Текст книги "Музей героев"

Так я поступил во ВГИК, но это уже не было мечтой, как в те дни, когда я ходил в Музей кино. Я сделал это по инерции. Мне очень не нравилось, что на отходняке нужно ехать на другой конец Москвы и кому-то что-то доказывать на конкурсах и экзаменах. Тем не менее я понимал, что просто торчать у меня долго не выйдет – нужно прикрытие, хоть какой-то социальный статус, и, наверное, быть студентом творческого ВУЗа самый адекватный ситуации вариант. Я никогда не искал вдохновения в наркотиках, так как не верил в это, но легко мог сделать вид, что это так. Перед другими абитуриентами, поступавшими на режиссерский факультет, у меня было серьезное преимущество. Я не испытывал восторга от пребывания в стенах этого заведения и потому не нервничал, пока стоял в очереди. Гораздо больше я думал о том, успеет ли Даша вернуться из магазина с чекушкой коньяка и успею ли я выпить ее в туалете, чтобы мне стало не так хреново. О том, что рассказывать приемной комиссии, я не думал вообще. К тому же я не обнаружил среди абитуриентов молодого Шукшина или Шпаликова. В основной массе это были девочки с булавками в джинсах, по моде десятилетней давности, только что закончившие школу с углубленным изучением чего-либо «на отлично». Они насмотрелись Ларса фон Триера и еще не знали, что из себя представляет процесс кинопроизводства, но уже твердо усвоили, что они лесбиянки. Мальчики в шарфиках – от 18 до 35 лет – на их фоне смотрелись не так агрессивно, держались по отдельности и всячески старались напускать на себя таинственность. Но выходило у них это, мягко говоря, нарочито и смешно, так как было видно, что они нервничают и про себя проговаривают басни и стихи, выученные накануне. Хорошо, что Даша успела, я взял коньяк и пошел с ним в туалет.

Экзамены я сдал успешно. На предварительном творческом конкурсе мастера очень высоко оценили мой фотофильм, который в действительности был собран на скорую руку из 45 фотографий, снятых мной в разное время и объединенных под названием «Люди, которых не было». Речь шла о Южной Америке, все герои фильма отвечали на мои вопросы – например, почему они не мечтают побывать в Мехико. Получалось, что, возможно, в далеком детстве у этих людей были смелые мечты, но по достижении 18 лет они их утратили, причем достаточно беспричинно. На самом деле этих интервью не было, я никого ни о чем не спрашивал и придумал все сам, так как твердо знал, что мои друзья пошлют меня с такими вопросами куда подальше. Но членов приемной комиссии удалось растрогать. Со стихами мне тоже повезло. Когда я пришел на экзамен, от меня ждали чего-нибудь заготовленного, как это бывает у всех, а я предложил им самим выбрать поэта. Посмеявшись от такой наглости, они назвали Бродского. Я прочитал. Затем меня спросили, что люблю я, – прочитал Есенина. На экзамене по литературе достаточно неплохо ответил по «Чайке» Чехова, но из-за перегара, которым от меня несло, мне поставили четверку, а не пять. Таким образом, я вскоре узнал, что зачислен на бюджетное отделение.

Осенью начались занятия. Нам торжественно выдали студенческие билеты. В то время я как раз впервые попробовал героин. Посещаемость моя с первых же дней заставляла 15 моих однокурсников, из которых только 7 учились на бюджетных местах, смотреть на меня с интересом – но он не был взаимным. Старостой курса стала самая активная лесбиянка. Она долго профессионально занималась плаванием, была стриженая и широкоплечая, выглядела совсем как мальчик. Несколько раз она пыталась со мной заговорить в своей манере – встав напротив, пристально глядя в глаза и не скрывая, что пытается понять мою сущность, чтобы в дальнейшем сблизиться чуть ли не до гроба. Я не знаю, кто ее этому научил, но оба раза я начинал дико ржать. В последнее время у меня возникла особая аллергия на командный тон, и меня неслабо настораживали слова мастера на вводной лекции о том, что на ближайшие пять лет наш курс превратится в сплоченную семью – дисциплина-то там действительно была почти военная. Шесть дней в неделю, с утра до вечера я должен был наблюдать за тем, как новоявленные члены моей семьи из разных городов России впервые открывают для себя такие имена, как Марчелло Мастро-янни. На языке у них вертелись только два имени – Гай Ричи, который не только режиссер, но еще и супруг Мадонны, и Квентин Тарантино, диалоги которого они называли «вкусными». В общем, однокурсников мне хотелось видеть пореже, а вот ребята с продюсерского мне нравились гораздо больше. Как правило, это были дети из состоятельных семей, которые, как и я, чаще, вместо посещения учебных пар, торчали в курилках. Эти ребята не корчили из себя художников, у них в моде была «конкретика» и американские блокбастеры – да и то только потому, что там самые большие бюджеты. Девочки на продюсерском были похожи на девочек, и с двумя из них я был в очень хороших отношениях. Одну из них звали Валя. Она любила нюхать амфетамины и приторговывала для своих. Больше всего я любил ее розовый, грязный амфетамин за сильный приход и низкую цену – Валя лично ездила за ним в северную столицу к одному и тому же лаборанту. Жила она на Фрунзенской, неподалеку от дома моей бабушки. Так что, когда я приезжал к бабушке, то брал собаку и шел встретиться с Валей, чтобы купить у нее по сходной цене экстази или фена. Мне нравилось, что наша сделка со стороны выглядела как совместный выгул собаки.

Однако слухи о низкой посещаемости мной занятий вскоре поползли среди всех педагогов – для этого понадобилось всего три месяца. У меня начались проблемы. Но в то время я все их решал только одним способом. К тому же совсем недавно в Москву приезжал Игги Поп, чтобы выступить со своей группой в клубе «Б1 Maximum». Мы с Дашей были зажаты в первых рядах. Я был под кайфом, и там были сотни таких же, как я. А на сцене был ОН, переживший на этом свете уже тысячи своих поклонников, среди которых были Ян Кертис, Курт Кобейн и Сид Вишес, и по-прежнему творивший чудеса. Мы все орали «no fun» и чувствовали себя неуязвимыми в этот миг. После этого концерта мне совсем снесло башню. Игги со сцены показывал нам всем фак, как бы посылая нас нахуй, а мы сотнями рук показывали фак ему – и это только сильнее заводило его. Он начинал прыгать еще выше и еще сильнее размахивать хаером. И как бы смешно это ни звучало, но все это было примером возвышенных взаимоотношений между молодостью и зрелостью. В этом отсутствовала дистанция. Ведь всех нас ждет одна и та же участь, в этом зале это чувствовали все. Если мы знаем, что всем рано или поздно придет пиздец, то какие возрастные или гендерные границы имеют смысл? Все это излишне, мы должны посочувствовать друг другу и, может быть, даже друг друга возлюбить – но только как это объяснить в нашем деканате? И я просто увеличивал дозу.

Девушка Абрама, внучка знаменитого в нашей стране кинематографиста, тоже училась во ВГИКе на курс старше меня. Настя была давней подружкой Даши, они вместе поступали во ВГИК и все время были вместе. Затем во ВГИК пришел я, а потом Даша познакомила Настю с Абрамом. Мы стали тусоваться вчетвером. Через полгода Настя начнет колоться в ноги. Однажды Абрам передознется у нее на хате эй-чем (героином), вместе со «скорой» приедет милиция, и об этом станет известно Настиной маме, которая начнет за ней приглядывать. Абрам в очередной раз выживет, и все закрутится снова – точнее, с новой силой.

Настя в свои 18 лет была очень взрослой девушкой и после смерти бабушки жила отдельно в сталинском доме в большой квартире, забитой антиквариатом и раритетными книгами, в которых она, к радости Абрама, ничего не понимала. Раз в неделю он что-нибудь продавал, выручая 30–40 тысяч рублей, и наша компания могла жить припеваючи до следующей сделки, не воруя, не занимая денег в долг и не привлекая в свой круг посторонних людей. Квартира находилась на той же улице, что и ВГИК, через два дома от киностудии им. Горького. Вечерами мы садились на бордовый восточный ковер и раскладывали все пакетики с наркотой, среди которых были амфетамин, эйч, нередко кокаин, и открывали для себя новые состояния, смешивая эти препараты. А началось все с простого визита к Насте после занятий, но, обнаружив в ее квартире Абрама, мы зависли там на месяц, заняв ту комнату, в которой недавно умерла Настина бабушка, с большой кроватью и периной. Но я редко добирался до этого ложа – чаще всего вырубался на красном ковре. Утром девочки жарили оладьи, а мы с Абрамом отправлялись за выпивкой и сигаретами. По дороге у нас возникал какой-нибудь важный, требующий немедленного разрешения спор. И возвращались мы уже в подпитии, часов через пять. А вечером мы снова садились в круг на ковре. Мы жили как настоящая наркосемья, и нам всегда было, о чем поговорить. Только я совсем не помню содержания этих разговоров. Тогда я предпочитал хмурый (герыч), и все, что я запомнил, – это витиеватый поблекший узор на старинном ковре, по которому, как по лабиринту, я путешествовал взглядом. Кокаин, который мутил Абрам, по шесть тысяч за грамм, после спидов почти не брал, его было мало, и даже по вене он оставлял осадок разочарования. Поэтому в те дни я выбирал медленный (героин). В отличие от Даши с Настей, я понял этот кайф сразу. Меня совсем не тошнило, Абраша хорошо подобрал дозу, сделав повторную инъекцию, так как после первой не было прихода. И после этой второй я как-то сразу понял, что попал, но мне уже все равно.

Эйч – это тепло и ощущение, что ты, наконец-то, вернулся домой и ничего вокруг больше не важно, потому что этот дом у тебя внутри и только ты один знаешь о нем. Это сладкое состояние небытия, и тебе не важно, что будет с телом. Тело – это внешнее, то, что можно скинуть в зале ожидания на Казанском вокзале или в самом грязном подвале, – главное, чтобы был героин. Он опасен потому, что лишает всякой боли, но это так противоестественно. Без боли человек не может жить. Именно чувство боли пробуждает нас ото сна и доказывает, что реальность – это не плод воображения. Она необходима даже тогда, когда нам кажется, что хотим уйти от нее, – мы ищем боль, чтобы доказать себе, что живы. Так женщины рожают детей, так мужчина, охладев к одной женщине, ищет другую, которая с новой силой сможет причинять ему боль. Героин как будто забирает тебя из этой игры и возносит над ней. Тебе даже кажется, что ты выше этого, но это обман, потому как совсем скоро боль возвращается, только уже в два раза сильнее. И с этих пор твои тело и душа становятся полем боя, где эйч сражается с болью. Боль всегда побеждает, потому как за герычем нужно еще дойти до барыги, а боль всегда найдет тебя сама, в какой бы теплой кроватке ты ни спрятался – у нее всегда на один патрон больше. И даже когда, казалось бы, побеждает эйч, в качестве трофея забирая баклажанового цвета тело до-знувшегося нарика, побеждает боль, навсегда оставаясь в сердцах его родных и близких. Но, к несчастью, такие простые истины пролетают мимо в те моменты, когда ты выбиваешь щелчками указательного пальца пузыри воздуха из своих первых шприцов с афганской заваркой под пристальным наблюдением своих жадных до кайфа друзей, у которых непременно трясутся руки.

На учебу во ВГИКе меня и Даши хватило еще на полгода. Финальным аккордом стала встреча с деканом поздним зимним вечером на пустой улице возле ВГИКа, когда я не поздоровался с ним. Я был под герычем, и, естественно, на сессию не явился так же, как и Даша. Когда следующим летом мы забирали какие-то документы из деканата режиссерского факультета на втором этаже, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

– Теперь мы свободны.

Я смотрел на ее тоненькие в крупных синяках руки, торчащие из рукавов светло-голубого платья, вены на них уже исчезли. А мне нужно ехать на допрос по новому уголовному делу в самое стремное в городе отделение милиции, на площади трех вокзалов. Это был неприятный ночной инцидент, драка по лютой синьке, подробности которой даже не помню. Менты уже связались со всеми моими родственниками и доходчиво объяснили, что если я не явлюсь, то они начнут уже не иллюзорное расследование, и тогда мне пиздец.

В отделении я сидел в маленьком кабинете, но, помимо моего следака, там было еще четыре милиционера. Все эти люди больше походили на качков из пресс-хаты. Я сидел молча, чувствуя на себе тяжелые взгляды всех пятерых, и молился, чтобы не попросили задрать рукава моей рубашки, потому как с наркоманами здесь обходились более чем цинично. В соседнем кабинете пытали человека, он кричал с самого начала допроса – причем по разговорам в коридоре, я понял, что это не подозреваемый, пытали терпилу. В этом отделении милиции не очень жаловали тех, кто приносил заявление. Меня продержали час под взглядами бритых бойцов, ясно дав понять, что здесь с человеком можно сделать все, абсолютно все – это уже другое измерение. Мне в тысячный раз повезло: следователь был москвич и ненавидел всех приезжих. Посмотрев на меня пристально, он сказал:

– Чтоб ты больше никогда в жизни не появлялся на площади трех вокзалов, если только не будешь иметь билет на поезд дальнего следования, который отправится через 10 минут.

И я никогда потом не пренебрегал этим советом, потому как площадь трех вокзалов в Москве, хотя об этом не принято говорить, – это место, которое уверенно обгоняет бермудский треугольник по количеству бесследно исчезнувших здесь людей. Тогда в кабинете я это ощутил кожей и теперь чувствую каждый раз, даже когда просто проезжаю мимо.

После того, как Абрам дознулся хмурым и Даша с Настей еле откачали его налоксоном, родители отправили Настю в подмосковную частную клинику на несколько месяцев. Через две недели она позвонила Абраму и сообщила, что после разговора с целителем и экстрасенсом больше не хочет его видеть. Абрам куда-то пропал. Я был в курсе, что от последней продажи книг XVII века из библиотеки Настиного дедушки у него еще осталась крупная сумма и теперь он до последнего будет разыгрывать из себя жертву несчастной любви, в действительности старчивая деньги в одиночестве. Все мы знали, что дружба между состоявшимися наркоманами (у которых, впрочем, кроме друг друга, ментов и барыг, больше никого нет) – вещь мифическая и проявляется только в моменты совместного приема наркотиков, если, конечно, все поделено поровну, потому что кайф постепенно вытесняет потребность в общении с людьми. Тебе не нужно никому изливать свое раздражение по поводу мудака-начальника на работе, потому что у тебя нет начальника. Ты не собираешься строить с друзьями планов на будущее и мечтать о чем бы то ни было, потому что все твои намерения распространяются не более, чем на неделю, и все другое, кроме наркотиков, тебя не больно-то интересует. Так же, как ты пытаешься впарить в ломбарде свой некогда любимый фотоаппарат «Никон», ты готов поступить с увлечениями и мечтами своих друзей. Здесь весь вопрос только в том, у кого какой стаж и кто успеет сделать это быстрей. Поэтому упоротые тела, которые валяются на кровати в твоем доме – явление скорее социальное, нежели показатель духовной связи. Разумеется, как только твои друзья уснут, ты спихнешь их на пол – так ситуация выглядит изнутри. Но со стороны кажется, что нет человека, более отзывчивого, располагающего к общению, всегда готового посочувствовать, поговорить с тобой на любые темы и так тонко чувствующего самые потаенные струны твоей души, чем наркозависи-мые – особенно, когда им от тебя что-то нужно. Дружба у наркоманов заканчивается ровно в тот момент, когда кончается шкурный интерес. Если бы наркомания была излечима и не ломала всех без исключения, это была бы неплохая школа жизни. То, что происходит с душой наркомана, не есть результат холодного, циничного расчета – это изменения на глубинном уровне: вдруг перестаешь понимать, почему человек, с которым ты давно знаком, стал тебе не только неинтересен, но даже чужд и враждебен. Причина проста: он нужен только тогда, когда у тебя не хватает денег на грамм.

В то лето 2008-го все шло, как обычно. Началась Олимпиада в Пекине с выдающимися достижениями китайских спортсменов, которые заставляют о многом задуматься, и война в Осетии. Новый руководитель нашей страны мелькал в телевизоре в военной куртке, которая ему не шла. Среди молодежи в то лето была популярна мода на нью-рейв, во многом благодаря появлению в Москве британского магазина «Тор Shop». Все ломанулись за одноразовой одеждой кислотных цветов, делающейся похожей на говно еще до выхода новой коллекции. На Арбате открылся первый «Starbucks», и айпод стал достаточно массовым явлением. А среди девочек царила атмосфера какой-то нездоровой любви к британской модели Кейт Мосс, в виду чего сначала на улицах, а затем и в женских отделениях московских психбольниц появились целые отряды молодых анорексичек. О том, что анорексию в нашей стране лечат не диетологи, а посредством карательной психиатрии, их никто, естественно, не предупредил.

Амфетамины можно было купить на каждом углу, но я предпочитал мёд (метамфетамин). Мне больше нравилась его мажущая тяга. Я делал запасы и свою худобу по-прежнему скрывал под тенниской «Fred Perry». Зарождающееся в Москве движение хипстеров меня не впечатляло. В то время меня завораживали кадры с китайской штангисткой и ночная кинохроника о системе залпового огня «Град», а чуть позже новый альбом «The Prodigy» – «Invaders Must Die», состоящий из хитов и по силе ничуть не уступающий легендарному «The Fat of the Land», под который прошел процесс моего полового и личностного созревания. Но к моменту выхода «Invaders Must Die» я понял, что все можно начинать сначала. Такие треки, как «Warrior’s Dance», словно говорили мне, что та волна, которой я наслаждался всю жизнь, не захлебнулась – она превратилась в цунами.

В то лето я общался сразу с четырьмя людьми, которые барыжили питерскими метамфетаминами и экстази. Многие из них были частыми гостями в съемной квартире на Ленинском проспекте. Когда не было денег, я брал в долг, и поэтому в заначке, которую я сделал внутри учебной гранаты РГД-5, всегда стоявшей на пианино, на самом видном месте, всегда хранились около 4–5 граммов. Утро мое начиналось с чекушки коньяка, затем шла таблетка экстази, а час ам к пяти я разгонялся – полграмма мета по центральной вене, которая была больше похожа на хайвей. С наступлением ночи я догонялся, а затем шел за пивом, чтобы уснуть хотя бы под утро. Точное количество дней, которые я провел в таком режиме, установить сложно, но за это время за окном выросли две панельные многоэтажки. Я решил отказаться от героина. Моя девушка Даша словила лютый бед трип, и уже пару месяцев не употребляла ничего, кроме гашиша. Она искала работу и бегала в аптеку за тестами на беременность себе и шприцами для меня. Она любила Кейт Мосс и «Тор Shop», в аптеке на нее смотрели странно. Вечерами мы обсуждали это, гуляя по Ленинскому проспекту. Однажды забрели в индийский ресторан на по следнем этаже гостиницы «Салют». Там был отличный вид, индианки у барной стойки исполняли танец живота, которым я так и не смог проникнуться. Мы уже пару дней ничего не ели и в тот вечер заказали много острой индийской еды. Когда мы шли обратно, моя печень начала сдавать – таких болей я не испытывал даже от ударов дубинкой. Помогла водка, именно поэтому мое утро начиналось теперь с чекушки – правда, конька.

Раз в неделю я пытался все бросить. Мы купили два велосипеда. Солнечным утром выходили из дома, взяв с собой плед, печенье и апельсиновый сок, и, как молодая, но разумная семейная пара, совершали велосипедную прогулку до парка у Дворца пионеров. Там на траве мы расстилали плед, садились на него и некоторое время молчали, чтобы отдышаться и закурить. Затем Даша произносила что-нибудь вроде:

– Вот видишь, радоваться жизни можно и без наркотиков. Ты уже выглядишь, почти как спортсмен.

Домой оба велосипеда везла она, потому что я после таких фраз сразу уходил за пивом в ближайший ларек. С родителями я общался редко, в основном по праздникам. Они уже обо всем догадывались. У бабушки по поводу каких-либо событий всегда был накрыт стол, но я был под кайфом, и еда в меня не лезла, я мог есть только на отходняках. Половина моей жизни состояла из этих отходняков, когда я лежал дома на пропотевших простынях и, чтобы не мучил депрессняк, который я переносил всегда хуже физических болей, читал «Эликсир сатаны» Гофмана или что-нибудь еще, что уносило меня подальше от реальности.

Однако дальше всего меня унесли не книги и даже не кино. Я сделал самый большой перерыв на неделю и по совету дедушки пошел в музей частных коллекций на Кропоткинской. Там открылась выставка итальянского скульптора Джакометти. Я увидел скульптуры людей и собак, больше похожие на вытянутые скелеты. Это было откровение на уровне самых пронзительных ощущений, которых я не испытывал раньше. Я почувствовал ту вселенскую боль, которой может быть подвержено живое существо, каждый шаг которого является невидимым противостоянием страданию и доказательством преимущества духа, его потаенной борьбы, увидел в этом саму жизнь в ее чистом виде. Я был ошеломлен, и меня наполняло какое-то новое, сильное чувство, которому я никак не мог найти определения, да и не видел в этом необходимости. С выставки я вышел немного другим и шел домой в несвойственной мне манере, уже не спеша. Чувства такого рода пронзают сознание, и тебе остается только решить, как с этим жить дальше.

Чтобы хоть как-то поправить здоровье, мы с Дашей уже второй год подряд ездили к моему отцу в вымершую деревню в Нижегородской области, где он построил трехэтажный дом и куда уезжал на все лето. Папа пребывал там в гордом одиночестве, стриг засеянный канадский газон на своем участке земли – небольшом холме посреди дикой природы, эпатируя тем самым местных алкоголиков, последних жителей соседнего поселка, которые давно уже и сами стали частью дикой природы. Все аборигены окрестных деревень перебрались в этот поселок, но большинство лежит на кладбище, поросшем травой, между деревнями. Деревянные кресты на могилах покосились или попадали и сгнили, уйдя в землю. На могилы почти никто не ходит, так как поселок этот традиционно похож на декорации из вестерна Серджио Леоне. Когда в него приходит незнакомый человек, чтобы добрести до единственного в округе магазина и купить водки, все двери и окна закрываются. Никаких признаков жизни, нищета и разруха. Хотя люди там есть, только они не пьют водку из этого магазина – дорого. Местные пьют средство для разжигания огня, разбавленное водой, то есть технический спирт. Молодежи мало, почти совсем нет, а те, кто остался, от этой сивухи в 20 лет зачастую выглядят на 40. Для парней из этих мест пойти в армию – все равно что вытащить счастливый билет и повидать мир. Девочкам приходится хуже. Работы совсем нет, нет даже трассы, чтобы пойти проституткой. Героин туда тоже не завозят, там нет людей, способных за него заплатить, и нет железной дороги. Когда-то давно по реке Ветлуге, на берегах которой живут эти люди, сплавляли лес, и эти места процветали. Затем река обмелела, началась коллективизация, поля косили на прокорм колхозной скотине. Сейчас не осталось и этого. Все поля поросли травой, коров содержать невыгодно – никому не нужно молоко, которое они дают, все пьют техничку. Как ни странно, но в этих экологически чистых местах много онкологических заболеваний, что может быть связано с потреблением самых дешевых продуктов, которые только и доступны местным жителям. Многие из них не выдерживают: каждый год растет число тех, кто вешается в бане и тонет в реке.

Яблочный Спас отмечает все меньшее количество людей. Тех, кто помнит происхождение этого народного праздника и в состоянии об этом рассказать, уже нет. Последнего мужика, который жил в нашей деревне, звали Петя Дерехов. Он не пил, у него был крепкий дом, сад и огород. Его все уважали, несмотря на нелюдимость. Увидеть его можно было только рано утром – в кепочке и телогрейке он возвращался с уловом с реки или шел из наволока с корзиной грибов, дымя крепкой махоркой, которую растил в тайном для посторонних месте. Это был красивый и сильный мужик, который мог жить в пустой деревне, полностью обеспечивая себя и семью всем необходимым. Но жена его умерла от болезней, а старший сын утонул в реке при невыясненных обстоятельствах. Петя жил, пока жив был его младший сын, который срезал электропровода вместе с уголовниками. Но однажды, не поделив добычу во время пьянки, этого парня застрелил из ружья вор-рецидивист Малинин. Когда Петя узнал об этом, он запил – и запил крепко. Ему хватило двух недель, в течение которых он не приходил в сознание от спирта и не снимал резиновых сапог. Он умер от гангрены. И теперь у этих почерневших, покосившихся срубов, с надломленными крышами и пустыми, незаколочен-ными глазницами окон, словно призраки выглядывающими из высокой, покачивающейся на сильном ветру травы, тоже никого не было. Остались только проваленные полы, разбитые на кирпич печки, и разбросанная охотниками за цветным металлом утварь, среди которой попадались детские игрушки, кирзовые сапоги и письма, датированные сороковыми и шестидесятыми годами, видимо, от родственников: «Как Валечка? Как Сашенька? Как чувствует себя Егор?»

Я знал, куда еду, поэтому рассчитывал свои силы не более чем на десять дней. Денег не было. Я тратил последние гроши на билеты до города Шарья, от которого еще час нужно было ехать на машине. Четыре грамма амфетамина, несколько граммов гашиша, две бутылки водки по 0,7 литра, одна 0,5 в дорогу и на крайняк шесть пузырьков микстуры, содержащей ДХМ (декстрометорфан).

Крайняк наступил на пятый день. Я перешел на местную водку и микстуру. От водки пробирала грусть, от микстуры здешние низкие облака становились еще ниже и начинали давить. Целыми днями я сидел на холме внизу за домом с видом на реку, слушал мою любимую русскую регги-группу «Комитет охраны тепла» на стареньком кассетном магнитофоне на батарейках и понимал, что в таком состоянии находится 95 % моих сограждан. Даша безрезультатно предлагала мне пойти на реку и запустить воздушного змея, а когда я его проебал, порисовать с ней в блокноте природу. А папа настойчиво убеждал посадить картошку, но я не велся. Вечерами я смотрел на грозу и старался уснуть до того, как закончится водка. Это было слишком грустно. И каждое утро мне было все тяжелее уговорить Дашу сходить в поселок за бутылкой. Я хотел вернуться в Москву, и все слушал эту кассету, которую так и не вернул Абраму. Олди из «Комитета охраны тепла» писал прекрасные стихи: «Черное на белом – кто-то был не прав, / Я внеплановый сын африканских трав, / Я танцую регги на грязном снегу, / Моя тень на твоем берегу, / Моя милая Африка».

10

А когда я возвращался домой, меня всегда встречал Абрам. Наверное, такое может почувствовать только наркозависимый, больной человек – приближение к Москве. Стоя с сигаретой в тамбуре поезда дальнего следования, я чувствовал венами, кровь в них словно закипала. Я не мог думать ни о чем другом. В день приезда я уже мутил амфетамины у одного из бывших одноклассников, а к вечеру приезжал Абрам с чеком хмурого. Сначала мы залезали на чердак какого-нибудь из шестиэтажных сталинских домов на Ленинском проспекте, где я тогда жил, и вмазывались. В одной ложке я разводил фен в минеральной воде без подогрева, чтобы не убить кайф, в другой Абрам заваривал эйч. Затем мы смешивали это в пропорции 1:2. Руки у Абрама были грязными (он уже не жил дома) и периодически из них все валилось. Он мог уронить в кучу пыли на полу кусочек метамфетамина (который иногда бывает похожим на мёд), спокойно поднять его и развести в воде. Или уронить шприц на пол, где валялась куча уже использованных, и поднять любой из них, зная, что там не раз кололся его вичевой барыга. Мог разводить амфетамины в ржавой воде из-под крана и, поскольку амфетамин нельзя кипятить, пустить это по вене, лишь раз процедив раствор через вату из сигаретного фильтра. Но его всегда проносило. Пиздец руке настанет через год, когда он со своей будущей женой сварит чер-нягу на даче, затем случайно прольет раствор на линолеум и вберет его в двухкубовый прямо с пола.

А тогда мы вмазывались смесью амфетамина с герычем, называемой «качелями», и выползали на крышу, на которой зачастую сидели целыми днями. Внизу часто перекрывали дорогу – ехали правительственные кортежи, послы и депутаты с мигалками и флажками, – но сверху они все были одинаково маленькими, и нам казалось, что все эти пробки и черные вереницы правительственных машин не имеют никакого отношения к действительности. Несмотря ни на что, моя дружба с Абрамом была особенной. Наверное, в той или иной степени, мы относились друг к другу с большой долей скрытого недоверия, но мы понимали друг друга без слов. Часами могли сидеть молча или так же молча играть одну шахматную партию по 6–8 часов. А тот вечер под «качелями» мне запомнился забавным эпизодом. Был август. Мы залипали уже несколько часов. Затем небо потемнело, начался сильнейший ливень, но мы словно не замечали этого. Под дождем мы просидели еще несколько часов, пока не начало отпускать. Мы замерли, как гребаные статуи, а потом Абрам дрожащим от холода голосом сказал:

– Слушай, кажется, солнышка сегодня уже не будет.

В том же 2008-м мы с Дашей заехали как-то в гости к маме – в дом, в котором я вырос. В моей комнате остались только кожаный диван, который я ненавидел, потому что всегда ворочался на нем, перед тем как уснуть, и простыня от этого сбивалась комом, книжный стеллаж и коллекция аудиокассет. На одной из полок стояла деревянная коробочка, в которой мама хранила вещи из моего детства. Даша открыла ее, там в основном лежали значки со свастиками, «мертвая голова СС» и она спросила:

– Что это?

– Это мы в войну играли.

Даша уселась на диван и принялась разглядывать стены. Затем в комнату постучалась мама, я открыл, она передала мне телефонную трубку, я услышал голос Толи, который звонил из блока усиленного режима. Он сидел на черной зоне, в отрицалове, у него был телефон, и он был под медленным. Я был под метом, но у меня не было слов. Я вспомнил тот день, когда мне было 7, а ему 10 и мы нашли старую детскую коляску на больших белых резиновых колесах. Я влез в нее, и он погнал ее по всей нашей залитой солнцем Новочеремушкинской улице, а с деревьев свисали большие и яркие ветви сирени и черемухи, которые били по лицу. Скорость была бешеной, и на бордюрах коляска подлетала так, что я чуть не вылетал из нее головой вперед. Мы орали и еле сдерживались, чтобы не обосраться от счастья. Затем мы менялись местами, и я гнал Толю вверх по улице, стараясь, чтобы коляска на бордюрах подпрыгивала еще выше, и чтобы он орал еще громче, и ему еще сильнее, чем мне, захотелось обосраться на поворотах. Все это было как будто вчера. А теперь мы оба вмазанные, я стою с трубкой в руке и рассказываю, что изменилось в сквере за окном, хотя там не изменилось ничего. Мне просто нужно о чем-то говорить Толе. Ему сидеть еще 10 лет. Надежд на условно-досрочное нет. Но я не могу рассказать ему о том, что в его комнате, окна которой тоже выходят на этот сквер, теперь живет молодой мент – новый жених его сестры. Ведь отец двоих ее дочерей бросил ее и уехал домой в Тверь. Теперь Толина сестра бегает менту за пивом, а он стоит вечерами на Толином балконе и чешет брюхо. Я не могу передать ему привет от Даши, которая по неведению делает это с улыбкой, раскинувшись на диване, – наверное, полагая, что мой друг отдыхает на Кипре, а не в том месте, где нет баб. Мне не хочется говорить Толе о своих радостях, потому как он не сможет их разделить, и я не могу поведать о своих печалях, потому как ему бы такие печали… Я рассказываю о сквере внизу, о том, что на соседней стороне улицы снесли несколько хрущевок и построили панельные дома, но переселили в них тех же людей. О том, что недавно встретил нашего общего знакомого Сучкова, который промычал, что работает в какой-то непонятной космической хуйне на Калужской. А я обратил внимание на его распухшие ладони и кисти, покрытые рубцами с белым гноем. О том, что теперь многие ребята начали колоться дешевой аптекой типа коаксила, отчего сгнивают за полгода. У меня нет для Толи хороших новостей. Наш разговор постепенно сходит на нет, начавшись с бодрых приветствий и уступив тишине, которая с каждой минутой все тяжелее и многозначительней. Это наше молчание и паузы между вопросами означали больше, чем любые слова, которые способен произносить человек. Мы оба слишком хорошо друг друга знаем, чтобы не понимать, что, возможно, это наш последний разговор и, может, нам не суждено больше свидеться. Но с полчаса мы говорили о марках сигарет и сортах табака, а может, и дольше. Даша, сидя на диване, уже начала терять терпение и смотреть на меня удивленными глазами – ей все это казалось странным.