Текст книги "Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю"

В конце 1875 г. вышло из печати сочинение известного нашего ориенталиста, академика Дорна, озаглавленное «Каспий, или О походах древних русских в Табаристан». Эта объемистая книга по содержанию своему распадается на две неравные части. Большую ее половину занимает труд Б.А. Дорна. Он представляет тщательный и подробный свод не только всех дошедших до нас восточных свидетельств о русских морских походах на берега Каспия, но и доводит этот свод до позднейшего времени. Труд этот есть богатый вклад в историческую науку, и мы можем только благодарить его автора. Затем вторую, меньшую, половину книги составляют рассеянные по разным местам замечания, приложения, дополнения и рассуждения другого нашего академика, достоуважаемого А.А. Куника. В большинстве случаев эти приложения и дополнения не имеют внутренней связи с первою частью и могут быть рассматриваемы совершенно отдельно; вместе взятые, они составляют не что иное, как полемическое сочинение, направленное в защиту пресловутой норманнской теории по вопросу о происхождении руси. Мы упомянули об отсутствии внутренней связи между частями книги. Действительно, во всем труде Б.А. Дорна, то есть во всех приведенных им восточных известиях о Древней Руси, нет ни единой черты, которая бы указывала на их норманнское происхождение. А между тем, благодаря примечаниям и дополнениям, по наружности выходит, как будто вся книга служит защитою норманизма. Итак, строго различая эти две части, мы остановим внимание читателей только на второй, то есть полемической; причем коснемся самых существенных ее сторон и постараемся быть возможно краткими.

Во-первых, отдаем полную справедливость нашему многоуважаемому противнику за тщательно рассмотренный им вопрос об одном византийском свидетельстве, которое антинорманисты полагали в числе своих доказательств. Разумеем rousia celandia 773 г. Оставляя в стороне все, что говорится в этом трактате постороннего, а принимая в соображение только фактический свод доказательств по отношению к данному вопросу, я должен признать за ними значительную долю убедительности и согласен, что вернее перевести «красные хеландии», нежели «русские хеландии» (дополнение III. С. 359 и след.). Охотно вычеркиваю эти хеландии из системы своих аргументов. Но мне показалась излишнею являющаяся по этому поводу филиппика против антинорманистов (С. 371). По крайней мере, лично ко мне она едва ли может относиться. В одной из первых своих статей я сказал: «Относительно некоторых соображений второстепенной важности мы можем ошибаться; но от того не пострадают наши главные положения» (Рус. вест. 1872, декабрь). Слова эти исполнились буквально; нам пришлось пока сделать две-три поправки, которые нисколько не имеют влияния на существенные стороны вопроса о варягах и руси. Упомянутые хеландии в первой статье я отнес к доказательствам спорным, а потом раза два упомянул о них мимоходом; но не выдвигал на первый план и не поместил их в тексте тех тридцати важнейших оснований, на которых построены мои выводы (ibid.). Точно так же г. Куник много распространяется о Табариевых руссах VII в., объясняя это известие позднейшею вставкою. Предоставляю другим решать вопрос о Табари, о котором я тоже упоминал мимоходом; ибо прежде всего ценю свидетельства современные или близкие к ним по времени. Те мои основания (№ 21 и 22), на которых построен вывод, что арабские свидетельства о руси несогласимы с норманнской теорией и что все они более или менее тяготеют к южному происхождению руси, а не к северному, эти основания остаются в полной силе (см. выше)¹⁶¹.

Затем нам приходится указать на несостоятельность тех критических приемов, которые норманизм в лице нашего противника прилагает к другим, более важным, доказательствам. Во-первых, известие «Венецианской хроники» о gentes Normannorum, которые в 865 г. напали на Константинополь в количестве 360 кораблей. Автор этой хроники, Иоанн Диакон, писавший в XI в., повторяет выражение предшествовавшего ему писателя Лиутпранда. Последний заметил о руссах, что это народ, живущий к северу от Константинополя между хазарами и булгарами, в соседстве печенегов и угров, и что «греки по наружному качеству называют его руссами, а мы (итальянцы) по положению страны нордманами». Следовательно, gentes Normannorum «Венецианской хроники» просто значит «северные народы»; известие об их нападении, конечно, пришло из Константинополя; а греки не только русских, но и другие народы, соседние северному Черноморью, называли гипербореями. Если бы Лиутпранд и «Венецианская хроника» действительно разумели Скандинавов, то вышло бы явное противоречие; оба известия (о нападениях 865 и 941 гг.) получены от византийцев, а последние в обоих случаях говорят только о руси, которую знают очень хорошо и нигде не смешивают ее с варягами. Не разбираю ссылки на писателя XV в. Блонди, который повторяет известие Иоанна Диакона, причем смешивает вместе разные события и разные народы (С. 375). Подобные источники только годны для того, чтобы запутывать вопрос и отвлекать внимание от современных свидетельств о языческой руси, от тех свидетельств, которые изображают ее сильным туземным народом Восточной Европы.

Сколько исследователи ни разыскивали в средневековых хрониках целой Европы, а до сих пор важнейшими источниками для вопроса о народности руссов остаются византийские писатели IX и X вв., в особенности патриарх Фотий, Константин Багрянородный и Лев Диакон. А эти писатели, совершенно независимые друг от друга, согласно указывают на исконное существование туземной руси.

По поводу упомянутого нападения на Константинополь в 865 г. вновь обращу внимание людей интересующихся на следующий критический прием норманизма. А.А. Куник все еще продолжает относиться к рассказу русской летописи об этом походе как к известию самостоятельному и на основании его продолжает рассуждать об Аскольде как предводителе похода, не обращая никакого внимания на мои возражения. Я говорил и подтверждаю, что известие это не самостоятельно; самое поверхностное сравнение с хроникой Амартола и его продолжателей убеждает, что оно взято буквально из этой хроники или из ее славянского перевода, даже удержано число 200 кораблей, тогда как известие «Венецианской хроники», насчитывающее их 360, конечно, ближе к действительности. Летописец к простому переводу греческой хроники только приклеил имена Аскольда и Дира. Мой оппонент согласен, что Кий, Щек и Хорив лица мифические, сочиненные на основании географических названий (С. 396); но Аскольда считает все-таки сподвижником Рюрика и предводителем руссов 865 г. О Дире же он умалчивает и считает их за одно лицо, хотя в летописи ясно указаны Аскольдова могила и Дирова могила, лежавшие в разных местах. Если кто принимает летописную легенду о них за достоверное событие, то простая логика требует согласно с летописью принимать их за два лица, а не за одно¹⁶².

Мы же повторяем, что поводом к рассказу об Аскольде и Дире, без сомнения, послужили названия двух урочищ: Аскольдова могила и Дирова могила. Если бы у летописца были свои домашние сведения об их походе на Константинополь, то не мог он взять без перемен известие из византийской хроники и только приклеить к нему голые имена предводителей. Ясно, что своих сведений не было, а приклейка эта совершенно произвольная. Но А.А. Куник не считает нужным отвечать на подобное возражение. Точно так же взято в русскую летопись из продолжателей Феофана и Амартола известие о морском походе Игоря на Византию. Ясно, что и для этого времени все еще не было домашних сведений о русских походах в Черное море; о походах же в Каспийское наш летописец совсем не упоминает, будучи незнаком с арабскими писателями. Правда, о походе Олега в 907 г. и вторичном походе Игоря в 944-м мы имеем летописные рассказы, независимые от византийцев, которые совсем не знают этих походов; но потому-то наши рассказы и носят баснословный характер, в особенности о походе Олега.

Новое доказательство, что собственных исторически достоверных сведений о морских походах руси до второй половины X в. у летописца под рукой не было. Обстоятельство это уясняется еще более при сравнении с известиями о предприятии 1043 г.

По русской летописи, в морском походе Владимира Ярославича участвовала наемная дружина варягов. Ее участие засвидетельствовано не древнейшими списками летописи, Ипатьевским и Лаврентьевским, а позднейшими сводами, Воскресенским и Никоновским; но, без сомнения свидетельство это не выдумано, а взято из более древних списков начальной Киевской летописи. Это свидетельство подтверждается византийскою хроникой Скилицы-Кедрена, которая говорит, что в числе русских войск находились союзники, «обитающие на северных островах океана», то есть варяги. Русское известие в этом случае самостоятельное, независимое от греческих источников: оно заключает такие подробности, которых нет ни у Пселла, ни у Скилицы-Кедрена; наш летописец почерпнул их из рассказов стариков, современников самому событию¹⁶³. Ввиду этих двух независимых друг от друга известий, русского и византийского, присутствие варягов в русском войске 1043 г. уже несомненно. В походах же 865 и 941 гг. варяги не участвовали ни по византийским свидетельствам, ни по русской летописи, которая в обоих случаях представляет только перевод византийских известий. Но в 1043 г., как только варяги появились перед Боспором в числе русских войск, византийцы не преминули о том упомянуть. Ясно, что в предыдущих морских походах их не было; так как их присутствие не могло остаться неизвестным для византийцев, особенно ввиду множества пленных, захваченных после поражения Игоря. Откуда же являются иногда варяги нашей летописи в IX и в первой половине X в.? Я уже говорил, что исходною точкою зрения для летописца служили времена Владимира и Ярослава, при которых наемные варяжские дружины действительно участвовали в русских войнах и даже занимали почетное место в русском войске. В XI в. к ним уже так привыкли, что не мудрено было летописцу и другим его современникам предположить их участие и в прежние времена, о которых, в сущности, он знал очень мало. Но там, где он черпал известия прямо из греческого источника, там варягов нет. Следовательно, большая часть летописных известий о варягах на руси в IX и X вв. есть плод домашних домыслов, ничем не подтвержденных.

А.А. Куник много трактует в Каспии о походах 1043 г.: но он нисколько не думает критически сличить известия об этом походе с известиями о походах предыдущих и сделать выводы о самостоятельности наших летописных свидетельств, на основании их проверки с свидетельствами византийскими. Кажется, здравый критический прием не мог бы обойти подобную проверку. Нисколько не пытаясь систематически опровергнуть мои доводы, противник просто голословно продолжает уверять, что первые русские походы на Константинополь были совершены не кем другим, как скандинавами. Ссылка на известное летописное выражение «бе путь из варяг в греки» (С. 422) равняется чистому голословию. Мы уже говорили, что эта неопределенная фраза относится только к XI в., а не к IX, о котором наш летописец имел так мало исторических сведений. Ее нельзя отнести и к первой половине X в., потому что Константин Багрянородный, описывая русский путь в Византию, начинает его от Новгорода и ничего не говорит о хождении скандинавов. Но подобные препятствия нисколько не затрудняют норманистов, и они преспокойно продолжают повторять некоторые летописные басни и домыслы как несомненные факты. Между прочим, г. Куник все еще относится к рассказу об осаде Константинополя Олегом как к достоверному историческому свидетельству, не представляя для того никаких исторических оснований. Он считает его достоверным просто потому, что о нем говорит Нестор. Войско Олега под Константинополем состояло, конечно, из скандинавов, потому что Нестор говорит о варягах-руси. А скандинавы плавали через Россию в Царьград еще в IX в., потому что тот же Нестор сказал: «бе путь из Варяг в греки». Призвание варяжских князей чудью и славянами не подлежит сомнению, потому что о нем повествует Нестор. А что варяги и руси одно и то же, это ясно из слов Нестора: «мнози бо беша Варязи христиане». Вот тот круг доказательств, в котором упорно вращается норманизм. Мой достоуважаемый противник, впрочем, не ограничивается повторением одних летописных домыслов; иногда он сам без всяких источников сочиняет целые события; к таковым относится поход норманнов из устьев Дуная в Каспийское море в 944 г.

Немудрено, что с такими приемами спор может длиться до бесконечности, ибо нет никакой возможности поставить норманистов на историческую почву, то есть сделать для них точками отправления факты несомненно исторические. От норманизма требуется доказать тождество варягов и руси; а он это тождество считает не подлежащим сомнению и делает его исходным пунктом. Ему доказывают, что сама наша летопись первоначально не смешивала русь с варягами, а начала смешивать позднейшие ее редакции. Он на эти доказательства не отвечает, хотя говорит о какой-то окончательной редакции, в которой слово варяг означало уже не дружинника, а торговца (С. 422). Норманизму указывают, что нет никаких европейских свидетельств о путешествии варяжских дружин в Царьград через Россию ранее второй половины X в. А он отыскал одну сагу, из которой можно вывести заключение, что один исландец ездил в Константинополь в первой четверти X в.; впрочем, с некоторыми натяжками получается и еще один таковой же исландец; причем предполагается, что они служили там в отряде варангов (С. 424). Но, во-первых, это единичные случаи, и исландцы путешествовали в Грецию через Западную Европу, а не Россию. Во-вторых, византийцы о варангах упоминают только с

XI в., тогда как о народе русь они ясно говорят еще в IX в. Способ, посредством которого норманизм устраняет последнее возражение, есть верх совершенства относительно критических приемов. Что византийцы не упоминают о варангах в IX и X вв., это совершенно естественно, отвечает норманнская теория: они говорят о руси, а ведь русь и варяги одно и то же. Блистательным подтверждением этому тождеству служит один византийский памятник конца XII в.: там есть замечание, помещенное в скобках, что название варанги принадлежит общему, разговорному, языку (С. 426). Отсюда будто бы ясно, что – даже в IX в. – их литературное этническое название было Рось (С. 428).

Что можно отвечать на подобные соображения и выводы? Замечательно, что даже такой добросовестный, основательный ученый, как А.А. Куник, не может не прибегать к голословным, гадательным выводам, защищая скандинавское происхождение руси. Он игнорирует столь известный факт, что название Рось принадлежало именно простому народному языку, а в более литературном стиле византийцы заменяли его словом тавроскифы. Но таково уже свойство норманнской теории: без крайних натяжек ее защищать невозможно.

Не более имеет значения и повторяющаяся ссылка на Вертинские летописи по поводу русского посольства в 839 г., то есть на фразу ex gente Sueonum. Мы уже не раз говорили, что о шведах здесь не может быть речи, потому что у них не существовало титула хакана или кагана, тогда как у русских славян он был. Данное известие Вертинских летописей разделяется на две части, неравные по качеству. В первой части послы объявляют, что они принадлежат народу рось и что государь их называется хаканом. Эта часть есть данное несомненное, не подлежащее спору; автор латинской хроники не мог его придумать. Затем он прибавляет, что навели справки (конечно, потому, что народ рось не был еще хорошо известен при франкском дворе) и оказалось, что это были люди из племени свеонов. Но если тут разуметь шведов, то вторая часть известия несогласима с первою. Первая сообщает факт бесспорный, а вторая только мнение автора или франкских придворных, мнение, которое всегда может быть случайно и ошибочно; притом неизвестно, подтвердилось ли это мнение, и нет никаких сведений о дальнейшей судьбе русского посольства. Мы имели полное право предположить здесь или этнографическое недоразумение со стороны людей, подозрительно смотревших на неведомых пришельцев, или ошибку переписчика. Подобные этнографические недоразумения или просто описки очень нередки в средневековых источниках, и сами норманисты часто находят в них ошибки или позднейшие вставки, особенно там, где это полезно для их теории. Например, автор «Дополнений» старается доказать, что Gualani одной латинской хроники не означают Alani, а их надобно читать Guarani = Guarangi = Barangi (С. 655); что в другой хронике стоит Wandalorum вместо Warangorum (С. 658), и затем с помощью разных натяжек этих гваланов – варангов приурочивает приблизительно к половине X в. (С. 659); напрасные усилия, так как все еще далеко до половины IX в., то есть до времени, в которое русь громко заявляет о себе в Византии. Упомянутое выше известие Табари о руссах VII в., как было замечено, г. Куник пространно доказывает позднейшею вставкою (С. 379). Он делает и многие другие поправки в источниках. (А между тем продолжает читать у Дитмара ex velocibus Danis вместо подлинного Danais, с. 451.) Но относительно Вертинских летописей мой противник не допускает недоразумения или ошибки и не сомневается, что тут надобно разуметь шведов (С. 631); хотя и соглашается, что нарицательное хакан нельзя обратить в собственное имя Гакон (С. 681); следовательно, ничем не объясняет безвыходного противоречия. Правда, он затрудняется несколько предположить деятельные сношения шведов с греками в первой половине IX в., так как ни в Швеции, ни на острове Готланд не находили золотых византийских монет той эпохи; но это затруднение легко устраняется рассказом Нестора об Аскольде и Дире, которые около 862 г. отпросились у Рюрика на службу в Византию, конечно, уже имея некоторое знакомство с ее делами (С. 423). Таким образом, археологический факт должен уступить баснословному рассказу. Любопытно, что, отстаивая басни так называемого Нестора, уважаемый оппонент исправляет его хронологию и полагает, что призвание варягов совершилось прежде 862 г. (С. 394).

Как бы то ни было, а, оставаясь при первой части в упомянутом известии Вертинских летописей, при той части, которая неопровержима, мы получаем ясное иноземное свидетельство о существовании Русского княжества в Восточной Европе еще в первой половине IX в., следовательно, во времена дорюриковские. Что же касается до второй части известия, то заметим следующее: если и встречаются две-три сбивчивые фразы относительно руси, то именно у некоторых западных, латинских писателей, мало или совсем ее не знавших, тогда как византийцы, хорошо знакомые с нашими предками, не подали ни малейшего повода смешивать их с норманнами.

Далее обратим внимание на критическое отношение нашего противника к славяно-русскому племени. Оказывается, что если бы русь была славянским народом, то морские походы на Византию не были бы возможны. Почему же? Да просто потому, что славяне неспособны не только к морскому, но и к речному судоходству. Другое дело норманны, которые «проволакивали свои ладьи мимо Днепровских и Двинских порогов» (С. 393). Во-первых, я уже докладывал, что такое переволакивание лодок мимо порогов есть плод пылкого воображения; о нем не говорит ни один источник; известно, что Константин Багрянородный описывает, как руссы проводили свои ладьи сквозь Днепровские пороги¹⁶⁴. Во-вторых, что эти руссы были норманнами, требуется еще доказать. Вообще рассуждения о том, что русь была хорошо знакома с морем, а следовательно, не могла быть славянскою, что славяне, живя внутри страны, не могли освоиться с морем внезапно (С. 378), – все подобные рассуждения более или менее гадательны. Сам автор упоминает о существовании сербских пиратов; укажу еще на мореходство у славян балтийских и славян новгородских; следовательно, о неспособности славян к морскому делу не может быть и речи. Затем, прежде нежели говорить о внезапном знакомстве с морем, надобно было опровергнуть доказательства исконного существования руси на берегах Азовского моря, между прочим опровергнуть относящееся сюда известие Масуди. Наконец, казацкие походы XVI и XVII вв. в Черное и Каспийское моря совершенно уничтожают помянутые рассуждения: известно, что казаки принадлежали к славяно-русскому племени и жили даже не на морских берегах. Новгородцы также жили не на Балтийском море, по которому они плавали. Для русских славян, даже обитавших внутри страны, дорога к морю была открыта, благодаря большим судоходным рекам.

В том же гадательном роде находим соображения, отрицающие тождество руси и роксалан. Это тождество есть одно из самых главных оснований моей теории; против него я не встретил доселе ни единого серьезного возражения. А.А. Куник в настоящем своем труде широко распространяется о многих предметах второстепенной и третьестепенной важности; но относительно роксалан он голословен и очень краток, как и относительно других важнейших моих оснований. Когда-то он написал рассуждение: «Псевдорусские роксалане», где с помощью многих натяжек, исторических, этимологических и этнографических, старался доказать, что роксалане и русь не одно и то же и что роксаланский народ с появлением гуннов исчез из истории. В прежних статьях мы уже указывали на несостоятельность такого вывода. Но мой противник думает, что навсегда покончил с роксаланами. Он только мимоходом напоминает о своих главных доказательствах: роксалане не могли быть славянами, потому что это степные наездники (С. 367), степной народ (С. 362); «причисление диких роксалан к славянской семье обнаружило бы совершенное незнакомство с сравнительной историей военного быта у кочующих и у оседлых народов» (ibid.). Такими-то фразами почтенный ученый отделывается от неприятных для него роксалан. А любопытно было бы хотя слегка познакомиться с тою сравнительною историей военного быта, на которую он ссылается; вероятно, мы узнали бы тогда много удивительных фактов. Но как бы то ни было, а эти несносные роксалане существовали и совсем не думали исчезать из истории. О них свидетельствуют не только исторические писатели, но и знаменитые Певтингеровы таблицы, которые обнимают время от Августа до Юстиниана включительно. (Так утверждает известный их знаток Дежардэн. См.: Revue historique 1876. № 1.) Здесь роксалане помещены там же, где потом находим и народ рось, между Днепром и Доном; притом они, как сильное племя, обозначены более крупными буквами, нежели их соседи. Отвергать тождество роксалан и роси, по моему мнению, все равно что спорить против очевидности.

Итак, роксалане будто бы не могли быть славяне, потому что имели конницу; а русь не могла быть славянскою, потому что имела судоходство и еще потому, что она объединила народы, разбросанные на обширных равнинах (С. 393). Оказывается, что славянское племя совершенно обижено судьбою. Даже финны и те, оказывается, гораздо более одарены от природы и более способны к разнообразной деятельности. Так, в этом мало подвижном, преимущественно лесном племени встречаем, с одной стороны, пиратов (на Балтийском море), с другой – целый степной, конный народ (угры), и притом такой народ, который основал значительное государство. Туркмены, тип степного, конного народа, и те имели своих пиратов на Каспийском море. Не приводя других примеров для сравнения, укажу опять на славяно-русских казаков XVI и XVII вв.: они жили в тех же местах, в которых встречаем древних роксалан и русь. И что же? Казаки одновременно являются и конницей, и пиратами, а при случае и пехотой. Странно как-то столь известному ученому указывать на столь известные факты. Обратимся к самым древним временам. Скифы вообще представляются степным, кочевым и конным народом. А между тем у них были также морские пираты; у них была пехота. Так, в рассказе Лукьяна «Токсарис» пехота является еще в большем числе, нежели конница. Повторяю, любопытно было бы познакомиться с тою сравнительною историей военного быта, которая доказывает, что русские славяне никогда не находились в диком состоянии, никогда не были кочевниками, никогда не были знакомы с морем и никогда не были способны к созданию государственного быта. И при этом г. Куник упрекает своих противников в том, что они «страдают незнанием оснований этнологической критики» (С. 452).

Голословно отрицая всякую связь между роксаланами и русью, автор «Дополнений» к «Каспию» не раз спрашивает, почему же ни один источник не говорит о морских походах руси до так называемого Рюрика. Ответ на этот вопрос уже был мною предложен; но, по обыкновению, норманисты не обратили на него внимания. Я говорил в том смысле, что русь, конечно, и прежде была знакома с Каспийским и особенно с Черным морем; когда же она объединилась и достигла известной степени могущества, то уже не ограничивалась более мелким пиратством или плаванием для торговых целей и для найма в иноземную службу, а стала предпринимать походы в больших силах и в 865 г. сделала нападение на самый Константинополь. Это нападение и заставило византийцев громко заговорить о руси, хотя по всем признакам они уже давно были знакомы с нею. (О том, например, свидетельствует патриарх Фотий в своих «Беседах».) Наш летописец почерпнул начало русской истории из византийского рассказа о нападении 865 г. и приурочил к этому событию мнимое призвание варягов с Рюриком и Аскольдом во главе. Я уже замечал, что если бы нападение на Константинополь случилось столетием ранее, то Рюрик и Аскольд в нашей летописи, конечно, были бы отнесены на сотню лет выше. Если противник не согласен с таким заключением, то пусть прежде всего потрудится доказать, что известие нашей летописи о событии 865 г. совершенно самостоятельное, а не заимствовано буквально из хроники Амартола.

Но довольно о доказательствах исторических и этнографических. Нам остается сказать еще несколько слов о столпах норманнской системы; столпами она называет свои доказательства филологические. Мы с своей стороны говорили и повторяем, что вообще филология, как наука, имеет более или менее развитые стороны, но что самую слабую составляют словопроизводства. В этом отношении постоянно возникают споры или новые объяснения. А где есть возможность делать разнообразные выводы, там невозможно требовать точности. Если происхождение слов, даже взятых из современного языка, часто совсем не находит себе объяснения или объясняется гадательно, то можно ли ожидать точного определения слов отживших, известных только по письменным памятникам? Всего менее можно ожидать его при разборе названий собственных, личных и географических. Норманизм, однако, претендует на эту точность. Мы уже указывали на слабую сторону славяно-русской филологии, именно на весьма распространенную привычку отказываться от русских слов. Если корень слова и его история не поддаются легкому объяснению из славянского языка, то оно немедленно относится к заимствованным из немецкого, или из финского, или из татарского; или просто замечают, что это слово не русское. Почему же оно не русское? Да оно звучит не по-славянски. Другими словами, оно кажется не славянским, и на этом кажется нередко строят филологические выводы. Много обнаруживается промахов вследствие подобного приема. Некоторые слова считались заимствованными у татар, потому что они якобы звучали по-татарски, а потом эти слова оказывались в памятниках дотатарской эпохи; некоторые русские названия считались финскими, а они отыскивались у дунайских или у западных славян. Кстати укажу на следующий курьез. Еще недавно записные филологи считали (в Слове о полку Игореве) Карна и Жля именами двух половецких ханов, тогда как они означают скорбь и жалость, а слово жля в том же значении встречается и в летописи. Эти половецкие ханы продолжали существовать даже после того, как их несостоятельность была указана. И кем указана? Вельтманом, которого никто и не считал глубоким филологом. Или напомню оригинальную историю с греческим словом гира, которым Константин Багрянородный объяснил русское полюдье; нашлись ученые, которые дуга считали словом русским, a polydia греческим, то есть совершенно наоборот. Много еще неверных, но общепринятых словопроизводств обращается и до настоящего времени. Между прочим, филологи, открывая разные законы, долго не замечали такого простого закона, как народное осмысление слов, утративших свой первоначальный смысл; при своих словопроизводствах они иногда совсем не замечают того, что имеют дело не с коренным значением слова, а с его позднейшим осмыслением, основанным на созвучии. Например, для них немец доселе происходит от немой (вроде летописного объяснения Переяславля от перея славу). Лингвистика нередко дает нам смелые и положительные объяснения там, где добросовестность требовала сказать: «не знаю». Норманизм, как увидим ниже, не только употребляет явные натяжки, чтобы объяснить некоторые древнерусские слова, но и выставляет иногда такие законы в русском языке, которые в действительности не существуют¹⁶⁵.

Как в русской истории г. Куник держится системы исчезания целых больших народов неизвестно куда, так и в русской филологии он держится системы объяснения русских слов преимущественно чрез заимствование их у инородцев. Например, слово враг или ворог заимствовано из готского языка (С. 406), вор из финского (С. 408), якорь и костер из шведского (С. 416), топор из какого-то каспийского языка (С. 71 и 678) и т. д. и т. д., всего не перечтешь. Если поверить подобной этимологии, то наш язык, по крайней мере наполовину, окажется сбродом слов, заимствованных у всех соседних и даже несоседних народов. Какое смешение эпох, влияний и отношений в истории языка! Какое смешение созвучий с тождеством и общих родственных по корню слов с заимствованиями. Вообще у наших противников, как скоро зайдет речь о словопроизводствах, тотчас начинают смешиваться понятия о принадлежности известных слов известному народу с определением их корней при помощи сравнительной филологии. Г. Куник с особенным усердием останавливается на объяснении названий варяги и русь (С. 400 и след.). Это целая этимологическая диссертация. Между прочим, он много возражает против толкования слова варяг волками и врагами, хотя в настоящее время едва ли какой-либо серьезный ученый держится этого толкования. Он доказывает, что это слово произошло от скандинавского Waring, соответственно древнерусскому ротник или присяжник, в смысле наемного воина. Может быть, это и верно; но трудно следить за всеми перипетиями, которым автор подвергает соединявшиеся с данным названием понятия, проводя их по разным странам и народам. Много тут гадательного, и сам автор прибегает иногда к помощи вероятно, кажется и разным ссылкам на сказочные свидетельства, между прочим, на басню нашей летописи о варягах. Так как мы никогда не утверждали, что слово варяг славянского происхождения, то и не будем останавливаться над ним. Что же касается до имени русь, то г. Куник снова возвращается к отождествлению его с финским Ромеи; так финны называют шведов (С. 437 и 672). Он предполагает здесь первоначальную гото-шведскую форму Hrods, которая перешла к финнам от шведов. Эту мысль он пытается подтвердить целым рядом всевозможных натяжек, исторических и этимологических. Не считаем нужным углубляться в эту путаницу. Мы только напомним, что прежде, нежели предпринимать ее, надобно было, во-первых, доказать тождество названий Ротси и русь. Если это тождество, а не созвучие, то почему же финны именно русских-то и не называют ротсами? Если это название перешло к финнам от шведов, то почему же сами шведы себя так никогда не называли и почему история не знает никакого народа рось или русь в Скандинавии? Мы предпочитаем то мнение, которое видит в этих названиях только внешнее подобие, но разные корни и разное значение. А во-вторых, и это самое важное, можно ли доказывать происхождение названия русь от предполагаемой шведской формы Hrods и даже от Hrodthgoto (С. 441), когда уже была указана несомненная связь названия народа русь или рось с именами рек Восточной Европы? Прежде надобно было опровергнуть эту связь; к сожалению, норманизм мало внимания обращает на важнейшие доказательства своих противников.