Текст книги "Заповедь любви"

У родника

К роднику я пришел минут за двадцать до назначенного времени. Заглянул в возведенный над источником домик с итальянским окном, перекрестился на образ Спасителя, зачерпнул ладошками и пригубил обжигающую зубы холодом воду. Затем умыл лицо, намочил волосы и снова вышел наружу.

Рядом с домиком стояли две лавочки. Я присел на одну. Передо мной открывался обширный вид на реку и Боронишинский луг. Майское солнышко еще не покинуло зенита. Его лучи играли бликами на поверхности мелкого озерца, оставшегося на лугу после половодья. Левее, на окраине большого села[53]53
  Село Боронишино – волостной центр, располагалось на левом берегу р. Мологи в двух с половиной верстах от центра города Мологи. В селе был каменный храм с тремя престолами. На примыкающей к церкви колокольне в 1882 году был установлен колокол весом 300 пудов (4800 кг), чтобы звон его был слышен в самых отдаленных деревнях Боронишинской волости.


[Закрыть], возвышались осененные крестами купола православного храма и колокольня. Пылающий на солнце крест колокольни отражался посередине озерца, освящая собой и это озерцо, и луг, и всю мологскую землю. Вниз по реке в сторону Волги маленький закопченный буксир, лохматя плицами воду и выпуская кольца черного дыма, натруженно тянул за собой гонку[54]54
  Гонка – связанные друг с другом плоты из бревен, сплавляемые по реке.


[Закрыть], конец которой скрывался за излучиной реки.

Матушка Кира подошла вовремя. Я поднялся с лавочки.

От ее невысокой плотной фигуры, облаченной в темные монашеские одеяния, улыбчивых глаз веяло покоем и умиротворением.

Она присела, жестом показала, чтобы я присел рядом. Я осторожно опустился на край лавочки.

– Вы ждете наставлений? – повернулась она ко мне лицом и сама же ответила. – Их не будет.

Я промолчал.

– У нас с вами одна наставница, – пояснила матушка, – Богоматерь в Ее чудотворном образе. Поэтому давайте просто побеседуем.

Над рекой протяжно загудел буксир, предупреждая встречные суда о приближении гонки к городу. Выждав, пока смолкнет хриплый бас парохода, она продолжила:

– Сегодня после школы я снова встретилась в мастерских с Васей Цыцыным. Он рассказал про ваши механические косилки. Восторгался, что одна заменяет собой тридцать косцов. Почему вы ничего мне не сказали о них? Что вам мешает вести коммерцию с монастырем?

Вопрос прозвучал неожиданно – я был расположен к совсем другим темам. Да и само сочетание слов «монастырь» и «коммерция» показалось мне кощунственным. Я сказал об этом матушке Кире. Она улыбнулась и предложила:

– Тогда давайте пофантазируем, что не монастырь, а богатые крестьяне Боронишинской волости (их немного, но они есть) купят у вас эти косилки, отказавшись от найма косцов. Чем это обернется для оставшихся без заработка людей и их семей? Найдут ли они другую работу? Не озлобятся ли на своих бывших работодателей?

– Вы хотите сказать, что технический прогресс – это зло?

– Добро или зло, зависит от нас с вами, от людей – насколько продуманы и просчитаны наши шаги. Волость перенаселена[55]55
  По переписи 1917 года по Боронишинской волости (куда входила Кулига) плотность населения составляла 107 человек на квадратный километр сельхозугодий, тогда как в Голландии в те же годы (с ее интенсивной технологией) она была 80 человек на квадратный километр угодий.


[Закрыть]. Земля всех прокормить не может. Мужчины из бедных семей вынуждены прирабатывать на стороне у более богатых соседей или уезжать на заработки в Рыбинск на лесопильные заводы. Нужен ли России такой прогресс, в результате которого богатые станут еще богаче, а бедные окончательно обнищают?

– Технический прогресс – это вызов времени.

– Вы правы, но любые нововведения должны осуществляться комплексно, с учетом множества аспектов реальной жизни, и самым главным мерилом здесь должна быть духовная составляющая – будут они в данный момент способствовать единению людей, возвысят души или приведут к еще большему расколу, озлоблению. Вы согласны?

– Трудно не согласиться.

– Технический прогресс должен идти по пятам аграрной реформы[56]56
  По переписи 1917 года по Боронишинской волости (куда входила Кулига) плотность населения составляла 107 человек на квадратный километр сельхозугодий, тогда как в Голландии в те же годы (с ее интенсивной технологией) она была 80 человек на квадратный километр угодий.


[Закрыть], а не опережать ее. Когда бедность уйдет в прошлое, тогда механизация труда, став доступной для всех, будет не детонатором социальных потрясений, а благом. Я бы на вашем месте чуть-чуть повременила с косилками.

Матушка замолчала. Мне почему-то подумалось, что она не столько меня, сколько себя убеждала в радужных перспективах проведения аграрных реформ. Дума упорно затягивала принятие законопроекта о земельных обществах и поселковых управлениях. О каком укреплении крестьянских хозяйств может идти речь? Но я не решился заражать ее своим пессимизмом. Да и как мы могли бы с ней подтолкнуть думцев думать поживее? Буксир вытягивал гонку по фарватеру реки. На последнем плоту возле утепленной зелеными ветками кошевы горел небольшой костер, над которым на треножнике висел котелок. У костра сидел плотогон, помешивая ложкой в котелке свое варево. Два его товарища громадным пятнадцатиметровым веслом выправляли хвост гонки к правому берегу реки, чтобы плоты не задели бакена, обозначающего границу фарватера.

– Знаете, о чем я еще подумала? – в раздумье обратилась матушка ко мне.

– О чем?

– Есть еще один фактор, который мешает мне быть сторонником повальной механизации. Вы знаете, что такое сенокосная пора?

– А как же? Вырос в деревне.

– Вспомните и расскажите в подробностях, как проходил у вас сенокос.

– Со всеми подробностями?

– Да. Так, чтобы окунуться.

Я невольно улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям и стал рассказывать:

– Поднимались до восхода солнца, шли на луг. Над рекой клубится туман. Девчата у нас песни запевали, сначала свои, девчоночьи, потом частушки. Парни подхватывали. Все как-то складно выходило, с шутками-прибаутками, но без обид. Трава по пояс, усеяна крупными холодными каплями росы. Становились с края луга в ряд и начинали косьбу. Через час уже глаза застилает потом, рубашка солью пропитывается, а отставать от других не хочется. И слева и справа слышится слаженное «вжик, вжик», а сверху льется песня жаворонка. Остановишься передохнуть, вытрешь свежескошенной травой литовку[57]57
  Существуют два типа косы – коса-горбуша и коса-стойка (литовка), последняя получила наибольшее распространение. Основные различия в них – это размер (литовка больше), наличие ручки (лучка) у литовки и положение тела косаря при косьбе (горбушей косят, сгибаясь при каждом взмахе, а литовкой – с прямой спиной).


[Закрыть], закинешь голову к небу – не сразу и разглядишь, до того высоко эта птаха поднимается. Голову дурманит запах трав: медуницы, клевера, мяты, душицы – все и не перечислишь! Косовица заканчивается, начинаются копнение, стогование – тоже требуют много сил и сноровки. После работы гуртом шли к реке умываться, а вечером, перед закатом, кадриль танцевали. Не знаю, как в Мологе, а у нас ее «чижиком» называют. Расходились затемно. Часа три на сон – и снова на луг работать. Веселое было время. Откуда только сил на все хватало! Сейчас рассказываю, и самого удивление берет – до чего радостно и светло тогда мы жили!

– Радостно и светло оттого, что в сенокосную пору человек всеми фибрами души сливается с природой, такой, какой ее создал для нас Господь. И звуки, и запахи, и касание трав, и единый ритм работы, и луг, и небо, и солнце, и река – все вместе, как благодарственная песнь Создателю. А в ответ – и силы, и радость, и души умиротворенность. Разве это не чудо?

– Хорошо сказано – чудо и есть!

– А произойдет ли чудо, будут ли человеку даны силы, радость и умиротворение, если заглушить песню жаворонка треском моторов, к запаху медуницы примешать запах гари, машинных масел и ступать не по земле, раздвигая травы, а трястись на мчащейся по лугу бездушной механической косилке?

Откровенно говоря, ни я сам, ни мои товарищи по Политехническому, ни профессора никогда не рассматривали возможные последствия механизации крестьянских хозяйств под таким углом зрения. Да и возможно ли просчитать, измерить уровни радости, умиротворения, благодати, сопоставить их с техническими параметрами механизмов – мощностью моторов, эффективностью? Однако и радость, и благодать, и умиротворение, и изливаемая душой благодарственная песнь – реальность. Реальность, более значимая для нас, чем прибавочная стоимость. Не учитывать эту реальность – значит не учитывать главного – того, что и наполняет жизнь смыслом. Как же далеко мы удалились от истинно человеческого в нас, от того, что «по образу и подобию»! Я не знал, что ответить матушке на ее вопросы. Она улыбнулась, протянула руку, пригладила на моей голове уже высохшие растрепавшиеся волосы и похвалила:

– Вы хорошо в начале нашей беседы сказали, что монастырь и коммерция – несовместимые понятия. Монастыри существуют для того, чтобы очищать души, приближать человека к Богу. Грохот моторов, гарь, тряска на железном седле вряд ли будут этому способствовать.

Матушка немного помолчала и подвела итог нашей беседы:

– Интуитивно человек видит и понимает многое. Дело за малым – соединить интуицию и ум в единое целое, чтобы они работали слаженно, а не враздрай. Бог наделил нас разумом не для того, чтобы мы насильничали над природой, отдалялись от нее за стенами городов в шуме и гари, а для того, чтобы лелеяли, берегли и приумножали красоту созданного Им мира. Монастыри – это острова Божьи на земле, здесь духовное торжествует над мирским. Одухотворяется человек, а вместе с ним и всякая тварь. Вы сегодня в золотошвейной мастерской восторгались вышитым шелком образом преподобного Серафима. Почему медведь не боялся старца, не набрасывался на него, чтобы растерзать? Потому что всякая тварь интуитивно чувствует святость, незлобивость, доброту, любовь. У преподобного Серафима все это было в избытке. Он вкушал только то, что дал людям в пищу Господь[58]58
  «И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу» (Бытие, 1, 29).


[Закрыть]. Мясо не ел, потому что не мог поощрять убийства братьев наших меньших – до того исполнен был любви ко всему живому! Будьте прежде всего исполненным любви к Богу, к Пресвятой Богородице – остальное все приложится.

Она поднялась с лавочки, поправила на голове апостольник. Я тоже встал.

– Да, – вспомнила она наш предыдущий разговор, – вы можете жить в монастырской гостинице как угодно долго, посещать службы, работать в столярной мастерской – если изволите, я дам соответствующие распоряжения. А можете пойти в Югскую пустынь и со временем стать монахом. Но мне кажется, сейчас такое время, когда даже монахам следует больше открываться миру, чтобы помочь людям очиститься от насилия, ненависти, жадности.

Матушка Кира достала из широких одежд икону-листовушку[59]59
  Листовушка (листоушка) – малая икона на доске размером от 1 до 4 вершков (1 вершок = 44,45 мм).


[Закрыть] с изображением Тихвинской Богоматери, перекрестилась, поцеловала угол иконы и подала мне:

– Пусть Она всегда будет с вами.

Я с благодарностью принял подарок. Она перекрестила мою склоненную голову, и мы расстались.

Встряска для Ермолая

После вечерней службы на выходе из Успенской церкви меня никто не встречал. Признаться, я даже обрадовался было, так как Вася Цыцын агитировал пойти в Манеж, и отсутствие Ермолая позволяло без зазрения совести поддаться на агитацию. Со слов Васи, в Манеже публику ожидало сразу два сюрприза: премьера нового спектакля и подаренный театру монастырем новый театральный занавес. Но не успел я выразить своего согласия, как услышал позади голос Ермолая:

– Подождите, Михаил Ефимыч!

Я оглянулся. Ермолай сбегал к нам вниз по ступенькам храма.

– Так уж вышло, что приехал на полчаса раньше, – пояснил он, подбегая к нам, – поэтому решил не терять время на ожидание, а поставить свечку Николе для хорошей нам с вами дороги.

– Поставил?

– А вы решили-таки ехать?

– Коль спрашиваю – таки решил.

– Поставил. Но у меня к вам просьба – давайте поедем не сейчас, а часов в девять вечера. Дело в том, что сегодня в театре премьера «Женитьбы» Гоголя – режиссер позволил нам с Глашей выступить вместе с хором. Репетировали бессчетное число раз. Жаль, если подведу труппу.

– Чего ж днем про театр не сказал?

– Думал, вас к дяде отвезу – и сразу обратно. К началу первого действия успел бы. Но вы отказались днем ехать. И про вечер у вас не было решено – вот я и смолчал, коль у вас не ясно было.

– Дяденька на тебя не осерчает, что затемно приедем?

– А вы скажите ему по приезде, что в Мологе, мол, дела задержали – он и не будет на меня нападать.

– Выручай парня, – подключился к разговору Вася.

– Хорошо, – согласился я. – Про дела врать не буду, а что театр захотел посмотреть, скажу – ведь так оно и есть.

Бричка стояла на прежнем месте – около коновязи, напротив Святых ворот. Ермолай довез меня до дома Елизаветы Федоровны – собрать вещи и известить хозяйку об отъезде, а сам поехал с Васей к Манежу.

* * *

Минут сорок спустя мы встретились с Васей у входа в Манеж. Прошли внутрь здания. Места нам достались в первом ряду, так что приходилось иногда задирать головы вверх, чтобы увидеть лицо стоявшего близко к краю сцены актера. Зрители с остальных рядов этого неудобства не испытывали, так как пол амфитеатра на время спектакля был приподнят и наклонен в сторону сцены. Я не слышал ранее о существовании зрительных залов с регулированием наклона полов. В маленьком уездном городке – и такое чудо! С левой стороны сцены над залом выступала оркестровая ложа, а с правой, на втором этаже с большими окнами, выходившими на балкон, располагался буфет. Пространство сцены закрывал тяжелый бархатный занавес с кисточками по бокам. По центру занавеса золотыми нитями монахини вышили надпись «ДЕРЗАЙ» – несколько неожиданное пожелание от православного монастыря театральным зрителям.

Раздался третий звонок, занавес раздвинулся, и перед нами предстал Подколесин, возлегающий с трубкой во рту на побитом молью диване. Фигурой и лицом актер немного походил на Ермолая, вот только бородка пышнее и волосы на голове покучерявее. Все актеры играли с воодушевлением, азартом, как дети, что искупало некоторые погрешности в режиссуре и знании текста. После того как Подколесин решился покинуть свое холостяцкое жилье и, ведомый Кочкаревым, направился свататься к Агафье Тихоновне, занавес опустился. На сцену под золотом горевшее «ДЕРЗАЙ» вышел смешанный хор. Как бы следуя этому призыву, из оркестровой ложи грянули, дополняя друг друга, сразу четыре гармони, и с двух концов сцены на узкую полоску перед хором выбежали Ермолай и Глаша. Ермолай, как и тогда на берегу Волги, был в начищенных до блеска сапожках и красной шелковой косоворотке, а вот Глаша сильно преобразилась. Вместо холщового сарафана на ней теперь был отбеленный льняной, к тому же обильно украшенный вышивкой, а ноги обуты в изящные сапожки, украшенные по голенищу орнаментом из мелкого бисера. «Ба, – пронеслось в голове. – Не те ли это самые, которыми размахивал Лешинька, выбегая из подъезда? Он тогда от радости едва не сшиб нас с Василием с ног». Увидев Глашу, Ермолай внезапно остановился перед ней и, как бы пораженный стрелой Амура, схватился рукой за сердце. Его лицо в считанные секунды отразило целый спектр эмоций: восторг, восхищение, преклонение и следом – сомнение, растерянность, желание убежать и скрыться. Я не могу назвать ни одного столичного актера, который был бы способен так молниеносно и так убедительно проделать то же самое со своим лицом. Все эмоции, через которые Подколесин должен пройти по ходу пьесы, были априори мастерски показаны Ермолаем. Ай да Ермолай! В зале послышалось несколько одобрительных хлопков знатоков театрального искусства. Глаша, с покрасневшим до кончиков волос лицом, замерла перед ним, опустив глаза долу. Неожиданно Ермолай присел и вприсядку пошел вдоль сцены к другому ее концу, упал, схватился рукой за ляжку и тут же скрылся за занавесом. Глаша кинулась за ним. Хор громко и с чувством запел:

 
– Топор! Рукавица!
Жена мужа не боится!
Под стать молодцу девица —
Рукавица да топор!
 

Зал взорвался хохотом и громом аплодисментов. Воистину, такая неожиданная и в то же время органично вплетающаяся в ткань основного действия режиссерская находка стала эмоциональным пиком спектакля. Занавес вновь распахнулся, открывая зрителям комнату в доме Агафьи Тихоновны и саму хозяйку, раскладывающую на картах пасьянс на женихов. Игра актеров как бы наполнилась вторым дыханием. Публика смеялась, выражала искренний восторг по поводу каждой удачной реплики, а после окончания последнего акта аплодировала стоя и требовала помимо главных героев режиссера и актеров труппы, выхода на поклон Ермолая с Глашей. Но они, то ли по скромности, то ли еще почему, не вышли.

После спектакля Ермолай, как мы с ним предварительно и сговорились, ждал меня, восседая на облучке своей брички, на площадке в сквере за Манежем. С Василием мы попрощались ранее – он решил пройтись до дома пешком. Договорились непременно свидеться в Мологе или в Питере.

Все еще находясь под впечатлением гоголевской пьесы, я запрыгнул в бричку. Ермолай натянул вожжи, причмокнул губами, и мы тронулись в путь.

– Что такой смурной? – спросил я, обратив наконец внимание на непривычную молчаливость Ермолая.

– А чему радоваться?

– Такой успех. А вы с Глашей вообще свои роли сыграли так гениально, что затмили главных героев.

– Вам бы все смеяться.

– Да разве я смеюсь?

Мой щегольски выряженный кучер неожиданно отпустил вожжи, уронил голову на грудь и… заплакал.

Акварель, пробежав по инерции метров двадцать вперед, перешла на шаг, затем вовсе остановилась и стала щипать траву сбоку от дороги. Я тронул Ермолая за плечо:

– Что случилось?

– Почему вы все меня не любите? – оборотил он ко мне лицо. – Почему позволяете себе смеяться надо мной?

Его глаза говорили, что он действительно сейчас смертельно обижен на всех, на вся и на меня в том числе. За что? Почему? Я не мог понять. По обе стороны дороги вдаль уходили бесчисленные поля. Усилившийся к ночи ветер завивал кольцами дорожную пыль и поднимал ее к верху брички. Утирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы, Ермолай размазал пыль по лицу и стал похож на подростка-беспризорника.

– Постой-постой, – мелькнула в моей голове догадка, – с Глашей поссорился?

Не отвечая на вопрос, он шмыгнул носом, повернулся в сторону дороги, натянул вожжи, и бричка снова полетела вперед.

Довольно долго мы ехали в полном молчании. Я не считал себя вправе лезть без приглашения в чужую душу, а Ермолай не был расположен меня туда приглашать. Однако нет ничего постоянного в мире. Его угнетенное состояние сменилось апатией. Но и апатия вскоре улетучилась, когда на подъезде к Шумарову[60]60
  Шумарово (Шуморово) – село на полпути между Мологой и Веретеей, стояло на высоких песчаных буграх, спускавшихся к Волге двумя обширными уступами. Летом при сильных ветрах поднимались песчаные бури, и песок засыпал церковную ограду до самого верха.
  Изображение песчаного бархана у церкви села Шумарово можно увидеть на дореволюционной фотографии, напечатанной в книге П. А. Критского «Наш край». Песчаные барханы возле села изображены также на картине Гордея Лесовика (Г. В. Петухова) «Шумаровские пески».


[Закрыть] нам преградил путь бархан песка и колеса брички увязли. Мы спрыгнули на землю. Была уже ночь. На небе ни звезды. Только на западе еще горела полоска заката, да сверху над нами бледный серп Луны скользил по рваным краям невесть откуда набежавших туч. Неожиданно лошадь тревожно заржала.

– Волки! – испуганно воскликнул Ермолай, указывая пальцем в сторону леса, и бросился было бежать, но я ухватил его за ворот рубашки:

– Стой! Побежишь – пропадешь.

От леса к нам стремительно приближались желтые огоньки волчьих глаз.

Я достал из дорожной сумки икону-листовушку и американский ручной фонарь Eveready. Велел Ермолаю встать на козлах – быть готовым отгонять волков от Акварели кнутом. Сам поднялся во весь рост на сиденье, держа в одной руке листовушку, в другой – тяжелый фонарь, воздел обе руки вверх и, направляя луч фонаря то на икону, то к небу, то на приближающихся волков, стал громким твердым голосом, с чувством, без суеты читать молитвы:

– О, Воспетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово! От нападения волков избави нас, к Тебе вопиющих: Аллилуиа. Вразуми их отступить и уйти в леса.

При первых же звуках человеческого голоса волки неподвижно замерли в нескольких метрах от нас. Я, не прекращая читать молитвы, выключил фонарь на пару секунд, экономя заряд батарейки, а когда включил снова, увидел, что один из хищников мелкой трусцой бежит к лесу. Я еще раз выключил и включил фонарь.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!

Оставшиеся три зверя, поминутно оглядываясь, уходили от нас следом за своим вожаком.

Некоторое время я продолжал громко читать молитвы. В заключение спел «Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице» и устало опустился на сиденье.

Пошел дождь. Подталкивая с боков бричку, мы с Ермолаем помогли лошади преодолеть песчаный бархан и через несколько минут въехали в Шумарово.

5. Келейные записки иеромонаха Серапиона Тетрадь третья

Ночлег в Шумарово

Не желая более искушать судьбу, мы решили остановиться на ночлег в Шумарово. В окнах одного из домов на окраине села еще теплился свет. Постучали. На крыльцо вышел хозяин. Им оказался Дмитрий Иванович Чернышев, владелец местной сыроварни и мелочной лавки. Выслушав нашу просьбу, он открыл ворота во внутренний двор. Бричку поставили под навесом, а лошадь на ночь распрягли и, бросив на землю пару охапок соломы, привязали рядом с бричкой к столбу. Затем вслед за хозяином прошли в дом.

Дмитрий Иванович раздул сапогом самовар[61]61
  В деревенских избах труба самовара соединялась с дымоходом. При плохой тяге или необходимости ускорить процесс подогрева воды дули на угли через отверстия в стенках топки или раздували самовар с помощью сапога (сапог переворачивался подошвой вверх, голенище надевалось на трубу самовара и частыми интенсивными нажатиями на подошву сжималось в гармошку и вновь распрямлялось, создавая интенсивное движение воздуха в топке).


[Закрыть]. Я поведал ему о наших приключениях. Он рассказал, что три года назад у них был случай, когда, также недалеко от Шумарово, волки загрызли женщину из Большой Режи. «Главное, если нет рядом укрытия, не бегите – у них инстинкт разгорается. Догонят, собьют с ног – и поминай как звали. Отпугивать криком не надо, в глаза нельзя смотреть – это все для хищников как угроза, а при угрозе они считают лучшей защитой нападение. Вот если стоять в полный рост на возвышении с воздетыми вверх руками, чтобы выше казаться, и громко, но спокойно говорить – это для них сигнал, что перед ними кто-то большой, сильный, но не желающий им зла – с ним лучше не задираться». От разговора о волках перешли к поиску общих знакомых. Выяснилось, что Дмитрий Иванович хорошо знает Александра Егоровича Крилова, а с Елизаветой Федоровной Бродовой его связывает многолетняя дружба еще с детских лет. Знал он и ее мужа, племянник которого Алексей Антонович Брядовой[62]62
  Алексей Антонович Брядовой – родом из крестьян, в 1898 году с женой и детьми был причислен в Мологское 2-й гильдии купечество. Лесоторговец. Его избрание заведующим Шумаровским военно-конским участком примечательно тем, что на эту должность, как правило, избирали только помещиков.


[Закрыть] на земском собрании был избран заведующим Шумаровским военно-конским участком.

Ермолай, перегруженный впечатлениями уходящего дня, медленно потягивал сложенными в трубочку губами чай из блюдечка, прикусывая сахаром, и больше молчал.

Пока мы чаепитничали, жена Дмитрия Ивановича приготовила для нас с Ермолаем места на сеновале, куда мы вскоре и перебрались.

Укрытый теплым лоскутным одеялом, убаюканный запахом душистого сена, я почти моментально провалился в сон. Однако сон был недолгим. Меня разбудили громкие всхлипывания.

– Ты чего не спишь, Ермолай? – обеспокоенно повернулся я к нему.

Он ничего не ответил, только всхлипывания стали громче.

– Да что с тобой? – схватил я паренька за плечи и слегка тряханул, приводя в чувство.

Он разревелся как ребенок, уткнулся лбом в мою грудь, и тут его прорвало:

– Вы такой добрый, такой честный, спасли мне жизнь, а зачем? Я трусливый и лживый человек. Я сам себе противен. Даже Глаша предпочла мне другого. И правильно сделала! Я ей платочка ситцевого не подарил, а Пашка в один день одел с ног до головы. Я жадный, никчемный человек. Но я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня. Не доверяйте мне никогда. Это я сегодня вам все это говорю, потому что совесть проснулась, а завтра она опять уснет, и от меня всем вокруг будут только несчастья!

– Успокойся, успокойся, – повторял я, гладя рукой его прижатую к моей груди голову. – Теперь у тебя все будет по-другому. Все будет хорошо.

– Да как же хорошо, если я сам себе не верю?

– А ты Богу верь. Если он совесть в тебе разбудил, значит, ты у него в любимчиках, и Он тебя без Своей помощи не оставит.

– Вы смеетесь надо мной? – Ермолай отстранился от меня и после секундной паузы обреченно произнес:

– Правильно – надо мной надо смеяться!

– Отнюдь не смеюсь. Христос к кому пришел? К грешникам. Ел и пил с мытарями. Коль ты осознал свою греховность, коль в тебе совесть заговорила, то ты сейчас для Христа – в любимчиках.

– Если такие, как я, любимчики, то кто же тогда праведники?

– Праведники в чести потому, что, как ты сейчас, каждый день слезами умываются.

– Слезы слезам рознь.

– Правильно. Но ты по себе знаешь, о каких слезах я говорю. Равноценны твоим слезам только слезы благодарности, потому что они тоже изливаются, когда человек осознает свою недостойность. Недостойность перед величием милости. Понимаешь, о чем я говорю?

Ермолай удрученно молчал.

– Когда человек испытывает благодарность? – не отступался я от него.

– Когда получает более того, что считает для себя заслуженным.

– Хорошо сказал! Подаяние, превышающее наши заслуги, – благое подаяние. Слышал, небось: «Блаженны нищие духом, ибо им будет дано Царство Небесное?»[63]63
  3 в. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное (Евангелие от Матфея, 5: 3).


[Закрыть]

– Слышал, но как-то все мимо пропускал.

– Я тоже не сам дошел. Мне священник с детства за отца был, он все по жизни и растолковывал. Так вот, он говорил так, что благодать Божия дается всем людям[64]64
  Ибо явилась благодать Божия, спасительная для всех человеков (Послание к Титу, 2:11).


[Закрыть] – иудеям и эллинам, правоверным и самарянам, но принять ее в силах лишь нищие духом. Нищета духовная – противоположность надменности, плод осознания человеком греховности своей[65]65
  Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб.
  А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду (Евангелие от Матфея, 5: 38–40).


[Закрыть]. Те, кого мы почитаем за праведников, считают себя перед Богом величайшими грешниками, а свои заслуги недостойными той безграничной благодати, которую Господь изливает. Истинный праведник перед Господом не считает себя в чем-либо выше самого великого грешника. А потому готов служить каждому: отдавать последнюю рубашку и подставлять щеку[66]66
  Столыпинская аграрная реформа – комплекс мероприятий, намеченных правительством П.А. Столыпина для оздоровления экономики и снятия социального напряжения. Основными направлениями реформы были: передача надельных земель в собственность крестьян; широкое кредитование крестьян; скупка помещичьих земель для перепродажи крестьянам на льготных условиях; землеустройство; постепенное упразднение сельской общины как коллективного собственника земель. Предполагалось, что по мере продвижения реформы будет расти количество земли, укрепленной в частную собственность крестьян.
  В пакет правительственных законопроектов по аграрной реформе, внесенных в 1907 году в III Государственную Думу, входил закреплявший данные положения законопроект «Положение о поселковом управлении». III Дума рассматривала законопроект чрезвычайно медленно, и в 1912 году он перешел в IV Думу, где пролежал без движения вплоть до роспуска Думы в 1917 году.


[Закрыть].

Ермолай задумался. За стенами сеновала начало светать. Короткая майская ночь быстро подходила к концу.

– Что толку мне от моей нищеты, если Глаша с другим, – прошептал он, снова впадая в меланхолию.

Я нарочито рассмеялся:

– Вчера ты прикидывал – не променять ли бедную Глашу на богатую Марфу Игнатьевну, а сегодня без Глаши уж и белый свет не мил?

– Потому как любовь никакой благодатью не заменишь, а коль ее у меня отобрали, то и все остальное бессмысленно.

– Пашка отобрал? Так ты, кажется, назвал соперника?

– Я все просчитал – больше некому.

– Ух, какой ты математик! – Я захватил ладонью свисавший со стропил пучок сена и поднес к лицу Ермолая. – Что же это за любовь такая, если ее, как это сено, любой может захватить, отдать, развеять по ветру? – я подбросил пучок, и он развалился на сотни травинок. – Любовь не насморк, чтобы то быть, то не быть. Она суть наша. Мы созданы из вещества, называемого любовью. Любимый человек потому и любим, что дает нашей сути, любви, возможность проявиться, возможность жить. Любовь оживает в своем проявлении. Двое раскрываются друг перед другом, они – одно целое. Такое единство разрушить невозможно. Никакой Пашка его не украдет. Не было у вас такого единства – одна лишь страсть. Твои терзания – от ума: что выгоднее, престижнее, надежнее… Расчеты, расчеты, расчеты – сплошная коммерция. Разве это любовь? Такая арифметика оттолкнет кого угодно, а ты будешь изнурять себя новыми вычислениями – кто прав, кто виноват, что сделано и сказано не так, как надо было сделать. Если Глаша ушла к другому, поблагодари Господа, что через нее ты узнал боль потери. Боль – часть любви. Она говорит о том, что любовь проснулась и жаждет проявиться. Проснулась с твоей болью. Ты наконец-то осознал, кем являешься по своей сути. Ты любимчик у Господа – один из немногих, кому открылось, что нет ничего более ценного в этом мире, чем любовь. Сделай еще один шаг – доверься Господу, и Он позаботится, чтобы твоя любовь смогла выразиться не только в боли, но и в радости служения другому человеку, всему миру! Ни дать, ни отобрать любовь не может никто.

– А у меня отобрали, – размазывая слезы по щекам, возразил мне Ермолай.

Я понял, наконец, что нравоучения бесполезны. Передо мной был беспомощный младенец. Один во всей вселенной. Я обнял его и дал возможность выплакаться у себя на плече.

Утро было уже на подходе: хозяйка в сенях прогремела ведрами, петухи начали перекличку.

Ермолай отстранился от меня, вытер слезы. Я достал из дорожной сумки иконку и фонарь. Предложил Ермолаю помолиться вместе Богородице, попросить исцеления душевных ран и всех благ для Глаши.

Мы встали на колени, я направил на листовушку лучик фонаря, и каждый про себя прочитал молитвы. Не знаю, о чем конкретно молился Ермолай, а я о том, чтобы все у него в жизни сладилось.

– Ну как спалось на сеновале? – спросил нас хозяин, когда мы спустились вниз и зашли в избу.

– Отлично, – ответил я и стал развязывать кошелек, чтобы рассчитаться за ночлег.

– Обижаешь, – остановил меня Дмитрий Иванович. – Если люди будут нуждающимся за деньги помогать, то куда мы скатимся? Сегодня я вам помог, завтра вы кому-то, а там и мне какая нужда будет – на том и земля русская держится, что чужую беду своей ощущаем, а не наживаемся на ней!

Я и сам был с детства тому научен, поэтому поблагодарил хозяина и послушно затянул тесемку на кошельке.

– Хочу передать гостинец твоему дядюшке. Примешь? – обратился хозяин к Ермолаю.

– Почему не принять?

– Лизавета, – крикнул Дмитрий Иванович хозяйке. – Принеси нашего маслица для Александра Егоровича да попотчуй гостей на дорожку парным молоком.