Текст книги "Музей героев"

– Так действительно лучше.

Она единственная заметила, что накануне мама немного подровняла мою прическу. До этого мы с Катей никогда не разговаривали. После я только однажды подошел к ней и ее подругам, среди которых она была лидером, чтобы прикурить сигарету. Катя протянула мне свою дешевую, прозрачную зажигалку с рычажком, которым можно было регулировать пламя. Я поднес зажигалку к сигарете и чиркнул кольцо. Пламя оказалось слишком высоким. Это была старая шутка. Тогда у меня были еще довольно длинные волосы, и шутка сработала – огонь опалил край челки. Ее подруги захихикали, засмеялась и Катя. Я тогда впервые посмотрел в ее глаза и увидел, что в них не злая насмешка, а что-то другое, хотя смеялась Катя громче всех. «Вот и я попался», – подумал я. И я действительно попался, стоял как вкопанный в своем фашистском прикиде. Катя была стройная, с русыми кудрявыми волосами, со стрижкой каре, с темными и очень взрослыми глазами. Она единственная не одевалась, как мальчик, а носила платья темных цветов. Тогда поверх платья на ней был вязаный свитер, и она была похожа на героиню из добрых советских фильмов, а я в ее присутствии чувствовал себя нелепым, теряя способность к самоидентификации. Она посмотрела на меня и сказала, что я стал совсем взрослым. Подошла вплотную, и ее губы оказались совсем рядом с моими. Долгий поцелуй, затем она рассмеялась. Для нее это было совершенно естественно, а для меня впервые. До того мои волосы пытались причесать на прямой пробор, вложить в голову под ними знания или наносились по ней удары. Я никогда еще не чувствовал себя таким везучим. В тот день все изменилось – Катя выбрала меня. Я был младше, меня отчислили из ее школы, в ее присутствии я терял дар речи, как и большинство парней, не подавал никаких надежд, кроме криминальных, – да и не сделал ничего такого, чтобы она обратила на меня внимание. Я совершенно не ждал, что мне повезет, мне было просто не до этого. Вечером я пил с пацанами. Маус, Тоха и Мишаня Злой поздравили меня без лишних обсуждений – было понятно, что фартануло нехило.

Хорошее настроение было у нас своего рода дефицитом, и если у кого-то оно случалось, то непременно передавалось другим. Редко мы так сидели – душевно, без лишнего кипиша, передавая бутылку по кругу. Мишаня говорил о том, как хорошо было на даче этим летом. Рассказывал он подробно и образно, так, что каждый из слушавших мог на секунду перенестись на его дачу под Воронежом, провести ночь с местной давалкой Светкой, засадить крючок от спиннинга в запястье левой руки и пробить голову веслом от лодки «Романтика» местному гопнику по кличке Омут, а потом съебаться оттуда в ужасе и с нетерпением ждать следующего лета.

Затем подтянулся Саврас – он всегда приходил на запах алкоголя. Наливать ему особо никто не стремился, алкоголь плохо ложился на его семь сотрясений мозга, порождая волну нездоровых тем. Зная это, Саврас каждый раз изобретал новый способ убедить окружающих в необходимости его опохмелить. Он мог на спор проглотить рублевую монету и потребовать дезинфекцию, или ударить себя кулаком в лицо и потребовать анестезию, или закинуть горсть горящих петард в палатку к азербайджанке, отказывавшейся давать пацанам в долг, или целый час убеждать в том, что история, рассказанная им неделю назад, про то, как ему доверили перевозить чемодан кокаина, правдива. Когда было смешно, ему наливали. А теперь Саврас вообще чувствовал себя полноценным членом компании, так как тоже стал идейным наци. Он побрился налысо, оделся в бундесверовскую рубаху и спиздил у кого-то разъебанные «Dr. Martens». И все было бы заебись, если б он не поддался уговорам Мишани наколоть на плече орла со свастикой. Миша не умел бить татуировки, это был его первый опыт. Вечером, сидя на ступеньках лестницы в подъезде, под огоньком зажигалки орудуя иголкой и тушью, он успешно справился с этой работой. Когда Саврас проснулся, он понял, что Мишаня не только не умеет бить татуировки, но и рисует, мягко говоря, хуево. Вместо орла, на его плече красовалось нечто похожее на цыпленка гриль, выполненного в абстрактной манере из отдельных точек, а вот свастика в лапах этой неполноценной птички получилась очень даже отчетливо. В соседнем от Савраса подъезде жил очень опасный типок по кличке Эмчеэсник, в прошлом десантник. Выпив водки, он любил в одном халате выйти во двор и раскатать пиздюлей первому встречному. Саврас как-то имел неосторожность утром сбегать ему за водкой и, выпив свои премиальные полстакана, похвастался наколкой. Эмчеэсник был единственным человеком, который сумел разглядеть в ней тонкий намек на орла.

– В ВДВ такого только после 60 прыжков можно делать. Ты с парашютом хоть раз прыгал?!

Тут, конечно же, очко Савраса предельно сжалось и, наверное, он уже собирался рассказать историю про чемодан с кокаином, но Эмчеэсник прервал его.

– До вечера ящик коньяка ставишь, иначе тебе пиздец.

Естественно, до вечера Саврас не успел. И вот уже неделю он стоял у Эмчеэсника на счетчике и его долг рос, а чтобы это происходило не очень стремительно, он каждый день проставлял Эмчеэснику по бутылке водки и выполнял разные бытовые поручения. Очень уж сильно не хотелось ему выхватывать пиздюлей от бывшего вэдэвэшника в перманентной белке, каждый день пересматривавшего свои любимые фильмы с Ван Дамом и Стивеном Сигалом в главных ролях. Правда, для окружающих свое критическое положение Саврас называл «дружбой», а в тот вечер, прервав Мишин рассказ о даче, сказал мне:

– А знаешь, почему Катюха такая странная – молчит, взгляд злой? Говорят, когда она в пятом училась, ее изнасиловали.

Саврас пустил на асфальт слюну и улыбнулся. Пацаны молчали. В драке он нанес мне пару ощутимых ударов, но я и без этого был зол. Рубаху он сам с себя снял в какой-то момент, чтобы не испачкать. Он был конченым психом, в нем было много нездоровой энергии, которая помогала ему долго не падать, но от удара головой в нос он на время отключился. Я сел на него сверху и бил его головой об асфальт, а он пытался из-под меня вылезти. Я взял его за ноги и потащил по асфальту. Собралось очень много народу, но никто не вмешивался. Потом Саврас перестал кричать, и я остановился. На следующий день пацаны сказали, что кожи на его спине почти не осталось. Я никогда не пытался выяснить, правда ли то, что он сказал, но я знал, что был один парень, его знали все старшаки. Года три назад, он закончил нашу школу, и его забрали на войну в Чечню. Вернувшись оттуда, он увидел Катю, влюбился и начал преследовать ее. Но Катя не оставила ему никаких надежд, тогда он поднялся на пятый этаж своего дома и выпрыгнул из окна. Его тело упало ровно напротив 3-го подъезда. Толстый видел, как это случилось. Он любил повторять звук, который раздался во время падения тела и говорил, что из асфальта долго торчал маленький осколок кости. Я часто проходил мимо этого места и думал, что мне повезло больше, чем этому парню, испытывая при этом необъяснимое чувство неловкости.

Когда Толстый выходил выкидывать мусор, он раскручивал в воздухе пакет и с 10 метров швырял его в переполненную помойку. Мусор из пакета разлетался, как фейерверк, а Толстый орал на весь двор:

– Огонь по Америке! Америку бей!

Я видел, как он улыбается в такие моменты – ему было хорошо. А так, обычно, его заплывшая жиром рожа не выражала никаких эмоций. Он всегда ходил в одном и том же балахоне, лысый, со спущенными подтяжками. На его «Dr. Martens» подошва была напрочь стерта, а весил он много. Когда зимой мы убегали от мента по льду через хоккейную коробку, Толстый падал несколько раз, проделывая кульбиты в воздухе. Мы с Герасимом и Маусом тоже скользили, но возвращались поднимать Толстого, который дико ржал, а мент все приближался. Мы брали Толстого за руки и тащили за собой, как сани, а Герасим орал:

– Когда же ты похудеешь, ебаный жиртрест!

Мент вопил, что будет стрелять, а Толстый продолжал истерически ржать. Но это был маневр: оказавшись на льду в своих форменных туфлях, мент начинал падать, а мы уже перелезли через забор коробки и скрылись во дворах. История эта случилась около метро. Мы возвращались с драки от станции «Профсоюзная», по дороге перевернули лоток с петардами и пару раз пнули вьетнамца, торговавшего ими. Это и привлекло внимание служителя правопорядка, который вероятнее всего его крышевал.

Зимними вечерами мы иногда курили в подъезде у Толстого, где, помимо него, жили еще и Шемитов с Гурьяновым. Это было настоящее фашистское логово, где нас набивалось человек по 15, чтобы спланировать дальнейшие действия. Соседи нас любили – ну, или делали вид, что любили. На четвертом этаже жил олдовый рэпер первой волны из движения «White Smoke Clan». Ему было под 30, он уже отсидел. И хотя мы не любили рэперов, этого мы уважали. Он никогда не ошивался в районе, но с радостью зарезал бы кого-нибудь из нас. Это было понятно даже по тому, как он проходил мимо: сочувственно глядя на нас, он говорил:

– Ну, что, фашисты, негров ждете?

Мы ржали ему вслед. Хороший парень. Он как будто бы понимал наши проблемы. Негра поймать было очень и очень сложно – ведь в наших палестинах их почти не случалось. Вот мы и скучали, слушая байки Толстого. Рассказывал он без эмоций, как профессиональный игрок в покер, что придавало его рассказам особую достоверность.

– Вчера Гурьянов на дискотеку пошел со своей девчонкой с Ленинского – возле ее школы. А из наших никого не взял. Приходит, а там одни хачики и рэперы. Правых вообще не было. А он на моде – в «Lonsdale» малиновом, подтяжки спущены. Ну, не уходить же? Нажрался, в туалет пошел, а его там уже хачи ждали. Разбили ему бутылку шампанского об яйца. Не верите? Поднимитесь, сейчас дома валяется. Звонил сегодня, спрашивал, не могла бы моя сестра ему хуй перебинтовать. А я ему:

– Иди ты нахуй! Она на дежурстве.

Этот случай очень долго обсуждали во всех подъездах района. Самое удивительное, что все оказалось правдой. Многие недоумевали, что же это за яйца должны быть такие, что об них бьются бутылки? Но Герасим быстро нашел этому объяснение.

– Если яйца национал-социалиста не каменеют при большом количестве врагов, значит, он не настоящий национал-социалист! Я только одного не понимаю: это как же надо было хотеть ебаться, чтобы пойти туда?

Перед махачем с азербайджанцами на Загородном шоссе Толстый нервничал и жрал все подряд. Нервничали все – нас там обещали зарезать. Но старшие сулили свою поддержку, и, как выяснится позже, она действительно будет. Когда мы приехали на место и высадились из трамвая, там была только большая лужа крови и машина «скорой», в которой откачивали одного из айзеров. Мы опоздали, точнее, старшаки решили просто не ждать карлонов – так они нас любовно называли, и сделали все сами. Но менты воспользовались ситуацией и приняли нас на остановке, доставив в отделение Толстого, Мауса, меня и еще нескольких наших. По очереди вызывали на допрос с целью выяснить, что мы знаем об этой драке. А что мы могли знать? Мы просто приехали погулять в наш любимый парк возле больницы имени Кащенко. А драки – они на каждом углу. Менты особо не усердствовали с допросом, и вскоре мы в рядок сидели на лавочке в обезьяннике, дожидаясь, пока за нами приедут родители. Толстый сожрал целую упаковку немытого инжира с арабской вязью, и теперь у него крутило живот. А мы стебали его, что наверняка эта вязь содержала проклятие белой расе и из-за того, что он фашист, ему теперь вдвойне хуево.

– Не покупай у чурок, Толстый. Они на твою наглую рожу смотрят и специально из-под прилавка тебе продают биологическое оружие.

Дежурный мент заржал, услышав наши предположения об особенностях этнической торговли, сжалился и разрешил Толстому пойти в туалет, располагавшийся в коридоре, прямо за обезьянником. Толстый сидел там около получаса и очень громко опорожнялся. Его родители приехали первыми, они были очень взволнованы. Дежурный мент подвел их к обезьяннику, они посмотрели на нас. Мы поздоровались.

– Нет, нашего здесь нет, – сказал отец Толстого.

– Значит, ваш в уборной.

Мент повел их к туалету. Оттуда доносились стоны и звуки, похожие на извержение вулкана. Родители Толстого прислушались.

– Наш, – облегченно вздохнула мать.

Толстый любил свою одноклассницу по кличке Рыжая. Я помню, как мы зависали в ее прокуренной комнате с красными обоями. Она жила в коммуналке, а ее мать вкалывала на двух работах, поэтому мы ее никогда не видели и приходили к Рыжей выпить. Рыжая была единственной, кто и вправду любил Толстого. Ее волосы действительно были огненного цвета. Недавно я встретил одного старого друга. Он сказал, что уже сорок дней, как Рыжей больше нет. Ее отравили клофелином в баре «Джанки». До клафа она употребила много алкоголя. Летальный исход. Рыжая не была поклонницей Вильяма Берроуза, наверное, она просто перепутала стакан.

Когда впервые шел по коридорам вечерки, я встречал много знакомых лиц. Половину из них знал по старой школе, остальных уже видел прошлой ночью на рейве в клубе «Мастер» на Новых Черемушках. Я зашел в туалет. Двое бледных парней лет по 20 курили бошки с водного, поставив обрезанную пятилитровую баклажку на подоконник. Прозвенел звонок. Парни предложили мне напаснуться. Одного из них звали Кирилл, второго – Антон. Один продавал кеды на рынке, второй – мотороллеры. Как выяснилось, это были мои новые одноклассники. Возраст у всех учащихся, как и стаж, был разный, и все оказались здесь по различным причинам. Но в основном здесь училась шпана со всего юга Москвы – те, от которых отказались другие школы. Контингент был абсолютно неконтролируемым. В коридорах часто вспыхивали драки, но нас, местных, все побаивались. Во-первых, нас было много, а во-вторых, в любой момент могло оказаться в пять раз больше, так как вечерка располагалась в центре нашего района. Посещаемость была низкая, во время уроков классы в лучшем случае были заполнены на треть. Все знали: отсюда отчислять уже некуда, и на второй год здесь тоже не оставят. Тройки получали даже те, кто приходил несколько раз в месяц. Для многих вечерка была просто местом встреч. Люди приезжали сюда из разных районов, находили друзей по интересам и расползались по округе. Гиза, Маус, Герасим, Корней и даже сын мента Козлов теперь тоже учились здесь. В новом классе я встретил даже Артура, которого не видел пять лет и уже думал, что он отправился в тюрьму вслед за Шаманом. За одной партой со мной сидел здоровенный, абсолютно чокнутый парень из Ясенева. Его звали Антон. Он был чуть старше и уже несколько лет работал гробовщиком. Несколько раз я пил с ним пиво. Но вскоре от него устал. Антон очень любил свою работу и только и делал, что рассказывал мне о гробах и трупах. Больше всего ему нравилось хоронить цыган – родственники умершего заказывали очень дорогие гробы из красного дерева с позолотой.

– Вдвоем нести такой гроб по лестнице на седьмой этаж тяжело и очень ответственно. Нужно нести так, чтобы не отбить углы и не поцарапать на узких лестничных пролетах. Зато цыгане хорошо платят и не скупятся наливая. Умершие у них чистенькие и опрятные, хоть и цыгане.

А вот хоронить одиноких пенсионеров Антоха не любил – цинковые гробы, никто не платит и не наливает. Труп одинокого пенсионера мог пролежать в квартире сколько угодно, и, как правило, там стояла жуткая вонь. На одном из первых своих выездов, войдя в квартиру, Антон увидел распухший синий труп на полу. Квартиру им открыл участковый, который остался на лестнице. Это была старуха, сколько она там пролежала, установить никто не мог, но запах был такой, что Антона начало тошнить. Он побежал к форточке, чтобы открыть ее и вдохнуть свежего воздуха. Его начальник, который был с ним, не успел остановить его. Этого делать было нельзя. Раздался глухой хлопок, трупный яд, который находился внутри тела, взорвался при резком взаимодействии с кислородом. Это привело к тому, что от Антохи еще две недели несло трупным ядом. Он выкинул рабочую одежду, но это не помогло – воняло от кожи. Антон пошел к врачу-дерматологу, но тот сказал, что нужно почаще мыться. Антоха втирал мыло в кожу, но это не помогало. Когда он ехал в метро, окружающие чувствовали неприятный запах и отходили подальше. Только через длительное время запах исчез. Мы пили пиво, и я видел, что оно не слишком радует Антоху. По-настоящему его глаза загорались, только когда он рассказывал о гробах. Антоха – высокий, широкоплечий парень, с типичной для гробовщика внешностью. Однако в его общении с другими людьми присутствовала какая-то робость и скованность, как будто ему казалось, что все вокруг до сих пор чувствуют, как от него разит той старухой.

В коридорах школы слонялось множество 14-, 15-летних девиц, которые от обилия косметики выглядели лет на семь старше. Но макияж был необходим, чтобы скрыть следы усталости после вчерашнего рейва. Встречаясь и идентифицируя друг друга, они объединялись в небольшие группки и перед первым уроком шли опохмеляться к метро. А я, как правило, встречал Макса, отличного парня с Нагорной, и мы шли курить его шишки на трибуны у футбольного поля. Нас не пробивало на ха-ха. Мы смотрели на бело-красное здание нашей школы, на вереницы орущих и пинающих друг друга акселератов всех мастей, и оба прекрасно осознавали, в каком говне мы оказались. Я был скином, Макс любил рэп и альтернативу. Он часто брал с собой бумбокс и включал группу «Кирпичи». Я приносил баскетбольный мяч, и, вместо уроков, мы шли играть в стрит-болл под песни типа «Торчи, пидорас, торчи». Макс надо признать, играл лучше меня – даже обкуренный. Он делал это настолько жестко, что частенько я летел на асфальт. Меня это злило, а он смеялся и говорил:

– Ты же нормальный парень, выкинь из головы весь этот фашизм. У тебя не остается агрессии на игру.

После таких слов на асфальт летел уже Макс. Так мы могли играть допоздна. Дальше я шел к своим, а Макс отправлялся на автобусную остановку, чтобы ехать на Нагорную. Но вскоре Макса вконец заколебала эта школа, и он, как и я, совсем ее забросил.

Пожалуй, единственным уроком, который я посещал более-менее регулярно, была история. Во-первых, я любил ее раньше, во-вторых, мои родители в отношении обучения от меня требовали только того, чтобы я знал историю и литературу, поэтому все время, пока я находился дома, я читал. С тех пор, как я научился понимать печатный текст, я должен был прочитывать не менее пяти страниц и пересказывать их содержание за ужином. Сначала меня от этого тошнило, но дома были два книжных стеллажа, забитых до отказа. К пятому классу я открыл для себя роман Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», и все изменилось. Чтение стало для меня основным способом ухода от реальности, потому что телевизор в нашем доме присутствовал далеко не всегда. В моей комнате его не было вообще, а из комнаты родителей он периодически исчезал: когда отчим напивался, излюбленным жестом протеста для него было выкинуть видеодвойку из окна или спустить ее с лестницы. Вечером я приходил на кухню, и он часто спрашивал меня:

– Что ты сегодня читал?

– Майн Рида.

– Майн что?

Отчим был наполовину еврей, и, когда он последний раз забирал меня из милиции, менты очень доходчиво разъяснили ему мои взгляды. С тех пор мы почти совсем не разговаривали. С друзьями своей любовью к литературе я не делился. Я знал – никто ничего не скажет, но каждый подумает: «Хуйли он тут умного включил?» Так что это было лишнее. Но на новых уроках истории знаний не требовалось вообще. Наш учитель Арнольд Леонидович – абсолютно круглый, пятидесятилетний бывший самбист, – подтягивавший брюки аж до груди, вкупе со своим жизнелюбием был настолько комичен, что его уроки воспринимались как сорокапятиминутные выступления комика-самоучки. Вот только юмор у него был довольно экспериментальный, ведь до того, как стать педагогом, он 10 лет работал надзирателем в колонии для несовершеннолетних. Иногда он окидывал класс взглядом, останавливался на дерганом Руслане из Новых Черемушек и говорил:

– Тяжело тебе в тюрьме придется.

Класс радостно гоготал, и Арнольд, по кличке Инфузория, был доволен произведенным эффектом. Для усмирения особенно буйных типа сына мента Козлова, который часто заходился в ненависти к «жидам», у Леонидыча имелся чехол от лезвия беговых коньков, сделанный из двух толстых кусков сшитой кожи. Он постукивал им по столу, а таких, как Козлов – который отчего-то сильно ему не нравился, – не гнушался и ударить. Мы же ржали потому, что представляли себе шарообразного Арнольда, несущегося на беговых коньках по парку Горького и лупившего своим чехлом всех встречных – он сам рассказывал, что это его любимое развлечение.

Мы вообще очень быстро вычисляли слабости любого педагога и за счет этого им манипулировали. Учительница по русскому и литературе, эта святая женщина, начала преподавать сразу по окончании Второй мировой войны. Ей было под 80, и у нее были серьезные проблемы с памятью. Как только она собиралась устроить контрольную, за которую все равно поставила бы всем тройки, кто-нибудь поднимал руку и жаловался, что его учебники в очень плохом состоянии и буквально рассыпаются, а ведь придется вернуть их в школьную библиотеку… Но как по этим растерзанным книгам будут учиться следующие поколения? В ответ русичка поднимала вверх свою книгу в пластиковой обложке и 45 минут рассказывала, что благодаря такой вот обложке, ее книга пребывает в сохранности 10 лет. Она подробно инструктировала нас, как пользоваться этой чудо-обложкой, какого цвета она бывает, и, когда доходила до наличия в ней закладки, – урок заканчивался. Главное, что этот трюк можно было проделывать бесчисленное количество раз, поскольку старушка уже не запоминала, что и каким классам она рассказывала. Однако эту преподавательницу некем было заменить – кто бы еще согласился учить таких, как мы, да еще и за такие копейки? Когда я вспоминаю наши уроки по литературе и русскому, мне становится немного легче от того, что над этой учительницей никто никогда не смеялся, как над всеми остальными. Все как-то осознавали, что это грешно, и чувствовали, что она и вправду любит нас, свои книги и верит в то, что все мы старательные ученики. И никто, даже самые на голову больные, не осмеливались дать ей понять, что это не так и открыть ей глаза на происходящее. Я тоже часто спрашивал у нее, как сделать так, чтобы мои учебники – которых у меня давно не было – сохранились в надлежащем состоянии, и испытывал чувство стыда, выслушивая ее подробные инструкции. Все это было похоже на консилиум в сумасшедшем доме: врачи подыгрывают пациенту, что он учитель русского языка и все собравшиеся – его ученики…

Но других педагогов мы доводили до истерик и часто срывали уроки, предварительно договорившись с ребятами из старшего класса, чтобы они ворвались посреди урока в класс и устроили драку. Так они помогали нам, а мы им. А иногда весь класс просто сидел бухим на уроке, незаметно передавая баклажку пива по рядам – это всегда срабатывало, но не с Арнольдом. С ним оказалось еще проще. С памятью у него было все в порядке, и он на проявление неуважения к себе со стороны учеников реагировал агрессией и еще большим неуважением. Арнольд был очень хорошим рассказчиком и дико любил вместо урока повествовать о том, каким офигенным он был самбистом и как все малолетки в тюрьме его боялись. Как только Арнольд собирался начать урок по истории или ОБЖ, кто-нибудь задавал ему наводящий вопрос, и он начинал вспоминать, как он – тогда еще молодой КМС по самбо – поймал трамвайного вора. Но если вдруг Леонидович был в плохом настроении и не собирался отклоняться от темы урока, то можно было воспользоваться его другой слабостью – любовью к спорту. Как и я, он каждую субботу смотрел вечерний бокс по одному из центральных телеканалов. Я это делал или дома на кухне, или в гостях у Толи. В понедельник был урок истории, и я знал, что если скажу Арнольду, что Рой Джонс, как всегда, красавчик, и это было попросту избиением, пятерка мне гарантирована, и весь урок Арнольд будет комментировать бой и изображать у доски Роя Джонса или «золотого мальчика» Оскара Де Ла Хойю. Одноклассники за упоминание о субботнем поединке были мне очень признательны, так как все хорошо посмеялись. Арнольд же весь год будет проставлять мне пятерки и считать, что я единственный адекватный человек в этом классе.

Хотя на самом деле я не то чтобы очень любил бокс, в отличие от своего старого друга, второгодника Юры. Он по-прежнему посещал занятия боксом и даже вошел во вкус. Его мать прожила со своим охранником недолго, тот сбежал, и больше за воспитание Юры отвечать было некому. Никто больше не заставлял его бегать на лыжах по утрам и не бил железным тазиком по голове. Юра снова начал очень много пить. Его мама этого не выдерживала и теперь появлялась дома крайне редко, снова поручив приглядывать за Юрой, как ей казалось, весьма строгой – его бабушке. Та приезжала рано утром, будила Юру, вставляла сигарету ему в зубы и подносила зажигалку. Юра затягивался, открывал глаза и говорил:

– Сейчас бы пивка.

Бабушка оставляла Юре немного денег и снова уезжала домой в надежде, что внук отправится на занятия. Но внуку казалось, что программу седьмого класса он уже знает и перенапрягаться не стоит. Поведением своей бабушки он был очень доволен, чем не раз хвастался друзьям. Бабушку Юра любил, но денег ему не хватало. Осознавая это, Юрик, может, впервые завел с мамой серьезный разговор. Подробно сти его не изве стны, но результатом было то, что Юра, наконец, узнал, кто его настоящий отец. Им оказался двухметровый хронический алкоголик, работавший охранником на складе за торговым центром, который никогда не платил алименты. Этой информации Юре хватило. А дальше пошли слухи, что Юра каждый день вносит в свою квартиру по ящику пива. Делать это он старался, не привлекая внимания, что при его габаритах было крайне проблематично, мешало к тому же полупальто великанского размера, подаренное ему мамой, в котором он выглядел еще более свирепо, желая бухнуть в одиночестве. Но Маус и Леха, естественно, его спалили. И как-то утром мы словили Юрика у подъезда. Денег ни у кого не было, а Юра не особо хотел делиться.

– В пизду друзей, в пизду подруг, я сам себе пиз-датый друг – да, Юр? В одно рыло жрешь? Вот ты – гнида! На тебя смотреть больно! Богатый стал, и деньги тебя не испортили, да, крысеныш, блядь? – таковы были наши к нему слова.

Юра начал оправдываться и поведал историю о том, как впервые встретил папу. Он ждал его с 7 утра у черного входа на продовольственный склад. Наконец, тот появился, худой и трясущийся с бодуна. Он откликнулся на слово «папа», но, обернувшись, наверное, об этом пожалел. Сын был явно крупнее его, лысый, в черном полупальто на три размера больше и от него не очень-то веяло родственными чувствами. Без объятий и душещипательных разговоров они сошлись на том, что Юрин папа еще 4 года до совершеннолетия сына, будет платить Юре алименты. А поскольку раньше он их не платил, теперь ему придется в качестве неустойки делать это ежедневно. Приходить Юра будет каждое утро к нему на работу – благо идти всего-то 100 метров. Если папа куда-нибудь свалит или сменит работу, то Юра будет приходить к нему домой, но уже не один – наверное, он имел в виду нас. Возможно, что к моменту этого объяснения голова у Юры совсем уже отказала, совесть притупилась, а причинять боль окружающим было для него делом довольно обыденным – и это читалось в его глазах. Юрин папа согласился, но денег у него не было. И теперь каждый день он воровал со склада ящик пива для сына. Но теперь Юра был не один – с ним были мы, так что Юриному папе еще долгое время приходилось красть по два ящика. Потом его все же уволили.

Мой отчим все больше пил, теперь мешая водку с феназепамом. Иногда я смотрел в его глаза и не знал, понимает ли он меня. Казалось, что он уже не здесь, когда он часами смотрел в одну точку. С мамой они все чаще ссорились. Вечерами, когда отчима не было, мама говорила, что скоро разведется с ним. Целыми неделями, пока длились его запои, отчим сидел дома и никуда не ходил. За водкой бегал я – по два раза каждый день. Не помню, когда я пошел за ней впервые, кажется, лет в девять. Я не чувствовал, что выполняю какую-то важную миссию – это было отвратительно. Ведь я знал, что ночью буду слышать крики и ругань – да еще взгляды кассирш, казавшихся эталонами всего нормального в этом мире. Каждый раз они смотрели на меня с сочувствием. Торопливо пряча бутылку в целлофановый пакет, я ненавидел эти взгляды. Точно так же за бухлом бегал и Толя, только его отец предпочитал разливное пиво. Розлив пива был через дорогу, и я часто видел в окно Толю с двумя трехлитровыми банками в пакете за спиной. Он стоял в очереди среди пропойц каждый день. Иногда мы встречались – я шел за водкой, а он уже возвращался с банками пива. С каждым годом становилось все хуже и хуже. Отчим начал напиваться уже до белки. Его увозили в Кащенко на две недели, а потом он возвращался, и все начиналось снова. Мама отчего-то терпела и собирала ему передачи в больницу. Пару раз я ездил его навещать. И, конечно, это должно было случиться… Я стал довольно высоким, фашиствующим парнем, мы с отчимом уже долгое время не разговаривали, и, когда он в очередной раз в бешенстве бросился с кулаками на маму, я встал у него на пути и ударил его в нос, как когда-то он сам меня и научил. Он упал, я потерял контроль над собой. Мама плакала, а я бил его головой об пол, осознавая при этом, что он может умереть. Долгое время я не мог остановиться. Отчим выжил – может, благодаря алкоголю в крови. Через некоторое время он уполз в другую комнату и пролежал там неделю. С тех пор он больше никогда не трогал ни меня, ни маму и пить стал как-то тише, все больше налегая на фенозепам. Толя с Моряком тоже отличились через некоторое время. Батон, такая кличка была у их отца, не был родным папой Моряку и часто прессовал его, обещая выгнать из дома как нахлебника. Но Моряку некуда было деться, жена его домой в то время уже не пускала. А Толе Батон запрещал водить домой любимую девушку, из-за чего Толе пришлось сделать на чердаке кровать из газетных пачек, методично выкрадываемых из всех подъездов в округе. Но девушка через некоторое время захотела большего, хотя не то чтобы она была голубых кровей, но большего Толя ей дать не мог. В общем, претензии накопились. И как-то ночью Толя с Моряком поймали в коридоре пьяного Батона, который шел поссать, опрокинули его на пол и запинали ногами.