Текст книги "Кукушка"

– Фриц! Ну Фриц же… Ты слышишь?

– Ну что ещё? – недовольно отозвался он.

– Выброси руну.

– Зачем тебе?

– Хочу узнать, что с нами будет. Выброси.

– Сама выбрасывай, я спать хочу… Вон кошелёк, в штанах, в кармане.

– Я? – удивилась та. – Мне нельзя.

– Почему? Сама меня учила, а теперь – «нельзя»… Забыла, что ли?

– Нет, не забыла! – Девочка села, взяла Пьеро под мышку, дотянулась до стула, где лежала их одежда, и зашарила по карманам. – Вовсе даже не забыла! Только это же твои руны, а не мои, ты к ним привык, они тебя слушаются… Вот, возьми.

В руку ему ткнулся кожаный мешочек.

– Они не мои, – сказал Фриц.

– Как не твои? – удивилась девочка. – А чьи?

– Моего учителя.

– Господина Карла?

– Нет, не его. Другого. Прежнего.

– А кто он?

– Он… – Фриц на мгновение задумался и понял, что у него нет никакого желания об этом говорить. – Он умер, – закончил он. – Знаешь, давай спать. Я устал.

Октавия принялась толкать его в бок.

– Ну, Фриц, ну расскажи-и… А кем он был? Тоже артистом?

– Нет. Он был… лекарем. – Мальчишка подумал, что надо бы на этом и остановиться, но не удержался и добавил: – Странствующим лекарем, травником… и немного волшебником.

– Ой, правда? – Октавия аж подскочила. – Ты не врёшь? Он на самом деле был волшебник? Как здорово! А он тебя научил чему-нибудь?

– Отстань.

– Покажи! Ну, пожалуйста! Я никому не скажу.

– Не хочу.

– Ну Фри-иц…

Мальчишка вздохнул и уселся на кровати. Сил спорить не было. К тому же у него внутри уже проснулся маленький лисёнок хвастовства и точил коготки. За несколько последних дней эта сопливая дурёха столько раз доказывала, что много знает и умеет, и у Фридриха руки чесались показать ей, что он тоже не лыком шит.

Он огляделся.

– Видишь свечку на столе?

– Где? – Октавия обернулась. – А… Вижу.

– Смотри, что будет. – Фриц стиснул зубы, напрягся и вытянул руку, привычно концентрируя в пальцах холодные мурашки магической силы. – Раз… два…

– Ой… – заёрзала Октавия. – А оно не это?..

– Помолчи. Раз… два… три!

Он шепнул наговор. Теплая волна заплескалась в рукаве рубашки, в пальцах защипало, огарок сальной свечки с треском вспыхнул, зажёгся…

…И тотчас ожил браслет у Фрица на запястье!

Фриц совсем забыл о нём (равно как и о словах единорога) и не на шутку испугался. А полоса металла будто сжалась, стала уже и теснее, даже врезалась в запястье. Кожу под ней немилосердно закололо, словно на внутренней поверхности браслета выросли тысячи иголочек или на запястье намотали плеть свежей крапивы. Камни запульсировали красным, и, прежде чем Фриц сообразил, что делает, он уже сорвал свой талисман и теперь держал его в руках. Сердце его бешено колотилось.

Октавия тоже почувствовала неладное – сперва обрадовалась фокусу, но посмотрела на Фрица и испугалась.

– Фриц? Фриц, что с тобой? Фриц!..

– Да погоди ты…

Мальчишка соскочил с кровати, ёжась, подбежал к столу и теперь при свете свечи разглядывал багровую полосу на запястье, где уже появились первые волдыри.

– Чёрт… – Он закусил губу.

– Что это?

Неугомонная девчонка уже выглядывала у него из-под мышки.

– Любопытной кошке прищемили ножку! – грубо ответил ей Фриц, в основном чтобы скрыть дрожь в голосе, и щёлкнул её по носу.

– Ой!

– Чего вскочила? Марш в кровать!

Он прогнал её обратно и накрыл одеялом, сам забрался следом и некоторое время молча лежал, вертя в руках злополучный браслет. От пола и окна тянуло сквозняком, пламя свечи металось и потрескивало. Зеленоватый сплав был холоден и тускл, в нём ничего не отражалось.

«Лёд, – штормовым предупреждением гудели в голове у мальчика слова единорога. – Твоя болезнь на время замерла. Замёрзла. Прекратилась. Но не вздумай колдовать: тогда она оттает. А ты отныне один, и следующий наговор может стать для тебя последним».

На короткое мгновение Фрицу сделалось по-настоящему страшно, он даже вспотел. Он совсем забыл об этом предостережении и теперь на собственной шкуре убедился, что это не было пустой угрозой. Опасность была. Опасность никуда не делась. Опасность затаилась до поры до времени, свернулась, как змея, и, может быть, – подумал Фриц, – ему невероятно повезло, что он затеял только зажигать свечу, а не что-то большее. В противном случае за жизнь его никто не дал бы ломаного патара.

– Может, ты всё-таки выбросишь руну? – робко подала голос Октавия. – Всё равно мы уже запалили свечу.

– Хорошо, – сдался он. – Но только одну. Всё равно я помногу не умею.

– Я тебя научу.

– Потом. Не сейчас.

Он огляделся в поисках мешочка и обнаружил его на столе, возле свечки. Как он туда попал, оставалось гадать, должно быть, Фриц со страху не заметил, как прихватил его с собой. Пропустив мимо ушей девчоночье «мы», он встал, на негнущихся ногах прошёл до стола, взял кошель и распустил завязки. Перебрал холодные костяшки пальцами. На сердце сделалось тревожно.

«Это просто, – снова зазвучали в голове слова единорога. – Задаёшься вопросом, потом вытягиваешь руну из мешочка и смотришь, что тебе выпало».

«Задаёшься вопросом»… А о чём сейчас спрашивать? Что надо узнать и о ком? «Хочу узнать, что с нами будет», – пожелала девочка. А «с нами» – это с кем? С ним и Октавией? С ними двоими и господином Карлом? С мамой? С мамой и сестрёнкой? С ними всеми и ещё с Йостом?

Он стоял и размышлял, перебирая скользкие руны, как вдруг почувствовал, что одна словно сама собою зацепилась на кончиках пальцев и застряла там. Осторожно, стараясь не дышать, Фриц вытащил её и посмотрел на ладонь.

Два треугольника на костяной пластинке соприкасались уголками:

– Ой, ну что там, что там? – спрашивала Октавия, вытягивая шею, как гусёнок, и подпрыгивая на кровати от нетерпения. Она даже про куклу забыла.

Фриц показал ей.

– «Дагаз»! – определила девочка. – Это «Дагаз»! Руна дня.

– Ты хочешь сказать, что завтра будет новый день? – усмехнулся Фридрих. – Так это я и сам знаю. Может, что получше скажешь?

– М-м… я не знаю, – подумав, сдалась та. Фриц ощутил прилив довольства – не так уж, видимо, она и разбиралась в этой рунной магии. – Дагаз означает весь день, от вечера до вечера, – подумав, уточнила Октавия. – В нашей жизни что-то очень сильно поменялось. Очень-очень. Мне кажется, это добрый знак, если она нам выпала. Это значит, что нам повезёт.

– Повезёт? – покачал головой Фриц, пряча костяной прямоугольничек обратно. – Повезёт… Хорошо, если б повезло. Интересно, надолго ль?

Они загасили свечу и снова улеглись. Октавия прижалась к Фрицу со спины и доверчиво приобняла его за шею, совсем как делала когда-то его сестра.

– Фриц?.. – сонным голосом позвала она.

– Что?

– А у тебя когда-нибудь был дом?

Фриц против воли напрягся. Проклятая девчонка словно бы читала его мысли.

– Был, – глухо сказал он в подушку. – Даже не один.

– И мама была?

– И мама была. И сестрёнка вроде тебя, такая же непоседа.

– Они где? Они сейчас живы? Ты расскажешь мне?

От девчачьих волос пахло синькой. Деревянная голова Пьеро упиралась под лопатку. Фриц долго молчал, прежде чем ответить.

– Не знаю. Может, расскажу. Потом. А сейчас спи.

На сей раз уговаривать не потребовалось.

Снаружи стемнело совсем. Сначала было светло от луны, потом её закрыли тучи. Стало холодно, поднялся ветер, а ещё спустя немного времени в окно заколотился дождь. С канала слышался плеск волн, из глубины подвала – сиплое дыхание мехов, гул пламени в трубе и приглушённый стук молотков. Октавия наконец заснула и теперь мирно сопела ему в ухо. Фриц подумал, что Йост был прав, когда говорил, что не стоило сегодня нанимать лодку, и возрадовался, что лежит сейчас в тёплой и сухой постели, а не трясётся где-то под мостом в дырявой лодке, накрывшись такой же дырявой рогожей. Надо было возблагодарить господа за то, что он послал им друзей и укрытие в такую ночь, но сил молиться у Фридриха уже не было, да и девчонку очень кстати убаюкал шум дождя.

«Завтра, – решил он. – Я всё сделаю завтра».

И через минуту уже спал.

Нисколько

 
Если пушки в цене, значит, дело к войне —
Кто не хочет платить, тот заплатит вдвойне.
Если в небе свинец, значит, скоро конец —
Весть ещё не пришла, но в дороге гонец.
 
 
Если рана в груди – всё ещё впереди,
Позади только жизнь, с остальным подожди.
Если больно дышать – позови свою мать,
Кровью зов напиши и с тех пор не дыши.
 

АРЕФЬЕВА[56]56
  Ольга Арефьева (из неизданного).


[Закрыть]

«Рассуждая о боге, невозможно обойти стороной вопрос любви.

Когда я выше рассматривал свет и тьму, то пришёл к выводу, что тьма есть просто отсутствие света. Но любовь – один из тех случаев, когда противупоставление «сущего» и «несущего» не уместно. Если зло есть отсутствие добра, то ненависть вовсе не есть отсутствие любви. И то и другое, несомненно, существует. Отсутствие любви – это скорее равнодушие. Однако никто не будет спорить, что любовь и ненависть полные антагонисты, сиречь противуположности. Вместе с тем любой не раз мог наблюдать, как любовь оборачивается ненавистью и наоборот, из чего можно заключить, что эти чувства сходны.

Бывает ли свет без тени? Не бывает.

Бывает ли любовь без ненависти? Как ни странно, да.

Я не уверен, но возможно, что свет и тень – два разных явления, а любовь и ненависть – два разных проявления одного и того же.

Счастливые люди счастливы разным счастьем. Несчастные несчастливы одинаково. Так и с любовью. Всяк любит по-своему. Порою человек и сам не знает, любит он иль нет. Сколь часто приходилось слышать мне: «Наверное, я её люблю», «Ой, девочки, я, кажется, влюбилась!», или: «Это похоже на любовь». Но когда человек кого-то (или что-то) ненавидит, у него нет на этот счёт никаких сомнений. Ненависть распознаётся нами сразу и безошибочно.

У каждого плода, у каждой снеди на столе свой вкус и запах. Сыр пахнет сыром, хлеб – хлебом, а вино – вином. Человек порой затрудняется с выбором, но питается на свой вкус, и вкусы те различны. Но если снедь испортилась, она становится одинаково плоха и отвратительна, сколь ни была бы хороша до этого, и тогда она распознаётся безошибочно и сразу.

Моё мнение таково, что ненависть – это просто сгнившая любовь. Поселяя в своём сердце зёрна ненависти, люди убивают любовь. Человек бывает настолько низок и подл, что в состоянии испортить и сгноить любую благодать, в том числе и душу, а значит, и бога в себе, ибо душа и есть частица бога. Изгоняя из себя бога, люди сами порождают в себе дьявола, сами воплощают в жизнь дьявольскую сущность. И сущность эта – сгнившая Идея бога. И тогда это действительно проявление Зла. Самого что ни на есть реального и сущего.

Почему же Зло и темнота так связаны? Этого я знать не могу. Предполагаю только, что Зло трусливо и слабосильно, оно живёт, размножается и вырастает сильным и опасным, только пока его не видят; потому-то всякое Зло и прячется в темноте. Зло прячется в тени Добра. И тьма в людских душах есть самое страшное. Страшнее в этой жизни я ничего не могу себе представить».

* * *

К утру промозглый воздух в комнатушке сделался душным и спёртым. Фриц проснулся с головной болью, с зудящими от блошиных укусов ногами, но услышал голоса и решил пока не вскакивать и притворился спящим. Октавия сладко посапывала с пальцем во рту, свернувшись калачиком и обняв деревянного Пьеро; её синие волосы разметались по подушке.

Говорили двое. Фридрих осторожно выглянул из-под одеяла и разглядел всё тех же поэта и кукольника, сидящих за столом. Лица у обоих были мрачные, осунувшиеся, в саже. Йост восседал на табуретке, пыхал трубкой и покачивался. Несмотря на духоту, он был в мягкой чёрной шапочке, которую постоянно то натягивал на лоб, то сдвигал обратно на затылок. Стул загромождала ребячья одежда, поэтому Карл-баас приспособил под сиденье барабан. В воздухе висел табачный дым.

– А вы подозрительны, господин кукольник, – лениво посасывая трубочку, продолжал поэт. – Всю ночь не спали. Не поверили мне? Небось решили, что мы крадём детей и продаём их маврам?

– Маврам? – фыркнул тот. – Какая чушь! Нет, ничего такого я не думал. Что вы о себе вообразили? Вы, может, и мошенник, но не подлец. У меня и без этого было достаточно поводов не спать.

– Ну и правильно, что не думали. А что за поводы?

Кукольник набрал в грудь воздуху, привычно попытался откинуться на спинку стула и чуть не упал с барабана. Ухватился за краешек стола, посмотрел на кровать, где спали дети: не проснулись ли? Фриц торопливо закрыл глаза.

– Послушайте, господин поэт, – с неудовольствием сказал итальянец. – Понятно же, что положение моё довольно мерзкое. Я артист. Играю буффонаду. Si. Я на чужой земле, и по большому счёту мне чужда политика. То, что вчера случилось, было просто способом привлечь публику. Вы понимаете меня? Испанцы, фламандцы, итальянцы – точно так же я бы мог изображать китайцев и монголов, если бы народ смеялся над китайцами и монголами. Если бы тот испанский стражник не упал в канал, всё можно было уладить миром. Да и потом всё, может, обошлось бы. Пересидели бы в гостинице, потом купили место на какой-нибудь барже…

– Все суда досматриваются, – напомнил Йост.

– Ай, ну вас к дьяволу: деньги даже чиновников делают слепыми. А вы, во что вы меня втянули, куда привели? В оружейную мастерскую мятежников! Итог: все декорации пропали, у меня двое детей на руках, и я ничего о вас не знаю. А после этого вы хотите, чтобы я спокойно спал? Porca Madonna! Как вы намерены нас вывезти из города?

– Не кричите так, детей разбудите, – хмуро ответствовал поэт и подвинул ему кружку. – Я вас понимаю. Мы оба не выспались, вам всё сейчас кажется в чёрном свете. Вот, выпейте вина, вам станет легче.

Кукольник послушался его совета. Некоторое время они молча пили.

– Что мне вам рассказать? – задумчиво проговорил Йост, когда кружки опустели. – Меня действительно зовут Йост, и я действительно поэт. По крайней мере, считаю себя им. Я христианин и люблю Господа нашего Христа так же, как люблю свою родину и свой народ. Но я не люблю церковь.

– В этой стране многие не любят католическую церковь.

– Да чёрт бы с ними, этими склеротичными католиками, – отмахнулся юноша. – Я не люблю любую церковь. Мой отец был меннонит. Сектант. Вы знаете, что это такое? Таких, как он, называют еретиками и испанцы, и реформаты, хотя он не делал ничего противоправного: проповедовал смирение, отказ от насилия, шнуровался на верёвочки, как все они, и верил во «второе пришествие» Христа. Он прожил долго, слышал самого Симонса… Только не поймите меня неправильно, мы с вами образованные люди. Свобода как вино – от неё всегда наступает похмелье. Жан Кальвин не придумал ничего нового, он просто предложил новую церковную систему вместо старой. В этом смысле мне ближе Арминий. Я, как и он, не верю, что господь создал всех людей обречёнными либо на вечное совершенствование, либо на вечную погибель. Но тут некого винить: Кальвин просто был диктатором и мыслил как диктатор.

– Давайте не будем вдаваться в теологические тонкости, – устало поморщился Карл Барба. – Зачем вы мне всё это объясняете? Я не о том вас спрашивал!

– Хорошо, хорошо. – Поэт выставил ладони. – Успокойтесь. Просто я хочу, чтобы вы поняли: когда идёт война, нельзя оставаться нейтральным. Человек, которого не интересует политика, – дурак. Клааса Гербрандса заживо сожгли в Амстердаме за то, что он десять лет назад слушал проповеди Симонса… Я бы выбрал третью сторону, но где ж её взять? Реформаты не лучше католиков, но, по крайней мере, они только начали, они живые, и поэтому всегда есть шанс сделать учение лучше. И они любят свою страну. Этот кузнец, Проспер ван Рис, когда-то спас меня от испанцев, когда я читал на улицах Гроциуса… Кстати – Гроциус! Вам в Сицилии не попадался его «Адам изгнанный»? Нет? Жаль. Изумительная книга! Так вот, ван Рис посчитал, что я могу быть полезным их делу. Я согласился. Не самый плохой выбор. И когда я вчера увидел, как вы там, на площади, попали в заварушку, я решил: почему бы нет? Вы тоже можете быть на моей стороне. Путешествуйте дальше, веселите простых фламанцев. Всё, что плохо для испанцев, хорошо для нас. Я просто так подумал. Подчинился прихоти. Надавал по сопатке нищему, который хапнул ваши вещи, отобрал, что смог, пришёл к вам и предложил помощь. Вот и всё. Можете мне не верить, но стражники и впрямь собирались вас искать – я не врал, я слышал, как они говорили об этом.

– Что мне придётся делать?

– Не «мне», а «нам».

– Что? Кому это «нам»?

Поэт сел поудобнее, потянул к себе бутылку и разлил остатки вина по кружкам.

– Ещё недавно, – сказал он, – у нас было достаточно людей, доставлявших деньги, оружие и послания мятежным городам. Но в последнее время их стали отлавливать люди Альбы и наместников. Мы потеряли не один десяток ходоков. Многие просто пропали, мы даже не знаем, что с ними, где они – убиты, сгинули в застенках или сгорели на кострах. Группы пилигримов перетряхивают десять раз на дню, не щадят даже слепцов и прокажённых, а одиночки больше не проходят – там и тут на дорогах бесчинствуют разбойники и банды мародёров. Даже каналы стали небезопасны.

– Scuzi? Я вас не понимаю. К чему вы клоните? Вы только вчера говорили о морских гёзах! Вы врали?

– Не во все же города можно попасть по морю! На купцов и торговцев рассчитывать не приходится – мало среди них лояльных к повстанцам, их легко перекупить, почти у всех есть семьи и дома, которые они боятся потерять, за каждым наблюдает гильдия, не говоря уже о посредниках… Короче, это невозможно. Мы давно ждём подходящего случая. Я уже полторы недели, как дурак, болтаюсь на пристанях. Я видел ваш приезд, даже помогал сгружать вещи, хотя вы, наверное, тогда меня не запомнили.

– Merda, – не сдержавшись, выругался кукольник, достал платок и вытер лоб. – Вы, пронырливый, самоуверенный…

– Не ругайтесь, это вам не к лицу, – сделал замечание поэт. – Вы выглядите солидно, как настоящий учёный или не слишком удачливый делец, умеете говорить, да ещё вдобавок итальянец. Читаете, очками пользуетесь. Сразу видно, что вы не из простых. Вы – то, что нам надо. Да и дети вызывают у досмотрщиков доверие. Особенно мальчик с девочкой. Особенно если они не беспризорные.

– Короче, вы хотите, чтобы я поехал к вашим друзьям-мятежникам? И рисковал своей жизнью и жизнью этих невинных созданий? – Карл Барба махнул платком в сторону кровати. – Жестоко с вашей стороны, господин рифмач, вы не находите? Я решительно отказываюсь и ухожу при первой возможности. Per Bacco, хороша помощь! Мне такая помощь не нужна. Спасибо за ночлег и за вино, но я как-нибудь сам справлюсь со своими бедами.

– Ба! Да пожалуйста! – воскликнул поэт. – Дверь открыта, вас никто не держит. Можете возвращаться в гостиницу, можете идти в другую, можете дать ещё одно представление. Или два. Если успеете. Не забывайте, где находитесь. Мы в Брюгге, а это оплот Короны во Фландрии. Мне даже интересно, сколько вы протянете, пока вас не сцапают.

– Сцапают? Que significa «сцапают»?

– Поймают, – доходчиво объяснил Йост и изобразил рукой «хапец». Потом взял свою кружку, откинулся спиной к стене и вытянул ноги. – Нам-то что – мы всё равно сделаем своё дело. А вот что будет с вами и вашими «невинными созданиями», я не знаю. Я предлагаю сделку. Рискованную, но, по крайней мере, честную. Мы помогаем вам выбраться из города, вы доставляете груз и письма по назначению. Дальше наши пути разойдутся.

– Dementi… – устало констатировал бородач. – Да вы соображаете, что говорите? Это что же получается? Куда я поеду один, в такое время, с детьми и с золотом, по дорогам, на которых, как вы сами сказали, мародёры и разбойники? Вы с ума сошли!

– Ну почему же один, – пожал плечами поэт. – Мы дадим вам сопровождающих.

– И кто они? Наёмники? Контрабандисты? Гёзы?

– Да как сказать… Всего понемногу и вишенка сверху. Это гистрионы. Труппа музыкантов.

– Труппа музыкантов?! – растерялся кукольник. – Вы хотите послать меня везти оружие и золото с охраной из бродячих менестрелей? Incredibile!

– Смотря что понимать под словом «музыканты», – терпеливо пояснил поэт. – Это не куртуазные барды, не нищие ваганты, а настоящая уличная труппа. Совершенно бешеные дядьки, один раз увидишь – век не забудешь. С аркебузой и ножом они обращаются так же ловко, как со скрипкой и волынкой, и больше музыки любят только хорошую драку. Здесь, в Брюгге, они обычно выступают на рыночной площади или у городской башни, или, как сейчас, у церкви Онзе-ливе-Врауэкерк. Если вы не дурак, это уже должно вам что-то говорить: местечко там престижное и прибыльное. Никто из попрошаек и конкурентов не смеет им перечить, даже гильдия воров предпочитает с ними не связываться. Осенью парни играют на свадьбах, в другое время подрабатывают ситицинами[57]57
  Музыкантами на похоронах.


[Закрыть], поэтому у них всегда есть разрешение на въезд и выезд, и им не помешает марионеточный театр. Они поедут с вами, а вы с ними. Это будет хорошо.

– Straordinario, – пробормотал бородач и потянулся за кружкой. – И куда вы хотите прятать ваш груз?

– А вот над этим нам сейчас и предстоит подумать. Сейчас разбудим малышей, слегка вздремнём сами, а после полудня, когда прибудут Феликс и Михель, будем решать.

Карл Барба помолчал.

– И куда я должен буду ехать?

Йост оторвался от кружки и вытер губы рукавом.

– В Лейден.

* * *

 
Нет, нет, мне не до смеха —
Нет окна и дверь размыта,
Ведь пытать меня приехал
Сам великий инквизитор.
Инквизитор наседает,
Подбирает инструмент:
«Ты скажи мне всё, что знаешь,
Полегчает и тебе»…
 

Ялка сидела с ногами на кровати, раскачивалась и мычала этот простенький мотив, бездумно повторяя рифмованные строчки старой площадной песенки. Повторяя про себя – во всех смыслах. Городские мальчишки распевали эту песню в шутку или издеваясь, когда на улице стражники хватали ведьму, и Ялка никогда не могла даже подумать, что это когда-то коснётся её.

Сегодня был ветер. От его порывов дребезжали стёкла в окнах, с крыш летела черепица, а вокруг монастыря весь день раскачивало тополя до скрипа и один переломило пополам. Эфемер весны стал видимым и осязаемым, оделся плотью, поднялся на ноги и двинулся по миру, рассыпая зелень и гоня по небу дождевые облака. Земля вздохнула наконец – и начала цвести.

Весенний день год кормит – истина известная. Хозяйство оживилось. Все работы в обители полетели полным ходом. Если из монахов кто и вспоминал о девушке, она сама о том не знала. Не хотела знать. Давленье стен и потолка день ото дня становилось всё более тяжёлым и гнетущим. Она старалась меньше думать и не ждать. Жизнь закруглялась, замыкалась в круг, в кольцо, суля кому-то возрождение, кому-то смерть.

Кому-то, может быть, перерождение.

Но что-то изменилось. День за днём, месяц за месяцем последние полгода-год Ялка теряла всех, кого любила или даже знала. Под конец и вовсе не осталось никого (нельзя же было, в самом деле, таковым считать пройдоху Карела). Прежняя жизнь кончилась, уйдя сперва в воспоминания, потом в небытье. И вот внезапно появилась ниточка из прошлого, знакомый травника, не враг, не друг, кто-то третий. Что можно было ожидать от него, чего нельзя, к чему вообще всё это, было непонятно. Появление этого человека не принесло ни страха, ни облегчения. Чувство, наверное, было сродни тому, которое испытывает висельник, у которого оборвалась верёвка: хорошо, что жив, но сколько ж можно мучиться, скорей бы всё кончи– лось…

И интерес: помилуют иль снова будут вешать?

 
Если б были ещё силы,
Я сказала бы: «Мой милый,
Я не знаю, кто я, где я,
Что за силы правят миром;
И мои опутал ноги
Длинных улиц лабиринт…»
Инквизитор мне не верит,
Заворачивает винт…[58]58
  Эдмунд Шклярский, «Инквизитор».


[Закрыть]
 

Из разболтавшейся обкладки переплёта выпало стекло. Выпало наружу и разбилось – не собрать. Всю ночь сквозило, тонкое одеяло не спасало от холода, Ялка распотрошила подушку, выдрала большущий клок соломы – заткнуть дыру, но помогло это мало. Она не выспалась и следующий день продремала. Привычный распорядок поломался, и следующим вечером она долго лежала без сна, вслушиваясь в завывания ветра и шаги караульных (после памятного визита Карела стражу удвоили). И лишь поэтому, наверное, смогла услышать шорох и увидеть в лунном свете, как земля в углу её каморки начала шевелиться, вспучиваться, а потом она осела, и в полу образовался лаз шириною с ладонь. Ялка умолкла и замерла. Сердце её колотилось как бешеное.

Некоторое время ничего не происходило, затем в углу возникло шевеление, и Ялка различила усатую серую мордочку с чёрными глазами-бусинками – она торчала там, в дыре, и подрагивала, нюхая воздух. И только убедившись, что опасности нет, зверёк вылез целиком.

Крыса, поняла Ялка. Это крыса.

Первый и вполне естественный порыв швырнуть в тварь чем-нибудь тяжёлым девушка подавила, вместо этого подобрала под себя ноги и прикрыла их одеялом (пальцы, правда, сразу вылезли в дыру). Меж тем крыса, виляя задом, вперевалочку разведала окрестности и направилась к столу.

Показалась вторая.

Забыв про холод и своё тяжёлое положение, Ялка затаив дыхание следила за развитием событий.

Третья крыса была больше предыдущих и едва протиснулась в образовавшуюся щель. Нашла на полу какую-то крошку и принялась её грызть.

Выглядело всё это подозрительно знакомо. Крысы не таились и не обращали внимания на девушку, хотя и догадывались о её присутствии – всё время замирали, делали стойку, нюхали воздух и косились в её сторону.

Косились, но не убегали.

И вдруг её осенило.

– Не может быть… – пробормотала она. – Не может быть… – И тихо позвала: – Адо… хм-м… Ты кто, Адольф или Рудольф?

Она и впрямь задумалась, который из них кто. Хотя звать всё равно смысла не было – имена, которые дал крысам травник, для самих зверьков ничего не значили. Если это, конечно, и впрямь были они… Но попробовать стоило.

Она даже заёрзала от волнения. Сосредоточилась. В голове вдруг снова сделалось пусто и звонко, как тогда, в избушке травника, за спиной возникло ощущение разверстой пропасти, откуда потянуло ветром.

Крысы перестали бегать, бросили еду, которую успели найти, вприпрыжку подбежали к кровати, забрались на одеяло и замерли, уставившись на девушку как зачарованные. А ещё через миг пузырь холодной пустоты у неё в голове лопнул, затылок обожгло горячечным теплом, и мозг наполнили обрывки слов и беспорядочных, мечущихся образов.

(серое на чёрном)

…мы…

…нас…

?ты слышать?

?ты слышать нас слышать ты?

…мы приходить…

…пришли…

…мы не пришли…

…мы не пришли но нас послали…

?где еда? (!сухарики!)

…ты ты заткнись заткнись…

…нет ты заткнись…

На некоторое время между зверьками возникла перепалка, затем потасовка с писком и царапаньем, но вскоре утихла.

…он говорить здесь много вкусная еда…

!!!заткнисьзаткнисьзаткнись!!!

Опять раздались писк и визг.

– Ах, стойте, – непослушными губами вымолвила Ялка. Голова её кружилась, хотелось сжать виски руками, но она боялась спугнуть грызунов. – Не все сразу. Это… это в самом деле вы?

…прости прости…

…прости нас…

…мы не можем не можем…

…думаем троим…

…тремя…

…втроём…

…тебя хотят…

…?где где еда? она сказать…

…заткнись заткнись укушу…

…с тобой хотят…

..хотят говорить…

…говорить с тобой…

…говорить…

…да да да…

– Говорить? – не понимая, переспросила Ялка. – Кто хочет со мной говорить?

…он хочет говорить…

…она…

…они…

…оне…

?где где еда?

…укушуукушу…

– Прекратите! Кто он? Где он?

Крысы завозились, сумбур в их мыслях и словах усилился.

…Сатарса Сатарса…

…он придёт…

…приходит…

…он уже идёт…

…мы позовём…

…ты ждать ты ждать…

…бояться нет…

…мы звать…

…прямо сейчас…

(серое на чёрном)

Они соскочили с кровати. Последний, самый толстый (Вольфганг-Амадей?), ещё сделал попытку укусить её за палец, торчащий из прорехи в одеяле и дыры в чулке, но Ялка вовремя отдёрнула ногу и погрозила кулаком, а приятели столкнули его на пол. Он грохнулся, как хорошо откормленная кошка, и дал стрекача. Через секунду все трое исчезли в крысиной дыре.

Ялка потрясла головой и несколько раз зажмурилась. Происходящее настолько походило на сон, что она всерьёз заопасалась, что и впрямь уснула ненароком. Она ущипнула себя для пробы за руку и ойкнула, почувствовав боль. Нет, это был не сон. Во всяком случае, разницы до щипка и после она не заметила.

Потянулись минуты томительного ожидания. Под полом что-то двигалось и осыпалось, слышались писк, возня и копошение, будто там волокли кирпич. Затем участок пола размером с кухонную сковородку вдруг просел, и на поверхности показалась тварь, при виде которой у девушки пошёл мороз по коже. Сперва ей показалось, что это какое-то маленькое стоглавое чудовище. Потом – что это крыса или две, а на спине у них сидят другие крысы. Потом – что это просто крысиная стая. И только когда это странное нечто вылезло на свет целиком, она поняла, что это диковинный клубок из дюжины огромных старых крыс с переплетёнными хвостами.

Перед Ялкой был Roi de rats.

Проще сказать – Крысиный Король.

Ялка с ужасом смотрела, как ОНО приближается. Даже по ровному полу ЭТО двигалось с трудом: какой-то крысе приходилось ехать на чужой спине, другим – передвигаться боком или даже задом, и только две или три могли идти нормально. На кровать это существо (или всё-таки существа?) взобраться не сумело бы при всём желании, а взять его на руки девушка смогла бы разве что под пыткой. Все двенадцать крыс были примерно одинакового размера и казались одного возраста, причём не видно было, чтобы они недоедали. Ялку переполняли страх, недоумение и любопытство. Как их угораздило такими уродиться? Или они спутались уже потом? Как они росли, как жили, добывали пропитание? И почему не отгрызут хвосты? Или легенды не врут и крысы никогда не бросают своего короля? Тогда где свита?

Она огляделась.

«Их нет. – Ответ возник в голове у пленницы так неожиданно, что Ялка вздрогнула: она не заметила, чтобы говорила вслух. – Мы [будем] говорить один на один».

Крысиный король уже добрался до кровати и расположился, как ему удобно – широким веером, почти колесом. В его речи не было никакого сумбура и раздвоенности; с ней говорил единый ум, единая личность. Он говорил о себе «мы», как и всякий король, но в отношении него это звучало более чем уместно. Образы были просты, хотя отдельные фразы девушка воспринимала не полностью – приходилось домысливать.

«Мы тебя видим», – объявил он. Очевидно, это был знак к началу беседы.

– Э-э… – неуверенно сказала Ялка. – Ваше величество?..

«Оставь церемонии. – Двенадцать пар чёрных глазок пытливо разглядывали девушку. Чувство было странное – как под прицелом аркебузы. – Так вот [какая] ты».

– Вы… меня знаете?!

«Мы слыхали, мы слыхали. У нашего [народа] короткая память, но мы помним вашу троицу […] и город без крыс. И Лиса тоже помним».

Образ травника мелькнул и затерялся в мешанине мыслей.

– Троицу? Город? – Девушка нахмурилась, не уверенная, что правильно восприняла сказанное. – Я не понимаю… Какой город?