Текст книги "Командировка в лето"

Глава 26

…Однако ванну принять ему не дали. Даже переодеться не разрешили. Некогда было.

Лобби-бар санатория напоминал самый настоящий штаб.

Тут и там курсировали крепкие ребята с кобурами под мышками.

У входа нервно покуривали двое с автоматами.

За столиками сидели несколько парней непотребно джинсового вида, и на их сосредоточенные лица падал неровный мерцающий синий свет работающих ноутбуков.

В углу за бутылкой коньяка нервно жались остатки съемочной группы, причем Художник был настолько перепуган, что хотя каждые пару минут опрокидывал для снятия стресса рюмочку-другую, выглядел совершенно трезвым.

Такого, кстати, за Сашкой вообще никогда не водилось. Он даже когда время от времени завязывал (надо сказать, больше чем на месяц его ни разу не хватило), выглядел все равно или прилично поддатым, или, в лучшем случае, с большого и серьезного бодуна.

Телевизионный народ его, кстати, по этому поводу вечно жалел и, стоило ему завязать, тут же начинал предлагать выпить на халяву.

В обычное время – хрен от кого дождешься.

Сашка всегда об этом вспоминал, когда с бодунища жаловался начальству на жуткую несправедливость бытия.

И, подумалось Ларину, был по-своему прав.

Князь стремительными шагами мерил пространство коридора, что-то кому-то сердито выговаривая по мобильнику. Когда Глеб с Корном неторопливым шагом бесконечно усталых людей вошли в лобби, он тут же швырнул телефон одному из молчаливых охранников (тот его, бедолага, еле успел поймать) и почти бегом бросился им навстречу.

Подскочил, приобнял Ларина за плечи.

– Ну, слава Богу. – И тут же обернулся к Корну: – Порядок?

Но тот молча прошел мимо, отобрал у вскочившего Художника бутылку коньяка, налил себе сотку, опрокинул, крякнул, подхватил левой рукой тонкий лепесток лимона, пососал, скривился и только после этого повернулся лицом к начальству.

– Можешь прекращать этот военизированный балаган, шеф. Эта часть проблемы закрыта.

– А какая открыта?

Мгновенно успокоившийся Князь сразу же стал самим собой – спокойным и ироничным.

– Там у меня в машине заказчик сидит. – Корн с наслаждением отхлебнул из вновь наполненной необычайно услужливым Художником рюмки. – Я б его сюда привел, да не хочется, чтоб чересчур много народу его здесь видело.

Князь сердито прищурился.

– Ты знаешь, от своих людей, особенно от тех, кто в деле, у меня секретов нет. От этих, – он кивнул в сторону жмущихся к стойке Художника и Рустама, – в данный момент тоже. Они ведь, в некотором роде… кгхм… в деле. Понимаешь?

Корн пожал плечами.

– Тебе решать…

Князь кивнул, соглашаясь:

– Да. Мне.

Андрей еще раз пожал плечами и махнул рукой застывшим у дверей автоматчикам.

– Ведите сученыша…

Когда сученыша ввели и несильным толчком в спину отправили прямо на середину лобби, Князь только удивленно хмыкнул и виртуозно выгнул левую бровь домиком.

У Глеба так тоже иногда получалось.

Но нечасто.

Потом Князь укоризненно покачал головой.

– Нда-а-а… Чудны дела твои, Господи… Впрочем, что-то подобное, наверное, и стоило предполагать. Мальчиков портят деньги и дурные компании…

Еще раз хмыкнул и устало привалился спиной к квадратной колонне, подпиравшей величественный свод главного зала старинного партийного санатория.

Говорят, здесь раньше останавливались чины не ниже завотделом республиканского ЦК…

Да и хрен с ним…

– Ну, что, юноша, рассказывайте, как докатились до жизни такой? И, самое главное, с какой целью?

– Я думал, что у него, – юноша кивнул в сторону Глеба, – кассета. Хотел забрать…

Было видно, что врать ему почему-то очень не хотелось. Князь повернул голову в сторону журналиста, встретился с ним взглядом:

– Какая еще, на хер, кассета, Глеб? Почему я ничего не знаю?

Ларин только пожал плечами и сплюнул прямо на мраморный пол лобби. Количество крови в слюне уже изрядно подсократилось, но все равно наличествовала, наличествовала, родимая…

Производила, так сказать, впечатление.

Но только не на Князя.

Глеб снова пожал плечами.

А что тут ответишь?

– Да хрен его знает, Дим. Я уж Корну говорил: знал бы, давно б отдал. Я не герой, знаешь ли…

Князь снова медленно повернулся к мальчишке:

– Так что за кассета?

Сзади неожиданно негромко покашляли, явно пытаясь привлечь внимание.

Ларин с Князем немедленно обернулись: там виновато теребил свой роскошный хвост пунцовый Художник.

– Я, кажется, знаю, что это за кассета, Князь. Ее мне подружка для Глеба передала. От Ольги. А я забыл. Ну, это… нажрался, сорри… и забыл. Думал – потом передам. Ведь наверняка херня какая-нить… откуда там чему-то серьезному взяться?

…Апперкота такой сокрушительной силы от своего худощавого шефа стодвадцатикилограммовый Художник явно не ожидал.

Да если честно, Глеб и сам от себя такого не ожидал.

С боксом-то он уже давным-давно завязал.

А тут, гляди-ка – вспомнилось…

Неожиданно…

Вот ведь, блин…

– Ты, урод, меня ж за нее убить могли, понимаешь?!

Но урод не понимал.

Он был без сознания.

Находившийся рядом Корн сполз по колонне и зашелся истерическим хохотом.

Князь пожал плечами, покачал головой и попросил охранников принести воды.

Надо было отливать бедолагу.

Причем немедленно.

…Художник, впрочем, пришел в себя довольно быстро и без посторонней помощи.

И, что характерно, зла на шефа совершенно не держал.

Странно было бы.

Князь его тут же в сопровождении двух молчаливых шкафов-охранников отправил за искомым предметом.

В номер.

Он кассету, урод, в тумбочку бросил.

И забыл.

Бывает.

Просмотр решили устроить прямо в лобби-баре. Там над стойкой был закреплен вполне приличный телевизор, а внизу, между стеллажами, легко нашлось место и для притаившегося видеомагнитофончика.

Бар был круглосуточным, и в свободное от работы время персонал, по-видимому, не особо прячась от начальства, развлекался просмотром разного рода крамольной видеопродукции.

Корн, хмыкая, только «трехиксовой» порнушки кассет двадцать оттуда вынул, не считая прочей легкой эротики.

Да и хрен с ним.

Зато теперь нормальным людям техника пригодилось.

И то – гуд.

Тихо вжикнула погрузившаяся в гнездо магнитофона кассета. По экрану сначала пошла рябь, а потом появилось лицо Ольги.

Изображение было характерно черно-желтым и в хорошо знакомом всем профессионалам «кружке». Съемка явно велась срытой камерой через «стекло» – мини-объектив, закрепленный на конце стекловолоконного провода. Ольга просто знала, где закреплен выход, и теперь в него старательно наговаривала. Внешне девушка выглядела довольно спокойной, но даже несмотря на ужасающего качества изображение, чувствовалось, что она чего-то смертельно боится.

– Привет, Глеб! Если ты видишь эту запись, то меня, скорее всего, уже нет в живых. Значит, до меня добрались. Прощай. И пожалуйста, отомсти за меня. Ты можешь, я знаю. Это очень легко. Просто предай ЭТО огласке. И все. Нет, не все. Я знаю, что ты не ханжа, но все-таки хочу объясниться. Да, мое агентство было борделем для них. Но… По-другому здесь просто не выжить. Никак. Прощай. Я люблю тебя…

Изображение погасло, пошли черно-белые помехи, а потом, внезапно, возникла совсем другая картинка.

И профессионалу Ларину хватило буквально трех минут, чтобы понять, почему Сочнов-младший был готов связаться хоть с чеченами, хоть с чертом, хоть с дьяволом, чтобы получить эти кадры в свои руки.

Или хотя бы просто уничтожить.

Любой ценой.

Наш народ может простить политику многое.

Пьянство.

Свинство.

Траханье с дорогими и не очень проститутками.

Но такого он не сможет простить никогда.

Слишком уж своеобразными оказались сексуальные пристрастия мэра Сочнова. Настолько своеобразными, что в глазах электората вполне бы могли поспорить и с педофилией.

Алексей Игоревич предпочитал быть «рабом».

Кадры, запечатленные на скрытую камеру, увы, были четкими и совершенно однозначными.

Вот прикованного на красивую хромированную цепочку чиновника ведут на четвереньках на подиум две высокие блондинистые девицы в высоких кожаных сапогах и красивых кожаных же бюстгальтерах с устрашающими металлическими шипами.

Вот эти же две девицы хлещут вялую чиновничью спину узкими плетеными хлыстами, а сам Алексей Игоревич, вздрагивая и взвизгивая от ударов, в это время старательно делает куннилингус третьей, на сей раз развратного вида брюнетке с непомерно большим бюстом.

Вот одна из блондинок вставляет в дряблую мэрскую задницу устрашающих размеров резиновый член.

Нда.

В принципе, ничего противозаконного.

Но…

Но за человека, о котором известно, что его трахают в жопу резиновым фаллоимитатором шлюхи в кожаных лифчиках, никогда не проголосует ни один отечественный обыватель.

Да и зарубежный тоже не проголосует.

Ни за что.

Ни при каких обстоятельствах.

– Достаточно!

Князь с такой силой хрястнул по столу кулаком, что на пол полетели рюмки с коньяком и чашки с кофе.

Глебу показалось, что они падали медленно, очень медленно, как при рапиде.

А потом упали и разбились, расплескав содержимое, в том числе и на идеально отутюженные дорогущие князевские брюки, напрочь их изгадив.

Вокруг разлился неповторимый запах смешанного со свежесваренным кофе элитного армянского коньяка многолетней выдержки.

Князь, впрочем, не обратил на это ни малейшего внимания.

На него было просто страшно смотреть.

Так, наверное, выглядит альпинист, только-только покоривший никому до него не подвластную вершину и обнаруживший там, в девственной чистоте, свежую, еще дымящуюся кучу дерьма.

Корн выщелкнул видеокассету и, старательно протерев стол салфеткой, положил ее перед смертельно бледным начальником.

Князь медленно повернулся к Сочнову-младшему и посмотрел на съежившегося мальчишку немигающим тяжелым взглядом. Встретиться с ним глазами в эту минуту было по-настоящему страшно.

– Ну, и откуда ты узнал про эту гадость?

Юнец молчал и только шлепал губами.

– Я жду. Говори.

– Я… это… Это мое агентство… Я на него Ольке денег давал…

– Я знаю. – Князь говорил медленно, и его слова падали, как булыжники. – Я в курсе почти всех дел вашего… э-э-э… благородного семейства. А с сегодняшнего дня, похоже, что вообще всех.

– Я… Я сам камеру установил… И писа́л… Там не только отец был… Думал – пригодится…

Ларина едва не стошнило.

Вот оно как, оказывается.

Офигеть можно.

– Я понял. Дальше.

– Она… Она как-то нашла камеру… и копию сделала. А две… две недели назад мне кассету передала, смонтированную. Отец бы узнал – убил…

Князь хмыкнул:

– Понятно, что не по головке бы погладил. Что просила?

Юнец еще больше съежился:

– Агентство. Целиком. И сто тысяч долларов… Сказала, что в город приезжает съемочная группа с центрального канала, и, если я не отдам деньги в недельный срок, передаст кассету им. А они знают, что с ней делать…

Вот в этот-то момент Ларину и стало по-настоящему гадко. Однако Князь был неумолим.

– И что, у тебя не было ста тысяч? Не верю…

Юнец мотнул головой:

– Вы… вы не понимаете… Она бы меня никогда в покое не оставила… Я читал про шантажистов…

И затих, всхлипывая…

Князь помолчал, пожевал губами, достал из услужливо протянутой Корном пачки длинную белую сигарету, чиркнул, высекая огонь, массивной дюпоновской зажигалкой.

– Дурак. Я знаю Ольгу куда меньше чем ты, и то понимаю, что она – сторонница честных сделок. Сотки ей бы как раз хватило, чтобы достроить дом и ликвидировать бордель в агентстве. Оля – девушка тонкая, и, думаю, это блядство напрягало ее – просто до безобразия. Хотя одну копию она бы наверняка себе оставила. Для безопасности.

И замолчал, меланхолично пуская в потолок кольца ароматного сиреневого дыма. Корн помотал головой и снова полез за стойку.

На этот раз – не за кассетой.

За коньяком.

Ларин поднимался на ноги, казалось, целую вечность.

Потом целую вечность делал длинный, скользящий шаг в сторону перепуганного мальчишки. Вместо голоса из его горла раздался только тихий шипящий свист:

– Где Ольга?

Парень было дернулся в сторону, но потом остановился и только еще больше съежился. Ларин коротко, почти без замаха ударил его по лицу тыльной стороной ладони:

– Я с-с-сп-п-праш-ш-шиваю: где Ольга, с-с-сукаа-а?

– Н-н-не-е-е знаю… Ею Арби занимался…

И тогда Глеб начал избивать его по-настоящему.

То ли Князь дал какой-то знак охране, то ли все и так всё поняли, но ему никто не мешал…

Когда он пришел в себя, перед ним на полу лежал окровавленный и стонущий кусок мяса. Глеб, пошатываясь, подошел к столу и залпом жахнул услужливо протянутый Корном полный стакан коньяка.

Избитого парня по почти неуловимому кивку Князя куда-то утащили охранники.

Ларин закурил.

Руки мелко и противно тряслись, по левой щеке время от времени пробегала короткая судорога.

Князь неожиданно несильно хлопнул ладонью по столешнице. Рюмки на этот раз уцелели.

– Ладно. Хорош. Сейчас все равно ничего нового не придумаем. Всем – отдыхать до вечера. Подчеркиваю: до завтрашнего вечера. Из санатория никому никуда не выходить. Андрей, ты останься, надо посоветоваться. Глеб – немедленно в душ и спать. Когда выйдешь из душа, позвони охране, к тебе придет врач. И, – Князь брезгливо толкнул кассету, – забери себе эту гадость. Чтоб я ее больше не видел.

Ларин медленно потушил сигарету и поднял на Князя полные чудовищной боли глаза:

– Зачем?

Князь поморщился:

– Ее кому передавали, тебе? Вот и используй. На свое усмотрение…

– Но…

– Что «но»? Я тебе обещал, что ты не «джинсишь»? Что делаешь сюжет так, как сам решишь, обещал? Что выбор будет за тобой?

– Обещал…

– Вот и работай. Или ты думаешь, я из-за этого говна, – Дима с нескрываемым презрением кивнул в сторону кассеты, – слово свое нарушу? Не дождешься!

Потом помолчал немного и несильно хлопнул Ларина по плечу:

– Ладно. Или, отдыхай. Вечером поговорим. Хоть и говорят, что утро вечера мудренее, у нас с тобой сегодня явно не то утро. Совсем не то. Хуже любого вечера…

В горячий душ лезть, ну, совсем не хотелось, но Глеб слишком хорошо понимал: надо. Однажды вот также ободрался, не помылся и не обработал ссадины, так чуть ли не полгода гнил заживо. Какая-то инфекция дурацкая попала, на левом бедре до сих пор рубец остался. Поэтому полез.

Хлопнув перед этим для храбрости еще один двухсотграммовый стакан предусмотрительно захваченного из бара коньяка.

Но все равно болело и щипало неимоверно.

Потом пришла немолодая, тихая и заботливая врачиха и умело обработала раны обычными йодом и зеленкой. Только на ободранные запястья наложила повязки с какой-то душистой мазью, строго-настрого наказав обязательно явиться вечером на перевязку, а то бинты присохнут, и их потом будет очень больно отдирать. Осмотрела мошонку и, укоризненно покачав головой, сказала, что, вроде бы – ничего страшного, внутреннего кровотечения нет, а опухоль завтра-послезавтра спадет. Но понаблюдаться – все равно не лишнее. Вдруг какие осложнения, на сей момент незаметные…

Глеб пошипел при обработке, послушал ее, покивал, проводил, прикурил очередную сигарету и лег поверх одеяла. Сон, естественно, не шел. Совсем.

Ага.

Заснешь после эдакого.

…Горящая сигарета медленно вывалилась из рук спящего человека и упала на свежевымытый пол. К счастью, она не попала на прикроватный коврик, а, прокатившись чуть по доске, свалилась в щель, где еще стояла влага после недавней уборки.

Там немного пошипела, но все-таки довольно быстро погасла…

Глава 27

…Ему снился госпиталь.

Там тоже была Ольга.

Не эта.

Другая.

Молоденькая девочка-врач, кажется, из Свердловска. Входила в палату и, казалось, вносила с собой удивительное ощущение свежести и чистоты.

Вылечила, выходила, а потом, как это часто бывает, влюбилась без памяти в мужественного, красивого, сильного и всегда чуть ироничного столичного журналиста.

Там же, на одной из госпитальных коек, он сделал ее женщиной.

Причем жутко испугался, увидев кровь на простынях. Сначала решил, что вновь открылась еще не до конца зажившая рана в бедре. А потом успокоился, когда она со смехом объяснила ему, что дело не в этом, а всего-навсего в том, что он – ее первый мужчина.

Выписываясь, он обещал скоро-скоро приехать и забрать ее с собой и долго целовал в заплаканные, но все равно почему-то очень счастливые глаза.

Когда Глеб вернулся в Москву, его почти сразу же пригласили на телек. Спецкором в информационную службу Останкино. Для молодого журналиста в те времена это было почти неслыханной удачей. К тому же начала меняться страна, причем так стремительно, что он едва успевал восхищенно отслеживать перемены.

Ольга писала ему чуть ли не каждую неделю.

Сначала он отвечал.

Потом – старался отвечать.

А потом умер отец, быстро, как свечка, сгорела следом за ним мама, Глеб бросил съемную квартиру и переехал в родительскую. Новый адрес Ольге посылать он не стал.

Вот такая, немного грустная, но в целом вполне банальная история…

Пучок за пятачок…

Когда он проснулся, раны на спрятанных под повязки ободранных запястьях уже почти не болели.

Глеб умылся, старательно почистил зубы, тщательно упаковался в старенькие джинсы и футболку, натянул любимые черные кожаные кроссовки, прихватил куртку, рассовал по карманам деньги, сигареты и зажигалку, и пошел в лечебный корпус навещать, заботливую врачиху.

На улице смеркалось. Ветер, еще вчера теплый и ласковый, а сейчас холодный, пронзительный и промозглый, нахально лез под куртку, теребил волосы, решительно задувал трепетный огонек зажигалки, не давая прикуривать.

Ларин поежился и посмотрел в окна лечебного корпуса.

Нужное ему горело теплым, ласковым, каким-то удивительно домашним светом. Он обреченно вздохнул и решительным шагом направился в глубь корпуса, по гулкому, пустынному вне сезона лечебному коридору бывшего цекашного санатория.

Он постучал, и ему сказали:

– Да, войдите…

Она сидела, закутавшись в теплую пуховую шаль, накинутую поверх белого халата, и что-то стремительно записывала в толстую тетрадь с твердой картонной обложкой.

Из оконных щелей в кабинет лез настырный промозглый сквозняк.

Глеб обессиленно привалился к дверному косяку. Ему почему-то очень хотелось расплакаться.

Она строго посмотрела на него, устало сняла очки и сказала неожиданно сильным, немного простуженным голосом:

– Ну, что вы там маетесь в дверях, молодой человек. Проходите, садитесь, сейчас будем перевязываться.

Глеб на негнущихся ногах дошагал до протертого кожаного стула и медленно протянул ей перебинтованные руки:

– Извините, не скажете, как вас зовут?

Она взглянула на него слегка удивленно, усталым движением нацепила на нос очки:

– Полина Игоревна. А почему вас это интересует?

– Да так… Нужно же как-то к вам обращаться… Простите, Полина Игоревна, а вы в Ташкентском госпитале никогда не служили?

Она еще раз внимательно посмотрела на него, на этот раз поверх очков в старинной, слегка нелепой и совершенно не подходящей к ее лицу толстой роговой оправе:

– А-а-а, так вы из этих… Тогда понятно. Нет, извините, Глеб, в Ташкентском госпитале я никогда не служила. А вот в Сто четырнадцатом, в Красногорске, вашего брата повидать пришлось немало. Потом мужа перевели в Южноморск, и я за ним переехала…

– А… а откуда вы меня знаете?

Полина Игоревна удивленно заморгала:

– Ну, как же, Глеб! Кто же вас не знает! Чуть ли не каждый день в телевизоре на всю страну…

Он почти облегченно откинулся на спинку старенького казенного стула и неожиданно даже для самого себя попросил разрешения закурить.

Ее глаза за толстыми стеклами очков удивленно расширились, но после едва заметного секундного замешательства она тихо махнула рукой, мол – курите, и достала из ящика стола старенькое, со сколотыми краями и в трещинах белое блюдце – под импровизированную пепельницу.

– Чего уж там… У меня муж всю жизнь дымит, не переставая, так что я без этого запаха уже себя как-то неуверенно чувствую… Вам ведь выговориться надо, я не ошиблась?

Глеб поелозил по стулу, доставая из заднего кармана джинсовых штанов смятую пачку «Парламента», чиркнул массивной – подарок Князя! – золотой зажигалкой и вкусно, по-домашнему, затянулся.

– Нет, не ошиблись…

– Ну, тогда давайте, молодой человек, а я пока вашими запястьями займусь. – Полина Игоревна отложила в сторону рабочую тетрадь, поставила на стол поблескивающий никелированной поверхностью металлический лоток, какие-то баночки, флакончики, свежую упаковку бинтов и начала разбинтовывать одну из его рук выверенными, точными движениями опытного травматолога.

Глеб продолжал молча курить, аккуратно стряхивая пепел в докторское блюдечко.

– Я так полагаю, ваша история связана с войной, женщиной-врачом и, видимо, каким-то старым предательством?

Ларин непроизвольно вздрогнул.

Ясновидящая она, что ли?

Только этого еще не хватало…

– Да не дергайтесь вы так, Глеб… Я же все-таки ранами вашими занимаюсь. Только сами себе больно сделаете…

Ларин решительно сжал зубы, боясь закричать.

– Просто вы, Полина Игоревна, мне не только эти раны беспокоите…

– А-а-а… Она что, погибла по вашей вине?

Ларин опять вздрогнул.

– Да нет. Вроде нет. Да что я чушь какую-то несу! Разумеется, нет, не погибла…

Полина Игоревна снова внимательно посмотрела на него поверх очков. Их взгляды встретились, и он не выдержал, отвел глаза первым.

Врачиха вздохнула:

– Значит, любовь. Послушайте, Глеб, не пугайте меня: она что, была на меня похожа? Я же вам в матери гожусь!

Глеб усмехнулся:

– Ну, в матери вряд ли… Скорее уж, в старшие сестры, я просто молодо выгляжу, конституция такая. Отец в шестьдесят три умер, так у него на похоронах один из сослуживцев выдал: «Как рано от нас уходят сорокалетние…»

Врачиха покачала головой:

– И все равно, Глеб, в старших сестер если и влюбляются, то исключительно в препубертатном периоде. Мне кажется, вы из него уже давно вышли. Да и склад личности у вас далеко не инфантильный… Хотя… Скажите честно, Глеб, когда вы в последний раз мастурбировали?

Ларин тихо, одними губами, засмеялся:

– Подкалываете, Полина Игоревна? А напрасно. Я знавал много мужчин, которые занимались этим делом и во вполне зрелом возрасте. В горячих точках. Там серьезная нехватка женского пола, знаете ли. А педерастия в этих местах – явление не только не почетное, но и довольно жестко наказуемое. Вплоть до расстрела на месте, ежели под горячую руку… Не шоу-бизнес. Но вы правы, у меня действительно как-то не сложилось. Видимо, воображение недостаточно развито…

– Дело не в воображении. Просто вы не инфантильны. И все тут. Ну, давайте, рассказывайте, кого я вам напомнила? И приготовьтесь потерпеть, я вам сейчас ранку чистить начну…

Глеб осторожно потушил сигарету.

– Ее сменщицу. Они меня вместе выхаживали. И, по-моему, дружили, несмотря на разницу в возрасте: Ольге тогда двадцать два исполнилось… только из института, по распределению… Вместе справляли… шампанское… ой-о-о-о…

От неожиданной боли в запястье он даже взвыл, почему-то по-детски рассчитывая на облегчение, но боль не уходила, не пряталась, оставалась, безжалостно заполняя…

– Терпите-терпите, так надо, а то нагноение начнется… И рассказывайте, рассказывайте…

…Потом они долго пили жидкий чай из ее небогатых запасов, болтали о пустяках: о надоедливых пациентах, об его обещании обязательно жениться на известной на всю страну матершиннице Скворцовой («А я-то гляжу, Лена в телевизоре последнее время сияет, как новобрачная, раньше такая строгая все время была, а теперь…»), о капризной весенней погоде («Вот увидите, Глеб, завтра опять будет тепло и солнечно»), о надвигающемся сезоне… И он твердо решил, что завтра обязательно купит Полине Игоревне отборного чая и огромную коробку хороших отечественных конфет, которые она наверняка любит и, тоже наверняка, не может себе позволить на скудную докторскую зарплату.

Когда он уже было совсем попрощался и твердо собрался уходить, его неожиданно остановил ставший внезапно строгим голос Полины Игоревны:

– И вот еще что, Глеб. Запомните: вы никого не предавали. Вернее, предали, конечно, но, – врач помахала пухлой ладошкой, как бы отгоняя что-то совершенно незначимое, – но из таких предательств состоит вся наша жизнь. Вполне такая нормальная, человеческая цепочка предательств. Это как в детстве – пообещали приятелю пойти погулять, а сами не пошли. Если из-за этого заниматься самоедством, то можно когда-нибудь ненароком совершить уже настоящее предательство…

Глеб остановился и вымученно улыбнулся:

– А что может быть страшнее предательства любви, Полина Игоревна?

Она неожиданно с силой стукнула ладошкой по столу:

– Прекратите, Глеб! Никакого предательства любви у вас не было. Поверьте старому врачу: любовь не может быть не взаимной. Это либо выдумка бездарных писателей, либо извращение, либо слепота одного из любящих. Любовь – это не то, что живет в каждом человеке по отдельности, как живут голод, страх, похоть, наконец, а связь между двоими, линия сопряжения. Она в одиночку невозможна. Просто не сойдется, как баланс у плохого бухгалтера. У нас в санатории как раз один такой работает… Предательство любви – это… это… это прежде всего предательство своей любви, своего чувства. Предательство любви – это предательство Онегина, не разглядевшего свою настоящую любовь. Я вот тут поговорила с вами всего часа три, и то поняла, что единственная женщина, которую вы когда-либо любили, – это Лена Скворцова. Вы ее по-настоящему любите, Ларин, и скорее всего, уже очень давно. С того самого момента, как она пришла практиканткой в вашу съемочную группу. Все остальное – от лукавого. Это может быть что угодно: флирт, страсть, банальное половое влечение, но – не любовь. Уж поверьте, это-то я очень хорошо понимаю…

Глеб снова вымученно улыбнулся:

– Откуда? Откуда у вас такая уверенность, Полина Игоревна? Неужели этому тоже учат в медицинских институтах? Если так, выходит, я получил неправильное образование…

Она неожиданно медленно сняла очки и стала тщательно протирать линзы небольшой зеленого цвета бархатной тряпочкой. Потом снова надела, пожала плечами и только после этого подняла на Ларина взгляд своих безумно усталых и все-все-все на свете понимающих глаз:

– Я профессиональный психотерапевт, Глеб. Кандидат наук. Просто настоящий врач должен уметь делать все, а работу по моей специальности в этом городишке найти практически невозможно. Хорошо еще, что у мужа нашелся бывший подчиненный, прекрасный человек, который помог мне устроиться в этот элитный санаторий. Здесь и зарплата получше, и лекарства для мужа можно подобрать…

Глеб снова полез в карман за сигаретами, увидел, что в пачке осталась всего одна, и засунул ее обратно в карман.

– Скажите, Полина Игоревна, у знакомого вашего мужа фамилия, случайно, не Князев?

Докторша близоруко и, как показалось Ларину, растерянно улыбнулась:

– Нет. Дима его начальник. А его зовут Корн, Андрей Корн. Муж командовал в Первую чеченскую батальоном спецназа, получил там ранение, и его отправили сюда. Дали синекуру: возглавляет военную турбазу. Зарплата, конечно, копеечная, но у него со здоровьем беда, а тут прекрасный климат, пенсия по ранению и к тому же служебная квартира. Своей-то мы, по гарнизонам скитаясь, так и не нажили… Андрюша обещал помочь приватизировать… Он, Андрей… капитан Корн, был одним из лучших его офицеров. Командовал взводом глубинной разведки. Вы представляете, что такое взвод глубинной разведки спецназа ГРУ, Глеб?

Ларин неожиданно остро вспомнил вчерашний подвал, Арби, Лейлу, младших кавказцев, свою страшную, разрывающую тело на части боль и неожиданное счастливое избавление… застывшие в самых различных позах раскоряченные трупы чеченцев наверху и безупречно элегантную складку тонких шерстяных брюк бывшего спецназовца.

– Кажется, представляю…