Текст книги "Музей героев"

– Дуче – это пиздец, троих стоит! А так, со стороны, и не подумаешь. Маленького роста, худой, небритый, бухает все время, голос гнусавый. Бывает, смотрит тебе в глаза и прогоняет что-то, а главное, всерьез или нет – понять невозможно. Короче, с ним надо вести себя осторожней. Башня у него отбита капитально. Ему уже 25. Он, когда нажрется, вообще дна не чувствует. Я помню, как он один пошел в биллиардную к айзерам, а их там 10 человек было. Хорошо, потом все наши подтянулись и вырвали его оттуда. Но ему, в сущности, похуй было.

Вскоре мы с Толей забили на переход и теперь тусовались с Дуче, который предпочитал не задерживаться долго на одном и том же месте. Но все же главным нашим плацдармом была станция «Третьяковская», где собирались основы. Теперь мы бывали там часто, несмотря на то, что нас там не жаловали, потому что мы были малолетками, «карлонами», и нас справедливо считали беспредельщиками. Дуче за нас поручился – за Диаза, меня и Толю. Тогда мы и познакомились с Морисом и Джахаром, и получили от них настоятельные рекомендации:

1) не грабить рэперов – они все-таки русские,

2) не употреблять наркотиков или хотя бы держать это в тайне,

3) не драться рядом с местом дислокации, дабы не злить местных ментов, чей гнев может обрушиться на старших,

4) на акции выезжать без палева, то есть в простой одежде,

5) и ни в коем случае, не приводить с собой новых «карлонов».

Соблюдая эти нехитрые условия, мы получили возможность примкнуть к самой крутой в Москве на тот момент тусовке скинов, в которой почти каждый был носителем уникальной истории личностного роста в уличном преступном мире.

Но основной причиной сбора на «Третьяковской», в двух шагах от Кремля была эстетическая составляющая. За исключением нас, в основном там собирались парни от 18 до 25 лет. Здесь не было драк, сюда приезжали, чтобы блеснуть новой курткой «Харрингтон», туннелями в ушах или поло «Фред Пери», скоординировать действия, выпить пива с единомышленниками и красиво постоять таким модным на глазах у туристов и горожан, решивших посетить центр города в выходной день. Посыл у всего этого был простой: «Город в наших руках». Если кто-то из пацанов напивался и садился на корточки, подпирая стену перехода, то его просили удалиться до завтра, чтобы не дискредитировать движение и не портить общей картины. Лидеры этого движения обладали связями с другими, более закрытыми группировками Москвы и в их функции входила организация акций, привлечение туда людей и выкупа их из милиции в случае необходимости. Групповые избиения мигрантов в вагонах метро больше не котировались и считались за-падлом.

Но прежде, чем влиться в эту тусовку, мы много дней провели в компании Дуче. И, хотя Толин рассказ о нем был близок к реальности, действительность была значительно ярче. Человеком он был неоднозначным: пьяный уже с утра, к вечеру он обнимал ново-обретенную скингерлу, у которой собирался ночевать, так как его старший брат вернулся с зоны с татуировкой «Человек человеку – волк» во всю грудь и не слишком хотел видеть его дома. О выходках Дуче говорили все внутри тусовки, их повторяли, как притчи.

Однажды я был свидетелем того, как Дуче обыскал милиционера. Мы стояли в переходе, к нам подошел незнакомый мент – наверное, хотел проверить документы, а в жопу пьяный Дуче начал похлопывать его по карманам куртки, затем присел на корточки и принялся похлопывать по ногам с таким видом, будто это его работа. Мент охуел настолько, что потерял дар речи в первые секунды, затем дрогнувшим голосом спросил:

– Ты чего ищешь?

– Пистолет, – ответил Дуче и упал.

Мы заржали, мент матюгнулся и ушел, больше он к нам не подходил. В поступках Дуче было много странностей, много смешного и того, чего мы не понимали. Однажды в маске он в метро по пьяни пытался выкинуть машиниста из кабины в попытке угнать поезд, выкрикивая:

– Сегодня поезд поведу я!

Но машинист отбился.

Сложно забыть и как он одалживал у Михи-целлюлита его злого питбуля, чтобы пойти и отобрать у хачиков пару арбузов – так он делал каждый день в течение долгого времени, сдавая потом эти арбузы старухам у метро, которые обещали за него молиться. Сложно забыть и корейского студента, с которым он долго бился в подъезде, а затем вырезал ему на лице улыбку от уха до уха канцелярским ножом, а на суде смотрел ему прямо в глаза.

Как-то ночью мы бухали в подъезде у Женьки с Дуче и Толей. Женька нравилась всем нам троим, но она любила парня, который к тому времени утонул в реке, поэтому сидела дома. Мы пили водку. Дуче был уже пьян и, как обычно, пустился в рассуждения.

– Вся эта серость и обыденность не достойна ада. Люди переоценивают себя, когда думают, что попадут туда за серию мелких краж и измену супруге. Слишком, блядь, это скучно. Наверняка количество посадочных мест там ограничено, и скорее всего они именные. Кое-кто тут на земле прикладывает немало упорства, чтобы забронировать там себе столик навечно, но я уверен, что это отъявленные уебаны, поэтому, пацаны, не парьтесь – всегда найдется тот, кто еще хуже вас.

В подъезде было темно, но Дуче все равно не снимал черной перчатки с правой руки. Он носил ее месяц, даже научился в ней считать деньги. Все его тело было забито свастиками и сценами с пикирующими «мессершмиттами», а последнюю татуировку он сделал как раз на кисти правой руки. Я знал о нем то, чего не знали другие: Дуче был евреем. У него была чисто еврейская фамилия. Я слышал, как ее произнес мент, держа в руках его паспорт, когда нас вдвоем задержали, видел, как мент заржал и как Дуче смущенно мне улыбнулся, с понтом: «Ты же понимаешь, братан, фамилия досталась мне случайно, типа кто-то из предков оставил ее от первого брака». И тут для меня многое сошлось: его гнусавый голос, который словно выходил из длинного носа, и любовь к пространным, ветхозаветным рассуждениям – но мне нравился Дуче, и я не собирался его сдавать. А перчатку он не снимал потому, что ему занесли инфекцию, когда он бил последнюю наколку. На его правой руке гнил портрет Адольфа Гитлера.

В школу я почти совсем не ходил, как и мои друзья. Когда я был там в последний раз, пацаны, вместо занятий, играли в буру на крыльце. Я поднялся на третий этаж и обратил внимание на доску почета. На ней уже давно не было ни одной фотографии, тогда я решил это исправить и поместил в одну из рамок свою – одну из тех, что я недавно распечатал. На ней мы с Толей, лысые, стояли в зеленых «Альфах», со вскинутыми зигами на фоне районного суда. Когда я пришел через месяц, пацаны все так же играли в буру на крыльце, забрав у единственного охранника лавочку, и обсуждали, что надо бы его подпоить и спереть у него газовый пистолет, который он носит на пузе, а фотографию мою никто так и не снял. Настроение было хорошим. Я решил посетить занятия, чтобы получить тройки в конце года, но, встретив нашу вечно взволнованную классную руководительницу, я узнал, что сегодня экскурсия. На экскурсии я никогда не был, мне было любопытно, что же это такое. Спустившись вниз, я встретил своего друга и одноклассника Санька и других старшеклассников, они ждали школьного автобуса и уже затарились полными пакетами бухла. Завуч видела, что половина присутствующих пьяны, а остальная скорей всего напьется в дороге, но ей не хотелось рисковать и акцентировать на этом внимание. Ей просто нужно было довести это дело до конца, поэтому она старалась смотреть на линию горизонта, и от нее исходил тонкий запах коктейля из корвалола и валерьянки. Подъехал автобус, и мы загрузились. Куда лежит наш путь, так никто и не знал. Мы ехали в сторону центра, было утро, на дорогах пробки. В салоне автобуса постоянно слышались щелчки алюминиевых банок, перебранки и ор девчонок, когда кто-то пытался засунуть им руку в трусы. Я сидел рядом с Саней, и мы, как обычно, смеялись. Он основательно закупился пивом и сказал, что прям чувствовал, что я сегодня приду.

В общем-то, я был единственным хорошим другом Сани в этой школе. Он был маленький, пухлый и постоянно моргал. Это нервный тик, говорил он. В детстве его очень сильно напугали родители, а теперь Саня абсолютно во всем находил повод для смеха. Он не был таким глупым, как все думали, такова была его защитная реакция. А я стащил в этом автобусе еще один молоток для разбивания стекла в случае аварии. Нас привезли на место – это была знакомая мне Болотная площадь. Целью нашей экскурсии был памятник порокам – тринадцать скульптур, карикатурно изображающих невежество, воровство, проституцию, алкоголизм, наркоманию, нищету и так далее. Нашу уже окончательно пьяную толпу подвели к ступенькам постамента, и завуч по бумажке начал читать: «Дети – жертвы пороков взрослых», перечислять эти пороки и рассуждать на тему, как они сказываются на подрастающем поколении. Нам с Саней по-прежнему было смешно. Мы наблюдали за присутствующими. Кто-то не оставлял надежды засунуть руку в трусы аутистке Пеньковой, кто-то шлепал себя по карманам в поисках сигарет, а кого-то подташнивало от дешевого газированного алкоголя, и, подавляя рвотные позывы, он кривил рожу – во всех лицах читалось только одно: «Поздновато, блядь, спохватились».

Эта клоунада длилась минут 15. Дальше нас снова загрузили в автобус. И завуч объявила:

– Ребята, кто хочет записаться на экскурсию в колонию для несовершеннолетних, сдайте по 1000 рублей Арнольду Леонидовичу.

С тех пор я больше никогда не ходил на экскурсии.

Я все же дружил с Саньком. Он жил в одной комнате с мамой в коммуналке на шестом этаже. Его часть была отделена шкафом-стенкой. Мама Санька целыми днями пропадала на работе, а отца, из-за которого Саня очень быстро моргал и забывал слова, никто не видел уже много лет. Иногда я заходил к Сане, так как он целыми днями сидел дома. Он встречал меня на пороге и провожал в комнату. В коридоре и на кухне он вел себя очень тихо, говорил шепотом, как и многие жители коммуналок. Проходя мимо дверей соседей, которых я никогда не видел, он только жестами демонстрировал, что они неадекватные, и с каким удовольствием он обоссал бы им дверь. Компьютера ни у меня, ни у Сани не было, поэтому мы просто пили пиво, купленное в палатке внизу, и слушали новую музыку, которую я приносил. В то время как раз вышел первый альбом группы «Gorillaz», поразивший нас своим звучанием. Но обсуждали мы, надо признать, не это. Мы курили в окно и смотрели вниз на небольшой скверик и коммерческую палатку прямо около дома. Там ошивались все наши, и, если мы видели, что кто-то решил основательно затариться, мы кричали ему и звали к себе. В общем, Санина хата превратилась в очередное место для тусовки. А Саня все время жаловался, что у него нет девушки, что низкорослому и толстому носителю нервного тика никто не даст. И я, выпив, как-то пообещал ему, что познакомлю с какой-нибудь особенной девушкой, похожей на него. Тут его лицо стало по-настоящему грустным, и он сказал:

– Вряд ли у меня встанет, если она будет похожа на меня.

Мы смеялись. За что я любил Саню, так это за чувство юмора. Мне действительно хотелось ему как-то помочь и с кем-нибудь познакомить, чтобы решить его проблему, но в первую очередь мне нужно было разобраться со своей.

Тогда у меня тоже не было близости с женщиной, в отличие от всех моих старших друзей типа Толи и Гизы, которые теперь могли говорить об этом целыми днями и уже начали заваливать меня советами, которых я не просил. Если бы я выдал что-то вроде:

– Я должен дождаться своей настоящей, суженной мне судьбою любви, – мне этого никогда не забыли бы.

Пришло время кинуться на первую попавшуюся бабу, я чувствовал это, и, в общем-то, был весьма вдохновлен.

За свою недолгую жизнь я уже усвоил множество методик по привлечению самки от Гизы, Толи, Лиса и многих других подъездных ебарей-первооткрывателей, но самым, как мне казалось, разумным вариантом было прислушаться к совету Моряка. Для первого раза он рекомендовал классику: надежная хата, не очень умная девочка, пиво и димедрол. Весь комплект без труда был собран у Сани на следующее осеннее утро вместо школы. Оксана (опекунша всех бездомных собак в округе, которые стаей провожали и встречали ее после школы) и ее подружка – молчаливая Пенькова – были наши одноклассницы. Они с радостью откликнулись на предложение выпить пива на квартире с двумя людьми, которые раньше никогда с ними не разговаривали. Аня с Оксаной, кажется, сразу все поняли и только молча улыбались, по очереди попивая надимедроленное пиво прямо из горла пластиковой тары. Они сидели напротив нас и все больше молчали, а Саня предательски переборщил с димедролом, предварительно сожрав три таблетки всухую, и теперь уставился на магнитофон, словно ожидая, когда закончится кассета, потому как перевернуть ее – дело всей его жизни. Мне о ставалось только смотреть на девчонок, улыбаться и тоже все больше прикладываться к пиву. В какой-то момент я не выдержал, пошел пос-сать, незаметно кивнув Сане, чтобы он вышел со мной в коридор. Мы стояли в коридоре, и я сказал:

– Возможно, я погорячился, когда вчера по пьяни сказал, что готов завалить даже Пенькову. Ведь ты же видишь, у нее лицо приплюснутое, как будто его кто-то тисками сдавил, море прыщей, и она уже несколько лет не может выдавить из себя ни одного законченного предложения. Я уверен, если это случится, она уже завтра будет бегать по всей школе и рассказывать, что у нас любовь и что мы скоро поженимся – это она точно сможет выговорить. И тогда я стану просто знаменитостью: я трахал такую красавицу.

– А вчера ты говорил, прыщавая точно даст. Давай, братан! Я в тебя верю. Выпей еще – поможет.

Я вернулся в комнату и понял, что девчонок совершенно не напрягают наши выходы в коридор и молчание. Они как будто тоже смиренно чего-то ждут, не перешептываются и не хихикают, а только пьют. Я дал себе еще пять минут, чтобы выпить два стакана, затем встать, взять Пенькову за руку, сделать музыку громче и отвести ее за шкаф. После двух стаканов Пенькова не стала краше, я сделал музыку погромче и пошел на выход. На всю следующую неделю во мне поселилось пораженческое настроение.

Затем я встретил Люсю. Парни говорили, что она нимфоманка. Мне нравилось, как звучит это слово, но я не очень понимал его значение. Толя объяснил:

– Она просто любит хуй. Ну, сам подумай, сюда тусоваться она ездит с «Молодежной», а это не близко. Там, наверное, она уже всем дала, теперь здесь дает. Гизе – у него на кухне, прям на столе! Он уже месяц, когда к нему гости приходят, за стол за этот всех сажает, рукой клеенку поглаживает и рассказывает, как он Люсю пер и как чинил стол, потому что ножки все расшатались. Потом с Гурьяновым в подъезде. Какой охват!

Толя отговаривал меня, советовал не связываться с этой блядью, а сам глаза прятал. Я как-то сразу понял, что он просто хотел меня опередить, но мне было нужно сильнее. Я уже видел Люсю в переходе. Высокая, в длинном сером пальто, она смотрелась чужой среди нас – волосы длинные и сырые от снега. Но самое сильное впечатление производил ее жадный взгляд.

Ни ее облик, ни жесты, ни тихий голос – ничто не выдавало порочности, только жадные большие глаза. Все парни пялились на нее – такие красивые девушки в этом переходе были большой редкостью. И я решил не ждать. Угостив ее последней сигаретой, я представился, и мы познакомились. Рядом с ней была ее подружка в черном пуховике – это единственное на что я в ней обратил внимание, хотя она тоже смеялась, когда я рассказывал смешные истории про Диаза, побежавшего за пивом, чтобы произвести на девчонок более серьезное впечатление, чем я. Два дня мы встречались. Я знал, что затягивать нельзя, – за нами все время наблюдали мои друзья. Я поцеловал Люсю и сказал, что завтра мы пойдем в гости к моему другу, который уйдет в магазин. Она ответила согласием.

В тот день я по-настоящему нервничал. Мне нужны были деньги, и утром я достал нужную сумму из внутреннего кармана кожанки отчима. Затем дворами добежав до метро и спустившись вниз, увидел Люсю. Она стояла поодаль от всей толпы и как будто демонстративно ждала меня. Я не опоздал, значит, она пришла раньше. А на другой стороне перехода торчал Диаз, подпирая стену и не сводя с Люси глаз. Я взял ее за руку и повел на выход. Уже у ступеней за спиной я услышал знакомый топот ботинок «Мартинс» – это был Диаз. Он догнал меня и как бы на ушко, но на самом деле громко, сказал:

– А давай ее вдвоем?

– А давай ты съебешься в туман!

– Еще друг называется!

Люся сделала вид, что ничего не слышала.

Мы пришли к Сане, он открыл дверь и проводил нас в комнату. Я отдал ему все свои деньги и попросил, чтобы он как можно дольше покупал пиво. Саня кивал, но на лице его застыла подленькая улыбка. Он сказал нам:

– Развлекайтесь!

И было понятно, что это единственное слово он репетировал с самого утра.

Я включил «Rammstein» погромче, а Люся, наверное, догадывалась, что у меня это впервые, но все равно легла на диван бревном и уставилась в потолок с таким видом, словно это все, что она собиралась делать. По дороге к Сане я уже хорошо выпил, и мне было плевать. Я снял штаны и начал раздевать ее. Вся одежда на ней была в обтяжку, будто на размер меньше и очень плохо снималась. Люся знала об этом, но продолжала смотреть в потолок. «Rammstein» долбили, я закурил и продолжил ее раздевать. Когда она оказалась голой, я затушил сигарету, но Люся включила невинность. Некоторое время ломалась, затем почти согласилась, но решила поговорить о совместном будущем. Я дал ей ряд обещаний, но тут она снова заломалась, сказав, что у нее критические дни и мы все заляпаем кровью. Я же в это время будто был и не я, как будто внутри меня был человек, который точно знал, что делать и что сказать не задумываясь. В какой-то момент Люся сдалась и сняла трусы, а я только удивился внутренне: «Ни хуя себе, сработало». Все это время мне было страшно, и я действовал на автомате. Уже в процессе я услышал шорохи за шкафом и, обернувшись, увидел, что с другой стороны комнаты за нами наблюдают Саня со своим другом Витьком. Меня это не остановило, я решил, что обдумаю все потом. Когда все закончилось, я встал, подошел к окну глотнуть свежего воздуха. Я испытывал непередаваемое чувство освобождения. На мне была моя любимая белая футболка, я забыл ее снять, и теперь на ней были розовые следы менструальной крови, а на спине – два кровавых отпечатка ладоней. Люся теперь улыбалась, а мне не хотелось ее видеть. Я закурил и уставился в окно. Там был все тот же знакомый пейзаж: сквер, машины, палатка, алкаши, дети, идущие из школы, люди… Чувство облегчения сменилось тяжелым осадком – все теперь казалось сплошным обманом.

Толя сказал, что теперь я стал мужчиной. Мне все еще было 14, и я не заметил в себе никаких изменений, разве что больше не хотел видеть Люсю. Я не понимал этого нежелания видеть ее: неужели это и значило «стать мужчиной»? Не находя в себе сил расстаться с Люсей сразу после обещаний долгой любви, я встречался с ней еще несколько дней, но мне это было тяжко. Я напивался сильнее обычного и вел себя с ней как совершенно чужой человек. В действительности так оно и было, за тем лишь исключением, что каждый раз под вечер, я ездил с ней на другой конец Москвы, чтоб проводить ее до дома. Люся так хотела. Как ни странно, она неукоснительно возвращалась домой к одному и тому же времени, чтобы не беспокоить мать. В наш последний с ней вечер мы, как обычно, вошли в вагон метро, чтобы ехать на «Молодежную», я был в плохом настроении и совсем с ней не разговаривал, а она положила мне голову на плечо и уснула. Все сильнее я чувствовал себя гадом – чувство было не новым.

По дороге к ее станции есть участок, где поезд выезжает из туннеля на поверхность и за забором виден вечерний город. Это были незнакомые для меня места. Я видел дома, в окнах горел свет. И я думал: «А здесь все то же самое? Люди, которые живут здесь, чувствуют то же самое, что и я?». Поезд набирал скорость. И все же мне казалось, что в этих домах живут какие-то другие люди, другой жизнью, и мне становилось легче.

А когда я вернулся на свою станцию метро, я понял, что все-таки мне повезло с этой поездкой. В переходе были только трое наших: Толя, Лис, Папа и двое врачей «скорой помощи», которые уже уходили. Нижняя губа у Толи была порвана на две части, ему уже наложили швы. Вся его куртка была залита кровью. Лису пробили голову, а Папу просто жестко отработали ногами. Это был набег антифа, которые оставили граффити на стене у выхода из перехода. Это был уже второй их налет, первому мы не придали значения, потому как все же не до конца верили в их существование где-то помимо песен нацигрупп, в которых утверждалось, что это редкий вид анархопидорасов. Теперь же, по рассказам участников событий, когда антифа внезапно выбежали из подземки и один из них с ходу метко швырнул Толе пивную бутылку в лицо, стало понятно: они существуют, и мы им не нравимся. Мы же не имеем ни малейшего представления о том, как их вычислить, потому что у них нет никакого отличительного стиля в одежде. Это был 2002 год, и тогда я впервые заметил у старшаков, тенденцию одеваться беспалевно и коротко стричься, а не бриться наголо, что рекомендовали и нам. Но я не хотел отказываться от любимого стиля. Такие меры предосторожности все же были продиктованы не угрозой антифа-движения, которое было крайне незначительно на фоне волны нацизма, охватившей большинство молодежи, а излишним вниманием со стороны милиции и переходом многих скинхедов в ряды фанатских футбольных группировок, в которых начал формироваться новый для нас стиль casual.

Возвращаясь домой, мы столкнулись с пьяным братом Толи. Толя похвастался ему новым шрамом, и выяснилось, что у Моряка точно такой же, давно заживший, но на том же самом месте. Моряк так и не сказал, откуда у него этот шрам. На следующий день Моряк проснулся с жуткого недельного бодуна. Его всего трясло, и он принял решение лечь в нарколо-гичку на Каховке, чтобы прокапаться и зашиться. Его мать обрадовалась и выдала нужную сумму на лечение. Коля выпил чекушку, и мы с Толей поехали его провожать. Автобус подвез нас к воротам больнички, мы выгрузились. Моряк увидел коммерческую палатку неподалеку и справедливо заметил, что «пивка ему больше не светит и сейчас у него последняя возможность выпить бутылочку». Ему по-прежнему было плохо. Мы зашли в ларек и купили шесть банок. Моряк выпил первую – тучи рассеялись, выглянуло солнце, ему стало легче, почти хорошо, вернулось чувство юмора. Щурясь, глядя на здание больнички, он снова начал травить байки о службе во флоте и о том, как он тут уже не раз лежал. Да и я сам через пять лет заеду сюда в отделение для наркоманов, только об этом еще не знал. А Моряк в тот день так и не лег. В какой-то момент ему стало совсем хорошо, он взял еще водки и поймал такси. Денег, выделенных на лечение, ему хватило еще на два дня. Со второй попытки он все-таки лег, а Толя улыбнулся и сказал:

– Колян теряет сноровку. Раньше так просто он не сдался бы.

Профсоюзная улица занимала важное место в моей жизни. Проезжая часть, по двум сторонам которой стоят высокие сталинки, широкие тротуары для пешеходов, куча кафешек и маленьких магазинчиков. Я очень любил тот, в котором был большой выбор пиратских дисков и кассет. Это сейчас для меня Профсоюзная – улица, в сталинках которой спрятано много борделей с африканскими проститутками и наркоточек для своих, а тогда это было единственно красивое место по соседству, куда люди ходили просто пройтись и где единственным недостатком была наша шумная компания. Еще на Профсоюзной располагалось здание управы нашего района, куда вызывали для профилактических бесед самых отъявленных хулиганов из окрестных школ.

Меня сюда вызывали, когда я учился в 6-м классе, и Степана из 5-го, и Захара с Корнеем из 8-го. Вчетвером мы сидели в кабинете толстой, кудрявой чиновницы и ждали, когда она начнет наставлять нас на путь истинный – ведь ради этого завуч официально освободил нас от занятий. Это было приятно: мы, разумеется, могли бы «освободиться» и сами, но, когда такое происходит официально, это радует вдвойне. Поэтому настроение у нас было приподнятое. У чиновницы была заготовлена какая-то речь о наших дальнейших перспективах, она бодро вошла в кабинет с папкой бумаг и села за стол. Но, взглянув на нас, она только протянула:

– Да-а…

Настроение ее, видимо, резко изменилось, и, решив не метать бисера перед свиньями, она сказала:

– Ребята, видите футбольное поле за окном? Возьмите у охранника мяч, скажите, что я попросила, и играйте там. Когда устанете, отправляйтесь домой.

Мы так и сделали. Я тогда подумал, что это хорошая женщина, а Корней заметил:

– Опытная, блядь.

Теперь же, когда мы стали старше, Профсоюзная улица стала для нас местом, куда мы приходили показать свою крутизну и разжиться деньгами. Крутизной нашей была не численность и стремный внешний вид, а наши рожи. Сейчас, когда я вижу редкие фото, сделанные в то время, я начинаю понимать, почему люди старались на нас не смотреть. Отстраненные лица и выражение глаз как будто лишенное сострадания ко всему сущему. Хотя, наверное, я слишком долго разглядывал эти фотографии, и на первый взгляд это просто неестественно озлобленные для столь юного возраста физиономии, в меру тупые и вполне соответствующие предлагаемым обстоятельствам.

Зимний поздний вечер, гололед. На Профсоюзной холодно и безлюдно. Мы шли втроем. Толя всегда старался делать метровые шаги, мы с Корнеем шли не спеша. Навстречу хачик в дубленке, невысокий и пухлый. Возможно, мы просто прошли бы мимо, но, увидев нас, он резко свернул в арку. Акустика в арке его выдала – он побежал. Мы услышали ускоряющиеся шаги и рванули за ним. Желание догнать его и врезать – это чистый инстинкт. Мы не убивали и не калечили людей за их национальность, как это происходит теперь, если верить новостям. Это было не принято. Мы были хулиганами, а не убийцами. Мы могли избить и обчистить, но никто не хотел брать на душу такой грех, как убийство по беспределу – своей подлинной целью мы видели доминирование на улицах, но оно не стоило жизни людей. Ведь каждый из нас хотел оставить себе возможность в любой момент выйти из движения. Сейчас я не знаю никого, кто бы там остался, а тогда знал не меньше сотни. Теперь там новые люди, пришедшие туда не из-за моды, поэтому они готовы идти дальше, чем мы. А тогда мы гнались за этим хачиком, и хачик попался резвый. Двор был темный, и мы не хотели бежать за ним целую вечность. Корней на бегу схватил здоровенный кусок льда и двумя руками швырнул его в спину нашей жертве. Хачик упал лицом вниз в виде морской звездочки, как будто его подкосило, и даже не вскрикнул. Мы окружили его и сели на корточки вокруг. Кажется, все в этот момент перестремались, раньше такого не было, но мы прежде и не брали с собой Корнея. Матерясь, мы перевернули мужика, на его небритом лице был снег, он смотрел в темное небо и плакал. Я зачем-то спросил:

– Мужик, ты живой?

А он только повторял с акцентом:

– Я русский, я русский, я русский…

Тогда я подумал: «Нахуй все это». Мы ушли, и по дороге домой нам впервые было не о чем разговаривать. Когда Корнею нужно было сворачивать к дому, он сказал:

– Дубленку надо было все-таки снять.

Мы посмеялись для вида, но все знали, что делать этого он не стал бы.

На Профсоюзной во множестве жили хорошие парни, но им было непросто составить нам конкуренцию, так как они были разобщены и редко гуляли впятером. Но, возможно, хулиганы с Профсоюзной просто не были знакомы между собой, поскольку жили в многоквартирных сталинках, окруженных большими дворами, и учились в разных школах, которых здесь было много. У нас же дворы были поменьше, все друг друга знали, и всего три школы (я побывал во всех). И люди у нас с того момента, как только научились ходить и строить рожи, объединялись – сначала во дворе, затем в квартале, кварталы объединялись в районы. Особо одаренные мигрировали из одной школы в другую, и таким образом все знали друг друга с раннего детства. Особенной любви и взаимопонимания не было, но все охотно объединялись против чужих. У всех здесь было ощущение жизни на отшибе. Район располагался вроде бы и близко к центру, но в нем все равно царила атмосфера глухомани. Такое место может располагаться в любой точке мира, но оно все равно будет оставаться совершенным захолустьем, так как построили его два поколения постсталинских коммунистов, которые к расселению людей подходили так, как следовало бы подходить к утилизации мусора. И у каждого поколения, словно у маньяка-убийцы, был свой особенный почерк. Дело здесь не только в отсутствии эстетической составляющей – просто, если людей пожизненно заселить в тесные хрущевки, лестничные пролеты которых в действительности спроектированы ровно под то, чтобы можно было пронести гроб с покойником, у них все равно родятся дети. Детей обмануть сложнее – они вырастут злыми. И за этих детей возьмутся пионерско-комсомольские организации, которые будут пугать их ядерной зимой. От одного этого словосочетания веет холодом. И по вечерам, сидя дома со всей семьей, они будут смотреть телевизор и восхищаться волевым Глебом Жегловым, фабрикующим уголовные дела по принципу «вор должен сидеть в тюрьме». А впереди у этих детей война в Афганистане, перестройка, первая героиновая волна и дешевый спирт «Рояль», и у тех из них, которые выживут, родимся мы. А нам все это покажется какой-то нездоровой фантазией. Пионеров уже не будет, но хрущевки останутся прежними. И до наступления темноты мы будем сидеть в этих изрядно обшарпанных домах будущего и наслаждаться приливом очередной волны перемен под грузом всей этой истории.

Помню вечер, когда мы бесцельно гуляли по Про-фе вчетвером – с Маусом, Юриком и Редом, – наверное, в надежде встретиться с местными. Юрик был все таким же: он продолжал заниматься боксом, носить пальто на два размера больше, зубы его все сильнее выпирали вперед, лоб и глаза как будто становились все уже, а челюсть и скулы увеличивались в объеме. Да и в росте Юра прибавил, теперь он смотрел на нас с высоты. Его бритая голова на фоне накладных плеч огромного полупальто выглядела неестественно маленькой. В свои 14 лет он стал еще более молчаливым, а взгляд стал совсем уж диким. Теперь Юрик не лепил с ходу все, что думает, а некоторое время вынашивал планы в себе. Я связывал это с тем, что он по-прежнему каждый день смотрел всю ту же кассету с садо-мазо порно, потому что, несмотря на все его усилия, ему никто так и не дал. Он же с горя перешел на дешевую водку и, напившись, напевал одну и ту же песню про то, что «хую хочется тепла». В общем, Юра был примером настоящего пиздострадальца. В нем копилась обида на весь мир, и мы часто брали его с собой, если хотели кого-нибудь сильно напугать.