепровских порогов мы неоднократно говорили и утверждали, что только выходившие из предвзятой мысли толкования могли объяснять так называемые русские имена исключительно скандинавскими языками. Повторим вкратце те выводы, к которым мы во время своих работ постепенно пришли по этому отделу варяго-русского вопроса:

1. Русские названия суть основанные, первоначальные, восходящие к глубокой древности. В некоторых из них можно видеть остаток еще скифской эпохи.

2. Славянские названия суть варианты русских и принадлежат наречию древнеболгарскому, так как к югу от полян в V–X вв. жили племена болгарские (угличи и др.).

3. Названия порогов дошли до нас в весьма искаженной передаче. У нас нет средств проверить их даже самим Константином Багрянородным, потому что он приводит их только один раз. Сравнение с другими географическими именами в его сочинении, а также и сами славянские варианты подтверждают мысль об этом искажении. Кроме того, Константин в некоторых случаях перемешал соответствие славянских вариантов с русскими.

4. Первоначальный смысл некоторых русских названий утратился, и Константин приводит, собственно, их позднейшее осмысление. Например, название первого порога Есупи (которое я позволяю себе сближать с скифским Exampaios) по созвучию осмыслялось словом Не спи; но последнее как противное духу языка не сделалось собственным именем, а отразилось в более позднем названии Будило.

5. Старания норманистов объяснять русские названия исключительно скандинавскими языками сопровождаются всевозможными натяжками. Мы думаем, что с меньшими натяжками можно объяснять их языками славянскими, но и то, собственно, некоторые из них, потому что другие, вследствие утраты слова из народного употребления, или потери своего смысла, или по крайнему искажению, пока не поддаются объяснениям (Есупи, Айфар и Леанти).

6. Те объяснения славяно-русского языка, которые мы предлагаем, не считаем окончательными, а только примерными, ибо отвергаем возможность делать точные выводы там, где нет ни точных данных, ни средств определить степень их неточности. Вообще географические названия какой-либо местности часто бывают необъяснимы из языка того народа, который употребляет их в данную минуту; тут всегда возможны постепенные наслоения, позднейшие осмысления и т. п.¹⁵³

7. Что действительно в Южной России существовали когда-то при некоторых русских названиях варианты славянские, указывает и наша летопись в известных словах: «И стояша на месте, нарицаемом Ерел его же русь зоветъ Угол». И в данном случае русское название более древнее, чем славянское, потому что первое утратилось, а второе осталось доныне (р. Орел).

Эти выводы наши остаются пока во всей силе; хотя норманисты и продолжают настаивать на скандинавских словопроизводствах. Всякая новая попытка их подкрепить эти словопроизводства порождает только новые и новые натяжки.

Точно так же остаются пока никем не опровергнутые мои доводы о том, что имена наших первых исторически известных князей, то есть Олега и Игоря, несомненно туземные. Это имена почти исключительно русские (Олега встречаем еще только у литовцев в сложных именах Олегерд и Ольгимунд); тогда как между историческими именами скандинавов их, можно сказать, совсем нет. И наоборот, наиболее употребительные исторические имена скандинавских князей, каковы Гаральд, Эймунд, Олаф и т. п., совсем не встречаются у наших князей. Относительно туземства Олегова имени г. Костомаров справедливо указал на слова, происшедшие от того же корня, каковы льгота, вольгота и пр. В одной из предыдущих статей мы сближали личные имена Олег и Ольга (которую летопись иногда называет Вольга или просто Волга) с названиями некоторых рек и преимущественно с названием главной русской реки, то есть Волги (и следовательно, с словом влага или волога). После того в интересном издании г. Барсова «Причитания Северного края» я встретил слово ольга, которое и доселе употребляется в том краю в смысле болота (следовательно, заключает в себе понятие воды или влаги). Лучшего подтверждения для своего сближения я, конечно, и не желал. Выше я тоже указывал на имя знатной роксаланской женщины Санелги (по Иорнанду); вторая часть этого сложного слова, очевидно, есть та же Ольга или Елга, как она называется у Константина Багрянородного. Следовательно, с какой же стати выводить подобные имена из Скандинавии? А по поводу Игоря и нашего произношения святого Георгия Егором пользуюсь случаем упомянуть о том, что по этому поводу писал ко мне профессор Харьковского университета Н.Я. Аристов в марте 1874 г. Соглашаясь с моими толкованиями, он идет еще далее и между прочим приводит имя Игоря в связь с языческим великаном наших былин Святогором (Свят-Игор). Прибавка слова свят к имени Игоря, по его мнению, получилась под влиянием христианства и применившегося представления о святом Георгии. Что действительно первоначальное его имя было несложное, Н.Я. Аристов подтверждает стихом былины:

 
Был на земле богатырь Егор – Святогор¹⁵⁴.
 

Что же касается до имен дружинников, приведенных в договорах Олега и Игоря, то это отрывки из русской ономастики языческого периода; часть их встречается потом рядом с христианскими именами в XI, XII и даже XIII вв. в разных сторонах России, и только несовершенство филологических приемов может объяснять их исключительно скандинавским племенем. Если некоторая часть этих имен напоминает подобные имена в древней северногерманской ономатологии, что весьма естественно по многим причинам (выше не раз указанным), то другая часть их сильно отзывается восточным или каким-то мидо-сармато-литовским, а некоторые, пожалуй, и угро-тюркским характером, и это все-таки не мешает их славяно-русской народности (Алвад, Адун, Адулб, Алдан, Турдов Мутур, Каршев, Кары, Карн и т. п. Последнее, то есть Карн, очевидно, по происхождению своему и смыслу то же, что карна — печаль или беда в Слове о п. Игор.). Вообще этимология личных имен по своей сложности, по разнообразным отношениям и влияниям, политическим и этнографическим, может составить особый отдел сравнительно-исторической филологии, и приступать к решению вопросов с такими нехитрыми приемами, как это доселе делалось, несогласно с настоящими требованиями науки. Если бы в упомянутых договорах нашлось два, три (не более) имени действительно варяжских, то это подтвердило бы только мысль, что начиная с Олега в Новгороде содержался наемный варяжский гарнизон и что некоторые знатные люди из варягов уже с того времени могли появляться в самой киевской дружине. Повторим то же, что и прежде не раз высказывали: обыкновенно там, где этимологические выводы противоречат историческому ходу событий, при более внимательном и многостороннем рассмотрении эти выводы оказываются неверны и указывают только на несовершенство филологических приемов.

Известно, что главный и постоянный враг истории как науки – это элемент вымысла, басни, с которым ей приходилось бороться от самых древнейших до самых новейших времен. Этот элемент так переплетается с источниками собственно историческими, что часто нужны величайшие усилия, чтобы выделить его. Но кроме вымысла у исторической науки есть и другие неприятели, например недостаток свидетельств, недостаток беспристрастия и проч. А в данном вопросе, как мы видим, ей приходится бороться с ошибочными филологическими приемами.

Филология стремится стать наукой точной; но до полной точности ей еще очень далеко; приблизительно верных выводов она может достигать только там, где имеет для того достаточный материал. Но во многих случаях, особенно относящихся к векам прошедшим, она бессильна представить удовлетворительные объяснения, хотя это и не избавляет ее от обязанности делать к тому попытки. Движение ее в этом отношении находится в тесной связи с движением вообще исторической науки, которая, как известно, имеет в виду всю сложность явлений. Нет сомнения, что наука славяно-русской филологии сделала уже много успехов; но как она еще слаба при объяснении самой истории языка, лучше всего показывает следующее. Перед нами великорусское и малорусское наречие в полном своем составе; мы имеем обильные письменные памятники, которые восходят до X столетия, и, однако, русская филология не объяснила нам доселе, откуда взялось малорусское наречие, когда оно сложилось, в каких отношениях было к ветви великорусской и т. д. Есть по этому поводу некоторые попытки, некоторые мнения, но до решения вопроса еще очень далеко. Это решение зависит от более тщательной разработки древнейшей русской истории. Точно так же филологическая наука еще не в состоянии определить, где кончается церковнославянский язык и начинается собственно русский в древних памятниках нашей письменности. Если после стольких трудов, посвященных вопросу, на каком славянском наречии сделан был перевод Священного Писания, все еще продолжаются о том споры записных филологов, то ясно, как еще слаба филологическая наука по отношению к истории языка. И этот вопрос не может быть решен без помощи более точных исследований по древней истории славян¹⁵⁵. Часто еще слабее оказывается филология там, где она пытается разъяснять географические, народные и личные имена, дошедшие до нас от веков давно минувших. Тут обширное поприще для всякого рода догадок, предположений, вероятностей и проч., и в этих случаях только те догадки получают вес, которые могут опереться на историю. Считаю не лишним напомнить о всех этих истинах ввиду усилий норманизма: за недостатком исторических данных на своей стороне искать поддержки преимущественно в области филологии¹⁵⁶.