Текст книги "Кукушка"

– Они что же… затопили землю?

«Нарочно – нет, но в некотором роде – да: перемещение таких массивов в любом случае грозило катастрофой. Люди забыли, но язык всё помнит: само название «Фландрия» происходит от древнего понятия, означающего «Земля Беглецов». Вспомни: в легендах любого народа есть место Потопу. Но в то время Светлые уже не думали о людях. А ты? Ты думаешь?»

– Я не знал.

«Теперь знаешь, – отрезал высокий. – Если хоть одна из старых крепостей вернётся в Серединный мир, это грозит гибелью огромного количества народа. Земля уже не так безлюдна, как в прошлом. А Нидерланды – богатая страна. Здесь живёт много людей. Много-много».

Травник долго сидел в молчании. Над забытой чашкой вились древесные мошки.

– Почему они так ненавидели пауков? – спросил вдруг он.

«Кто «они?» – в призрачном «голосе» единорога явственно прозвучало удивление.

– Я спрашиваю: почему Светлые так не любили пауков?

«А с чего ты взял, что они не любили пауков?»

Жуга вздохнул. Прошёлся пятернёй по волосам.

– Я нашёл турнирный зал. Комнату для упражнений с оружием. Там какая-то магическая сила, призывающая э-э… бойцов. Ты знаешь про это? – Высокий кивнул. – Так вот, чаще всего она подсовывает мне пауков. Больших, раз в сто больше обычных. Почему?

Единорог пожевал губами, наклонив голову так низко, что шелковистая борода подмела пол, задумался.

«Старший народ был… странным. Ему изначально было дадено так много, что они долго отвергали даже сам процесс познания, считая его вредным и ненужным. Существа с магией в крови, они жили, погружённые в себя, и не обращали внимания на все другие расы и народы. Их не сдерживал короткий срок жизни, они могли веками рассматривать интересующие их вопросы. А когда мир вокруг изменился настолько, что они его перестали понимать, предпочли уйти. Их игры больше не влияют на судьбы этого мира. Они и сейчас живут в своём, отдельном королевстве на заокраинном западе, ведут свои философские беседы, поют свои песни, плетут свои венки и смотрят на звёзды. Тоже – на свои. Только самые юные и непоседливые рискуют выбираться за его пределы».

– Как Тил?

«Как Тил».

Травник встал и расправил плечи. В свою очередь подошёл к окну и выглянул наружу.

– Я не буду давать тебе обещаний, высокий, – сказал он. – Никаких. Спасибо за заботу и предупреждение, но… Я всё же человек. И мне дано так мало, что у меня нет иного пути, кроме пути познания. Не хочешь помогать мне – уходи. Я докопаюсь сам. А что до замка… Может, будет лучше, если он вернётся. Даже если от этого случится беда. Может, хоть это остановит эту чёртову войну.

«Надолго ли?»

Жуга не ответил.

«Жизнь твоя уже не так принадлежит тебе, как раньше. – Голос белого зверя звучал в голове у травника задумчиво и нерешительно, будто сомневаясь, раскрывать человеку некую тайну или не раскрывать. – Высшая жертва не в том, чтобы принести других людей на алтарь своей свободы и познания. Твоя плоть древних кровей, но сейчас главное не это. Стихия бездны ищет выхода, а ты напитан высшим заревом эфира. Сделка за сделкой ты поднимаешься по этим ступеням. Совершенство вечно и недостижимо, но кто сказал, что его нет? Ты на пути к богу, Лис».

Травник вздрогнул. Обернулся.

– Что ты сказал?

От голоса, которым задан был этот вопрос, у человека побежали бы мурашки по спине. Единорог остался невозмутим.

«Ты на пути к богу. Или к дьяволу. Ты мечешься, недопонимаешь, но ты – струна. Тебе решать, какую ты сыграешь песню, как прозвучишь. Или порвёшься. Во все времена это было личным выбором. Я хочу, чтобы ты подумал над этим. Тебе, как и Светлому народу, от рождения дано больше, чем другим. Но не уподобляйся им в последнем шаге. Люди принесли очередную жертву, огромную жертву. Принесли и продолжают приносить. Вопрос: что будет, если кто-то её примет? Я помню, как жрец Один был ещё простым жрецом народа асов, как он пришёл к тому ясеню возле источника познания и как принёс себя в жертву себе же небесному – ударом копья. И отдал глаз. И провисел на дереве девять ночей. Я помню Гаутаму, помню белого Иешу… Я помню, кем они стали. Я помню также многое другое. И многих других. Я помню. Они выбрали».

– А ты?

Зверь склонил голову:

«И я».

Жуга долго молчал.

– Так ты скажешь мне, отчего эльфы так ненавидели пауков?

«Честно?»

– Честно.

«Понятия не имею».

* * *

– …Не трогай яблоки! Куда ты лезешь? Положи на место. Ещё разок увижу, руки тебе оторву. Или нет, лучше пожалуюсь настоятелю, он на тебя наложит епитимью. Постоишь денёк на холоде в часовне на коленях, может, поумнеешь. Чего смотришь? Закрой рот и не стой столбом, а возьми кувшины и нацеди вина к трапезе… Что ты делаешь – там белое! Сколько можно повторять: белое к рыбе, а к другой еде и к фруктам – красное. Запоминай, дуралей, пока я жив и пока ты не пропил мозги, как этот пьяница Арманд… В подвале три десятка бочек, из них только три раскупоренные, так ты и среди них путаешься! Чего таращишься, олух? Возьми ещё кувшин, вон тот, поменьше, и нацеди вина отсюда – это для аббона и его гостей. И ещё один солдатам и господину палачу. И крантик прикрути у крайней бочки: капает.

Седой, растрёпанный, носатый и очень сердитый, брат Гельмут наставлял послушника, которого ему прислали в помощь. С наступлением весны работ в монастыре прибавилось, учёт припасов сделался проблемой – что-то надо было поскорее съесть, другое перебрать до будущего урожая, а иное вовсе выбросить, поелику не пережило зиму и протухло. Монахи простужались, у кого-то стали кровоточить челюсти, пришлось разбить две бочки – с квашеной капустой и мочёными яблоками. К тому же теперь в монастыре стоял отряд испанцев, а с ними ведьма и палач. Брат Арманд, на коего, помимо прочего, свалились кормёжка и присмотр, уже не справлялся. Келарь испросил у аббата помощи и получил на свою голову недавно взятого на воспитание в монастырь конверса Аристида – долговязого тупого глуховатого подростка с вечно заложенным носом и отвратительной привычкой вычёсывать из волос засохшие струпья. Всё равно в другом месте пользы от него было как от козла молока, да и здесь, сказать по правде, парень мало помогал, чаще пытался что-нибудь стянуть.

В подвале было холодно и сыро, на стенах, бочках и корзинах лежали пыль и плесень, пахло прокисшим вином, рассолом и крысами. Единственная лампа с маслом еле разгоняла тьму.

– Капает и капает, – посетовал брат Гельмут. – Как ни зайду, всё время капает, будто безобразит кто. – Он с подозреньем посмотрел на Аристида. – Эй! Ты, часом, не отхлёбывал вина? – Парень помотал головой. – А ну, дыхни. Да не туда дыхни, сюда дыхни… Фу-у… Хм, в самом деле не отхлёбывал. Странно.

Самолично убедившись, что «крантик» завёрнут как положено, келарь отослал юнца перебирать морковь, а сам долго обстукивал бочку с разных сторон в попытке выяснить, сколько в ней осталось содержимого. Бочка была большая – в полтора человеческих роста, и толком ему узнать ничего не удалось, что тоже настроенья не прибавило.

– Напридумывали ерунды, крантов этих дурацких, – ворчал он. – Не поймёшь теперь, сколь там вина в нутре осталось: много? мало? То ли дело в старые времена: откроешь крышку, посветишь свечкой – сразу видно! А что скисало иногда, так тоже хорошо: скисало, да не пропадало. Опять и уксус лишний закупать не приходилось – своего хватало. Это пусть миряне у себя в пивных крантики крутят, им понемногу лить надо, в разные кружки, а нам это дело ни к чему… Эй, ты чем там хрустишь?

– Я… ничем… – Аристид упрятал руки за спину.

– Ничем? А что ты прячешь? А ну, покажь ладони, вошь постельная! Покажь, покажь. И рукава покажь! Так и знал. Морковь жрёшь. Прямо с землёй. Поганец. Ну-ка, дай сюда.

– Дык я сгнившую… – заныл послушник. – Я не нарочно, брат Гельмут. Полдня не жрамши, брюхо подвело. Я… я не буду больше.

Он протянул келарю огрызок. Рука подрагивала. Пальцы у него были мосластые, длинные, в цыпках, с грязными обгрызенными ногтями. Кожа на них загорела до смуглой черноты. Послушникам в любой обители приходилось нелегко, но в аббатстве бернардинцев, где постоянно шла работа по расчистке лесов и обустройству пастбищ, их заваливали работой. Порой корчевщикам даже ночевать приходилось в поле или в лесу у костра. Младший персонал монастыря, конверсы, составляли взятые на воспитание сироты, Аристид был из них. Келарь вдруг подумал о доминиканце Томасе – другом послушнике, приехавшем в аббатство с инквизитором. Его ряса тоже была не нова, но сшита из добротной крашеной материи, его вечно запачканные чернилами ладони были мягкими, как у девушки или ребёнка, а в глазах светились ум и любопытство, а не забитость и усталость. В глубине души брат Гельмут ощутил неудовольствие, можно сказать, беспричинную злость. Немного удивлённый этим, он долго вертел в руках грязный морковный пенёк, в основном чтобы скрыть смущение, затем вздохнул и протянул его обратно.

– И впрямь гнилая. Брось её. Нет, ладно, догрызай.

– А… можно ещё одну?

– Ещё одну? – Он поднял бровь. – Ну ты нагле-ец… Ладно. Возьми вот эту, маленькую. Эх, молодость, молодость… грехи наши тяжкие…

Бурча себе под нос, брат Гельмут оставил бочку в покое и перебрался к полкам, где хранились сыры и копчёности. Близоруко поднял лампу повыше, повертел головой и опять остался недоволен осмотром: всюду валялся крысиный помёт, а сырные круги были основательно погрызены.

– Однако же как крысы распоясались. – Он покачал головой. – Негодные твари! Или это весна на них так действует? Что-то раньше за ними такого не водилось, не припомню я такого: земли здесь болотистые, крысы их не любят, а тут как нагнало откуда. Не было б чумы…

Дохнуло ветерком, подвальная дверь негромко хлопнула, и келарь обернулся:

– Кто там?

– А? – Из темноты в круг света, словно привиденье, просочился брат Арманд. – Это я. Я это. Звали?

– А, весьма кстати. – Келарь посветил на полки. – Видишь, какие дела? Наведи здесь порядок, вот тебе помощник, подметите и переложите сыр повыше. И не вздумайте кусить хотя б один: мои глаза уже не те, но я ещё смогу отличить людские зубы от крысиных!

– Не извольте беспокоиться.

– Как раз-таки изволю. Всё, я ухожу. Вот тебе, Арманд, ключи и лампа. Я потом приду, проверю.

Для верности ещё разок пересчитав сырные круги, брат Гельмут развернулся в узком пространстве между полками, мешками и корзинами и вышел вон. Помощник келаря и послушник остались одни.

Выждав с полминуты, Арманд вразвалочку прошёл до бочек с яблоками, выбрал пару штук побольше и потвёрже, от одного откусил сам, другое бросил послушнику. Тот поймал и недоверчиво уставился на яблоко в руке, словно не зная, что с ним делать.

– Чего скосорылился? – подначил Арманд. – Или не по скусу? Жри давай, не морщись.

– Так не велено же…

– А ты не говори, что брал, никто и не заметит. Догрызай. И давай работать.

Примерно час, пыхтя и отдуваясь, оба перекладывали сыр и ветчину с одних полок на другие и укрывали их мешковиной, потом решили сделать передышку и уселись на мешках с луком, составленных в углу.

– Раз уж аббат послал тебя сюда, благодари бога и учись, – наставлял молодого монаха брат Арманд. – Не будь дураком, лови момент, смотри, запоминай. Келарь – должность хлебная. Ужо как загнётся старый Гельмут, я ему на смену заступлю, так, может, эта, и о тебе не забуду. А? Смекаешь? – Тут он вдруг согнулся и зашарил под мешками. – Где-то у меня… куда же я… А, вот она!

Послушник вытаращил глаза: в руках у брата Арманда была жестяная кружка, помятая и грязная, но вполне пригодная для дела.

– Во! Идём-ка.

Гуськом два прохиндея прошли вдоль ряда бочек и остановились возле крайней. Брат Арманд подмигнул приятелю, отвернул кран, нацедил вина, сделал добрый глоток и протянул кружку послушнику:

– На, хлебни разочек.

– Так пахнуть же будет!

– Ничего, лучком закусим – отобьёт. Да и всё равно скоро трапеза, никто не различит. Пей, дурачина, время идёт.

Аристид наконец решился и, как пловец в холодную воду, погрузился носом в кружку. Арманд понимающе ухмыльнулся.

– Что, хороша водичка? То-то же, хе-хе…

Послушника медленно, но верно развозило.

– А вы… ик!.. Вы всегда тут пьёте? – с пьяной непосредственностью спросил он. – А то мне брат Гельмут жаловался, что вы кран… ик!.. Что кто-то краник плохо закрывает…

– Кэ-раник? – рассеянно переспросил Арманд, водя взглядом по стенам и догрызая яблоко. – Эта… какой краник? Не, парень, это не я. Это он, должно быть, сам открывается – от сырости или ещё чего-нибудь. А может, Гельмут сам чего недоглядел или нарочно врёт, тебя пужает… Эх ты: подавился! Дай по спине похлопаю… Ага. И не пужайся. Это нынче он из себя святошу строит и орёт на всех, не иначе грехи замаливает, а в молодости был о-го-го какой пройдоха – даже в наёмниках служил, лет десять протазаном отмахал, да и потом, в монастыре пожрать был не дурак, и табачком баловался, и пил, как кларикон, прости господи. Ты это… кружку-то отдай. – Он забрал у парня вожделенную посудину и заглянул внутрь: – Эх ты, всё выжрал! Однако, силён ты, братец. Ладно, давай я ещё нацежу.

После второй кружки каменные своды подвала стали казаться послушнику намного уютнее, нежели раньше, а после третьей даже плесень на стенах и бочках приобрела приятные формы и оттенки. Через подвальное окошечко снаружи доносились приглушённые голоса и бодрое «жик-жик» двуручной пилы. Брат Арманд, как глухарь на току, заливался, сбиваясь с французского на вульгарную латынь, а с латыни – на фламандский. Подобно брату Гельмуту, он сетовал на крыс, нахваливал вино и поучал приятеля, как половчее отрезать куски от сыра и после разворачивать головы надрезами к стенке, чтобы не было заметно. Учение было полезное, что и говорить, только юноша его почти не слушал и думал о своём, в основном о бараньих ушах с репой, которые должны были подать к обеду. Взгляд его сделался нечётким. Смаргивая сон с ресниц, послушник Аристид, как сытый кот, баюкал мрак над злополучной крайней бочкой, и постепенно ему стало казаться, что темнота в этом углу будто идёт пятнами и обретает очертания; а ещё через мгновенье он явственно увидел, что на бочке восседает маленький и очень толстый человечек в клетчатых штанах, нелепой шляпе и с огромной кружкой в руках, плюс ко всему совершенно босой. Под изумлённым взглядом Аристида человечек отхлебнул из кружки, вытер губы рукавом и в свою очередь уставился на послушника.

– Как тебя звать? – спросил вдруг он.

Аристид с перепугу чуть не обмочился.

– А… Аристид… – еле выдавил он и испугался собственного голоса. Сил не было даже, чтоб перекреститься. Он скосил глаза на брата Арманда, но тот будто ничего не заметил – как сидел и бубнил себе под нос, так и продолжал сидеть и бубнить, всё больше хмелея.

– Завтра же уходи отсюда, – сказал человечек и снова отхлебнул из кружки. Почесал голое пузо, скривился, погрозил послушнику пальцем, мол, завтра же, понял?

И медленно растаял в воздухе.

Пока парнишка размышлял, что это значит и не сказать ли келарю, колокола у них над головами зазвонили к обедне. Оба засуетились, сгрызли по луковице и поспешили наверх, таща наполненные кувшины. Дверь за ними захлопнулась, звякнули ключи, и в подвале снова воцарились темнота и тишина.

И только самое чуткое ухо смогло бы различить еле слышный прерывистый звук.

Это капало вино из крайней бочки.

* * *

У каждого времени года особый запах, с этим не поспоришь. Всякий человек переживал такой момент, когда летом однажды встаёшь поутру, распахиваешь окно или выходишь прогуляться, и вдруг запах прелых листьев и травы, земли, промокшей под дождём, и прочая необъяснимая смесь ароматов яснее ясного даёт понять: всё, лето кончилось, настала осень. Глаза и уши могут обманывать, ещё тепло, ещё не облетели листья и не собран урожай, но запахи не могут лгать. А после так же, по внезапной стылости в носу, по запаху твердеющей воды, вдруг понимаешь: всё, теперь конец и осени – зима напоминает о себе. Потом весна придёт, и снова первым известит о ней не солнце, не ветер и не ласточки, а терпкий запах тающей смолы, нагретых досок, подсыхающей земли и пробивающейся зелени, а после наступающее лето щекотнёт в ноздрях полынным ароматом трав, цветов, дорожной пыли, застоявшейся воды и конского навоза. А потом всё повторится сначала, и так, наверное, будет раз за разом, до тех пор, пока не умрёшь.

А после будет без тебя.

Пыхтя и отдуваясь, Фриц еле поспевал за господином кукольником, поддерживал мешок и размышлял, что, наверное, и у каждого времени суток есть свой запах, по которому так же безошибочно и просто можно распознать, когда взошло солнце, когда пора обедать, а когда ложиться спать. С утра в окно тянуло туманом и мочой, креветками и рыбой с рынка, свежим хлебом из пекарен и вонючей копотью от ворвани, перегоревшей в фонарях. Днём город наполняли запахи пряностей, смолы и кислых кож из порта, пива и пивного супа, растопленного сала и тележной смазки, мокрого сукна, навоза, убежавшего молока и торфяного дыма из кухонных труб. Но вечерний Брюгге пах совсем иначе.

Лавки к этому времени уже закрывались, а таверны и пивные погребки предлагали горожанам и приезжим знаменитое брюжское пиво, закуски и неизменную трубочку с добрым амстердамским табачком. Эти запахи смешивались с перегретым воском и ладаном из церковных врат, с духами проходящих модников и вертопрахов, с нечистым духом нищих и бродяг, образуя дикую смесь на грани между ароматом и зловонием. От бесчисленных лотков тянуло раскалённым маслом для лепёшек koeke-bakke, рыбой, печёными яблоками, подогретым вином, жареной свининой с перцем, пирогами с цаплей и горячими вафлями, а от каналов – деревянной гнилью свай, смолой от лодочных бортов, улитками и влажностью зелёной, зацветающей воды. От стен тянуло старой краской и нагретой штукатуркой, мостовая пахла мусором, помоями и мылом, а распахнутые окна – подгоревшим ужином, увядшими настурциями в ящиках, просохшим тюфяком и прочим, прочим, прочим – всем, чем пахнет город и что никогда не удаётся до конца распознать, но всегда безошибочно узнаётся.

Фрицу очень хотелось есть. Желудок, приятно озадаченный вчерашним пиршеством, настойчиво требовал продолжения. Но как раз поесть они и не успели, лишь Октавии позволили перехватить кусок лепёшки с мёдом и выпить стакан молока. Перед уходом из гостиницы Карл Барба порывался закупить провизии, но их новый знакомый отговорил его, оправдываясь нехваткой времени.

– Нет, нет, господин сицилиец, – мягко, но решительно сказал он, когда Карл-баас вознамерился пойти вниз. – Негоже упускать момент, когда дневная стража уже устала, а вечерняя ещё не заступила. Вы и так переполошили полгорода. Скорее собирайтесь и пойдёмте. Берите только самое необходимое: одежду, что на вас, и кукол. Остальное вам не нужно.

– Но мои сундуки… полотна, декорации… – запротестовал тот.

Йост покачал головой:

– Боюсь, сундуки и ящики придётся бросить. Я поговорил с трактирщицей, она постарается их сохранить, но если что, не обессудьте.

Карл Барба сел, достал платок и вытер потный лоб. Напряжение минувшего дня давало о себе знать. В голосе, во взгляде, в позе кукольного мастера сквозила насторожённая усталость. Руки его подрагивали.

– Куда вы хотите нас отвести?

– В безопасное место. Не бойтесь, – усмехнулся юноша, заметив нерешительность в глазах бородача, – я не служу испанцам или их наместникам.

– Вот как? Кому же вы служите?

– Искусству и поэзии, – отрезал тот и встал. – И хватит расспросов! Идёмте, а то может быть поздно.

«Самое необходимое» едва уместилось в два мешка, большой и малый, остальные вещи пришлось бросить. Оставалось надеяться, что пугливая хозяйка не спалит их в камине. Теперь все четверо шагали по брусчатке, пробираясь вдоль каналов на восточную окраину города. Поэт вёл их непрямым путём, избегая площадей и шумных улиц. Откуда-то издалека доносилось хриплое пение, сопровождаемое глухими ударами барабана. Смотреть по сторонам было некогда, дома, каналы, узкие кривые переулки – всё перемешалось в голове. Мальчишка давно уже потерял всякую ориентировку и вряд ли смог бы найти дорогу обратно в гостиницу. Запоздало вспомнилось, что он так и не удосужился узнать её название. Пузатый мешок покачивался в такт шагам, Фриц хватал его за углы и пытался поддерживать снизу. Барабан на длинном ремне при каждом шаге поддавал сзади под коленки. Отставая назад, забегая вперёд, непоседа Октавия в меру сил старалась держаться рядом и казалась не столько испуганной, сколько взволнованной, и всё время раскрывала-закрывала свой зонтик. Её платье давно высохло, волосы покрыл чепец, а тополевые башмачки при первой возможности ей купили новые. Процессия выглядела странноватой, но не привлекающей внимания – на улицах старого Брюгге видывали и не такое.

Неизвестность тревожила. Когда они миновали ратушу и кружным путём обогнули площадь, кукольник не выдержал и снова обратился к их провожатому:

– Куда мы всё-таки идём?

– Я вам сказал уже: в безопасное место, – терпеливо пояснил юноша. Несмотря на мешок за спиной, шёл он быстро и почти не смотрел по сторонам. – Зачем вам знать заранее?

– Porca Madonna! Почему бы и не знать?

– Да потому, что, если вас поймают стражники, вы можете признаться, где это. А так – не сможете, даже под пыткой.

Фриц при этих словах слегка похолодел и вслед за бородачом ускорил шаг.

– Но вы не говорили, что ваше убежище находится так далеко.

Йост пожал плечами.

– Водой, наверно, было бы быстрее, – философски сказал он, – если найти толкового лодочника, конечно. Но мне некогда было искать.

– Что же вы мне сразу не сказали! – Итальянец остановился, сбросил мешок и сердито поправил очки. – На лодке мы бы увезли всё сразу, а теперь тащим эти жалкие два мешка. Разве дела так делаются? Пять минут ничего не решали. Право слово, я уже начинаю жалеть, что доверился вам.

Поэт остановился тоже. Мешка, однако, с плеч не сбросил.

– Если хотите, можете вернуться. Если вас ещё не ждут в гостинице, наверняка поймают около. Говорите, на лодке увезли бы всё? А где б вы взяли эту лодку, позвольте спросить? Наняли канальщика? Так эта братия, – он помахал рукой, – похуже старых кумушек: через день весь Брюгге будет знать, куда вы поехали. И всё равно пришлось бы гнать порожняком – нагруженная лодка что жилая баржа: просто так не развернёшься и не выгребешь. Мы бы добрались до места к середине ночи, и это в лучшем случае. А в худшем нас бы захватило отливом и утащило в Звинн. Пришлось бы до утра отсиживаться под каким-нибудь мостом. Вы этого хотите?

– Всё равно можно было что-нибудь придумать, – не сдавался итальянец. – Я бы сам мог сесть на вёсла.

– Вы умеете грести, господин кукольник? – едко спросил юноша. Карл-баас промолчал, и поэт безжалостно закончил: – Так что берите свой мешок и следуйте за мной. До этого момента нам везло, будем надеяться, что и дальше будет везти. Не так уж долго нам осталось. И спрячьте куда-нибудь вашу бороду: уж очень она приметна.

– Куда ж я её спрячу?

– Да хоть за пазуху…

Вновь потянулись улочки, мосты и набережные, но на сей раз это и впрямь продолжалось недолго – минут через десять Йост перевёл всю компанию через очередной мост, спустился по лестнице и постучался в дверь в кривом неприметном переулке, где, судя по запахам окалины, кислот и угольного шлака, размещались мастерские. Стук не иначе был условным, ибо отворили сразу. Присутствию посторонних тоже не удивились. Видимо, сыграло свою роль то, что двое из пришедших были детьми, а может, к подобным выходкам поэта здесь привыкли. Вопросов им, во всяком случае, не задали.

Но задали поэту.

– Йост? – Фриц еле различил в полутьме косматую голову и кряжистую невысокую фигуру говорившего. – Где ты пропадал? Мы думали, что тебя схватили или ты опять решил загулять на всю ночь.

– Ни то и ни другое, – отозвался тот. – Пришлось отвлечься, чтоб помочь вот этому бородатому господину.

Хозяин подвала смерил взглядом непрошеных гостей. Барба снял шляпу и раскланялся, но объяснять ничего не стал, предоставив это право поэту.

– Вот как? И в какой помощи нуждался сей э-э… сей достойный господин?

– В защите от испанских собак, которым не по вкусу правда и не по зубам весёлый смех. Я ручаюсь за него. Помоги ему, Проспер, как ты когда-то помог мне.

Собеседник Йоста поглядел на Карла Барбу с интересом.

– Так вы, сударь, тоже, стало быть, поэт?

– Отчасти, – с достоинством ответил бородач и вновь раскланялся. – Я – кукольных дел мастер.

– Что? Вы делаете куклы?

– Si. Я даю представления.

– Представления, представления… – задумчиво повторил хозяин подвала. – Какой только чепухой люди не занимаются… У вас нездешний выговор, господин кукольник.

– Он из Сицилии, – ответил за него Йост.

– Это правда, – подтвердил Карл-баас, – я из Неаполя. Моё имя Карло. Карло Барба.

– Странно, что вас занесло в такую даль. Ваши дети, они тоже из Сицилии?

– Это не мои дети.

– Не ваши дети?.. – не понял кузнец.

– Мальчик – немец, а девочка местная, – объяснил кукольник. – Они путешествуют со мной и помогают мне в представлении.

– Мы помогаем! – пискнула Октавия и запоздало сделала книксен.

– Мы можем заплатить за постой.

Фриц угрюмо молчал, исподлобья оглядывая низкое захламлённое помещение. Это был полуподвал, в котором помещалась кузница или что-то подобное. В углу тлел очаг, рядом с ним находились мехи, чуть дальше – наковальня, кадка и корыто для воды и пара верстаков. У стенки громоздились железки. Помимо Проспера здесь был ещё какой-то парень – он стоял сейчас у наковальни, стучал молотком и не очень прислушивался к разговору.

Колокола в церквах зазвонили к вечерне. За маленьким окошком быстро темнело.

– Хорошо, – сказал наконец кузнец. – Пусть остаются до утра, а там мы что-нибудь придумаем. Если твой бородатый друг не может помочь, пусть не мешает. Отведи их наверх, пусть перекусят и ложатся спать в твоей комнате, а сам спускайся сюда. В шкафу на кухне хлеб, вино и холодная печёнка.

– Я тоже голоден, – запротестовал Йост.

– Перекусишь и спускайся – у нас полно работы. Нужно починить двадцать аркебуз, перековать три десятка наконечников для копий, отлить полторы тысячи пуль. Скучать не придётся. Всё, проваливай, мы и так не успеваем. Одна нога здесь, другая там.

– Сколько я вам должен? – спросил кукольник.

– Нисколько, – ответил кузнец.

С этими словами он вернулся к наковальне и взялся за молоток.

В противоположном от входа углу кузницы отыскалась узенькая деревянная лестница, ведущая наверх. Вслед за Йостом гости поднялись на второй этаж, где поели и стали располагаться ко сну.

– Проспер – кузнец, – хлебая из кружки, заговорил поэт, когда с трапезой было покончено. – Днём он куёт заказы для аристократов и богатых бюргеров – каминные решётки, ворота, флюгера, а ночью – алебарды, аркебузы и самострелы для армии повстанцев. Поэтому он спит только по утрам. А я ему помогаю. В штормовые ночи, когда трусливые испанцы сидят на берегу и сосут подогретое вино, морские гёзы тайно пробираются в город и перевозят оружие на своих лодках на большие корабли.

– Зачем вы это мне рассказываете? – сонным голосом спрашивал Карл-баас. – Ещё недавно вы не хотели мне даже сказать, куда мы идём, а теперь выдаёте такие тайны… Что, если я шпион короля? Италия и Испания не так уж далеко друг от друга.

– Бросьте, сударь. Бросьте. Надо быть очень хитрым шпионом, чтобы таскать с собой детей и при этом ещё что-то разнюхивать, господин Барба. Да и что такого может вызнать кукольник? Сказать народу – да, но вот услышать… Я к вам присматривался с того дня, как вы приплыли в город. Вы не занимаетесь ничем таким – это было бы слишком рискованно, даже опасно. Дети подмечают всё и не умеют молчать. Но вы, вы будете молчать. Мы поможем вам выбраться из Брюгге, но в обмен на некоторые услуги.

– Услуги? Какие услуги?

Йост покосился на Октавию и Фрица.

– Мы поговорим об этом завтра, – сказал он, вставая.

– А если я не соглашусь?

– Тогда вы тем более будете молчать. Только причина молчания будет иная.

На это кукольник ничего не ответил.

Мешки и прочее имущество свалили у окна. Кровать была одна и довольно узкая, втроём на ней можно было расположиться лишь с большими неудобствами. Кукольник, впрочем, почему-то не лёг, заместо этого перебросился парой слов с Йостом, тот кивнул, и итальянец принялся шарить в мешках. Он копался там, ворчал в бороду и что-то с треском обрывал, пока не вытащил занавес, старый дорожный плащ и ворох непонятных тряпок.

– Пьеро или Коломбина? – нерешительно пробормотал он про себя и вдруг окликнул: – Октавия! Пьеро или Коломбину?

– Что? – пискнула девочка.

– Пьеро или Коломбину? Выбирай.

– Коломб… ой, нет, лучше пусть будет Пьеро. А зачем?

Но бородач уже направился к ребятам.

– Ну-ка, слушайте меня, вы, stupido bambini, – строгим голосом сказал он. – Вам придётся ночевать одним. Si. Я, наверное, пойду спать вниз: здесь всё равно нет места для троих. Заодно узнаю, что тут затевается. Может, помогу в кузне – денег они с нас брать не хотят, а я не люблю оставаться обязанным. Догадываюсь, что вам может стать страшно, но придётся потерпеть. Никуда не ходить! Вот, возьми, малышка, – он протянул Октавии ком распяленных тряпок, оказавшийся куклой Пьеро в помятом белом балахоне; Октавия охнула.

– Только не сломай! – предупредил кукольник. – Нескоро нам, наверное, придётся снова выступать, а нитки я приделаю в две минуты.

– Я не сломаю! – заверила его девочка, вцепившись в куклу, как клещ в корову. – Я ни за что его не сломаю!

– Так вы идёте или нет? – нетерпеливо позвал от дверей Йост.

– Уже иду! – Он снова повернулся к детям, нахмурился и погрозил пальцем: – Ведите себя хорошо. Si?

– Si, si… – устало подтвердил Фриц. Глаза его слипались.

Фриц к этому времени уже мало что соображал. Бурные события прошедшего дня, вся эта суета и беготня измотали его вконец, а еда и тёплая постель довершили дело. Донимали блохи. Он не уснул, но впал в какой-то полусон. Так и лежал, изредка через силу отвечая на вопросы девочки, которая, казалось, и не думала засыпать. Совсем ещё ребёнок, она быстро уставала, но так же быстро набиралась сил, и у неё было достаточно времени для игр, расспросов, болтовни и поисков своей звезды. Фриц ей завидовал и злился на неё, одёргивал извечным, взрослым якобы «Да спи ты наконец!», но в итоге и девчонку не унял, и сам уснуть не смог. В принципе, он понимал, что болтовня была естественной реакцией девочки на любые события. Точно так же вела себя его сестра, и мальчишка против воли погрузился в воспоминания. Картины прошлого как в тумане проплывали в его усталой голове, пробуждая в сердце грусть и безотчётную тоску, пока Фриц не понял, что девочка о чём-то спрашивает и трясёт его за плечо.