Текст книги "Командировка в лето"

Глава 28

…На улице его встретил все тот же промозглый ветер, безжалостно вырывающий из рук окурок последней сигареты. Нужно было тащиться через весь парк в лобби-бар санатория, покупать новую пачку.

А еще лучше – блок.

Пока примешь решение, не одну сигаретину выкуришь.

Глеб поднял воротник и, стараясь подставлять ветру только защищенную ветровкой спину, медленно побрел в лобби.

Там его наверняка ждут.

А разговаривать ему, ну, совершенно ни с кем не хотелось.

Просто ни капельки.

В лобби было темно. Только у самого бара горела небольшая настольная лампа, бросая неяркий круг света на столик, за которым сидели Рустам с Художником. Третья фигура находилась немного в тени, но по отблеску неяркого света в круглых стеклышках очков было понятно: Корн.

У дверей маялась от безделья молчаливая пара охранников в зеленом лесном камуфляже с короткими автоматами на плечевых ремнях.

Глеб пригляделся к необычно хищного вида оружию и мысленно присвистнул.

Ну не фига себе!

Это вам не АКСУ сраное.

«Узи».

Последняя модель, всего полгода назад поступившая на вооружение.

Краса и гордость союзной в последнее время Москве израильской армии.

И, судя по всему, «Узи» болтались на тренированных плечах бодигардов на абсолютно законных основаниях.

Серьезный ты парень, Корн.

Как же я не разглядел тебя тогда, в самолете-то…

…Князь в баре, к счастью, отсутствовал. Значит, серьезный разговор пока откладывается.

И то слава Богу…

Зато полупустая бутылка коньяку на столике была, судя по всему, далеко не первой.

Значит, придется присоединяться.

Эти просто ни за что не отстанут.

Глеб прошел мимо примолкшего столика за стойку бара, вытащил из ящика пару пачек «Парламента» и присоединился к компании.

Присел, сам налил себе стопку коньяку.

Хлопнул.

Закусил долькой лимона.

Закурил.

И только после этого поздоровался.

– И тебе привет. – Корн оставался по-прежнему невозмутимым, хотя, судя по всему, пьян был так, что – мама не горюй.

Переживал, значит.

И серьезно.

Такие ребята, Глеб это очень хорошо знал, без повода и по пустякам не напиваются.

Конституция не та.

– Сидим вот, народ поминаем. А Димка в Москву улетел, консультироваться. Завтра будет. Просил без него пока никаких действий не предпринимать…

– Почему?

– По кочану. Возможно, будет новая информация.

Ларин хмыкнул.

Налил себе еще пятьдесят.

Хлопнул.

Зажевал очередным ломтиком.

Поморщился.

– А как же его слова, что решение остается за мной?

– А оно и остается… за тобой. Просто он хотел с тобой сначала поговорить. Нормальное желание?

Глеб пожал плечами:

– Абсолютно нормальное… А вы что здесь, без света, тоскуете?

Корн поморщился:

– Я ж тебе говорю – поминаем. В одиночку-то совсем тоскливо…

– А-а-а…

– Присоединишься?

Ларин кивнул:

– А что б я сюда по такой темени перся? Погода такая, что хороший хозяин собаку из дома не выгонит…

Корн хмыкнул:

– Ближе к ночи еще и дождь пойдет, можешь быть уверен. Мелкий такой, противный… А завтра, похоже, опять солнце и теплынь. Весна, блин. Ненавижу…

– ?

– А за что ее любить-то, паскуду? То снег, то дождь, то солнце. Как одеться – без стакана хрен разберешься. Особенно здесь, на юге. В куртке – изжаришься, без куртки – от холодрыги дуба дашь. Скотство сплошное, а никакой не праздник жизни…

– А как же воскрешение природы?

– Что? Воскрешение природы? А она, что – умирала, что ли? В таком случае я – некрофил! Ни фига она не умирала! Просто… ик… переходила в другое состояние… Давай лучше выпьем!

– Давай.

– Ну, за природу!

– За природу!

Чокнулись.

Вмазали.

Глеб закурил очередную сигарету.

На душе слегка потеплело.

– Слушай, Андрюх, а я и не знал, что ты в глубинной разведке служил…

Корн почесал задницу, зевнул и со вкусом потянулся.

– Полина рассказала? Хорошая баба, только язык, что твое помело… Ну, служил. Только служба моя никому, кроме Димки, оказалась на хер не нужна. Ни стране, ни царю, ни народу. Подобрал он меня, Глебушка, уже, почитай, прости Господи, покойником, когда я совсем почти спился, да к петле себя потихоньку подготавливал. Вы́ходил, образование помог получить нужное. С моим-то, прежним, только либо людей мочить, либо детей в школе учить… Цель в жизни помог найти. Правильную. Херово человеку без цели, братан, ой, херово…

– Какая цель-то?

– А вот это, Глеб Батькович, уж извини, – не твоего пока ума дело. Ты еще не наш. И неизвестно, будешь ли. А если станешь нашим, то мне тебе и рассказывать ни о чем не придется. Сам поймешь…

Художник и Рустам молчали. Глеб вдруг насторожился: эти ребята всегда были его командой, он их чувствовал, как свой собственный организм.

А теперь вдруг – перестал.

Что-то было не так.

Что?

Он коротко взглянул на Художника. Сашка задумчиво крутил в руках пустую коньячную бутылку.

То ли душа требовала продолжения банкета, то ли еще чего.

Скорее всего, второго.

И это ему еще больше не понравилось.

Сашка всегда был человеком простым и незамысловатым. Умным – да, в меру интеллигентным – да, но, к счастью, безо всякого второго дна и прочих рефлексий.

Другое дело Рустам. Тот сложнее и непонятнее.

Но предан ему, Ларину, абсолютно.

Законы гор.

Долг чести.

Сашка тяжело вздохнул и полез за стойку за очередной порцией топлива. Вернулся с добычей: пара бутылок «Ани», одна – «Васпуракан».

Ничего.

Сойдет.

Хмыкнул.

Распечатал «Васпуракан».

Понюхал.

Крякнул от удовольствия.

Разлил.

– Знаешь, шеф, а ведь Андрюха-то прав совершенно. Вот возьми меня, например. Под сорок, в меру обеспечен, если б не пил, как лошадь, так вообще бы был в полном порядке. А почему пью? Да просто так! Меня что, мать рожала для того, чтобы я бабки заколачивал? Подружкам морды бил да с похмелья в редакции просыпался? Не-е-ет! Не для этого. Так что думать надо. Разбираться. Ну, ладно, у меня хоть какое-то оправдание есть: если я горным козлом по этим скалам в «точках» не проскочу, народ правды не узнает, что там, на самом-то деле, в этих горах творится. Но все равно – что-то не так. Неправильно мы с тобой, шеф, живем. Ну, не совсем неправильно… не до конца правильно, что ли… Нас ведь чем в начале девяностых брали: хорош жить для идеи, живи для себя. Даже статейка была такая, то ли Нуйкина, то ли еще какого Хуйкина, «Идеалы и Интересы». Я, помню, восхищался. Мол, весь мир живет согласно интересам, а мы все стараемся – согласно идеалам, да еще таким говенным. Ну, идеалы-то, и правда, были – говно-гонищем. Тут не поспоришь. Но, типа, все-то остальные – просто зашибись живут. Весь мир. Ну, и где теперь этот мир? Да в том же говне, что и мы сами. Не то все это, ой, не то, начальник…

– Ну, и что ты предлагаешь, Сань?

Художник хмыкнул:

– Да ничего я не предлагаю. Хрен я предложить-то могу? Хотя нет, могу! Давай выпьем! А потом подумаем. Молча…

Выпили.

Но вот молча подумать так и не получилось.

Вмешался Корн:

– Глеб, ты ж в командировках за речкой был? Я тоже. Немного по другой специальности, да и хрен с ним. Так вот, был у меня там такой случай: караван брали. Вывели нас на него хорошо, да не до конца. На «ложник» нарвались. Знаешь, что такое «ложник»? Не знаешь? Это когда перед реальным караваном ложный пускают. Если груз серьезный. Стингеры, там, секретные, или еще какая хрень. Из таких бойцов, что хоть стой, хоть падай. Их задача – нас боем связать, пока реальный караван маршрут менять будет. Причем идут такие караваны, как правило, когда погода плохая, чтоб никакой воздушной поддержки и прочей байды. Полная автономность. Здесь еще повезло маленько, облачность низкая, а наверху – светло. Слышно, как «сушки» туда-обратно гуляют. А толку-то? Караван – «ложняк», а просто так по долине работать – непонятно кого накроешь: их или наших, своих, родимых. Ну, и связали… Погоди, давай-ка я закурю, еще никому в жизни это не рассказывал, чтобы психом не прослыть…

Андрей нервно чиркнул зажигалкой, сделал первую, сильную, глубокую затяжку.

Такую, чтоб до дна легких достать.

Пальцы его холеных аристократических рук едва заметно дрожали.

Что же там должно было произойти, в этой чертовой долине, что у него даже сейчас руки ходуном ходили?

Да еще про психа приплел…

Все страньше и страньше…

– Ну, так вот… Напарника моего сразу грохнули. И меня накрыло. Носа из-за камня не показать. И отступать некуда – мы на карнизике себе местечко облюбовали, идиоты. Позиция-то для работы вниз – идеальная, но влево-вправо, или, там, назад – голяк полный. Насквозь простреливается. Мы же к ним вниз бежать собрались, когда охрану раздолбаем. А тут они к нам вверх рванули. Ну, лежу, ребята пока с флангов прикрывают, не дают им приблизиться, но чувствую – ненадолго. Сейчас подберутся поближе, гранатой зафигачат, и – прощай лейтенант. Не дожил, не долюбил. Мама почему-то сразу вспомнилась… И тут мне, мужики, так почему-то жить захотелось – ну просто никакой мо́чи нет. Ну, думаю, если чудом каким выберусь, значит, меня судьба для чего-то такого готовит, и если не выполню – сукой буду и гадом самым что ни есть распоследним. И молиться начал. Нет, не Богу… сам не знаю, кому. А тут мне еще в каску подарок от их снайпера прилетел. Как за камушком ни хоронился. На излете, конечно, но в башке сразу зашумело, как будто литр сожрал без закуси. Ну, лежу, молюсь… И вдруг кажется – девушка ко мне подошла. У нас в медсанбате такая была: худенькая, стройная. Волосы длинные, светлые. Не белые, как у этих сук пергидролевых, а именно светлые. И даже с виду мягкие. Так бы лицом и зарылся. Влюблен я в нее был, каюсь… Литовка, кажется. Региной звали. Или еще как, но очень похоже. Лет-то сколько прошло, уж и не упомнишь. Погладила меня по голове, прямо под каской. Улыбнулась. Ласково так, почти по матерински. Ну – всё, думаю. Вот оно как бывает. Хорошо еще, что не с косой, как описывают. А тут вдруг облачность разошлась. В горах такое бывает. То туман, облака низкие, то сразу же – рассосалось, и привет. И «духам» не до меня стало. Когда на тебя сверху «сушка» валится, тут уже ни до чего. Жопу бы свою отмазать – и все дела. Вот такая вот, братцы, история…

Корн решительно затушил докуренную до фильтра сигарету и выверенными точными жестами начал разливать коньяк по опустевшим стопкам.

– Скажи, а она тебе что-нибудь говорила? – Рустам явно старался оставаться спокойным.

Но только старался.

Серьезен был сын гор просто до неимоверного.

Даже голос слегка подрагивал.

Корн и Ларин глянули в его сторону с нескрываемым интересом.

– Нет, не говорила. А что, ты что-нибудь знаешь об этом?

Рустам отрицательно покачал головой:

– Есть такая легенда, у нас, в горах… Очень старая легенда, от отца к сыну передают. Давно, очень давно передают. Если сын есть, а если нет – с собой уносят. Сын у меня уже есть, к счастью. Но никому больше нельзя об этом говорить, вы уж извините, мужики. Просто нельзя, и все тут. Если не говорила, значит, сам догадайся, Андрей. Долг на тебе. Служба. Какая – сам знать должен. Это все, что могу сказать. Больше – не могу. Извини меня, пожалуйста…

Корн кивнул, но по его щеке пробежала короткая судорога.

– Да ладно, Рустам. Нельзя так нельзя. Что, я ваших исламских дел не знаю, что ли…

Чеченец отрицательно покачал головой:

– Я не мусульманин, Андрей. Вернее, плохой мусульманин. Иначе не сидел бы с тобой и не пил коньяк. Это… это не ислам, Корн. Это древнее. Как сами горы…

Корн понимающе кивнул:

– Ну, тогда тем более. Вы уж извините, мужики, что под кожу полез. Давайте-ка лучше выпьем, что ли…

Коньяк уже, кстати, не согревал горло, не разливался теплом по телу.

Просто так лился.

Похоже, норма.

– Нда, – неожиданно хмыкнул Художник, со вкусом отправляя в рот вслед за стопочкой очередную дольку лимона, – романтики вы все. Офицеры, блин, журналисты. А я вот рядовым трубил. Из ВГИКа вышибли, на следующий день призвали. На дембель, Господи прости, до младшего сержанта дослужился. Нет, вру. До гвардии младшего сержанта. И до дырки в ноге. Сверху. Почитай, что в заднице. Нет задач невыполнимых, нах. И никаких тебе возвышенных воспоминаний, что самое обидное…

– Десантура? – Корн посмотрел на Сашку если не с уважением, то уж совершенно точно – с одобрением.

– А то! Я ж рассказывал уже. – Художник, морщась, дожевал дольку, выплюнул цедру в пепельницу. – Перед тем, как этого украли. Ну, там, в кафешке…

Ларин поморщился.

– Меня сначала к флоту приписали, но кому ж хочется больше положенного трубить. Соврал, что прыжки есть, напросился. Дурак дураком. Потом, когда в учебке реально в первый раз прыгал – чуть не обосрался. Земля далеко, ветер в харю… Зажмурился – и вниз… Кстати, хорошо… Летишь себе, материшься. Петь хочется…

Сашка прикурил и мечтательно выпустил в потолок тонкую струйку дыма.

– Самое лучшее время жизни. Думать – ни фига не надо. Беги себе, стреляй. Ночью в казарме феньки всякие придумывай, чтоб не скучно было. Меня там сразу Швейком прозвали.

Ларин расхохотался.

– Ну, это-то как раз понятно…

– Ага, понятно. – Художник, было заметно, что-то для себя уже решил, и поэтому просто светился благодушием. – Это, Глеб, тебе сейчас понятно, а тогда даже мне непонятно было. Просто так вышло. Нас когда в учебку привезли, сержант-инструктор посмотрел эдак жалостливо и говорит, типа, ладно, сегодня разрешаю пораньше отбиться, завтра – в шесть подъем. Ну, я и спросил…

Художник сделал театральную паузу, картинно затягиваясь.

Первым не выдержал Рустам:

– Что спросил-то?

Сашка неожиданно смешался:

– А что я тогда понимал в этой хрени? Нормальный мальчик из хорошей семьи, студент ВГИКа, которого привезли в ухоженную Прибалтику… Спросил: «А что, завтра на рыбалку идем?»

Корн с Рустамом грохнули.

Даже Ларин, которому армейский юмор был довольно-таки чужд, немного посмеялся.

– И что?

– Что-что… Три наряда. Я-то пошутить думал… – Сашка усмехнулся. – Не успел с тумбочки слезть – еще три. Сходу…

– А эти-то за что? – Корн уже подхихикивал, в предвкушении.

– Да-а-а… – Сашка неожиданно печально вздохнул. – Ты ж, Андрюх, как бывший офицер, каунасскую учебку себе немного представляешь? «Кто прошел прибалтский ад, тому не страшен Бухенвальд»… Гоняли так, что не то что письмо домой написать, покурить некогда. Весь день – туда-сюда, туда-сюда. А утром злой, невыспавшийся сержант на утренней поверке. Сапоги должны блестеть, подворотнички белеть, стрелки на хэбэшках, как у денди на Пикадилли… Ну, стрелки-то мы быстро научились наводить: расческой по брючине туда-сюда вжик-вжик, и готово. Как из прачечной. А вот с подворотничками – беда. Вечером подошьешься, а тебя – подъем, пробежка. И опять грязный, как из жопы. Ну и приспособились через полчаса после отбоя вставать да и подшиваться. А я ж лентяй. Да и спать хочется. Полчаса после отбоя терпеть – это ж с ума сойти можно. Ну, я и стал по-тихому прямо в койке подшиваться. Сразу после отбоя, на ощупь. Руки-то у меня всегда из того места росли, так что все в порядке, не у всех так при свете получалось. И вот как-то лежу, подшиваюсь. Подшился. А у меня нитка остается. Дли-и-инная… Куда ж, думаю, тебя, родимую, приспособить-то? Просто так выкинуть – рука не поднимается… Гляжу, а рядом товарищ мой спит, Макс Петров. Сладко так спит, сволочь. Даже не ворочается. А к тельнику у него простынка прилипла. Прямо к лямочке наплечной… Ну, думаю, это неспроста… И подшил парня. В смысле, к плечам ему простынку пришил. Прямо к тельняшке. Утром, по команде «подъем», та-а-акой Бэтман со второго яруса летел – вся казарма кипятком ссала… А мне опять – три наряда…

Корн с Рустамом уже даже не смеялись.

Подвывали.

А Сашка тем временем с философским видом опять наполнял рюмочки.

– А вы говорите – романтика… Какая, нах, романтика! Солдат должен быть тупым, хитрым и ленивым. Но при этом в меру изобретательным. Тем более, десантура. Самое страшное оружие, блин, массового самопоражения. У нас вот еще один случай был – так вообще охренеешь. Уже за речкой. Мода такая пошла – скорпионов эпоксидкой заливать. Поймаешь его, шомполом проткнешь, зальешь, потом шарик получившийся отполируешь, сувенир получается – просто супер. Ну и вот, был у нас в хозвзводе рядовой с говорящей фамилией Пупкин. Понятно, из такой глухой деревни, что дальше и глуше просто некуда. Ай-кью отсутствует – в принципе. Как класс. И вот решил себе рядовой Пупкин сделать такой сувенир. Поймал скорпиона, проткнул его шомполом. Дело было, естественно – по весне, когда эти твари – самые ядовитые…

Сашка снова, одним легким выверенным движением, расплескал по рюмкам коньяк, подвинул на центр стола блюдечко с порезанным лимоном:

– Поехали, что ли…

Чокнулся со всеми, выпил, кинул в пасть тонкий лимонный лепесток.

Продолжил:

– Ну, так вот. Самые ядовитые. Только Пупкину-то об этом откуда знать? У них в деревне скорпионы не водятся. Мухи водятся. Слепни. Комары. У некоторых, кто побогаче живет, даже тараканы имеются. А вот скорпионы – отсутствуют. Блин. Такая вот незадача. И вот, протыкает наш Пупкин скорпиона шомполом. Тот затихает. Сначала немного дергается, а потом затихает. До поры до времени. А фигли дергаться-то, когда ужалить некого? Не шомпол же жалить… У него, у скорпиона, в отличие от нашего Пупкина, с ай-кью все в полном порядке. На его, скорпионьем, уровне, разумеется. И, само собой, бедный Пупкин берет скорпиона голыми руками. А чо? Он в колхозе и коровье говно голыми руками брал. И ничего страшного…

Сашка на секунду замолк, прикуривая.

– Так о чем это я? А-а-а… Так вот, берет он его голыми руками. Скорпион, разумеется, не будь дурак, бьет его жалом. Пупкину становится фигово. Начальнику медслужбы – тоже, потому что нужной сыворотки у него просто нет. Ну, не привезли. Завтра обещали. Бывает. Армия-с… Вызывают «вертушку», кладут в нее Пупкина, везут в госпиталь, обещая по возвращении надрать задницу. Командир за солдата отвечает, и идиотов, готовых из-за одного почерневшего от яда дурака лишаться звезд на погонах, нету. Пусть выздоравливает. Короче, увозят придурка. А утром батя наш, подполковник Чучагин, объявляет общее построение. Сам ржет, не может остановиться. Вот, говорит, товарищи десантники, вам очередной пример вашей доблести. Все, что создано народом, должно быть уничтожено солдатом… Короче. Довозят нашего героя до госпиталя. Вкалывают сыворотку. Тот блюет, чернеет, но все-таки постепенно приходит в себя. И, естественно, засыпает. А ночью просыпается. Ну, выспался рядовой Пупкин, что уж тут поделаешь. Привык в деревне рано вставать. Лежит, мучается. И вдруг видит: по стене ползет скорпион. Маленький такой. С хвостом. А что тут поделаешь? Азия-с… Но рядовой Пупкин – умный. Наученный вчерашним горьким опытом. Он знает, что брать скорпионов голыми руками нельзя. И тогда он просто давит мерзкую тварь большим пальцем ноги… А вы говорите – романтика…

…Но они уже ничего не говорили.

Просто не могли.

Совсем.

Застывшие в дверях охранники с «Узи» поглядывали на ржущее пьяное начальство слегка неодобрительно…

Глава 29

…Утром Ларин проснулся с непонятным чувством легкости и чистоты. Освобождения от чего-то очень важного и давящего. Долго лежал в номере, курил, поглядывая в открытое окно, где зеленели листья, вовсю светило теплое весеннее солнце и о чем-то важном переговаривались голосистые южные лягушки.

У него было устойчивое ощущение, что он уже все для себя решил.

Хотя пока еще и не понял, что именно…

Потом он поднялся, умылся, долго и старательно чистил зубы, тщательно побрился, порезался, причесался, залепил ранку послюнявленным клочком газетной бумаги и пошел завтракать. На завтрак ему сегодня сделали огромную яичницу с помидорами и дали теплый, чувствуется, недавно испеченный лаваш.

Ел не торопясь, прожевывая каждый кусочек, потом попросил двойной эспрессо, дождался его и с наслаждением закурил.

Ему было хорошо.

Встретившийся на завтраке Корн сказал, что Князь прилетает только сегодня вечером, осадное положение в связи с исчерпанностью инцидента снято, и потому весь день и весь город в его, Ларина, распоряжении.

Единственная просьба – брать с собой охранника.

Если охранник сильно напрягает, то хотя бы шофера.

В принципе, такой необходимости, конечно, нет, но – береженого и Бог бережет.

А вот он, Корн, компанию составить, к сожалению, нет – не может. Хотя и очень бы хотел.

Дела.

Хвосты надо немного подчистить после последних событий.

Так что, сорри.

И убежал.

Пребывавший в удивительно благодушном настроении Глеб позвал Художника, Рустама, взял водителя Игорька, и они поехали в горы, где гуляли почти до вечера.

Ларину казалось, что он заново учится дышать.

Это было занятно.

А потом Игорек сказал, что знает тут, в горах, один армянский кабачок, в который почти никогда не заходят туристы – просто потому, что о нем не знают.

Но зато там делают чудный кебаб и, если немного знаком с хозяином, то могут предложить отличное домашнее вино.

Они согласились, и потом весь вечер сидели в плетеном балаганчике, вдыхая чудные запахи готовящегося мяса и попивая это самое вино: красное, легкое, чуть-чуть пенящееся, пахнущее почему-то дымом, ежевикой и еще чем-то таинственным и приятным. Говорить ни о чем не хотелось, поэтому просто молчали.

Иногда это очень важно – уметь молчать друг с другом.

Даже важнее, чем уметь говорить.

А наутро прилетел Князь.

Как всегда подтянутый, собранный, самую капельку ироничный.

Он зашел за Глебом в номер, рассказал, что в Москве необычайно отвратительная для конца марта погода: мокрый снег, метель… И они пошли гулять по принадлежащему санаторию парку, где солнечные зайчики ловко прыгали через густую листву на тщательно выметенные дорожки красного кирпича, шумел легкий ветерок и вовсю цвели свесившиеся до самой земли бледно-голубые кисти глицинии.

Князь молчал, видимо, не зная, с чего начать разговор, а Ларину почему-то очень не хотелось ему помогать.

Пусть помучается.

Они прошли через весь парк и, наконец, вышли к высокому крутому обрыву, полностью заросшему злыми и колючими кустами дикой кавказской ежевики.

Маленькая, увитая плющом мраморная беседка, на самом краю пропасти, видимо, как раз и была предназначена для таких вот непростых разговоров.

Две небольшие мраморные скамеечки.

Мраморный столик.

И – море внизу.

Ослепительно синее и бескрайнее, лижет волнами галечный пляж, ластится, притворяется доброй домашней кошкой, но в любой момент может рассердиться, грозно потемнеть и ударить в неподатливый берег всей свей грозной мощью никогда и никем не побежденной стихии.

Князь присел на край мраморной ограды беседки и закурил, небрежно стряхивая пепел вниз, казалось, прямо в набегающие волны. Глеб подошел и встал рядом, глядя туда, где в неразличимой дали море сливалось с небом. Налетевший ветерок ерошил волосы и приятно холодил лицо. По обрыву вилась узкая каменная лестница с точеными коваными перилами.

– Может, вниз спустимся, гальку попинаем?

Князь усмехнулся.

– Не-а. Лениво. Да и не получится у нас здесь разговора, Глеб, ты уж мне поверь, я это чувствую. Жизнь строится по законам классической драматургии, ей необходимо единство места, времени и действия. А здесь – не то. Слишком хорошо. Отвлекает.

Ларин пожал плечами:

– А зачем ты тогда меня сюда вытащил?

– Ошибся.

Они помолчали.

Князь отшвырнул докуренную сигарету и спрыгнул с перил над обрывом.

– Есть идея. У меня тут приятель ресторан построил. Маленький, уютный. С кабинетиками. Там нам точно никто не помешает. Кстати, как ты относишься к японской кухне?

Глеб еще раз недоуменно пожал плечами:

– А какая разница? Поехали…

Ресторанчик действительно оказался маленьким и уютным. Узкоглазые калмычки в шелковых казино изображали японских официанток так старательно, что не раз бывавший в Стране восходящего солнца Ларин чуть не расхохотался. Суши, тем не менее, оказались действительно вкусными, мисо-суп – в меру густым, а саке – вполне даже правильным и, что самое главное, в меру подогретым.

А то в Москве по незнанию иногда подают такой кипяток – пить невозможно.

Уроды.

Лишь бы примодниться.

Они со вкусом позавтракали.

Выпили по стограммовому кувшинчику саке.

Глебу понравилось, что Князь по-настоящему умело пользуется палочками. Есть японские или китайские блюда вилкой – полная профанация самой идеи.

Не вставляет.

Типа, как трахаться в презервативе.

Убожество.

Но Дима явно знал толк в японской кухне. И любил ее не меньше Ларина.

Наконец они заказали чай, закурили.

Стремительно соткавшаяся из ниоткуда официантка поставила перед каждым по небольшой полупрозрачной фарфоровой пепельнице, на одной из которых была нарисована цветущая ветка сакуры, а на другой трогательный японский журавль, стоящий, скромно поджав одну ногу, посреди зеленого рисового поля.

Ларину понравилось.

Князь молчал, опустив взгляд в высокую чашку с зеленым жасминовым чаем.

Сходство их вкусов Глеба в последнее время уже просто настораживало.

Наконец Дима поднял глаза и посмотрел на Глеба.

Уверенно и твердо.

Перед Лариным снова сидел прежний Князь.

Такой, каким он и должен быть.

Всегда.

– Знаешь, Глеб, мне очень нелегко начинать этот разговор…

Глеб пожал плечами:

– Догадываюсь.

– Хорошо, что догадываешься. Потому что сейчас я должен начать убеждать тебя сделать то, что сам, боюсь, вряд ли когда бы смог сделать…

– И?..

Князь неожиданно разозлился:

– И… Что – и? Должен – значит, буду. Никуда не денусь…

– А зачем?

– Что – зачем?

– Зачем тебе меня убеждать?

Князь зябко повел плечами и закурил следующую сигарету.

– Я же объяснил тебе. Затем, что я – должен.

– Кому?

– Хрену одному! Хорош играть словами, Ларин, ты сам все прекрасно понимаешь…

– Значит, ты не волен в своих действиях?

– Значит, не волен.

– И что же за таинственный «кто-то» стоит за тобой?

Князь неожиданно зло рассмеялся:

– Если б все было так просто, Глеб… если б все было так просто… За мной никто не стоит. В том-то и дело, что за мной никто не стоит. Многие помогают, но не стоит – никто…

– И чего же ты хочешь добиться, Дим? Перевернуть мир? Это пытались сделать многие до тебя. У некоторых даже получалось. Ну, и что хорошего из этого выходило?

– Ничего.

– Вот и я о том же…

Князь осторожно стряхнул пепел в тонкую, полупрозрачную пепельницу.

Она казалась почти бумажной.

Еще чуть-чуть – и загорится.

А ни фига подобного!

Чему не суждено гореть – не горит.

– В том-то и дело, Глеб, – медленно проговорил Князев, – в том-то все и дело, что я не пытаюсь перевернуть мир… В том-то и дело, что я не пытаюсь его перевернуть…

И неожиданно, в полной тишине, непроизвольно понизив голос:

– Кажется, я пытаюсь его спасти…

Глеб опустил глаза, повертел в худощавых пальцах белый цилиндрик незажженной сигареты:

– И что, Дим, цель оправдывает средства?

Князь поморщился:

– Вот только не надо этой высокой гуманистической белиберды, Ларин. Мы с тобой взрослые люди, и оба прекрасно понимаем: смотря какая цель и какие средства…

– А ты понимаешь, Князь, что встать на твою сторону сейчас означает для меня, прежде всего, – предать Ольгу? Напрочь. Даже память о ней предать, понимаешь? Ведь ее наверняка…

Ларин махнул рукой. Его глаза предательски блестели.

– Понимаю.

Князь был бледен, как сама смерть.

Даже еще бледнее.

– Я все понимаю, Глеб. И пойму тебя, если ты поступишь так, как тебе сейчас больше всего хочется. Просто – смотри…

Он взял салфетку и начал на ней что-то рисовать короткими, уверенными штрихами.

– Вот это Южноморск. Это Сочи. А это Туапсе. Порт. Здесь, кстати, тоже бухта, вполне подходит, можно строиться. Это Адыгея. А это Чечня. А на том берегу – Турция. Все понятно?

Глеб кивнул.

– Любой, кого выберут… к любому будут подкатывать. И чехи. И турки. И я не знаю, кто будет следующим в Кремле. И ты не знаешь. Сейчас-то пока – тихо. А чуть слабина – и пиндец… А тут – ключ. Ко всему Кавказу ключ. И значит, подкатывать начнут по-взрослому. Без сантиментов. А этого пидора я держу – вот здесь! В этом вот кулаке! И даже без этой пленочки у меня на него знаешь, сколько всего? На три срока хватит…

Ларин потер рукою висок.

– Это-то, Дим, я понимал с самого начала. Вернее, догадывался. У тебя серьезный интерес в регионе?

Князь усмехнулся:

– Более чем. Но это не главное, ты ведь понимаешь. Понимаешь?

– Понимаю…

Они помолчали.

В полной, незамутненной тишине звук открываемой Лариным подарочной зажигалки показался оглушительным.

Оба вздрогнули.

Глеб прикурил.

– Ты ломишься в открытую дверь, Князев. Я уже принял решение. Сегодня утром. Я буду тебе помогать.

Князь сначала долго смотрел немигающим взглядом в какую-то одному ему известную точку, потом резко вскинул глаза на Глеба.

Скулы его неожиданно отвердели и казались почти каменными.

– Это осознанный выбор, Глеб?

Глеб усмехнулся:

– Вполне…

– И ты отдаешь себе отчет, на какой путь вступаешь?

Ларин неожиданно разозлился:

– Слушай, начальник. Ты уже конкретно задолбал. Не считай людей хуже и глупее себя, пожалуйста. Христосик выискался…

Князь резким движением затушил окурок и тут же полез в пачку за следующей сигаретой:

– Извини, Глеб. Я просто немного растерялся…