Текст книги "Черные крылья Бога"

Глава 5. На Федоровом Дворе

К утру броневичок так и не завели.

Точнее, завели, но в нем что-то там такое потарахтело, взорвалось и снова заглохло.

Механики материли бывших хозяев машины, своих полицейских коллег, так, что даже у меня, человека ко всему казалось бы привычного, уши в трубочки заворачивались.

Орать я на них не стал.

Бесполезно.

Могли и послать, несмотря на царившую в отряде дисциплину. Когда они работали, им многое сходило с рук.

Никогда не любил технику…

…Вышли только в обед.

Механики говорили, что они совершили чудо.

Не знаю почему, но я им верил.

Тем не менее, до Федорова Двора за этот световой день мы все же дошли, как и намечали, причем с приличным запасом.

Если честно, и сам не очень хорошо понимаю, как это получилось.

Почти сорок километров за полдня, по разбитой и чем только не заваленной бетонке.

С форсированием трех, правда, мелких – не чета проклятой Тверце – речек.

Хорошо, что еще не стрелял никто.

Это вам не по Е-95 разгуливать, как бы ни была она порушена.

А в самом Дворе мы обнаружили явные следы аборигенов. Причем – свежие.

Видимо, убежали в лес прямо перед нашим приходом. В одной избе даже каша на столе не остыла.

Отряд было кинулся скручивать головы бесхозно бегающим курицам, но я им это дело тут же строго-настрого запретил.

Нам еще обратно идти.

Да к тому же, если экспедиция закончится удачно, здесь караваны будут ходить – только успевай уворачиваться.

Негоже в такой ситуации местных злить.

Могут и пальнуть из кустов, из какой-нибудь древней штуковины. А пуля, она, известное дело, – дура…

Я подозвал Веточку и попросил, чтобы его разведчики пошукали по окрестностям.

Может, кого и выловят.

Для переговоров.

Приказ был выполнен незамедлительно.

Уже через полчаса напротив меня стоял небольшого росточка мужичонка в телогрейке и дырявых резиновых калошах.

Видимо, так и убег.

Хотя карабин прихватить все одно успел. Неплохой, кстати, карабин, хоть и древний.

Армейский СКС. Я посмотрел на клеймо – мама моя дорогая…

1947 года выпуска.

Но в очень приличном состоянии.

И ухоженный.

Чувствуется, хозяин им дорожил.

И правильно, кстати, делал.

При хорошем уходе эта машинка еще столько же лет прослужит. Надежно работали предки.

На совесть.

Я аккуратно положил карабин на сколоченный из грубых досок стол, стоящий прямо перед домом, в саду.

Закурил.

– Ну… И как тебя зовут?

Мужичонка встрепенулся, посмотрев на меня даже несколько с вызовом. Ай, молодца!

Вообще-то, мои громилы кого хочешь испугают.

– Тебе-то что за дело? Зовут зовуткой, величают уткой. Своих один хер не сдам. Хошь запытай меня здесь, ерой…

Я хмыкнул:

– Да мне-то и вправду никакого. Мы ж просто переночевать у вас хотели. Ежели б еще баньку кто истопил – вообще красота. Что с вас брать то? И еда, и оружие у нас свои. И получше твоего, – я кивнул головой в сторону лежащего на столе карабина, – будут. Это уж точно…

Мужик недоверчиво повертел головой:

– А что вы в наших местах-то забыли, господа хорошие, раз сами видите, что нет у нас ничего?

Я сделал еще одну затяжку и отшвырнул окурок.

Мужичонка посмотрел вслед ему с явным вожделением.

– Говорю ж тебе, голова-два-уха, – проезжие мы. Нам только переночевать да в баньке попариться. Ну, а если покормите еще – так вообще красота. Мы, кстати, и заплатить можем. Хочешь, – я опять кивнул в сторону его карабина, – маслятами к твоему мастодонту, хочешь – солью и спичками. А хочешь – и табачком поделиться можно…

И махнул рукой Веточкиным разведчикам, чтоб его развязали.

Он потер запястья, разгоняя кровь, глянул недоверчиво:

– Эт с чево ты платить-та собрался? Аль твои гайдуки курям бошки сворачивать не умеют?

Я расхохотался:

– Ой, отец. И не говори, – я протянул ему пачку сигарет. – Умеют, еще как умеют. И не только курям умеют…

Мужик явно осторожничал. Но сигарету, тем не менее, взял. Я ж видел, как ему курить-то хотелось.

– А че ж тогда?

Я посерьезнел:

– А то. Нельзя нам, отец. Власть мы. Да и зачем? Чтоб ты нас потом из кустов из своей берданки отстреливал?

Мужик аж затягиваться перестал.

А до того в две затяжки чуть полсигареты не скурил.

– Вла-а-асть… Кака така власть? От Крыльев, что ли?

Как ни неприятно было, но врать ему я не стал.

А зачем?

Вот и я про то же…

– От Бога. Слышал про такого? Но есть и от Крыльев. Представитель. Пригласить?

Мужичок вдруг мелко-мелко перекрестился.

– Ну, наконец-то. И до нашей перди «крылатые» добрались. Слава те, Господи! Слава! А я-то дурак – уж не верил…

После чего сел на бревнышко и заплакал.

Сказать, что мне было неприятно, – не сказать ничего.

Мне было больно.

Вот ведь, блин…

Крылья…

…Ужином нас накормили на славу.

По принципу – все, что в печи, на стол мечи.

Гуляй, рванина.

Ага…

Разварная картошка, сало от кабанчика дикого, сало от кабанчика домашнего, рыбка – свежая, копченая и соленая, лучок и укропчик прямо с грядки.

Гвоздем программы стал огромный казан с ухой: тройной, как положено, с картошкой и морковкой, благо рыбы в соседнем озерце было: один раз с бреднем пройти – на всех хватит.

Ну и, конечно, самогон.

Хлебный, душистый первач.

Почти как у Федорыча.

Мужичонка, носивший, как оказалось, громкое имя Гавриил Рафаилович, не сводил с Ивана поистине влюбленных глаз.

Да что там мужичонка.

Стоило ему в лес сбегать, крикнуть, мол, возвращайтесь, то не бандюки, то Крылья пришли, – вся деревня сбежалась.

Стол всем миром накрывали.

И плату брать наотрез отказались.

Даже табачок, на который все посматривали с вожделением.

А курили самосад.

Крепкий, зеленый, с характерным запахом.

Я попробовал один раз затянуться, так чуть не помер.

Горлодер.

Блин.

Вот же они разочаруются, когда узнают, что мы здесь и вправду проездом…

…После ужина я пошел проверить караулы, а потом присел на улице, на сваленных перед домом Гаврилы бревнах, где уже сидели наши, крутились местные и тек неспешный, спокойный вечерний разговор.

Мужики рассказывали за жизнь.

Жизнь у них была, надо сказать, не очень веселая.

Собственно аборигенов в деревне было мало.

В основном, пришлые.

Примаки.

Кто с Вышнего Волочка, кто с деревушек по трассе, а пару семей вообще из самого Рыбинска занесло.

Ничо, места и работы всем хватало.

Вот только с Торжка не было никого. И что там произошло – никто не знал.

Знали только, что в городе была толковая власть.

Бандюганов там частью приструнили, а другой частью – тупо поперевешали.

Взяли под контроль ближайшие деревушки, фермы, плюс своих огородов достаточно было.

Словом, еды хватало, службы городские работали тоже вполне себе даже и сносно.

Не жировал народ, конечно.

Но и не бедствовали.

А потом в один день исчезли куда-то, а куда – так то никому неведомо.

Неведомо, и все.

Шепотом говорили, что ходили потом по городу священные Тройки, головами качали горестно.

Страшная и непонятная, кстати, штука – эти Тройки.

Потом как-нибудь расскажу.

А тут – один монах так даже плакал все время.

Но этих-то, страшных, спрашивать об исчезнувших и вовсе никто не стал.

Боязно было.

Тройки в деревне хоть и уважали, но боялись до судорог в желудке. Я, в общем-то, мужиков хорошо понимал.

И даже поддерживал.

Видел однажды, на что эти ребята способны.

Больше не хочется.

Тройки были реальной силой, более того, силой совершенно непонятной, не бьющейся ни в какой козырный расклад.

А я чего не понимаю – того еще больше боюсь.

Так, простите, учили…

…Федоров Двор, правда, по удаленности своей от местного центра цивилизации, «под Торжком» не был никогда.

Так – торговать ездили, меняться.

Но утрату эту переживал достаточно тяжело.

Потом обвыклись.

Куда больше их волновало, что Вышний Волочек, почитай, уже весь вымер.

Им-то в лесах – ничо, а в городке всех мужиков, кто боль-мень на ногах стоял, бабы поизводили…

Стоп.

Какие такие бабы?

Я сразу же вспомнил снайпершу-амазонку и насторожился.

Если она не одна такая сумасшедшая – это может быть по-настоящему опасным…

…Но к истории, которую рассказали аборигены, даже я, человек ко всему привычный, оказался абсолютно не готов.

Глава 6. Тень ушедшего дня

…Лет десять-двенадцать назад, рассказывали аборигены, монахини, жившие в скиту под Иверским монастырем, подобрали совершенно больную девку.

И, на всеобщую беду, выходили…

Девка оказалась сектанткой.

Черная.

Страшная.

Через некоторое время она и монахинь в свою веру перекрестила.

А матушку, которая воспротивилась, – зарезала, говорят.

Потом они и монастырь захватили, монахов поубивали да сами там жить стали, по вере своей.

И вроде им в вере той сама святая Богоматерь Иверская покровительствует.

Дальше начиналась совсем уже откровенная экзотика, потому как обычаи и обряды у этих «новых монахинь Иверских» оказались самыми что ни на есть изуверскими.

А главный смысл, докладывали северорусским быстрым говорком аборигены, там довольно прост – любая пожившая замужем баба согласится.

Будто все беды в мире от мужиков идут.

Вот и ловят всех мужиков окрест: кого сразу убивают, кого сначала используют.

Потом-то все одно убивают.

Да и пользуют не просто так, для любви, а чтоб дети были.

Девочек по-своему воспитывают, а мальчиков новорожденных в жертву Богоматери приносят.

На кол сажают, в смысле.

Причем, что характерно, – исключительно на осиновый.

Да так, чтобы тот прошел через самое темячко.

Особенно, вздыхал, крестясь на забор, наш Гаврила, – девки лютуют те, что помоложе.

Сиську себе отрезают одну, чтоб драться сподручнее было. Или не отрезают – прижигают с младых лет.

Этого Гаврила не знал.

Все одно – было противно.

Баб в монастыре, вроде как, кстати, много собралось.

Отовсюду ехали.

Уже все окрестные деревни заселили. Да и техники у них там много, оружья.

Богато живут.

А посты их – так вообще по всему Валдаю стоят, а ежели по трассе, так там аж от Вышнего Волочка до Великого Новгорода, древнего мертвого города, про который по местным лесам ходили истории одна страшнее другой.

И еще они по озерам на досках ездят.

Девки эти, в смысле.

С парусом.

Быстро так.

Ни одна лодка не уйдет.

И стреляют метко.

Говорят, их та девка-сектантка учила, она сама с югов откуда-то, то ли армянка, то ли аж, говорят, – турчанка, в роду которых из поколения в поколение передавали древние знания по женской линии.

Сейчас-то она, правда, уже совсем не девка.

Черной матерью сама себя величать велит.

Мымра, она сама по себе старая, конечно, в морщинах вся, как вареная в мундире картошка, говорят.

Только волосы на голове рыжие, как корона золотая…

…Я возблагодарил судьбу за то, что не полез тупо по трассе. Там бы нас, похоже, и встретили…

О Валдайской крестьянской республике аборигены не слышали. Ровным счетом ничего. Только пожимали плечами: мол, и не было такой никогда.

Если б была, знали.

Точно.

Бабы, те – да, богато жили.

Но с ними не договоришься.

Можно было возвращаться.

Но тут пьяно уперся Пупырь. Типа, у вас амнистия – только в случае удачи.

Так что давайте-ка, вперед.

Я плюнул, объявил на завтра дневку и завалился спать.

С утра разберемся.

Пристрелить его, что ли?

Нельзя…

Тогда и Ивана придется мочить.

И референтов его.

А если мы вернемся, да еще и без представителя Крыльев, тут уж нам точно никакая амнистия не поможет…

Что-что, а за своих Крылья рассчитывались просто.

Без суда и следствия.

Дилемма, бля.

Ладно.

Утро вечера мудренее…

…Сразу же после завтрака я собрал офицеров отряда на совещание.

Туда же пригласили и Пупыря с Иваном.

Ничего не попишешь.

Решение надо принимать коллегиальное, блин. Такая вот заморочка.

Совещание длилось ровно пять часов, причем безо всяких перерывов и перекуров.

Мы с Пупырем разлаялись просто вдрызг.

Иван, слава Богу, занимал выжидательную позицию.

Пока эта скотина не выложила своего главного козырного туза:

– В столице голодают люди! – патетически воскликнул он. – И я согласен договариваться хоть с чертом, хоть с дьяволом, а не то что с простой женской общиной…

Я прекрасно понимал, что ему глубочайшим образом насрать на всех голодающих вместе и по отдельности.

Чиновники в столице никогда еще не бедствовали.

И тем более, не голодали.

По крайней мере, на моей памяти.

Подонок просто бился за место потеплее и похлебнее. Или власти хотел покруче и побольше, есть такие наркоманы.

А, может, просто в детстве кошек мучил.

Не знаю.

Но после этих слов с ним согласился Иван.

Всё.

Мне пришлось отступить.

А Пупырь еще долго разглагольствовал, что, судя по наличию у монахинь большого количества техники и оборудования, они вполне цивилизованны, и значит, с ними можно и нужно договариваться.

А аборигенам, рассказывающим всякие страшные сказки, верить особо не стоит – темные они.

Женщины всегда были мягче и мудрее мужчин.

Тут даже Иван сплюнул.

Пупырь, видимо, просто никогда не видел женщин-боевиков.

А вот «крылатому», похоже, приходилось.

Мне тоже.

Не приведи Господи…

Но, тем не менее, идти к ним в лапы, судя по всему, все-таки придется.

Контракт положено отрабатывать до конца.

Даже такой.

Иначе потеряешь стержень.

А потерявший стержень в наших делах всегда рано или поздно зарабатывает пулю в голову.

Я велел офицерам приготовить технику и объяснить личному составу, чтобы были готовы ко всему.

Впрочем, это было лишнее.

Насколько я знаю своих ребят, они всегда ко всему готовы.

Такие дела…

…Совещание закончилось, и мы пошли обедать, после чего я отправился прогуляться по поселку.

Прихватив с собой Веточку и Гурама.

Мне с ними нужно было кое-что обсудить вдали от посторонних и излишне любопытных глаз.

Пошушукаться.

Так, на всякий случай.

Иван это явно заметил, но вмешиваться не стал.

И правильно сделал.

На следующее утро мы выступили и без особых приключений добрались до Фирово.

Деревня была мертвой, и нас там никто не беспокоил.

А вот во второй половине следующего дня, под самым Куженкино, мы нарвались на вполне себе грамотно организованный блокпост.

Я махнул Веточке рукой, взял белый флаг, и мы с Иваном медленным шагом двинулись в сторону перекрывающего дорогу укрепления. Пупырь благоразумно остался в броневичке, мотивируя это тем, что его дело – вести переговоры с руководством, а не с полицией.

Он так и назвал их – «полицией».

Клинический идиот.

Мы с Иваном переглянулись, и он только слегка пожал плечами.

Ну и хрен с ним.

Навстречу нам из-за мощных бетонных плит вышли две девки в зеленом лесном камуфляже, постарше и помоложе.

Правой груди не было у обеих.

Зато автоматы были ничего. Старые, но вполне надежные «калаши».

Очень хорошая машинка, надо сказать…

Мы остановились шагах в двадцати от укрепления.

Иван, козырнув, представился:

– Командир летучего отряда Центрального Крыла Иван Яресько. Мой ранг – третий, что позволяет мне говорить от имени Крыла с любым сильным и слабым. И моя воля – это воля всего Крыла, а мое слово – это слово всех Крыльев.

Опаньки…

А он, оказывается, хохол…

Пришлось тоже представиться:

– Командир отряда сопровождения капитан Князев.

Офицерского звания меня, к счастью, пока еще никто не лишал. Некому было.

Мне показалось, что услышав мою фамилию, «крылатый» почему-то вздрогнул.

А вот на девок наше представление явно не произвело никакого впечатления.

Они даже бровью не повели.

Напротив, та, что помоложе, обратилась к той, что постарше, так, будто мы были абсолютно пустым местом:

– Слышь, Настен, а эти обезьяны еще и разговаривают…

Говорить такие слова в присутствии орденца третьего ранга, да еще и после ритуального приветствия было как минимум неразумно.

В лучшем случае просто зарежет.

Какими бы ни были эти фаши, но к своим словам и ритуалам они относились более чем серьезно.

Верность и честь, делай что должно и будь что будет.

Прочая лирика.

Но резали они за эту самую лирику почище, чем любой криминал за арифметику.

Орден многие не любили, но не считаться с мнением «крылатых» по тому или иному вопросу было глупо.

Прямых оскорблений Орден не сносил ни от кого и ни при каких обстоятельствах.

Такие дела.

Я боялся, что Иван не сдержится, но надо отдать ему должное, повел он себя молодцом.

Только глаза заледенели.

– На мне дело Крыла, – говорил он абсолютно ровно и спокойно, и это мне тоже понравилось, – поэтому вопросы чести мы оставим на потом. А пока…

– А пока ты заткнешься, животное, – голос у старшей из девиц был глубок и мелодичен, – и будешь слушать меня. Сейчас вы отдадите команду сдать оружие. И технику. Ваши ублюдки пристегнутся наручниками к машинам. Сами. Потом мы вас допросим.

Иван даже слегка растерялся.

Я – нет.

В экспедициях на кого только не насмотришься.

Ко всему привыкаешь.

К тому же, у меня в рукаве был туз.

И какой.

Я достал из нарукавного кармана сигарету. Не торопясь, прикурил. Выпустил дым прямо в лицо старшей девице.

Как ее там звали?

Настена, кажется…

– А что, если мы не послушаемся, а, Настена?

Младшая тут же схватилась за автомат. Старшая оказалась разумней, поэтому и осталась в живых.

Андрюша Шпак редко когда промахивался.

Настена побледнела.

Но еще больше она удивилась, когда из-за ее же укреплений ленивой походкой вышел Веточка и встал – в картинной позе, небрежно пощелкивая по голенищам десантных полусапожек тонким прутиком.

Пижон.

Я еще раз выпустил струйку дыма прямо ей в лицо.

Такие лица случались иногда у чересчур самоуверенных криминалов, когда до их куцых мозгов наконец-то начинало доходить, что такое настоящий спецназ.

Тот, который учили убивать и умирать.

Хорошо учили.

Накрепко.

– Ну, что, мандавошка, теперь поговорим?

Она даже не пыталась применить оружие. Просто не понимала, как такое может быть.

Не понимала – и всё.

Я влепил ей легкую затрещину и отобрал автомат. Хорошая машинка. Пригодится.

Веточка сплюнул.

С презрением.

Я повернулся к нему.

– Все в порядке, командир. Даже убивать толком никого не пришлось. Так – одну-двух. Остальных просто повязали. Их же ремнями. У них там такой бардак. Даже дозоры в лесу не выставляли… Коровы…

Я подошел к старшей, взял ее двумя пальцами за подбородок и с силой толкнул на бетонные плиты блокпоста:

– Ну, что, Настена, это тебе не мужиков деревенских по окрестностям гонять, а?!

Ее глаза расширились. Можно было качать. Но тут сзади негромко кашлянул Иван.

Я оглянулся.

По дороге, мелко перебирая ножками, бежал раскрасневшийся от гнева Пупырь.

Вот ведь, бля…

– Вы что себе позволяете, офицер?!! Да я вас…

Он не договорил.

Я, конечно, успел сблокировать удар Веточкиного кулака.

Но – не до конца.

У Иветты всегда было преимущество передо мной как раз в рукопашных спаррингах.

Пупырь приземлился на жопу рядом с предметом возможных переговоров.

«Крылатый» неодобрительно покачал головой.

– Хочу вам напомнить, уважаемый, – вздохнул укоризненно, – что это совместная операция. И капитан Князев действовал в рамках утвержденных МНОЙ полномочий. Или вам что-то непонятно?

И только потом обернулся к Веточке:

– И вам тоже должно быть стыдно, сержант. Нервишки, – кивает в сторону Настены, – это для дамочек…

Или я что-то не понял, или Веточка даже немного стыдливо потупился.

Уважаю…

– Но… – Пупырь явно растерялся.

Это я в столице – никто, на меня можно и с облавой.

А вот Крылья…

Хех.

Хотел бы я посмотреть, как Гордумуа полезет на Крылья из-за какого то Пупыря.

Незабываемые, должно быть, впечатления могут остаться у невольного зрителя сего незабываемого действа.

Ага.

Жалко, что эта картинка только в моем воображении может сложиться.

Не полезет Дума.

Ни за какие коврижки…

Иван снова посмотрел в мою сторону.

Коротко кивнул:

– Продолжайте, капитан…

Ну, что тут, блин, попишешь.

Я в ответ посмотрел на него, немного из стороны в сторону башкою покачивая.

Не мой ранг, не мой уровень.

Слава Богу, он меня, кажется, понял.

– Олег Тимофеевич, – вздыхает.

Точно, вспомнил, вот как этого придурка-то зовут, а то все Пупырь да Пупырь.

– Олег Тимофеевич, ваше дело – политические переговоры. А не полицейские операции. Прошу проследовать в машину.

Пупырь мелко-мелко закивал и быстренько убрался.

Что ж, для него это был лучший выход.

Взгляд у Веточки был… м-м-м, как бы это получше сказать, – неодобрительный.

А я Побегалова уже, наверное, тысячу лет знаю.

И до сих пор не всегда могу угадать, что ему в голову взбредет, когда он так смотрит.

Веточка, он такой – когда просто посмотрит, а когда и выстрелит.

Если шторки упадут.

Бывает с ним такое, случается.

Параноик.

Впрочем, как все мы, наверное, в этом не самом лучшем из миров.

Только немного порадикальнее.

Ага…

…Я снова повернулся к Настене.

– Жить, – спрашиваю, – хочешь?

Однако она уже пришла в себя.

Время ушло.

Урод все-таки этот… Олег Тимофеевич.

– Я-то буду жить, убийца женщин. А вот ты – вряд ли…

Я поставил ногу на скол бетонной плиты.

Н-да.

Ботинки, похоже, придется менять.

Поизносился ты что-то, Егор…

– Это почему же так? Я вроде помирать пока не собираюсь…

– Ты убил женщин Матери. И теперь гнев ее найдет тебя. Везде. Где бы ты ни был.

Я внимательно посмотрел на нее.

Подбородок вскинут, глаза блестят.

Гордая.

Мне стало грустно.

– Девочка… Меня обещали найти и убить столько человек… Не тебе чета. А я вот – живу. Может быть, просто, чтобы их позлить. А может, еще для чего. Не знаю…

Иван за спиной хмыкнул.

Мне кажется, он меня понимал в тот момент.

Как никто другой.

Я сел рядом со старшей захваченного блокпоста.

Вытянул ноги и привалился спиной к нагретым скудным северным солнцем бетонным плитам:

– Ты сама-то откуда родом? Местная?

Она сначала прянула испуганно, потом успокоилась. Даже поерзала, устраиваясь поудобнее.

Молодец.

– Да нет. С Новгорода Великого. Послушницей в скиту была…

– Понятно. А мужиков-то зачем резать решила?

Она посмотрела на меня непонимающе:

– Так Матушка сказала…

Я хмыкнул и потянулся за следующей сигаретой:

– А что еще она тебе сказала?

– Как что? Правду…

– Ну, так расскажи, вдруг я тоже пойму…

Она некоторое время не отвечала, неодобрительно глядя, как я прикуриваю.

– Нет, ты не поймешь. А поймешь, так не оценишь. Сатанаил ты.

Я аж дымом поперхнулся от неожиданности:

– Кто-кто?

– Сатанаил.

– А это еще что за хрень?

Она посмотрела на меня как на убогого:

– Сатанаил. Всяк, кто Матушку-Богородицу предал, Сатанаилом становится.

– А с чего это ты решила, что я Богородицу предал?

– А с того. Не девка ты. Не у всякой девки душа светла, грешны некие, но всяк, кто не девка, до рождения проклят за предательство Отца и Сына.

– За какое еще такое предательство?

– Да за такое. Когда они Ее одну бросили. А Она их прокляла, да за нас, девок, молиться стала, Заступница. И грудь свою прокляла, что вскормила Сына Ее…

Я бросил недокуренную сигарету и обхватил голову руками. Мучительно болели виски.

– Слушай. Твою Матушку, часом, не Тамарой зовут?

Она посмотрела на меня и испуганно вжалась в плиту:

– Тамарой. А ты откель знаешь?!

Я не ответил.

Мне было больно.

Бог ты мой, как же мне тогда было больно…

…Мы тогда стояли на старой Военно-Грузинской дороге. Как всегда – последним рубежом между взбесившейся Кабардино-Балкарией и никогда не замирявшейся Чечней.

У нас была простая работа: мы должны были умереть.

Это понимали все, даже зачем-то оставшиеся с нами осетинские ополченцы и отряд аварской милиции.

Аллах ведает, как оказавшийся здесь, вдалеке от все-таки относительно благополучного Дагестана.

В принципе, мы могли уйти.

Но были две вещи, которые нас держали там крепче любого приказа: беженцы и наши братья из Русского экспедиционного корпуса, с боями пробивавшиеся к нам после того, как турки все-таки захватили Тбилиси.

…Они пришли на наш блокпост утром.

Трое.

Мужчина, женщина и мертвый ребенок.

Она несла его на руках, и глаза ее были сухими.

Когда Гурам аккуратно отобрал у нее сверток с окоченевшим тельцем, она не сопротивлялась.

Она знала, что ее сын мертв, и даже нашла в себе силы присутствовать на похоронах, по военному времени быстрых и суетливых.

Зурику, ее мужу, казалось, было значительно хуже, чем ей. Он постоянно повторял, что его сыну было два года и девять месяцев, что всего составляет тридцать три месяца.

Видите, говорил он, даже Христу повезло больше, чем моему Давиду. Спаситель прожил целых тридцать три года, говорил он, а мой сын – всего тридцать три месяца.

Она молчала.

Потом Зурик куда-то ушел.

Как он сам говорил: искать правду.

Мы видели, что он был сумасшедшим, это обычное явление среди беженцев. Безумие на войне – вполне себе обыденное явление, это вообще штука, не сильно совместимая с нормальной, повседневной человеческой психикой.

Казалось бы, аксиома.

Кое-кто говорил, что он прибился к Тройке, но мы не верили: Тройки не были сумасшедшими, напротив – они были странно, пугающе разумны.

Каким-то уже не вполне человеческим разумом.

А Тамара осталась.

Ей хотелось убивать убийц своего сына.

Куда податься женщине на войне?

В шлюхи, санитарки, связистки.

В обслугу, обстирывающую наше завшивленное обмундирование.

Ничего этого она не хотела.

Она хотела убивать.

Мы ее понимали.

Андрюша Шпак часами учил ее стрелять из СВД. Из некоторых молодых женщин получались очень неплохие снайперы.

Помогали недоступные мужикам терпение, методичность и какая-то пугающая отстраненность.

Они словно не понимали, что после их выстрела человек, секунду назад бывший живым, будет мертв.

Я тогда понял, что ничего не понимаю в женщинах, в их логике и образе мышления.

А Андрей – объяснял, показывал.

Терпел ее злые слезы.

Он даже спал с ней – она была бы довольно красива, если б не пустые мешочки грудей, тряпочки, как она сама их называла.

Давид выпил мою грудь, говорила она, а она была у меня очень красивая.

Как оказалось, все усилия Андрюши были бессмысленны изначально.

Ненависти, желания и терпения у нее было хоть отбавляй.

А вот глазомер подвел.

Снайпер – это прежде всего талант.

И уж только потом – ремесло.

Она этого не понимала и каждый вечер плакала жаркими злыми слезами.

Нам почему-то казалось, что глаза ее при этом оставались сухими.

Как-то она сказала мне, что очень хочет забеременеть. Родить еще одного ребенка, причем обязательно девочку.

У нее не получалось.

Я посоветовал ей обратиться к Мефодьичу, вечно пьяному майору медслужбы, который до того как стать нашим полковым коновалом был – в какой-то чудовищно далекой от нас мирной жизни – врачом-гинекологом.

Мефодьич осмотрел ее и вынес однозначный приговор: детей у Тамары больше не будет никогда. Что-то там она застудила, когда пробиралась к нам по горам из своего родного Телави.

Андрей потом набил ему морду, но было уже поздно.

Тогда-то она и рассказала нам эту страшную сказку о том, как Бог-Отец и Бог-Сын предали Пресвятую Богородицу.

И потом рассказывала ее снова и снова, и сказка эта обрастала все новыми и новыми подробностями.

После она куда-то пропала, причем тела мы так и не нашли.

Андрей пытался ее искать, напрягал в том числе и местную агентуру, но тут подошли пробившиеся с боями части РЭК, голодные, злые, грязные, и мы вместе с ними начали пробиваться через мятежную Кабарду на Ставрополье.

Черт знает как, но нам это все-таки удалось.

Мы выжили.

А про Тамару решили, что погибла.

Черт.

Лучше б так оно и произошло.

Но, выходит, она все-таки выжила.

На нашу беду.

В этом я уже и не сомневался…

…Я отлепил руки от висков и медленно потянулся за очередной сигаретой.

Пальцы мелко, противно дрожали.

– Значит так, милочка. Сейчас мы вместе встаем и идем смотреть твоих боевых подруг. Ты выбираешь из них одну, которая поумней, и мы ее отправляем к твоей Матушке. Она должна будет передать ей только одну фразу: с ней хочет говорить Гор. Остальное – на ее усмотрение. Мы будем ждать здесь. Поняла?

Настена кивнула.

В ее большущих зеленых глазах диковатой новгородской ведьмочки плескался страх.

Тяжелый такой страх.

Неподдельный.

Кажется, она что-то поняла.

Поздно, девочка.

Я уже просто не умею останавливаться…

…Я приказал отряду разбивать полевой лагерь, используя укрепления блокпоста, и приготовился ждать, отдав кое-какие распоряжения Веточке и Гураму.

Ждать пришлось долго, целый вечер и целую ночь.

Под утро у лагеря стояла целая бригада амазонок.

Я прикинул – эдак человек триста.

Судя по всему, Тамара меня запомнила.

И неплохо.

Нас вежливо разоружили и под конвоем доставили в Иверский монастырь.

Я на секунду представил, как хреново придется ребятам из подразделений Иветты и Абхаза: Тамара никогда не была дурой, и сейчас ее амазонки перебирают окрестные леса кустик за кустиком.

Фигня.

Все равно не найдут.

Эти девчонки не воевали в чужих горах, где для того, чтоб тебя не заметили, нужно стать камнем или бугорком земли.

А в родных-то лесах…

Разберутся.

Не маленькие.

В монастыре нас разделили: отряд устроили на заднем дворе, в одном из флигелей, а нас троих – меня, Пупыря и Ивана – развели по отдельным кельям. Обед и ужин нам тоже принесли, что называется, по месту жительства, так что пообщаться не удалось.

К этому я в принципе был готов.

А вот к запрету на курение – нет.

Пришлось скандалить.

К счастью, помогло.

Матушка, видимо, решила не злить меня по мелочам.

И это правильно.

Но расслабиться все равно не удалось. Слишком хорошо я знал, что это такое – фанатики.

Доводилось встречаться.

Я весь день и всю ночь провалялся на узкой монастырской койке, ожидая какой-нибудь гадости.

Причем в абсолютно голом виде.

Одежду взяли – якобы постирать.

Господи, бред какой.

Они нас что, совсем за идиотов держат?

Интересно, что я такого опасного мог в подштанниках-то пронести?

…Тем не менее с утра я был в форме.

Привычка.

Мне даже побриться разрешили перед завтраком…

Когда меня отконвоировали в келью к Матушке, Иван и Пупырь были там.

Разговор с ними, по всей вероятности, уже состоялся.

Мне было плевать.

Это действительно была она.

Тамара.

Почти не постаревшая, она сидела за старинным письменным столом на стуле с высокой спинкой, гордо держа свою маленькую рыжеволосую головку с острыми, точеными, хищными чертами лица, и смотрела на меня пронзительными черными глазами.

Восхитил антураж: на ней были ослепительно белое полумонашеское одеяние, капюшон небрежно откинут назад, рыжие волосы уложены короной. Мне говорили, что когда она выходит из монастыря, переодевается в черное.

Черная Мать.

Так ее вроде по деревням окрестным зовут.

А за спиной, на белой стене, на длинном черном кожаном ремешке висели мужские фаллосы разной степени засушенности.

Один был совсем свежий.

Ну и что.

И не такое видали.

По обе стороны неистовой Матушки застыли две амазонки в белой униформе с тяжелыми «Стеблиными» в предусмотрительно расстегнутых белых кожаных кобурах.

Н-да.

Я прошел в глубь просторной кельи и небрежно рухнул в единственное свободное кресло.

Мучительно хотелось курить, но это было бы уже явно слишком.

И так мое поведение можно было расценить как верх наглости.

Пупырь, по крайней мере, зашипел.

Насрать.

Я поглядел Тамаре в глаза.